Маркеев Олег. Цена посвящения: Время Зверя

   Добивающего удара Злобин не увидел, только резко подпрыгнул султан волчьего хвоста над плечом человека. Сергей выстрелил коротким «Ах», сложился пополам и обмяк, растянувшись на земле.
   Злобин отрешенно, зная заранее, что произойдет, поднял пистолет.
   Человек воткнул взгляд в глаза Злобина…
    Огненный шар с оглушительным громом взорвался в мозгу. В глаза плеснуло красными искрами. Злобин ударился затылком о дверь. И рухнул в забытье…

* * *

   Сначала была боль. Нудная и давящая. Но главное, от нее медленно отступала темнота, заполнившая все вокруг.
   Еще немного боли, и Злобин начал осознавать себя. Вернулось ощущение тела. Почувствовал, что лежит на чем-то твердом. А боль копошится где-то между носом и верхней губой. Втянул носом воздух, показалось, струя кислорода ударила прямо в мозг. И сразу же очнулся. Сознание, как ни странно, было совершенно ясным, будто всласть выспался.
   Злобин широко распахнул глаза.
   — Это я — Сергей. Все в порядке, Андрей Ильич, — раздался сверху голос.
   Рука, закрывающая обзор, пропала. Вслед за ней пропала и тупая боль, свербившая под носом.
   — Я надолго вырубился? — спросил Злобин.
   — Нет. Минут на пять. Как себя чувствуете?
   — Как после сауны в конце трехдневного запоя. Помоги встать.
   Злобин при помощи Сергея сел. Встряхнул головой, выгоняя остатки хмари. Осмотрелся.
   За время его отсутствия в этом мире произошли некоторые изменения.
   Ольга теперь была рядом. Сидела на корточках перед старшиной и пыталась промокнуть кровь, обильно выступающую из широкой борозды на щеке старшины. Глаз с раненой стороны у него совершенно заплыл, спрятавшись в сливового цвета шишаке.
   У Сергея посреди измазанного грязью лба появилась косая царапина. Правый рукав куртки, оторванный «с мясом», сполз до локтя.
   — Ты-то как? — спросил Злобин.
   — Нормально. — Сергей потер подбородок.
   Злобин увидел свежую потертость на его костяшках.
   — Ага, — кивнул Сергей, поймав взгляд Злобина. — Еще разок с ним схлестнулись. На этот раз без дураков. Слегка вытоптали малинник.
   — Ну?
   — Ай, — отмахнулся Сергей. — Два ноль его польза. Теперь неделю пить нельзя, по печени, сука, крепко попал. Вот трофей зато урвал.
   Он показал волчий хвост.
   — Дребедень, конечно. Но в нашем положении — уже кое-что. Плюс отпечатки ног. Плюс «пальчики» с этой вот штуки. — Он поднял со ступеньки прозрачный пакет для вещдоков, в котором лежали два стальных шарика, связанных тонкой цепью. — Старшину нашего он ими стреножил.
   Злобин не без удовольствия отметил, что с помощником ему повезло.
   — Ты вообще как здесь оказался?
   — Проявил армейскую смекалку. — Сергей постарался улыбнуться разбитыми губами. — Милиция у нас на транспортных средствах поодиночке не ездит. Один рулить умеет, а второй правила читал. Вот я и решил, что в уазике кто-то еще должен быть. Проверил, точно. Сержант, кило двести весом, как медведь в берлоге сопит. Я его часовым у нашей машины поставил. А сам по дороге — сюда. Человек я городской, местных троп Хо Ши Мина не знаю, вот и рванул прямиком. Как раз успел под раздачу.
   — Тревогу поднял?
   — Само собой. По мобильнику Оленьки связался с «базой». Потом, как приказывали, напряг местных. Сейчас следственная группа рвет сюда когти. И, конечно же, «Перехват» объявили. Один хрен никого не поймают, но зато потренируются.
   Злобин расслабленно привалился спиной к двери. Достал из кармана смятую пачку сигарет. Закурил. Вкуса дыма не почувствовал, только засаднило в горле.
   — Что ты об этом кадре думаешь? — спросил он.
   Сергей сидел на корточках, охнув, опустился на одно колено.
   — Боец крутой, — подумав, ответил он. — Китайский цирк. Но это не ушу. И не горицкая борьба. Что-то среднее. Где такому учат, не знаю. Причиндалы — с бору по сосенке. Но всем работать умеет, без понтов. Думаю, достал бы меч, накрошил бы нас в капусту по счету раз.
   Злобин невольно вспомнил овчарню, забитую клочьями мяса. А за спиной была дверь в дом, где кровищи, надо думать, не меньше. Только человеческой.
   — С таким драться, все равно что с носорогом в чехарду играть, — заключил Сергей. — Лично мне за дело задницу до ушей порвать не жалко, но уж больно пенсия у нас маленькая.
   Сергей помолчал, облизывая сукровицу на губах.
   — А ягает он знатно, — промолвил он, покачав головой.
   — Что делает?
   — Ягает, — повторил Сергей. — Ягать — орать животом. Особый такой крик, из живота идущий. Про баб рожающих так говорили. Не орет она, а ягает. Отсюда: баба яга никакая не ведьма из леса, а повитуха с хутора. Девчонок к ней посылали на сексуальный ликбез, девки втихаря на аборты бегали, а бабы на сносях — рожать. Это факт, а остальное, про костяную ногу, кривую рожу и стальной зуб — фольклор для запудривания мозгов мужикам.
   Но и мужики ягать умели. Это же акустическое оружие, которое всегда при тебе. В любом воинском искусстве этому учат. И у русских это оружие было. Думаете, русский мужик с одной рогатиной на медведя ходил? Былины, конечно, привирают, но не больше, чем замполиты. Факт был, а разукрасили его из соображения партийно-политической работы. Рогатина для остановки нужна. А глушили зверя криком. Если правильно ягнуть, то у медведя пробка из задницы, как из бутылки шампанского вылетает.
   — Откуда ты все это знаешь?
   — Книжки читаю. В машине, пока седоков жду. — Сергей улыбнулся.
   — Ты в армии служил? — спросил Злобин.
   — Ага, теперь в цирке не смеюсь, — кивнул Сергей. — Из универа забрили. Во взводе все были сильными, один я — умный. Вот и назначили «замком». А комвзвода мы ни разу не видели. Присылали всяких. Но кого убьют, кто сам куда-то затеряется. Поэтому накомандовался я всласть. На всю жизнь хватит. Потом меня слегка зацепило. Армия мне сказала большое спасибо. Я ей тоже.
   Сергей замолчал, глаза его вдруг подернулись той характерной пленкой, что появляется у всех, побывавших на войне.
   Старшина, китайским болванчиком сидевший на голой земле, вдруг замычал. Целый глаз обрел осмысленное выражение. Им он обшарил все вокруг, увидел очнувшегося Злобина и разлепил раздавленные губы.
   — Ильич! — прогнусавил он плачущим голосом. — Что делать-то теперя-а-а? Один патрон, бля… Один патрон теперя-а-а. Куды, бля, я с ним теперя-а-а?
   — Ой, опять ты свое заладил! — зашипела на него Ольга.
   — Уйди, дура! — Старшина попытался отмахнуться от платка, которым Ольга промокала ему кровь. — Было три… А теперя кто мне их выпишет?
   Сергей закатил глаза, что-то пробормотал себе под нос. Крякнув, встал. Подошел к старшине, вытянул из его сжатых пальцев пистолет. Передернул затвор, поднял над головой и бабахнул в воздух.
   — На, только не плачь. — Он бросил пистолет к ногам старшины. — В рапорте укажи, что все пули высадил во врага. А Андрей Ильич и я подтвердим. Правильно, Андрей Ильич?
   Злобин закашлялся, давясь нервным смехом. На сердце вдруг стало легко. Несмотря на все обстоятельства. Ирреальность, мистика закончились. Мир опять стал привычным и управляемым.
   Собаки Баскервилей, волчьи стаи, оборотни — все хмарь сознания.
   Был человек. Был! А раз так — можно найти, затравить и запереть в камеру.

Оперативная обстановка

    Оперативному дежурному УВД по Московской области
   В районе леспромхоза «Клязьминский», на территории егерского кордона, совершено нападение на оперативно-следственную группу Генпрокуратуры. Участковый инспектор Клязьминского РОВД Караваев А.В. получил телесные повреждения средней тяжести.
   На месте обнаружены трупы шести человек со множественными рваными ранениями. Личности потерпевших устанавливаются. Оперативно-следственной группой под руководством сотрудника Генпрокуратуры Злобина А. И. проводятся неотложные следственные действия.
   Подозреваемый в совершении особо тяжкого преступления с места происшествия скрылся.
   В районе введен план «Перехват». Приметы подозреваемого разосланы во все территориальные подразделения МВД Клязьминского района.

Глава одиннадцатая. Волка ноги кормят

Создатель образов

   Шла неделя полнолуния. Глеб Лобов уже кожей чувствовал, как там, за серым небом, зреет шар цвета волчьего глаза. Еще немного, и он нальется холодным огнем, проникнет в самое нутро, и от возбуждения захочется кричать и рвать на себе одежду.
   А потом неминуемый спад. Сначала легкое утомление начнет накатывать теплой волной, кружа голову, путая мысли и делая мышцы ватными, и через две недели, когда на небе будет зиять пустая черная глазница, придет полный упадок, бред, бессильная маята и тупая апатия.
   Глеб спешил, он давно понял, что не в силах противиться приливам и отливам лунной силы.
   Бросил нетерпеливый взгляд вверх по эскалатору. Покорные спины и тупые затылки. Навстречу лесенкой вниз плывут пятна лиц. Ни на одном не хочется задержать взгляд. Запах протухшего фарша и немереного количества духов.
   Он на секунду пожалел, что не поехал на машине. Но вовремя представил забитую машинами Тверскую. То же скопище тупости и покорности, только в металлической облатке персональных машин. Консервы с тухлятиной.
   Он развернул трубочку газеты. Обычный винегрет из низкосортных эротических снимков, дебильных статей и рекламы для дебилов. На весь разворот шло интервью с певицей, считающей себя второй в табели о рангах после бессмертной Аллы Борисовны.
   Год назад новостью месяца считалось овладение Певицей английским языком. Как подчеркивалось, в настоящем американском варианте. Подразумевалось, что Певица осчастливит российскую публику гениальным шлягером на английском, войдет в мировые хит-парады и забьет всех на конкурсе Евровидения. Не сложилось. Потому что не планировалось.
   Глеб доподлинно знал, что Певица посетила с визитом Америку, чесом прошлась по русскоязычным гетто, где нарубила «зеленой» капусты на липосакцию. Оставив в Америке двадцать кило жира, она вернулась под сень родных осин и объявила о смене имиджа. Каковой и демонстрировала в разных позах и в различных ракурсах на десятке снимков, забивших текст на развороте.
   К тексту интервью Глеб имел непосредственное отношение. Он собственноручно вычеркнул искусствоведческую заумь и откровенное лизоблюдство, оставив главное: «Я похудела на двадцать кило за месяц».
   «Новость должна быть горячей и тщательно пережеванной, как котлета в гамбургере», — растолковал он надувшемуся музыковеду с ярко выраженной нестандартной ориентацией.
   Тот попробовал было прогундосить что-то о высоком искусстве, но был изгнан из кабинета. А интервью в разных вариантах и за разными подписями разбросали по всем таблоидам для домохозяек и журнальчикам для нимфеток.
   На выходе из метро Глеб свернул газету в трубочку и сунул в зловонный зев урны.
   На Маяковке моросил дождь, присыпая стеклянным бисером медленный водоворот машин.
   Глеб с удовольствием втянул носом сырой воздух. Быстрым пружинистым шагом пошел по Садовому. На ходу достал мобильный, набрал номер.
   — Яков Борисович, доброе утро. Еду мимо вас. Есть новости. Можно заскочить?
   — Через двадцать минут я уезжаю, — скрипучим голосом ответила трубка.
   — Постараюсь успеть.
   Глеб свернул к Патриаршим, обошел пахнущий гниющей тиной пруд. Хватило трех минут, чтобы оказаться в нужном месте в нужное время.
   Офис Якова Борисовича притаился за мощной дубовой дверью с глазком. Таблички на двери не было.
   Неофициальный офис для приватных встреч. Парадный, отреставрированный до тошнотворной пряничности особняк с бронзовой табличкой, находился на Солянке. Туда шли на поклон и с налоговыми проверками. Сюда — для дела.
   Глеб вдавил кнопку звонка. Улыбнулся рыбьему глазку на двери.
   — Слушаю вас, — отозвалась дверь мужским голосом.
   — Лобов, — представился Глеб. — Мне назначено.
   Через десяток секунд в двери щелкнул запор.
   Глеб осторожно потянул на себя бронзовую ручку. Он уже знал, что мощная на вид дверь податлива, как женщина в танце, лишних усилий прикладывать не надо, иначе рванется вперед всей массой, отскочить не успеешь.
   В коридорчике, вопреки ожиданиям, никакого поста охраны со скучающими мордоворотами не было. Бронзовые бра отбрасывали бледно-розовые блики на матово-белые стены. Толстый синтетический ковер гасил звук шагов.
   Комната секретаря пустовала. Гнутоногий стол в стиле ампир, раскрытый ноутбук, пара телефонов, рядом — антикварное бюро с аккуратными рядами папок в дорогих переплетах. Стул из «гарнитура генеральши Поповой», обитый английским шелком, отодвинут так, чтобы дать понять, что секретарь только что вышел.
   Глеб усмехнулся. Он знал, что секретарская — сплошной блеф и золотая пыль в глаза. В этом офисе Яков Борисович в помощниках и свидетелях не нуждался.
   Глеб толкнул следующую дверь и вошел в полумрак кабинета.
   Яков Борисович сидел за большим столом эпохи реформатора Сперанского и пил кофе.
   Над ним нависал портрет в золоченой раме. Горбоносый старик, выступая костистым лицом из густо-коричневой мглы, смотрел цепко и недобро. Тонкие губы то ли шептали беззвучную молитву, то ли готовились искривиться в насмешке. Когтистые пальцы впились в переплет толстого фолианта. Возможно, первого издания Торы, возможно — гроссбуха семейной фирмы.
   Яков Борисович кивнул, блеснув лысиной, и что-то невнятное пробурчал в чашку. К словам, как и к деньгам, он относился с врожденной скаредностью.
   Глеб сел в кресло напротив. Втянул носом воздух. Пахло хорошо. Немного парфюмом. Классической «Кельнской водой», без всяких новомодных тухлых цветочных ноток. Дорогим кофе и единственной сигаретой, которую Яков Борисович позволял себе выкурить за день.
   — Вкусно пахнет. «Голуаз»? — поинтересовался Глеб.
   — На «Голуаз» уже нет здоровья, курю обычный «Честерфильд», — ворчливо ответил Яков Борисович.
   — Тоже неплохо. — Глеб закинул ногу на ногу.
   — А у тебя, как я погляжу, здоровье без проблем. Рысячишь по лужам, как лось по просеке. — Он указал взглядом на мокрый край штанины Глеба. — Ковры мне загадишь.
   Глеб показал в улыбке ряд крепких здоровых зубов. Потом погасил улыбку.
   — Правление леспромхоза приняло наш вариант.
   Чашка тихо дзинькнула о блюдце.
   — Когда? — спросил Яков Борисович.
   — Полчаса назад.
   Яков Борисович бросил взгляд на часы на каминной полке.
   — А что вы хотели? Колхозники. Встают с первыми петухами.
   — К чему такая спешка? — поморщился Яков Борисович.
   — Пришлось ковать железо, пока не остыл жар. — Глеб полез в карман за сигаретами. Но, достав пачку, положил ее на согнутое колено. — Лесник вчера ночью погиб вместе с семьей и всей домашней живностью. Обнаружили только утром. Не волнуйтесь, погиб глупо и абсолютно некриминально.
   Яков Борисович недовольно засопел.
   — А без главного бузотера оппозиция не оппозиция, а КПРФ в Думе, — не обращая на сопение никакого внимания, продолжил Глеб. — Поголосили для вида, но быстро успокоились. Паи решили передать почти единогласно — при трех воздержавшихся. Председатель у них — полный лох, как вы знаете, хоть и жадный. Читает по слогам, а писать вообще не умеет. Мой юрист сейчас помогает ему составить протокол и прочую фигню.
   В глазах у Якова Борисовича вспыхнули угольки, он тяжело, с присвистом, засопел, еще ниже сполз в кресле. На столешницу легла ладонь, пухлая и белая. Пальцы, поросшие крупными черными волосами, забарабанили нервный марш.
   — Ваш юрист, уверен, еще спит на бабе, — ввернул Глеб, чтобы еще больше испортить Якову Борисовичу кровь.
   — Он у меня с мальчиками спит, — пробурчал он.
   — Надеюсь — активно, — усмехнулся Глеб.
   Яков Борисович состроил брезгливую гримасу. Поковырялся паучьими лапками в хрустальной вазочке, выбрал печенье. Сунул в рот, зачмокал вялыми губами. Плотно закрыл глаза.
   Глеб ждал, поигрывая пачкой сигарет.
   Яков Борисович закончил просчет вариантов. На одутловатом лице проступила улыбка Будды.
   — Глебушка, на какую фирму твой юрист оформит передачу паев?
   — Как вам такое могло прийти в голову, Яков Борисович? — деланно ужаснулся Глеб.
   — Как пришло, не твое дело. Я покупаю фирму. Твоя цена?
   Глеб выдержал паузу.
   — Я не обижаюсь на недопонимание, Яков Борисович. — Он взглядом попросил разрешения закурить. Чиркнул зажигалкой, выдохнул дым. Поморщился:
   — Фу-фу, как это все-таки… Но да бог с ним, чего между партнерами не бывает, не так ли? Я здесь только для того, Яков Борисович, чтобы первым принести радостную весть — леспромхоз ваш. Стройте там охотничий центр с трехэтажными коттеджами. Или продайте весь лес на корню корейцам. Не мое это дело. Я брался организовать передачу в ваши руки леспромхоза, я это сделал.
   — Сколько? — с той же интонацией повторил Яков Борисович.
   Глеб изогнул бровь.
   — Разве мой процент за это время уменьшился? Речь идет именно о нем, а не о продаже какой-то фирмы. Юрист впишет то название, которое я назову. А я скажу то, что услышу от вас.
   После минутной паузы внутри у Якова Борисовича забулькало. Улыбка треснула, и наружу вырвался крякающий хохоток.
   — Насмешил, Глебушка! Уважил старика. — Яков Борисович вытер заслезившиеся глаза. — Давно таких хохмочек со мной не травили. Это называется гарантия платежа, да?
   — Я же предупреждал, Яков Борисович, со мной не соскучишься, — в тон ему ответил Лобов.
   — НАлом? — мимоходом спросил Яков Борисович.
   — Не соблазняйте! Лисовский работал с налом, таскал коробками. И где сейчас Лисовский?
   — На выборах все таскали, — пробурчал Яков Борисович, выдвигая ящик стола.
   — Ага, — кивнул Глеб. — А за хвост подвесили одного Лису.
   Яков Борисович положил перед собой чековую книжку, снял колпачок с ручки. Полюбовался на золотую искорку на острие пера. Скорбно вздохнул. И принялся старательно выводить строчки на чеке.
   — Нет зрелища более душераздирающего, чем вид иудея, расстающегося с деньгами, — прокомментировал Глеб.
   Яков Борисович добродушно усмехнулся.
   — Тебе не идет, Глебушка. Для антисемита ты слишком умен.
   Он оторвал листок. Подумав, заполнил еще один.
   Толкнул оба листка по столу к Глебу.
   — Твой процент плюс премия за срочность.
   Глеб накрыл ладонью чеки.
   — С вами приятно работать, Яков Борисович.
   Яков Борисович пожевал губами и изрек:
   — Твои услуги стоят слишком дорого, Глебушка. Но они того стоят!
   Глеб невольно посмотрел на портрет основателя династии. Показалось, старик чуть прищурил морщинистое веко. В черном, как свежая маслина, глазу теплилась лукавая искорка.
   — Святые слова!
   Глеб встал. Тщательно загасил сигарету в малахитовой пепельнице. Протянул через стол руку.
   Рукопожатие паучьих пальцев Якова Борисовича удовольствия не доставило. Но Глеб привык не обращать внимания на мелкие недостатки окружающих. Иначе умом тронуться недолго.

* * *

   Через полчаса, покружив по переулкам, он неторопливой походкой подошел к особняку с милицейской будкой у ворот. Из-за монолитного забора торчал флагшток с мокрым цветастым флагом.
   Глеб вошел в посольство, предъявил паспорт охраннику. Араб с показательным рвением изучил фото, полистал паспорт. Сделал запись в книге посетителей. Только после этого гостеприимно улыбнулся.
   — Прошу, господин Лобов, — на хорошем русском произнес он. — Господин советник ждет вас.
   Лобов кивнул в ответ и пошел хорошо знакомой дорогой по коридору.
   Постучал в приоткрытую нужную дверь, потянул за ручку.
   Из-за двери выскользнул гибкий в теле, подтянутый парень. Выдав вежливую улыбку, скользнул по Лобову профессиональным сканирующим взглядом. Пробормотав извинение, отступил в сторону, открывая проход.
   — Салям, Глеб! — раздался из глубины кабинета зычный голос.
   Глеб переступил через порог, плотно прикрыл за собой дверь.
   — Салям, Мустафа.
   Мустафа, советник по культуре с выправкой кадрового военного, уже выскочил из-за стола. Шел навстречу, заранее вытянув руки, сложенные лодочкой. Черные глаза сияли неподдельной радостью, такого же антрацитового цвета усы топорщились над задранной верхней губой, открывавшей плотный ряд фарфоровых зубов.
   Последовала церемония приветствия с долгими объятиями и крепкими хлопками по спинам. Колючие усы дважды прошуршали по щеке Глеба. Сквозь жесткий ворс влажно и горячо проступали губы. Но Глеб не придал этому особенного значения. Просто рад человек, без всяких намеков. В голове, правда, мелькнула мыслишка, что кто-то типа Бори Моисеева в объятиях Мустафы уже давно бы скулил щенком. В посольстве Мустафа числился советником по культуре, но внешностью и хваткой больше походил на офицера коммандос, которым, наверняка, и был.
   Мустафа подвел Глеба к мягкому креслу, помог усесться. Удостоверился, что гостю удобно, лишь после этого сел напротив.
   Перегнулся через подлокотник, нажал кнопку на селекторе, бросил короткую команду.
   Через секунду вошел тот же молодой человек с подносом в руках. Кабинет сразу же наполнился ароматом кофе.
   Оставив поднос с чашками и вазочкой со сладостями на столе, молодой человек, приняв немую команду командира, исполнил поворот кругом и испарился.
   — Какой у него разряд по стрельбе? — с улыбкой поинтересовался Глеб.
   — У нас нет разрядов, Глеб. Или попадаешь — или ты мертв, — серьезно ответил Мустафа. И тут же громко захохотал собственной шутке, закинув назад голову.
   Глеб шлепнул его по твердому колену, засмеялся, постарался, чтобы смех звучал естественно.
   — Как жизнь, дорогой? — с вежливым интересом спросил Мустафа.
   В начале их дружбы, узнав, что Глеб — сирота, Мустафа закомплексовал. Большую часть арабского политеса пришлось отбросить. А как подойти к деловой части беседы, не расспросив подробно о здоровье всей родни поименно, он не знал. С грехом пополам выработал новую формулу: «Как жизнь?». Звучало в его устах гораздо слаще, чем английский сухарь «Хау а ю?». И в глазах светился неподдельный интерес. Правда, однажды в сердцах, после шестой рюмки арака, выпалил: «Да женился бы ты, Глеб! Всем было бы легче».
   — Живу скромно, по доходам. Но интересно, согласно уровню развития, — ответил Глеб.
   Мустафа шутку оценил, по-кошачьи ощерил усы, блеснув улыбкой.
   — А твоему отцу уже сделали операцию? — в свою очередь поинтересовался Глеб.
   — Хвала Аллаху, все прошло удачно. — Мустафа был явно польщен внимательностью гостя. — Пришлось свозить его в Германию. Еле уговорил.
   — У Федорова сделали бы дешевле, — вставил Глеб, закругляя обязательную процедуру.
   Мустафа погладил усы.
   — Деньги… Кто же экономит на здоровье родных? — произнес он, глазами давая понять, что намек понят.
   — Прекрасно сказано, Мустафа.
   Глеб достал из портмоне два чека. Положил на угол стола первый так, чтобы была видна сумма. Мустафа стрельнул глазами по строчкам, вопросительно посмотрел на Глеба.
   — У меня нет родни, как ты знаешь. Но Бог не обидел меня близкими людьми. Это не совсем то, но лучше, чем ничего. И ты знаешь, что иногда дружба сильнее уз крови. — Глеб понизил голос. — То же самое. На указанную сумму.
   Мустафа облизнул пунцово-красные губы.
   — Очень много. Столько нет. В Москве, — едва слышно прошептал он. — Придется подождать. Недельку.
   Глеб покачал головой.
   — Мне нужно все и сразу. Твой процент.
   Глеб накрыл чек другим, «премиальным». Отчетливым почерком Якова Борисовича на нем было написано «сто пятьдесят тысяч». На английском. Но Мустафе, конечно же, перевод не требовался.
   Мустафа еще раз прошелся розовым языком по губам. Отвел глаза от чеков. Потом, словно тянуло магнитом, вновь уставился на них. Вздохнул.
   — Кофе стынет, дорогой. — Он передал Глебу чашечку на расписном блюдце.
   Освободившейся рукой смел чеки со стола так ловко, что Глеб даже цокнул языком от восхищения.
   — А? — не понял его Мустафа.
   — Аромат! — Глеб провел носом над чашечкой. Сделал маленький глоток. Смакуя, закрыл глаза. — Брошу все и уеду к вам жить. К жаре привыкну, жену заведу. Потом еще пару. Старость надо встречать там, где дети умеют заботиться о своих стариках.
   — Золотые слова, дорогой. Как ты хорошо сказал! — Мустафа покачал головой. — Даже тут заныло.
   Он похлопал себя по левой грудине. Точно по карману, в котором уютно устроились чеки.
   А Глеб уже открыл глаза. Взгляд сделался пристальным, требовательным.
   Мустафа пригубил кофе, подцепил пальцами дольку рахат-лукума. Сунул в рот, облизнул припорошенные белым губы.
   — Товар в Рязани. Отдаю на условиях «франко-склад». Подходит? — причмокиваниями гася звуки, скороговоркой произнес он.
   — По-русски это называется «самовывоз», Мустафа, — поправил его Глеб.
   — Ай, даже запоминать не стану, — шутливо отмахнулся Мустафа. — Если привыкну ботать по вашей фене, потеряю квалификацию. Нигде в мире на работу не устроюсь.
   — Через десяток лет весь деловой мир перейдет с английского на нашу феню, поверь мне. — Глеб остался серьезным. — Триста миллиардов «русских» долларов на зарубежных счетах! За такие бабки мы заставим их перед открытием сессии на Нью-Йоркской бирже стоять «смирно» и хором петь «Интернационал».