Страница:
Олег Маркеев
Цена посвящения: Время зверя
(Странник — 6)
Уважаемый читатель Lib.ru!
Первоначально и согласно авторскому замыслу романы «Серый Ангел» и «Время зверя» представляли собой две части единого произведения — «Цена посвящения», с одним главным героем — прокурором Злобиным и пересекающимися сюжетными линиями. По независящим от меня обстоятельствам в свет романы вышли в свет в издательстве «ОЛМА-Пресс» раздельно («Время зверя» — это «Цена посвящения», ОЛМА-Пресс, 2004 г.) В результате этого сюжет оказался разорванным, что, по моему убеждению, только затруднило восприятие романа читателями.
Но благодаря «Библиотеке Максима Мошкова» Вы, уважаемый читатель, получаете возможность ознакомиться с романом в авторском варианте — «два в одном». Лишь желание избежать путаницы между «книжными» и электронными вариантами заставило разбить текст на два файла. Рекомендую и настаиваю на чтении именно в таком порядке: «Цена Посвящения: книга первая „Серый Ангел“» — «Цена Посвящения: книга вторая „Время зверя“».
В текущем 2004 году планируется переиздание всех романов серии «Странник» и это досадное недоразумение будет ликвидировано.
Первоначально и согласно авторскому замыслу романы «Серый Ангел» и «Время зверя» представляли собой две части единого произведения — «Цена посвящения», с одним главным героем — прокурором Злобиным и пересекающимися сюжетными линиями. По независящим от меня обстоятельствам в свет романы вышли в свет в издательстве «ОЛМА-Пресс» раздельно («Время зверя» — это «Цена посвящения», ОЛМА-Пресс, 2004 г.) В результате этого сюжет оказался разорванным, что, по моему убеждению, только затруднило восприятие романа читателями.
Но благодаря «Библиотеке Максима Мошкова» Вы, уважаемый читатель, получаете возможность ознакомиться с романом в авторском варианте — «два в одном». Лишь желание избежать путаницы между «книжными» и электронными вариантами заставило разбить текст на два файла. Рекомендую и настаиваю на чтении именно в таком порядке: «Цена Посвящения: книга первая „Серый Ангел“» — «Цена Посвящения: книга вторая „Время зверя“».
В текущем 2004 году планируется переиздание всех романов серии «Странник» и это досадное недоразумение будет ликвидировано.
Олег Маркеев
Книга вторая. ВРЕМЯ ЗВЕРЯ
«Я таков, каким вы меня сделали, и если вы называете меня бешеной собакой, дьяволом, убийцей, то учтите, что я — зеркальное отражение вашего общества».
Чарльз Мэнсон. «Послание к человечеству».
Пролог
Он осторожно провел ладонью по глубокому следу раздвоенного копытца. След был свежим, Дикарь отчетливо чувствовал идущее от него тепло. Косули прятались совсем близко.
Дикарь закрыл глаза и мысленно еще раз попросил у Леса разрешения на эту охоту.
«Счастливой охоты, Дикарь», — принес ответ ветер.
Он был уверен, что так и будет. Он не нарушил закона Леса — вышел на охоту лишь тогда, когда брюхо свело от голода. Три дня ему вполне хватало ягод и остро пахнущих полосок вяленой кабанятины. Но сегодня поутру голод стал нестерпимым, и он вышел на тропу охоты.
Голод — это медленная смерть. Смерть можно отсрочить только чужой жизнью. Но покушающийся на чужую жизнь должен быть готов заплатить за эту попытку собственной. Охотник в любую секунду может поменяться местами со своей жертвой. Несогласные с этим правилом могут всю жизнь питаться ягодами и листвой. Лес внимательно следил, чтобы шансы участников охоты были предельно равны и беспощадно наказывал нарушивших равновесие, отнимая у них право Удачной охоты. Это справедливо, в первый же год понял Дикарь. Убей или убьют — только это делает охоту настоящей.
Дикарь улыбнулся собственным мыслям, крепче сжал древко копья и стал пробираться через кусты, увешанные лохмотьями желтой листвы, к поляне, откуда доносился терпкий запах разогретых бегом косуль.
Он уже не удивлялся, что, прожив два года в полном одиночестве, не разучился думать. Лес лишал рассудка только нарушивших его законы.
Дикарь не раз наталкивался на бредущих в бреду охотников и грибников. В изодранной одежде, грязные и опустившиеся, они меньше всего напоминали тех царей природы, что пьяно и нахально вломились в Лес неделю-другую назад. Они были обречены. Но даже самые голодные из зверей нутром ощущали наложенное на них проклятие и не нападали, пока страх и голод не добивал несчастных. Тогда они превращались в обыкновенную падаль. А поедать падаль Лес разрешал.
Дикарь сквозь листву орешника долго всматривался в стайку косуль. Вожак уже почувствовал его присутствие и замер, чутко вскинув голову.
Дикарь выжидал, когда добыча сама обнаружит себя. По правилам охоты полагалось убить того, кто сам по тем или иным причинам искал смерти. Вожак, само собой, отпадал.
Из пяти оставшихся Дикарь выбрал самую застенчивую. Она почему-то держалась особняком. Более крупные в теле товарки, словно проведя невидимую черту, не позволяли ей приблизиться к самцу.
«Они лучше меня чувствуют в ней какой-то скрытый порок, — догадался Дикарь. — Плохая кровь. От нее будет плохое потомство, вот и держат подальше от самца, чтобы не тратил зря силы».
Не отпуская косулю взглядом, он гортанно крикнул и метнул копье.
Косули пружинно взвились в воздух и вслед за Вожаком перемахнули через просвет в колючем кустарнике. Лишь та, что выбрал Дикарь, на мгновенье замешкалась, ее стройные ноги разъехались, вступив в пятно незасохшего помета. Она начала прыжок слишком поздно, и копье, на излете перекрыв дорогу к просвету, вошло ей точно между лопаток.
Дикарь в два прыжка перескочил через поляну и со всей силы налег на древко копья. Бьющаяся в агонии косуля дрогнула и обмякла. Он крякнул и поднял над головой добычу. По отполированному сотней охот древку побежали алые горячие струйки.
Такая же алая, бурлящая от жажды жизни кровь ударила в голову Дикарю, и его протяжный гортанный крик, многократно отраженный по-осеннему черными стволами деревьев, возвестил Лес об удачной охоте.
…Кровь из подвешенной на суку косули стекала в специально выкопанную ямку. Он припал губами к красному озерцу и долго пил горячую солоноватую влагу.
Голод прошел, и азарт охоты сменился сытым удовлетворением. Дикарь прилег на свежую, только этой ночью облетевшую листву и закрыл глаза.
…Проснулся он нехотя, разбуженный пристальным взглядом золотистых глаз.
Прямо посреди поляны стояла стая волков.
Это их вожак неотрывно смотрел в лицо Дикарю. Остальные перебирали лапами и отводили взгляд. Привлеченные его криком, они пришли за своей долей, но не решались разбудить спящего.
Дикарь встал, опершись на копье.
— Я оставил твою долю, Вожак! — сказал Дикарь, указав на заполненную загустевшей кровью ямку и кучу внутренностей. — Скоро зима, поэтому, извини, я беру остальное. — Он взвалил на плечи косулю.
Волки расступились, уступая ему дорогу.
Их тропинки пересеклись минувшей зимой. Дикарь случайно набрел на поляну, на которой стая загнала в глубокий снег лося. Они уже успели перерезать глотку лосю и распотрошить брюхо. По белому снегу, густо паря, расплескались сиреневые жгуты внутренностей. Почувствовав чужака, стая дружно оскалила клыки.
Тогда Вожак так же пристально посмотрел ему в лицо. Дикарь выдержал холодный взгляд золотистых глаз зверя. И Вожак уступил. Он первым в стае почуял, что Дикарь обладает Силой, в которой Лес отказал даже волкам, поэтому он имеет право есть первым. И, когда молодой волк попытался приблизиться к Дикарю, Вожак яростно вонзил зубы в холку наглецу.
В тот день Дикарь взял лишь заднюю ногу лося. С тех пор стая и Дикарь охотились рядом. Дикарь даже в одиночку был сильнее стаи, но Лес требовал от сильного делиться частью добычи. И это было справедливо, как и любой закон, установленный Лесом.
…Еще раньше, чем услышал чужие голоса, он уловил запах перегретого мотора и потных человеческих тел. Ни одно животное в лесу не воняло так, как человек, который долго прел в прокуренном нутре автомобиля.
Дикарь бросил добычу в кусты и припал к земле. Холодные травинки щекотали разгоряченное лицо.
В Лесу мысли приходят из ниоткуда, словно легкий ветерок, что, не тревожа листву, скользит меж черных веток. Открыв глаза, он уже знал: их семеро, пьяных от выпитого и предстоящей травли. У них есть все, чтобы быть смелыми: ружья, острые ножи, рация и много еды в железных банках.
Они пришли за ним, сомнений не было. Уверенные в безнаказанности и легкой победе, они вломились в его хижину, перевернув все вверх дном. Они уверены, что он вернется в логово. Любой зверь к ночи возвращается. Надо только подождать.
Дикарь оскалил зубы и затрясся в беззвучном смехе.
Эти глупцы не удосужились спросить у Леса право на охоту. И Лес выдал их. Теперь они сами стали добычей.
Лес уже передал весть о новой охоте Дикаря, не пройдет и часа, как к хижине подберутся волки и станут терпеливо ждать исхода его охоты. Второй удачной охоты за сегодняшний день. А с первыми лучами солнца прилетят вОроны…
С первыми лучами солнца к хижине слетелись вОроны. Они громко переругивались, подбираясь к телам, растерзанным волками. Лисица — она еще затемно привела к логову Дикаря выводок подрощенных щенят — зло тявкала и скалила острые зубы, но всерьез отгонять ворон не решалась. Они, как и все в лесу, имели право на свою долю добычи.
А Дикарь уже был далеко. Он шел через промерзшее за ночь поле. За спиной чернела полоса леса. Впереди сквозь муть тумана искрилась изломанная ниточка просыпающегося города.
Там было логово воняющих потом и усталостью, злых и жадных существ, не знающих правил охоты. Их самки кутают изношенные, не умеющие рожать тела в чужие шкуры. Их дети растут и умирают, так и не узнав счастья Охоты.
«Удачной охоты, Дикарь! — донес ветер голос Леса. — Удачной охоты!»
Он оглянулся, помахал на прощание всем, кто остался в Лесу.
Через поле по его следам на побитой первым заморозком траве тянулась цепочка черных точек. Волки.
Дикарь вскинул над головой копье и весело, во всю мощь легких закричал:
«Э-э-э-эй! Счастливой охоты, Вожак! Счастливой охоты!»
Дикарь закрыл глаза и мысленно еще раз попросил у Леса разрешения на эту охоту.
«Счастливой охоты, Дикарь», — принес ответ ветер.
Он был уверен, что так и будет. Он не нарушил закона Леса — вышел на охоту лишь тогда, когда брюхо свело от голода. Три дня ему вполне хватало ягод и остро пахнущих полосок вяленой кабанятины. Но сегодня поутру голод стал нестерпимым, и он вышел на тропу охоты.
Голод — это медленная смерть. Смерть можно отсрочить только чужой жизнью. Но покушающийся на чужую жизнь должен быть готов заплатить за эту попытку собственной. Охотник в любую секунду может поменяться местами со своей жертвой. Несогласные с этим правилом могут всю жизнь питаться ягодами и листвой. Лес внимательно следил, чтобы шансы участников охоты были предельно равны и беспощадно наказывал нарушивших равновесие, отнимая у них право Удачной охоты. Это справедливо, в первый же год понял Дикарь. Убей или убьют — только это делает охоту настоящей.
Дикарь улыбнулся собственным мыслям, крепче сжал древко копья и стал пробираться через кусты, увешанные лохмотьями желтой листвы, к поляне, откуда доносился терпкий запах разогретых бегом косуль.
Он уже не удивлялся, что, прожив два года в полном одиночестве, не разучился думать. Лес лишал рассудка только нарушивших его законы.
Дикарь не раз наталкивался на бредущих в бреду охотников и грибников. В изодранной одежде, грязные и опустившиеся, они меньше всего напоминали тех царей природы, что пьяно и нахально вломились в Лес неделю-другую назад. Они были обречены. Но даже самые голодные из зверей нутром ощущали наложенное на них проклятие и не нападали, пока страх и голод не добивал несчастных. Тогда они превращались в обыкновенную падаль. А поедать падаль Лес разрешал.
Дикарь сквозь листву орешника долго всматривался в стайку косуль. Вожак уже почувствовал его присутствие и замер, чутко вскинув голову.
Дикарь выжидал, когда добыча сама обнаружит себя. По правилам охоты полагалось убить того, кто сам по тем или иным причинам искал смерти. Вожак, само собой, отпадал.
Из пяти оставшихся Дикарь выбрал самую застенчивую. Она почему-то держалась особняком. Более крупные в теле товарки, словно проведя невидимую черту, не позволяли ей приблизиться к самцу.
«Они лучше меня чувствуют в ней какой-то скрытый порок, — догадался Дикарь. — Плохая кровь. От нее будет плохое потомство, вот и держат подальше от самца, чтобы не тратил зря силы».
Не отпуская косулю взглядом, он гортанно крикнул и метнул копье.
Косули пружинно взвились в воздух и вслед за Вожаком перемахнули через просвет в колючем кустарнике. Лишь та, что выбрал Дикарь, на мгновенье замешкалась, ее стройные ноги разъехались, вступив в пятно незасохшего помета. Она начала прыжок слишком поздно, и копье, на излете перекрыв дорогу к просвету, вошло ей точно между лопаток.
Дикарь в два прыжка перескочил через поляну и со всей силы налег на древко копья. Бьющаяся в агонии косуля дрогнула и обмякла. Он крякнул и поднял над головой добычу. По отполированному сотней охот древку побежали алые горячие струйки.
Такая же алая, бурлящая от жажды жизни кровь ударила в голову Дикарю, и его протяжный гортанный крик, многократно отраженный по-осеннему черными стволами деревьев, возвестил Лес об удачной охоте.
…Кровь из подвешенной на суку косули стекала в специально выкопанную ямку. Он припал губами к красному озерцу и долго пил горячую солоноватую влагу.
Голод прошел, и азарт охоты сменился сытым удовлетворением. Дикарь прилег на свежую, только этой ночью облетевшую листву и закрыл глаза.
…Проснулся он нехотя, разбуженный пристальным взглядом золотистых глаз.
Прямо посреди поляны стояла стая волков.
Это их вожак неотрывно смотрел в лицо Дикарю. Остальные перебирали лапами и отводили взгляд. Привлеченные его криком, они пришли за своей долей, но не решались разбудить спящего.
Дикарь встал, опершись на копье.
— Я оставил твою долю, Вожак! — сказал Дикарь, указав на заполненную загустевшей кровью ямку и кучу внутренностей. — Скоро зима, поэтому, извини, я беру остальное. — Он взвалил на плечи косулю.
Волки расступились, уступая ему дорогу.
Их тропинки пересеклись минувшей зимой. Дикарь случайно набрел на поляну, на которой стая загнала в глубокий снег лося. Они уже успели перерезать глотку лосю и распотрошить брюхо. По белому снегу, густо паря, расплескались сиреневые жгуты внутренностей. Почувствовав чужака, стая дружно оскалила клыки.
Тогда Вожак так же пристально посмотрел ему в лицо. Дикарь выдержал холодный взгляд золотистых глаз зверя. И Вожак уступил. Он первым в стае почуял, что Дикарь обладает Силой, в которой Лес отказал даже волкам, поэтому он имеет право есть первым. И, когда молодой волк попытался приблизиться к Дикарю, Вожак яростно вонзил зубы в холку наглецу.
В тот день Дикарь взял лишь заднюю ногу лося. С тех пор стая и Дикарь охотились рядом. Дикарь даже в одиночку был сильнее стаи, но Лес требовал от сильного делиться частью добычи. И это было справедливо, как и любой закон, установленный Лесом.
…Еще раньше, чем услышал чужие голоса, он уловил запах перегретого мотора и потных человеческих тел. Ни одно животное в лесу не воняло так, как человек, который долго прел в прокуренном нутре автомобиля.
Дикарь бросил добычу в кусты и припал к земле. Холодные травинки щекотали разгоряченное лицо.
В Лесу мысли приходят из ниоткуда, словно легкий ветерок, что, не тревожа листву, скользит меж черных веток. Открыв глаза, он уже знал: их семеро, пьяных от выпитого и предстоящей травли. У них есть все, чтобы быть смелыми: ружья, острые ножи, рация и много еды в железных банках.
Они пришли за ним, сомнений не было. Уверенные в безнаказанности и легкой победе, они вломились в его хижину, перевернув все вверх дном. Они уверены, что он вернется в логово. Любой зверь к ночи возвращается. Надо только подождать.
Дикарь оскалил зубы и затрясся в беззвучном смехе.
Эти глупцы не удосужились спросить у Леса право на охоту. И Лес выдал их. Теперь они сами стали добычей.
Лес уже передал весть о новой охоте Дикаря, не пройдет и часа, как к хижине подберутся волки и станут терпеливо ждать исхода его охоты. Второй удачной охоты за сегодняшний день. А с первыми лучами солнца прилетят вОроны…
С первыми лучами солнца к хижине слетелись вОроны. Они громко переругивались, подбираясь к телам, растерзанным волками. Лисица — она еще затемно привела к логову Дикаря выводок подрощенных щенят — зло тявкала и скалила острые зубы, но всерьез отгонять ворон не решалась. Они, как и все в лесу, имели право на свою долю добычи.
А Дикарь уже был далеко. Он шел через промерзшее за ночь поле. За спиной чернела полоса леса. Впереди сквозь муть тумана искрилась изломанная ниточка просыпающегося города.
Там было логово воняющих потом и усталостью, злых и жадных существ, не знающих правил охоты. Их самки кутают изношенные, не умеющие рожать тела в чужие шкуры. Их дети растут и умирают, так и не узнав счастья Охоты.
«Удачной охоты, Дикарь! — донес ветер голос Леса. — Удачной охоты!»
Он оглянулся, помахал на прощание всем, кто остался в Лесу.
Через поле по его следам на побитой первым заморозком траве тянулась цепочка черных точек. Волки.
Дикарь вскинул над головой копье и весело, во всю мощь легких закричал:
«Э-э-э-эй! Счастливой охоты, Вожак! Счастливой охоты!»
Глава первая. Перекресток судеб
Странник
Медленно ползущую массу пассажиров рассекала собой девушка в синей униформе. На аэрофлотовском варианте английского языка она монотонно талдычила: «Транзит апстеерз, транзит апстеерз, плиз».
Как ни странно, понимали это непередаваемое косноязычие все. После секундного замешательства те, кому предстояло лететь дальше, сворачивали к лестнице в транзитный зал, а те, кто летел в Москву, с облегчением на лицах выстраивались в очередь на паспортный контроль.
Поток пассажиров уносил женщину вверх по лестнице в транзитный зал. Она уходила из его жизни. Хотелось надеяться, что навсегда.
Максимов не отпускал взглядом ее спортивную подтянутую фигуру. И только он из всех, кто не без удовольствия скользил взглядом по плавным формам ее тела, догадывался, каких усилий стоила ей эта непринужденность движений, сколько воли потребовалось, чтобы держать спину прямой и главное — не оглянуться.
Прощальный взгляд через плечо — либо скрытая надежда на новую встречу, либо приглашение броситься вслед.
Максимов был уверен, что она ни за что не оглянется. Слишком профессиональна, чтобы допустить такую ошибку. И он, и она понимали, лучше оставить все как есть. Случайная встреча в салоне самолета. Один шанс из миллиона. Иногда случается и такое. Ничего подозрительного.
Из всех толпящихся в зале прилета он один знал, как она опасна. Неотразимо обаятельна, чрезвычайно умна и чертовски коварна. Переиграть ее второй раз, скорее всего, не удастся.
Это просто удача, что пересеклись лишь их пути, но не интересы. В противном случае оба сделали бы все, чтобы получить сполна долг крови. Той, что давно пролилась в красную землю Эфиопии, но так и осталась не отомщенной.
Максимов, как обещал, отвел взгляд, досчитал до десяти и лишь после этого оглянулся. Женщины за спиной не было. Она исчезла из его жизни, оставив на прощание неприятный холодок близкой опасности.
Он поднес к носу ладонь. Кожа еще хранила запах ее духов. Сквозь тонкую цветочную гамму едва проступала острая ледяная нотка. Словно кинжал, притаившийся в букете хризантем.
«И духи у нас под стать», — мысленно усмехнулся Максимов.
От всей души, так, чтобы загаданное непременно сбылось, он пожелал, чтобы в той жизни, в которую от него уходила женщина, ее стройная фигурка как можно быстрее нарисовалась в оптике чьего-нибудь прицела. Плавный нажим пальца на спусковой крючок — и новая их встреча из ничтожной вероятности превратится в гарантированную невозможность. Почему бы и нет? В той жизни, что вела женщина, такой исход почти закономерен.
С ее слов, женщина летела в Юго-Восточную Азию. Насчет конечной точки маршрута Максимов не был уверен, могла запросто, на голубом глазу, по профессиональной привычке соврать. В одном не сомневался — женщина летела на охоту. Ошибиться было невозможно. Выдавал тот особенный блеск в глазах и непередаваемый аромат животного возбуждения, что не перебить никакими духами.
— Кто такая? — с показным равнодушием поинтересовалась Карина.
— Раз ушла, значит — никто, — ответил Максимов.
— Тогда не надо делать такое лицо. — Карина резким движением забросила рюкзачок на плечо.
— Какое?
— Такое! — Она недовольно наморщила носик. — Будто она тебя ломом перекрестила.
— Ну такого, слава богу, не случилось, — Максимов улыбнулся.
И приказал себе до поры забыть все, что связано с этой женщиной. Шестерых друзей, которым обязан жизнью и которых даже не удалось похоронить, одиночный рейд через обезумевшую от войны и жары страну, свору загонщиков, упорно идущую по следу, и лицо отчаянной охотницы, расцвеченное всполохами ночного костра… Все осталось там, где ему и полагается быть, — в прошлом.
В недалеком прошлом был Париж, залитый по самые крыши осенним солнцем. А в ближайшем будущем, там, за стеклянной стеной аэропорта, ждала зябнущая от сырости Москва. В настоящем была девчонка, прилетевшая на похороны отчима. [1]
Максимов обнял Карину за плечи и повел к кабинам паспортного контроля.
— Пойдем.
Карина прошла первой в узкий коридорчик между кабинами, и за ней с тихим щелчком захлопнулся турникет. Выложив паспорт на стойку, она оглянулась и слабо улыбнулась Максимову. Он постарался ответить в меру бодрой улыбкой.
Карина еще только училась встречать смерть без скорби и помогать без сострадания. Максимов уже умел. Но отлично знал, как трудно научиться этой языческой свободе в мире, полном страдания и смерти.
У смерти своя логика, непостижимая для смертных. Никогда не угадаешь, в кого она ткнет своим костлявым пальцем. Максимов ловил себя на мысли, что по всем раскладам в кровавой круговерти событий, в которых их болтало без малого два месяца, больше всего шансов погибнуть было у него. Безусловно, могло зацепить и Карину. Но в ее смерти было бы что-то изначально несправедливое, неправильное, против чего не может не восстать разум. Так нельзя смириться с гибелью необстрелянного бойца в первом же бою. Слава богу, пронесло…
Смерть отчима Карины произошла в другом мире, границы которого Максимов без нужды не пересекал, а Карина из него бежала при малейшей возможности. В мире огромных денег и больших интересов им обоим было нечего делать. А отчим Карины был в нем своим и, насколько мог судить по краткой встрече с ним Максимов, человеком не последним. Хотя и не разрекламированным.
Как бы Ашот Михайлович Матоянц при жизни не чурался публичности, СМИ обойти его смерть молчанием не могли. Такой уж труположеский характер у масс-медиа, что смерть для них — лучший «информационный повод» побренчать «за жизнь».
Тем не менее ничего, кроме краткой строчки на нескольких сайтах в Интернете: «В Москве трагически погиб при невыясненных обстоятельствах глава холдинга „Союз-Атлант“ Ашот Михайлович Матоянц», Максимов не нашел. Был еще некролог в «Коммерсанте», но такой же короткий и малоинформативный. Словно намеренно написанный так, чтобы как можно меньше привлечь внимания.
Странно, но ни один из охотников за сенсациями стойку не сделал. Хотя при одном сочетании «трагической гибели» с «невыясненными обстоятельствами» даже у первокурсника журфака должны были побежать слюни, что уж говорить о матерых волках компроматных войн. Однако не только призывного воя к большой охоте, даже слабого тявканья не раздалось. Тишина, мертвая тишина.
Максимов примерно представлял, сколько стоит хорошо спланированная и умело срежиссированная шумиха в СМИ. Во что же встало гробовое молчание?
Карина подставила лицо под взгляд пограничницы. Безучастно смотрела на свое отражение в черном стекле кабины. Воротник плаща съехал набок, открыв тонкую беззащитную шею.
«Слишком много смертей вокруг нее. Просто косой косит, — подумал Максимов. — Как бы не сломалась девчонка».
Но тут же вспомнил гудящее от близких разрывов бетонное подземелье Мертвого города и ее хрупкую фигурку в камуфляже не по размеру, мелькающую среди раненых бойцов. Тогда Карине пришлось в буквальном смысле окунуть руки в еще горячую человеческую кровь. Не на экране, а прямо у ног увидеть развороченные тела, вдохнуть их удушливо мерзкий запах. И пули свистели там самые настоящие. А перед этим был марш-бросок через выжженное солнцем плоскогорье. И ни стона, ни жалобы. Пара слезинок не в счет, с кем не бывает.
«Выдержит», — решил он.
Карина получила назад свой паспорт, помахала им Максимову, подхватила с пола рюкзак и толкнула коленкой турникет, закрывавший выход.
«Что-то в роддоме напутали, на небесах явно планировался пацан». — Максимов спрятал улыбку.
Карина была обута в бутсы «Мартинс», заправленные в кожаные штаны. Долгополый черный плащ развивался при каждом движении худого, гибкого тела. Короткий ежик черных волос и решительная складка губ. Маленький странник выступил в поход.
Максимов прошел через турникет, положил паспорт на стойку. Женская рука вынырнула из щели в полупрозрачном стекле и утянула бордово-красную книжечку. Непроизвольно отметил, что цвет лака у пограничницы точно в тон с паспортом.
Невольно пришло на память, что в советские времена на страже главных ворот Родины стояли лучшие представители сельской молодежи из Житомирской и Хмельницкой областей. И в том был свой резон, а если вникнуть, то легко обнаруживалась государственная мудрость.
Считалось, что украинские парубки, до службы видевшие самолеты только в виде «кукурузника» над жнивьем родного колхоза, а иностранцев только в кино, ни за что не поддадутся соблазнам международного аэропорта Шереметьево. Не в пример своим столичным «шибко грамотным» сверстникам, они явно не были инфицированы бациллами свободомыслия. Во всяком случае, писать без ошибок слово «диссидент» не умели, Мандельштама и Бродского не читали, равно как и Боратынского, зато точно знали, что «Голос Америки» брешет как собака. Некоторые уникумы в стерильности сознания доходили до того, что ничтоже сумняшеся искали на карте столицу Африки или, не моргнув глазом, в ответ на вопрос в кроссворде «Известный русский художник-баталист» пытались вписать в клеточки «Айвазовский».
Но на качество несения службы это никоим образом не влияло. Служили они, как привыкли сызмальства работать: дружно, на совесть и безропотно. А по ночам и на политзанятиях смотрели дембельские сны: как в мундире с зелеными погонами шествуют по главной улице села: и чумеют скворцы в колхозных садах, девки грудями валят плетни, крестятся бабки, старенькая учительница украдкой вытирает слезу умиления, а мужики лезут в погреб за мутной бутылью первача. Хэппи-энд в духе хороших советских фильмов!
В смысле душевной чистоты и морального здоровья они и были стопроцентными советскими ребятами. Поэтому ни у кого не возникло мысли воспользоваться возможностью и перелететь куда-нибудь на Запад. Проколы были, прорывы границы случались, но сами — ни-ни. Кому они помешали? В каком кураже феминизма пришло в чью-то голову, увенчанную зеленой фуражкой, заменить их разведенными жительницами подмосковных городков?
— Прилетели из Парижа? — раздался приглушенный стеклом голос пограничницы.
— Да, — ответил Максимов, внутренне удивившись несуразности вопроса.
— Часто бываете за границей?
— Приходится.
— По частным делам? — Валькирия в зеленых погонах решила продемонстрировать профессиональную бдительность, пока компьютер проверял данные Максимова.
— Чаще по служебным, — ответил он.
— По каким? — раздалось из будки.
«Так, оперативный опрос пассажира, — с немой тоской подумал Максимов. — Я, конечно, понимаю, мадам, вас так учили. Но головкой своей думать тоже надо. Что толку мурыжить, если проверить не сможешь? Елки зеленые, бдят все подряд, а дома все равно взрывают!»
— Выезжаю по линии Минкульта и Академии наук, — как можно вежливее ответил Максимов.
Это была истинная правда. Пока дед заведовал НИИ, имеющим касательство к охране культурных ценностей, менять прикрытие Максимов не собирался.
— Для виз осталось всего два листка, пора паспорт заменять. — Валькирия погранвойск продолжала тянуть время.
«Тетка, давай быстрее! — мысленно подогнал ее Максимов. — Тебе еще ребенка из сада забирать, муж, если есть, совсем от рук отбился. И у меня человек без присмотра остался».
Повод для беспокойства уже появился. Он краем глаза заметил, что Карина, строго проинструктированная проверить карманы и содержимое рюкзака, перед тем как идти на линию таможенного контроля протягивает рюкзак какому-то пожилому дяде типично «конторского» вида.
«Ох, кто-то сейчас по тощему заду отгребет!» — Максимов прищурился в предвкушении акта педагогического садизма.
В кабине тихо пискнуло, рука выдвинула паспорт Максимова, следом щелкнул замок турникета.
По Карининому примеру Максимов придал ускорение дверце коленом и выскочил в зал. Не без труда пробрался сквозь столпотворение, усугубленное затором тележек с чемоданами и баулами. Как ни спешил, все равно не успел. Каринин рюкзачок оказался в руке мужчины. Тот сделал пол-оборота и оказался лицом к лицу с Максимовым.
С полминуты они, не таясь, изучали друг друга.
В облике мужчины было что-то тяжелое, давящее. Короткий ежик седеющих волос врезался в лоб острым клинышком, кустистые брови низко наезжали на глаза, прятавшиеся в узких щелках припухших век. Резкие морщины, начинаясь у носа, огибали рот с плотно сжатыми, не привыкшими улыбаться губами. Подбородок с ямкой, словно палец вдавили в мокрую глину.
Ростом он был чуть выше Максимова и на пять весовых категорий, как минимум, тяжелее. На вид — шестьдесят лет, и большую часть из них мужчина явно не посвятил коллекционированию марок и игре в шахматы. Хотя тупым костоломом его назвать было нельзя. Несомненно умен, просто работа была такой, что и думать приходилось, и кулаками махать.
«Когда ищет, роет землю, как бульдозер, а в атаку прет, как танк. И подчиненные у него ходят по струнке», — сделал вывод Максимов.
Один подчиненный уже нарисовался поблизости. Молодой человек с характерной наружностью охранника богатой фирмы, особо не таясь, занял позицию в паре метров от Карины, оттирая от нее снующих по залу пассажиров. Один, как известно, в поле не воин. Двое его братьев-близнецов со скучающим видом подпирали стеклянную стену за стойками таможни. Глаза их при этом активно сканировали зал.
«Недурно», — про себя отметил Максимов, возвращая взгляд на тяжелое лицо мужчины.
Мужчина тоже окончил осмотр. По лицу не угадать, с каким результатом.
— Как понимаю, Максим Владимирович Максимов? — Он протянул широкую ладонь.
— Да.
Хватка у мужчины оказалась медвежья, Максимову пришлось в ответ до отказа напрячь пальцы. Ими он постоянно для тренировки крутил маленький стальной шарик, подушечки пальцев давно налились стальной твердостью. Ответ мужчине понравился, во всяком случае, взгляд заметно потеплел.
— Это дядя Вася, — представила его Карина. — Если официально, Василий Васильевич Иванов.
«ФИО что ни на есть „конторские“. Бальзам на душу любого кадровика, а не имя-отчество! Даже извилины напрягать не надо, чтобы догадаться, куда с такой первой строчкой в анкете берут», — подумал Максимов.
— Начальник службы безопасности, — подтвердил его догадку Иванов. — Долетели без проблем?
Максимов кивнул.
— А у нас накладка. — Василий Васильевич нахмурился.
Карина придвинулась ближе к Максимову.
— Макс, похороны, оказывается, вот-вот начнутся! — выпалила она.
— Вернее, уже начались, — вставил Василий Васильевич. — По не зависящим от нас причинам церемонию перенесли на шестнадцать часов. Отпевание начали без нас. Но на кладбище мы успеваем. Я все организовал. — Он не сдержался и с укоризной добавил: — «Эйр Франс» вечно опаздывает. Надо было вам лететь нашим бортом, а не обычным рейсом. Я же все организовал…
Карина резко вскинула подбородок и хлестнула по его лицу таким взглядом, что тот осекся.
«Ну и характерец у нас! Прямо маленькая графиня и конюх, допустивший бестактность», — мелькнуло в голове у Максимова.
Кто-то из родни Карины, звонивший по телефону, вслед за печальным известием сразу же предложил связаться с представителем холдинга в Париже. Потом звонил сам представитель, докладывал, что арендован частный «Гольфстрим». Маломерный самолетик уже прогревал движки и готовился принять на борт Карину, если пожелает — с сопровождающим. Но Карина наотрез отказалась.
Отношения с отчимом и его капиталом сложились у нее трудные, изрядно приперченные подростковым максимализмом. Карина решила, что полетит регулярным рейсом, «как все нормальные люди», Максимов спорить не стал. И «Гольфстрим» порожняком взял курс на Лондон, чтобы захватить брата Карины, постигавшего азы хороших манер и высшей математики в частной школе.
Не в пример сводной сестре, брат не гнушался имущественного положения отца и охотно им пользовался. Возможно, потому что родился, когда все уже было. И не было у него отца, разгильдяистого художника Дымова, в память о котором Карина отказывалась сменить фамилию.
Как ни странно, понимали это непередаваемое косноязычие все. После секундного замешательства те, кому предстояло лететь дальше, сворачивали к лестнице в транзитный зал, а те, кто летел в Москву, с облегчением на лицах выстраивались в очередь на паспортный контроль.
Поток пассажиров уносил женщину вверх по лестнице в транзитный зал. Она уходила из его жизни. Хотелось надеяться, что навсегда.
Максимов не отпускал взглядом ее спортивную подтянутую фигуру. И только он из всех, кто не без удовольствия скользил взглядом по плавным формам ее тела, догадывался, каких усилий стоила ей эта непринужденность движений, сколько воли потребовалось, чтобы держать спину прямой и главное — не оглянуться.
Прощальный взгляд через плечо — либо скрытая надежда на новую встречу, либо приглашение броситься вслед.
Максимов был уверен, что она ни за что не оглянется. Слишком профессиональна, чтобы допустить такую ошибку. И он, и она понимали, лучше оставить все как есть. Случайная встреча в салоне самолета. Один шанс из миллиона. Иногда случается и такое. Ничего подозрительного.
Из всех толпящихся в зале прилета он один знал, как она опасна. Неотразимо обаятельна, чрезвычайно умна и чертовски коварна. Переиграть ее второй раз, скорее всего, не удастся.
Это просто удача, что пересеклись лишь их пути, но не интересы. В противном случае оба сделали бы все, чтобы получить сполна долг крови. Той, что давно пролилась в красную землю Эфиопии, но так и осталась не отомщенной.
Максимов, как обещал, отвел взгляд, досчитал до десяти и лишь после этого оглянулся. Женщины за спиной не было. Она исчезла из его жизни, оставив на прощание неприятный холодок близкой опасности.
Он поднес к носу ладонь. Кожа еще хранила запах ее духов. Сквозь тонкую цветочную гамму едва проступала острая ледяная нотка. Словно кинжал, притаившийся в букете хризантем.
«И духи у нас под стать», — мысленно усмехнулся Максимов.
От всей души, так, чтобы загаданное непременно сбылось, он пожелал, чтобы в той жизни, в которую от него уходила женщина, ее стройная фигурка как можно быстрее нарисовалась в оптике чьего-нибудь прицела. Плавный нажим пальца на спусковой крючок — и новая их встреча из ничтожной вероятности превратится в гарантированную невозможность. Почему бы и нет? В той жизни, что вела женщина, такой исход почти закономерен.
С ее слов, женщина летела в Юго-Восточную Азию. Насчет конечной точки маршрута Максимов не был уверен, могла запросто, на голубом глазу, по профессиональной привычке соврать. В одном не сомневался — женщина летела на охоту. Ошибиться было невозможно. Выдавал тот особенный блеск в глазах и непередаваемый аромат животного возбуждения, что не перебить никакими духами.
— Кто такая? — с показным равнодушием поинтересовалась Карина.
— Раз ушла, значит — никто, — ответил Максимов.
— Тогда не надо делать такое лицо. — Карина резким движением забросила рюкзачок на плечо.
— Какое?
— Такое! — Она недовольно наморщила носик. — Будто она тебя ломом перекрестила.
— Ну такого, слава богу, не случилось, — Максимов улыбнулся.
И приказал себе до поры забыть все, что связано с этой женщиной. Шестерых друзей, которым обязан жизнью и которых даже не удалось похоронить, одиночный рейд через обезумевшую от войны и жары страну, свору загонщиков, упорно идущую по следу, и лицо отчаянной охотницы, расцвеченное всполохами ночного костра… Все осталось там, где ему и полагается быть, — в прошлом.
В недалеком прошлом был Париж, залитый по самые крыши осенним солнцем. А в ближайшем будущем, там, за стеклянной стеной аэропорта, ждала зябнущая от сырости Москва. В настоящем была девчонка, прилетевшая на похороны отчима. [1]
Максимов обнял Карину за плечи и повел к кабинам паспортного контроля.
— Пойдем.
Карина прошла первой в узкий коридорчик между кабинами, и за ней с тихим щелчком захлопнулся турникет. Выложив паспорт на стойку, она оглянулась и слабо улыбнулась Максимову. Он постарался ответить в меру бодрой улыбкой.
Карина еще только училась встречать смерть без скорби и помогать без сострадания. Максимов уже умел. Но отлично знал, как трудно научиться этой языческой свободе в мире, полном страдания и смерти.
У смерти своя логика, непостижимая для смертных. Никогда не угадаешь, в кого она ткнет своим костлявым пальцем. Максимов ловил себя на мысли, что по всем раскладам в кровавой круговерти событий, в которых их болтало без малого два месяца, больше всего шансов погибнуть было у него. Безусловно, могло зацепить и Карину. Но в ее смерти было бы что-то изначально несправедливое, неправильное, против чего не может не восстать разум. Так нельзя смириться с гибелью необстрелянного бойца в первом же бою. Слава богу, пронесло…
Смерть отчима Карины произошла в другом мире, границы которого Максимов без нужды не пересекал, а Карина из него бежала при малейшей возможности. В мире огромных денег и больших интересов им обоим было нечего делать. А отчим Карины был в нем своим и, насколько мог судить по краткой встрече с ним Максимов, человеком не последним. Хотя и не разрекламированным.
Как бы Ашот Михайлович Матоянц при жизни не чурался публичности, СМИ обойти его смерть молчанием не могли. Такой уж труположеский характер у масс-медиа, что смерть для них — лучший «информационный повод» побренчать «за жизнь».
Тем не менее ничего, кроме краткой строчки на нескольких сайтах в Интернете: «В Москве трагически погиб при невыясненных обстоятельствах глава холдинга „Союз-Атлант“ Ашот Михайлович Матоянц», Максимов не нашел. Был еще некролог в «Коммерсанте», но такой же короткий и малоинформативный. Словно намеренно написанный так, чтобы как можно меньше привлечь внимания.
Странно, но ни один из охотников за сенсациями стойку не сделал. Хотя при одном сочетании «трагической гибели» с «невыясненными обстоятельствами» даже у первокурсника журфака должны были побежать слюни, что уж говорить о матерых волках компроматных войн. Однако не только призывного воя к большой охоте, даже слабого тявканья не раздалось. Тишина, мертвая тишина.
Максимов примерно представлял, сколько стоит хорошо спланированная и умело срежиссированная шумиха в СМИ. Во что же встало гробовое молчание?
Карина подставила лицо под взгляд пограничницы. Безучастно смотрела на свое отражение в черном стекле кабины. Воротник плаща съехал набок, открыв тонкую беззащитную шею.
«Слишком много смертей вокруг нее. Просто косой косит, — подумал Максимов. — Как бы не сломалась девчонка».
Но тут же вспомнил гудящее от близких разрывов бетонное подземелье Мертвого города и ее хрупкую фигурку в камуфляже не по размеру, мелькающую среди раненых бойцов. Тогда Карине пришлось в буквальном смысле окунуть руки в еще горячую человеческую кровь. Не на экране, а прямо у ног увидеть развороченные тела, вдохнуть их удушливо мерзкий запах. И пули свистели там самые настоящие. А перед этим был марш-бросок через выжженное солнцем плоскогорье. И ни стона, ни жалобы. Пара слезинок не в счет, с кем не бывает.
«Выдержит», — решил он.
Карина получила назад свой паспорт, помахала им Максимову, подхватила с пола рюкзак и толкнула коленкой турникет, закрывавший выход.
«Что-то в роддоме напутали, на небесах явно планировался пацан». — Максимов спрятал улыбку.
Карина была обута в бутсы «Мартинс», заправленные в кожаные штаны. Долгополый черный плащ развивался при каждом движении худого, гибкого тела. Короткий ежик черных волос и решительная складка губ. Маленький странник выступил в поход.
Максимов прошел через турникет, положил паспорт на стойку. Женская рука вынырнула из щели в полупрозрачном стекле и утянула бордово-красную книжечку. Непроизвольно отметил, что цвет лака у пограничницы точно в тон с паспортом.
Невольно пришло на память, что в советские времена на страже главных ворот Родины стояли лучшие представители сельской молодежи из Житомирской и Хмельницкой областей. И в том был свой резон, а если вникнуть, то легко обнаруживалась государственная мудрость.
Считалось, что украинские парубки, до службы видевшие самолеты только в виде «кукурузника» над жнивьем родного колхоза, а иностранцев только в кино, ни за что не поддадутся соблазнам международного аэропорта Шереметьево. Не в пример своим столичным «шибко грамотным» сверстникам, они явно не были инфицированы бациллами свободомыслия. Во всяком случае, писать без ошибок слово «диссидент» не умели, Мандельштама и Бродского не читали, равно как и Боратынского, зато точно знали, что «Голос Америки» брешет как собака. Некоторые уникумы в стерильности сознания доходили до того, что ничтоже сумняшеся искали на карте столицу Африки или, не моргнув глазом, в ответ на вопрос в кроссворде «Известный русский художник-баталист» пытались вписать в клеточки «Айвазовский».
Но на качество несения службы это никоим образом не влияло. Служили они, как привыкли сызмальства работать: дружно, на совесть и безропотно. А по ночам и на политзанятиях смотрели дембельские сны: как в мундире с зелеными погонами шествуют по главной улице села: и чумеют скворцы в колхозных садах, девки грудями валят плетни, крестятся бабки, старенькая учительница украдкой вытирает слезу умиления, а мужики лезут в погреб за мутной бутылью первача. Хэппи-энд в духе хороших советских фильмов!
В смысле душевной чистоты и морального здоровья они и были стопроцентными советскими ребятами. Поэтому ни у кого не возникло мысли воспользоваться возможностью и перелететь куда-нибудь на Запад. Проколы были, прорывы границы случались, но сами — ни-ни. Кому они помешали? В каком кураже феминизма пришло в чью-то голову, увенчанную зеленой фуражкой, заменить их разведенными жительницами подмосковных городков?
— Прилетели из Парижа? — раздался приглушенный стеклом голос пограничницы.
— Да, — ответил Максимов, внутренне удивившись несуразности вопроса.
— Часто бываете за границей?
— Приходится.
— По частным делам? — Валькирия в зеленых погонах решила продемонстрировать профессиональную бдительность, пока компьютер проверял данные Максимова.
— Чаще по служебным, — ответил он.
— По каким? — раздалось из будки.
«Так, оперативный опрос пассажира, — с немой тоской подумал Максимов. — Я, конечно, понимаю, мадам, вас так учили. Но головкой своей думать тоже надо. Что толку мурыжить, если проверить не сможешь? Елки зеленые, бдят все подряд, а дома все равно взрывают!»
— Выезжаю по линии Минкульта и Академии наук, — как можно вежливее ответил Максимов.
Это была истинная правда. Пока дед заведовал НИИ, имеющим касательство к охране культурных ценностей, менять прикрытие Максимов не собирался.
— Для виз осталось всего два листка, пора паспорт заменять. — Валькирия погранвойск продолжала тянуть время.
«Тетка, давай быстрее! — мысленно подогнал ее Максимов. — Тебе еще ребенка из сада забирать, муж, если есть, совсем от рук отбился. И у меня человек без присмотра остался».
Повод для беспокойства уже появился. Он краем глаза заметил, что Карина, строго проинструктированная проверить карманы и содержимое рюкзака, перед тем как идти на линию таможенного контроля протягивает рюкзак какому-то пожилому дяде типично «конторского» вида.
«Ох, кто-то сейчас по тощему заду отгребет!» — Максимов прищурился в предвкушении акта педагогического садизма.
В кабине тихо пискнуло, рука выдвинула паспорт Максимова, следом щелкнул замок турникета.
По Карининому примеру Максимов придал ускорение дверце коленом и выскочил в зал. Не без труда пробрался сквозь столпотворение, усугубленное затором тележек с чемоданами и баулами. Как ни спешил, все равно не успел. Каринин рюкзачок оказался в руке мужчины. Тот сделал пол-оборота и оказался лицом к лицу с Максимовым.
С полминуты они, не таясь, изучали друг друга.
В облике мужчины было что-то тяжелое, давящее. Короткий ежик седеющих волос врезался в лоб острым клинышком, кустистые брови низко наезжали на глаза, прятавшиеся в узких щелках припухших век. Резкие морщины, начинаясь у носа, огибали рот с плотно сжатыми, не привыкшими улыбаться губами. Подбородок с ямкой, словно палец вдавили в мокрую глину.
Ростом он был чуть выше Максимова и на пять весовых категорий, как минимум, тяжелее. На вид — шестьдесят лет, и большую часть из них мужчина явно не посвятил коллекционированию марок и игре в шахматы. Хотя тупым костоломом его назвать было нельзя. Несомненно умен, просто работа была такой, что и думать приходилось, и кулаками махать.
«Когда ищет, роет землю, как бульдозер, а в атаку прет, как танк. И подчиненные у него ходят по струнке», — сделал вывод Максимов.
Один подчиненный уже нарисовался поблизости. Молодой человек с характерной наружностью охранника богатой фирмы, особо не таясь, занял позицию в паре метров от Карины, оттирая от нее снующих по залу пассажиров. Один, как известно, в поле не воин. Двое его братьев-близнецов со скучающим видом подпирали стеклянную стену за стойками таможни. Глаза их при этом активно сканировали зал.
«Недурно», — про себя отметил Максимов, возвращая взгляд на тяжелое лицо мужчины.
Мужчина тоже окончил осмотр. По лицу не угадать, с каким результатом.
— Как понимаю, Максим Владимирович Максимов? — Он протянул широкую ладонь.
— Да.
Хватка у мужчины оказалась медвежья, Максимову пришлось в ответ до отказа напрячь пальцы. Ими он постоянно для тренировки крутил маленький стальной шарик, подушечки пальцев давно налились стальной твердостью. Ответ мужчине понравился, во всяком случае, взгляд заметно потеплел.
— Это дядя Вася, — представила его Карина. — Если официально, Василий Васильевич Иванов.
«ФИО что ни на есть „конторские“. Бальзам на душу любого кадровика, а не имя-отчество! Даже извилины напрягать не надо, чтобы догадаться, куда с такой первой строчкой в анкете берут», — подумал Максимов.
— Начальник службы безопасности, — подтвердил его догадку Иванов. — Долетели без проблем?
Максимов кивнул.
— А у нас накладка. — Василий Васильевич нахмурился.
Карина придвинулась ближе к Максимову.
— Макс, похороны, оказывается, вот-вот начнутся! — выпалила она.
— Вернее, уже начались, — вставил Василий Васильевич. — По не зависящим от нас причинам церемонию перенесли на шестнадцать часов. Отпевание начали без нас. Но на кладбище мы успеваем. Я все организовал. — Он не сдержался и с укоризной добавил: — «Эйр Франс» вечно опаздывает. Надо было вам лететь нашим бортом, а не обычным рейсом. Я же все организовал…
Карина резко вскинула подбородок и хлестнула по его лицу таким взглядом, что тот осекся.
«Ну и характерец у нас! Прямо маленькая графиня и конюх, допустивший бестактность», — мелькнуло в голове у Максимова.
Кто-то из родни Карины, звонивший по телефону, вслед за печальным известием сразу же предложил связаться с представителем холдинга в Париже. Потом звонил сам представитель, докладывал, что арендован частный «Гольфстрим». Маломерный самолетик уже прогревал движки и готовился принять на борт Карину, если пожелает — с сопровождающим. Но Карина наотрез отказалась.
Отношения с отчимом и его капиталом сложились у нее трудные, изрядно приперченные подростковым максимализмом. Карина решила, что полетит регулярным рейсом, «как все нормальные люди», Максимов спорить не стал. И «Гольфстрим» порожняком взял курс на Лондон, чтобы захватить брата Карины, постигавшего азы хороших манер и высшей математики в частной школе.
Не в пример сводной сестре, брат не гнушался имущественного положения отца и охотно им пользовался. Возможно, потому что родился, когда все уже было. И не было у него отца, разгильдяистого художника Дымова, в память о котором Карина отказывалась сменить фамилию.