Страница:
Корсаков налил в каждому по полстакану. Леня за своим даже не потянулся. Так и сидел, тупо уставившись взглядом в стол.
— Не тормози!
Корсаков побренчал стаканом о стакан. Леня не отреагировал.
— Эй, ты чего? — окликнул его Корсаков.
Леня размазал по щекам слезы.
— Знаешь, Игореша, что я тогда подумал? А ведь я, такой же, как они. Туда-сюда через границу болтаюсь. На жизнь зарабатываю. А жить-то по-людски невозможно. Ох, тошно вдруг так стало… Захотелось выйти из автобуса и лечь под первую же машину.
Корсаков поболтал виски в стакане. Помолчал. Поднял на Леню полный иронии взгляд.
Перебор, батенька. Явный перебор.
Примак удивленно захлопал глазами.
— В каком это смысле?
— В прямом, — ответил Корсаков. — Для русского человека есть два заменителя суицида: алкоголизм и эмиграция. Ты, Леонардо, оба варианта имеешь. Так что, бросай прибедняться. Пей, давай!
Леня неаппетитно и неаккуратно вылил в себя виски: по губам потекло, несколько капель брызнуло на рубашку. Он долго сопел в кулак и им же размазывал выступившие слезы.
«Критический стакан, — определил Корсаков. — Дальше или пойдет, как вода, или будем блевать-с».
— Ешкин кот… — прохрипел Примак, болезненно морщась. — Ты прав, понты одни. Самогон самогоном, а понтов нагнали, лопатой не разгребешь! Лишь бы бабок с лохов срубить. За этикетку же платим, чисто за бренд!
Корсаков пожал плечами. Не без удовольствия отметив, что поток сознания Лени, слава богу, проскочил опасную суицидальную точку и ринулся дальше.
Примак покрутил в руке бутылку с фирменным краснорожим пешеходом.
— Какое гадство! — заключил он, уронив ее на бок. — А помнишь, братишка, «андроповку»?
— Кто же ее не помнит! — улыбнулся Корсаков.
— Вот это был продукт! Честный, вот что главное, Игорек. Честный! Этикетка — зелененькая, невзрачная. И слово одно — «водка». Без всяких там… Водка — и все!
— А бабахнешь ее, и впрям — водка, — развил мысль Корсаков.
— Именно! — оживился Леня. — Без всякой там двойной очистки, молочных фильтров и тройной мягкости. Чистяк! Шарахнешь ее, помню, аж дух перехватит. И не знаешь, то ли она во внутрь провалится, то ли назад пойдет.
Леня довольно похоже воспроизвел мучительные борения с собой при потреблении «андроповки». После непродолжительных страданий, отвалился в кресле и расплылся в блаженной улыбке. Он открыл один глаз и спросил:
— А сейчас «андроповка» продается? По «пять семьдесят»?
— Ты еще про «три шестьдесят две» вспомни! — хохотнул Корсаков.
Примак вдруг хитро подмигнул.
— А мы найдем!
— По «три шестьдесят две»? Леня, таких цен сейчас нет.
— Ну, скажем так, по ценам Великой эпохи. — Примак ожил на глазах. — Сами будем пить и всем наливать. Устроим народу праздник! Как идея?
— Гениально! — не без удовольствия констатировал Корсаков.
Леня вскочил и изобразил из себя Ильича, призывающего пограбить Зимний.
— Долой капитализм, да здравствует светлое будущее человечества — повальный алкоголизм! Ура, товарищи! Хватит трудовых будней, людям нужен праздник! И мы, художники, обязаны его им дать. Кто со мной?!
— Предлагаю искать водяру по десять рублей за бутылку, — уточнил Корсаков. — Дешевле даже в Кремле нет.
— И ни копейки больше! — Леня пристукнул кулаком по столу. — Мы должны быть тверды в своей борьбе. Даешь народный напиток по народным ценам!!
— Не могла страна так низко пасть. Не мог народ предать свое светлое прошлое. Надо искать! — теребил он Корсакова и тащил за собой.
Охотничий азарт подогревали стограммовыми дозами из миниатюрных чекушек, которые покупали в ночных палатках. Цена им была десятка, поэтому Леня приказал считать их сувенирной продукцией эпохи социализма и в зачет выпитого не включать.
Подхватив возле очередной палатки бомжеватого вида мужичка, пообещавшего достать самогону по «советским ценам», они оказались на Киевском вокзале.
У непрезентабельного вида бабки мужик за десять рублей купил бутылку с мутной жидкостью. Купля-продажа осуществлялась по всем правилам конспирации эпохи «сухого закона» времен Горбачева. При этом вокруг полки магазинов и ларьков ломились от ликероводочной продукции.
— Полный сюр, — прокомментировал Примак, блаженно щурясь на рекламные огни магазинов. — Предлагаю продолжить наш вечер в том же иррациональном духе.
В результате пили в пустом автобусе, остановленном коллективными усилиями на Дорогомиловской. Водитель, несмотря на уговоры, к празднику присоединиться отказался. Но в знак солидарности разрешил гулять в салоне хоть до самого Бескудниково. Пили из пластмассовой кружки «Нескафе», оказавшейся в кармане у мужика. Из кружки воняло одеколоном «Тройной». Что Леня счел весьма символичным и полностью соответствующим общей концепции разворачивающегося перформанса «У нас была Великая Эпоха». Корсаков не стал указывать на явный плагиат. Леню уже перло не на шутку.
Дегустацию «советского образца» напитка доверили мужику. Поперхнувшись лишь раз, мужик остался доволен. Леонид сразу же налил себе. Выпил, отдышался и молча выставил большой палец. Корсаков долго решался, перед тем как отправить в себя пахнущее гнилой свеклой пойло.
Оказалось, что запах хуже, чем вкус. Жидкость неизвестного состава теплой змеей скользнула в желудок. И сразу же словно подушкой огрели по затылку. В голове сделалось туманно, а на душе тепло и тихо.
Закусили горстью соленых орешков. Закурили. Вот-вот жар внутри должен был вылиться в теплый мужской разговор. Если подпитать его второй дозой, которая уже пойдет не ершиком, а маслицем, то…
И тут Примак вытаращил глаза и стал тыкать пальцем в окно. Искаженным от сивушного хмеля глазом Корсаков едва узнал мемориал на Поклонной горе.
Леня выхватил у него пустую кружку и, подхватив под локоть, потащил к дверям.
Шеф, тормози! Герои выходят почтить память героев! — объявил Примак. — Мужик, не теряйся, — бросил он третьему в компании.
Десантировались из автобуса дружно и весело. Помахали вслед удаляющимся красным фонарикам. Пустили по кругу бутылку, вылакав остатки. И беспечным шагом двинулись наперерез несущимся по шоссе машинам.
Несмотря на поздний час, по комплексу еще бродили туристы и парочки. Порывистый ночной ветер гонял по бетону пластиковые стаканчики и шуршащие пустые пакетики.
Сориентировавшись на местности, Леня затрусил к ночной палатке и вскоре вернулся с бутылкой «Столичной». Пить ее решил среди кусков Змея, порубанного на порции Святым Георгием. Леня посчитал это явной параллелью с его историческим полотном «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня». На вопрос Корсакова, кто из них двоих будет символизировать алмаз, украшающий скипетр Императора Российского, Примак вежливо уступил эту честь ему. Себя самокритично обозвал конским яблоком. А на представителя народа, вздохнув, махнул рукой.
Корсакову, как алмазу компании, выпала честь дегустировать местную водку. Он долго дышал открытым ртом под участливым взглядом Примака.
— Ну, как пошло? — поинтересовался Леня.
— Леонардо, самогон был лучше, — сдавленным голосом ответил Корсаков. — Это же ацетон пополам с бензином!
— Очень хорошо, — одобрил Леня. — Будем жечь танки врага. Наливай!
Мужик с готовностью налил треть кружки.
— Ну, за наш народ, всегда готовый к подвигу! — провозгласил Примак и залпом заглотил водку.
Замер, дико вращая глазами. Несколько раз он надувал щеки, удерживая рвущееся наружу, но все же проглотил. Пока он приходил в себя, мужичок отхлебнул прямо из горла. Особого эффекта выпитое на него не произвело. Только мордой заалел.
Примак отдышался и отплевался, оперся на плечо мужика и закурил. Мутно поблескивающим взором оглядел окрестности.
— Вот она — Великая Эпоха, отлитая в бетон, — заявил он и, жестом экскурсовода обводя рукой вокруг. — Так и хочется сказать…
— По второй? — вставил Корсаков.
— Правильно!
Примак принял кружку. Залпом отпил половину. Остальное отдал мужику. Мужик хлопнул. И рухнул, чуть не утянув за собой Примака.
— М-да… А я даже не спросил, как его зовут. Неудобно как-то.
— Не заморачивайся. Пей. — Леня вытащил кружку из скрюченных пальцев мужика и передал Корсакову.
Пока Корсаков собирался с духом, готовясь влить в себя водку, Леня, отволок тело мужика в щель между двумя порционными кусками Змея.
— А церквушка что-то не в стиле Зураба, — вернувшись доложил он. — Ты видал? Махонькая какая-то. Чего это он так замельчил?
— На храме Христа Спасителя отыгрался.
— О, уважаю! — подхватил тему Леня. — Уважаю. И завидую чистой завистью коллеги по цеху. Бабла, небось, срубил…
— Не, по полной отыграться ему не дали. Лужков, когда смету за роспись стен увидел, сказал, что за такие деньги он сам Храм распишет. Причем цветными карандашами и в одиночку.
— Это он зря. Ох, зря. — Примак помотал головой. — Нельзя экономить на наглядной агитации! Кстати, Петр на Москве-реке еще стоит? Ну, этот Буратино под парусом? В газетах читал, его взорвать пытались.
— Торчит, как кол в заднице, чего ему будет! Как в Дом художника иду, так плююсь. — Игорь сплюнул вязкую слюну. — А ты в парке «Забытых героев» был?
— Это что такое?
— Рядышком. Ну, памятники Ильичу, Феликсу, Свердлову и остальным деятелям. В августе на революцию всех повалили. А потом на задворки ЦДХ свезли и расставили. Типа молчаливого укора и урока современникам. Вот где концентрат «Великой Эпохи». Хоть каждый день перформансы давай.
— Креатив, бля! Так, едем пить туда. — Моментально загорелся Леня. — Вождей забывать нельзя. Желаю чокнуться с Феликсом Эдмундовичем! И считаю своим долгом лично поблагодарить дорогого Леонида Ильича за наше счастливое детство. Эй, народ, ты с нами? — Он обернулся к мужичку. — Наро-о-од!
Народ безмолвствовал по причине полной невменяемости.
Леня поскреб подбородок, обдумывая ситуацию.
— Другого народа у нас нет. Придется иметь дело с этим окурком. Бери его, Игорь. Только не култыхай. А то потом не отмоемся.
— Может, тут бросим? Нафиг он нам нужен, Леонардо?
— Живописцы своих не бросают! — решительно пресек сомнения Леня.
Вдвоем они дотащили мужичка до автобусной остановки. Леня поймал частника на «Москвиче» и долго спорил о цене проезда до парка Горького, то слезливо жалуясь на тяжелую жизнь художника, то взывая к гражданскому самосознанию водителя.
В своем твидовом пиджаке, оранжевой рубашке и свободного покроя светло-коричневых брюках, (все в пятнах и провоняло рыбной юшкой), трехдневной щетиной на дряблых брыдлях и с перегарной отдышкой, Леня выглядел мелким банкиром, убегающим от кредиторов и бандитов. Мужичок смотрелся самим собой — счастливо пьяным забулдыгой, которого побрезговали забрать в вытрезвиловку. Образу свободного художника худо-бедно соответствовал только Корсаков: широкополая черная шляпа, развивающиеся на ветру длинные волосы, видавший виды кожаный долгополый плащ и черные армейские штаны, заправленные в армейского же образца бутсы.
Осознав, насколько нелепо они смотрятся со стороны, Корсаков решил вмешаться.
— Примак, не экономь на удовольствиях! — крикнул он.
Леша по-купечески махнул рукой, и что-то сказал водителю. Тот сразу же распахнул перед ним дверцу.
Мужика, впавшего в младенческое состояние, запихнули на заднее сиденье. Корсаков уселся рядом, Примак влез на переднее сиденье.
Только тронулись, Леня объявил:
— Минутку, нам надо дозаправиться!
Выудил из кармана миниатюрную чекушку, сковырнул пробку, высосал половину и передал Корсакову.
— А теперь — гони! — скомандовал он.
Кутузовский сиял огнями, Триумфальная арка сверкала, как новогодняя елка. Витрины дорогих магазинов казались окнами в иной мир, полный гламура и извращенных удовольствий. В глазах пестрило от рекламы и всполохов цветных огоньков.
Ехали весело. Леня высунул голову в окно и гавкал на прохожих и проезжающие автомобили, пугая водителей. Корсаков пел газмановским козлетоном «Москва, гудят колокола». Мужик во сне притопывал ногами, не попадая в такт. Водитель, заразившись весельем, блеял счастливым козлом.
У метро «Парк культуры» Леня осчастливил водителя парой сотен, заявив, что дальше они пойдут пешком. Затоварившись в киосках, с пакетами закуски и очередной порцией бутылок, пошли на мост.
Мужичок спал на ходу, пуская слюни, как младенец. Но, влекомый под руки, ногами перебирал вполне бодро. Правда, то и дело припадал к Корсакову, сбивая с шага и мешая петь строевую песню, которую орал за двоих Леня. Три бутылки водки и бутылка воды «Святой источник», не считая легкой закуски, сулили продолжение праздника.
«Скоро на баррикады», — улыбнулся сам себе счастливо пьяный Корсаков. И подхватил «Марш королевских голубых гусар». Слов, само собой, не знал никто, но мелодию они с Ленькой помнили по классическому фильму «Мост через реку Квай».
— Паба, пара-ра-ра ра ра! Паба, пара-ра-ра ра ра! — орали они и коллективными усилиями заставляли мужика идти парадным шагом гвардейцев ее Величества Королевы Британии. Мужик, то и дело проседая в коленях, старался во всю. Но в себя не приходил.
На середине моста через Москву-реку маялся парень. Лет двадцати на вид, с длинными волосами, в рваных кроссовках, затертых джинсах, рубашке навыпуск и куцей кожаной жилетке. Редкие автомобили проносились мимо, пассажиры не обращали на него внимания. Ветер трепал волосы, а картонка, болтающаяся на его груди, норовила сорваться с шеи и улететь.
Парень с надеждой уставился на приближавшуюся троицу, но, разглядев, кто к нему подходит, потерял интерес и снова принялся бродить вдоль бордюра.
«Люди добрые поможите, маме нужна операция», — определил категорию Корсаков. С многочисленными способами побирушничества он был знаком хорошо.
Примак остановился, с интересом разглядывая парня. На картонке, висевшей на цыплячьей груди парня, крупными буквами было написано: «Сейчас прыгну», а ниже, мелким шрифтом: «Акция в поддержку национальных и сексуальных меньшинств».
Корсаков недоуменно переводил взгляд с надписи на ее автора. Такого способа сбора милостыни он еще не встречал.
— Ну, голубок ты мой, долго ждать-то? — спросил Леня, перекладывая пьяного мужичка на Корсакова.
— Чего ждать? — Парень остановился.
— Когда прыгать будешь, — пояснил Леня.
Подошел к перилам и, свесившись, прикинул расстояние до воды.
— Не, не креатив! — разочаровано протянул Примак. — Ну, утонешь. В чем креатив? Какая от этого польза «голубому движению»? Хотя, можно подождать речной трамвайчик, тогда конечно интересней. Представляешь, народ развлекается, пивко пивком оттягивается, девочек целует, а тут ты, голубой звездой — хрясь о палубу!
Он повернулся лицом к парню.
Трамвайчик давно проплывал?
— Не было тут никакого трамвайчика!
— «Не было трамвайчика»! — передразнил его Леня. — А что тогда здесь торчать?
— Я телевидение жду, — буркнул парень. — Тогда и прыгну.
— Телевидение? — Примак оглянулся. — А сколько до воды ты будешь планировать на своей картонке?
— Ну, не знаю. — Парень насупил брови, раздумывая.
— Секунды полторы-две, не больше, — подсказал Леня. — А по сему, телевидение отменяется. Снимать нечего. Да и свет плохой.
— А если замедленной съемкой? — с робкой надеждой спросил парень.
— Это другое дело, — одобрил Леня. Он сложил пальцы «прямоугольником», как делают операторы. — Предлагаю так… Панорамой по окрестностям, огночеки, все такое… Потом вид моста с воды. Наезд… И крупный план: твоя испуганная морда. Глаза, полные предсмертной тоски, сопли, слезы… Креатив! Потом даем отъезд. И медленно в кадр наваливаешься ты. Летишь, летишь… Всплеск! Круги по черной воде. Крупным планом. Чтобы разводы от дальних огоньков поймать. И всплывает твоя картонка. Камера ползет по каракулям. Буквы размывает водой. Картонка набухает и медленно погружается под воду. Вот это креатив, это я понимаю! «Оскара» не дадут, но народ оценит. — Он обернулся. — Народ, оценишь?
Корсаков встряхнул повисшего на нем мужичка.
— Угу, — на удивление внятно произнес мужик, не открывая глаз.
— Только такие съемки стоят денег! — как гвоздь забил, Леня. — О личных средствах вопрос считаю неуместным. У тебя есть спонсор, мой маленький друг?
Глаза парня забегали.
— Что же делать? — спросил он.
— Как что?! — Примак даже руками всплеснул. — И он еще спрашивает! Водочки выпить с хорошими людьми, то есть с нами. Лучшее средство от тоски, поверь дяде.
Думаете, поможет?
— Уверен! — Примак снял с шеи парня картонку и, широко размахнувшись, запустил ее с моста. — Ну-ка, давай мы тебя лекарства накапаем, страдалец.
Присев на корточки, он достал из пакета бутылку, налил почти полную кружку и протянул парню.
— Давай, прими дозу!
От водки парень сначала побледнел, потом ожил. Сделался болтлив, смешлив и суетлив. Сразу же сообщил, что зовут его Константином, и что он уже три с половиной часа ждет, что хоть кто-нибудь обратит на него внимание, но всем наплевать. А если всем наплевать, так и ему тоже. А прыгать решил от тоски. Но если честно, из-за одной девчонки, имени называть не будет, потому что на нее ему уже наплевать. А еще он бросил институт, но родителям сказать духу не хватает. Военкомат дважды присылал повестки. Но в армии он идти боится. Поэту там не выжить. Стихи его не печатают, хотя друзьям они нравятся.
— Так голубой или поэт? — потребовал ясности Примак, с подозрением поглядывая на использованную кружку.
— Поэт, — смутившись, ответил Костя. — Про меньшинства это я так написал, чтобы не догадались… А то еще сказали бы, что я от армии так закосил.
— Поэт. Это в корне меняет дело! — Леня плеснул водки в кружку. Обнял парня за плечи. — Друг мой, но зачем же прыгать в эту помойку? У нас, художников слова и краски, есть хорошо проверенные способы. Вены вскрыть, застрелиться, туберкулезом заразиться, напиться до белой горячки, в конце концов! — Он залпом выпил, занюхал рукавом. — А самый надежный и красивый способ уйти из жизни, хлопнув дверью, это… Игорек, подскажи!
— Устроить революцию и погибнуть на баррикадах! — Корсаков принял пустую кружку, сам налил себе водки. Выпитое раньше, уже успело выветриться на сквозняке.
— Именно! — воскликнул Леня, раскачиваясь вместе с Константином. — Ибо, каждый настоящий поэт — это буревестник революции. Он гордо реет… Чему-то там подобный. И клюет в задницу глупых пингвинов. Кстати, мой друг, лучшие палачи получаются из бывших поэтов. И не спорь! Поэтому поэтов надо стрелять прямо на баррикадах. Иначе после победы революции они станут чекистами. И начнут стрелять в подвалах поэтов, не поддержавших революцию. А потом народ прикончит их, как бешеных собак. И останется страна без поэтов. А это грустно, как постаревший Евтушенко. Уяснил?
Робкий Костя кивнул.
— Когда мы построим баррикаду, я тебя расстреляю, — пообещал Леня. — Так, пролетариату не наливать! Но взять с собой. — Он указал на свернувшегося калачиком мужика. — И хватит тут маячить, как Ленин на первом свидании с Крупской. Что у нас далее по плану?
Игорь указал на рафинадно-белый прямоугольник Дома художников.
— Тайное заседание ЦК партии. Вожди уже ждут вас, товарищ Примак, — отрапортовал он.
— Вперед!
Переход под Крымским валом был уже закрыт. Примак стал ломиться, требуя открыть двери мавзолея для очередного вождя, который вот-вот погибнет в пламени борьбы за светлое будущее всего человечества. Корсаков с трудом уговорил его не буянить. Раньше времени не попасть в милицию не хотелось.
В том, что рано или поздно они там окажутся, Игорь уже не сомневался. Стоило только посмотреть, как Примак переходил Крымский вал.
Игорь с Костей дружно и быстро, как солдаты под перекрестным огнем, перебежали на другую сторону, волоча за собой смертельно пьяного мужичка. Примак, оставшись без присмотра, попытался перекрыть движение и выстроить первую баррикаду. Выскочивший из «жигуля» водила отогнал его монтировкой.
Чугунные ворота в Парк Искусств были закрыты. Леня прицелился на ограду высотой в два с лишним человеческих роста, но его оттащили.
Пьяный мужичок очнулся, спросил у Лени, кто он такой и почему никто не предлагает выпить. Примак похвалил пролетария за догадливость и срочно разлил водку в кружку и пластиковые стаканчики.
Все выпили на брудершафт, надолго припадая губами к опухшим лицам новоявленных братьев по разуму и судьбе. Потом стали держать военный совет, каким образом попасть к скульптурам бывших вождей. Предложение Лени сбить ворота тараном поддержки не получило. Он вне очереди взял слово и громогласно обвинил всех в оппортунизме и тайном пособничестве сионистскому движению «Анонимные алкоголики». Народ в лице мужичка сник и потребовал уточнить мысль на счет евреев. Для лучшего усвоения мыслей трибуна решили еще накатить водки. После чего Леня стал развивать мысль об исторической связи ветхозаветного Моисея и повального пьянства на Руси.
Корсаков присел прямо на асфальт, прислонился спиной к ограде и запрокинул голову, подставляя лицо ночному небу. И как в черный омут провалился…
Кто-то настойчиво тряс его за плечо. В лицо пахнуло перегаром. Искаженные, гоблинские голоса больно резали слух.
— Не спи. Игорек, замерзнешь! Ну-ка, Герасим, помоги его поднять.
— Не Герасим я, Герман.
— Герасим, потому что утопиться хотел.
— Герасим собачку утопил. А с моста сигать студент хотел. А я — Герман.
— Геринг?
— Я те чо, еврей? У меня батя стопроцентный мордвин!
— Ладно, ариец, помогай! Студент, хватай его за ремень.
Корсакова подняли на ноги, он открыл глаза. В лицо ему участливо заглядывал Примак.
— Ну, ты дал! Игорек, так не договаривались. Вечер в самом разгаре, а ты — в аут! Не пойдет. Вот Гермоген, — Леня указал на мужичка, — знает дыру…
— Герман я! — обиженно простонал мужичок.
— Какая разница? — искренне удивился Леня. — Короче, решили мы проблему. Нормальные герои всегда идут в обход. Двинули, други! Мне нужно срочно потолковать с товарищами из ЦК.
Через дыру в ограде возле самой реки они проникли к поверженным вождям и с комфортом устроились в беседке. Леонид разложил на столе закуску и праздник продолжился.
Сидели хорошо, дружно и мирно. Спившийся пролетарий, непризнанный поэт, живой классик и арбатский художник за одним столом могут сойтись только в России. Так уж устроена эта страна и ее люди.
В Америке «господин Кольт» уровнял всех, а «мистер доллар» сделал прилизанно-политкорректными. В России водка сводит всех к общему серому среднестатистическому знаменателю. Пьяненький, он же — вне сословий, чинов и условностей. Он не над жизнью. Он в самом ее центре. В центре миргородской лужи лежит, блаженный и тихий, прижавшись к теплому боку свиньи, под миролюбиво-бдительным взглядом околоточного, тоже, кстати, с утра «под шафэ».
Кем ты был, кем ты станешь, когда протрезвеешь и выберешься из лужи, не суть важно. Главное знать, когда будешь жить чином, должностью и условностями, что всегда есть под рукой средство обрести если не истину, то хотя бы временно блаженство. Три по сто — и твоей измученной душе обеспечена экскурсия в рай. Нет, пьянство русское не болезнь, а дезинфекция души. Проспиртованная душа дольше сохраняется под хмурым небом родины.
Понемногу мутная волна веселья отхлынула, и над кладбище бронзовых истуканов невидимым пологом опустилась умиротворяющая тишина. Настал тот богололепный миг, про которой говорят — «тихий ангел пролетел». Впрочем, есть еще одно определение — «мент помер». Ну, это кому как нравится.
Но пьяный разговор в разнобой сами собой стих. Водка, притравив мозг, добралась до души. И каждый загрустил о своем.
Корсаков надвинул шляпу на глаза, скрестив руки на груди, откинулся на спинку скамейки и удобно вытянул ноги под столом. Катал в губах сигарету, роняя пепел на грудь. Тешил в себе боль, осторожно отколупывал одну за одной коросточки с души. Некоторые отпадали засохшими струпьями. Большинство сочили кровью пополам с белесым гноем. Он знал, скоро потребуется продезинфицировать ранки водкой. Но на это счет особо не беспокоился. Чего-чего, а жидкости для промывки душевных ран сегодня было в избытке.
Примак неожиданно всхлипнул. Промокнув рукавом слезящиеся глаза, он налил всем.
— Знаешь, из-за чего я из Лондона сорвался? — обратился он к Корсакову, почему-то игнорируя Поэта и Германа.
Произнес Леня на удивление трезвым голосом, вся пьяная дурь куда-то испарилась. Корсаков насторожился. По себе знал, эти мгновенья кристальной ясности сознания посреди бурной пьянки — штука страшная.
«Лучше уж на баррикады, чем с покоцанными венами морочиться, — подумал Корсаков. — Вот, черт, не ко времени! Как сердцем чувствовал, не к добру эта пьянка».
— Ну? — нехотя спросил он.
Примак свесил голову. Поболтал водку в стакане.
— Приперло по-взрослому, — глухо пробормотал он. — Я же не сказал, Игореша, а я же еще в Лондоне развязал. Такие дела! Сидел в мастерской, как, блин, в расстрельной одиночке. И чувствую, накатывает. Думал, перетерплю. В угол забился. Там моя фашистка иконы развесила. Типа, а-ля «рус изба». Перед клиентам выеживаться. Только не смейся, я молюсь, когда припрет. И тогда об пол башкой стучал, молил, чтобы пронесло… Потом плюнул, выскочил в шоп, купил бутылку «Джона». Назад прибежал. И прямо из горла. — Он потянул стакан ко рту, но не донес, уронил руку. — Приход сразу кайфовый. Внутри все отпустило, каждый узелок на нервах развязался. И тепло пошло. Как в песок горячий зарылся. Лежу, кайфую. Сам черт мне не брат. И тут торкнуло.
— Не тормози!
Корсаков побренчал стаканом о стакан. Леня не отреагировал.
— Эй, ты чего? — окликнул его Корсаков.
Леня размазал по щекам слезы.
— Знаешь, Игореша, что я тогда подумал? А ведь я, такой же, как они. Туда-сюда через границу болтаюсь. На жизнь зарабатываю. А жить-то по-людски невозможно. Ох, тошно вдруг так стало… Захотелось выйти из автобуса и лечь под первую же машину.
Корсаков поболтал виски в стакане. Помолчал. Поднял на Леню полный иронии взгляд.
Перебор, батенька. Явный перебор.
Примак удивленно захлопал глазами.
— В каком это смысле?
— В прямом, — ответил Корсаков. — Для русского человека есть два заменителя суицида: алкоголизм и эмиграция. Ты, Леонардо, оба варианта имеешь. Так что, бросай прибедняться. Пей, давай!
Леня неаппетитно и неаккуратно вылил в себя виски: по губам потекло, несколько капель брызнуло на рубашку. Он долго сопел в кулак и им же размазывал выступившие слезы.
«Критический стакан, — определил Корсаков. — Дальше или пойдет, как вода, или будем блевать-с».
— Ешкин кот… — прохрипел Примак, болезненно морщась. — Ты прав, понты одни. Самогон самогоном, а понтов нагнали, лопатой не разгребешь! Лишь бы бабок с лохов срубить. За этикетку же платим, чисто за бренд!
Корсаков пожал плечами. Не без удовольствия отметив, что поток сознания Лени, слава богу, проскочил опасную суицидальную точку и ринулся дальше.
Примак покрутил в руке бутылку с фирменным краснорожим пешеходом.
— Какое гадство! — заключил он, уронив ее на бок. — А помнишь, братишка, «андроповку»?
— Кто же ее не помнит! — улыбнулся Корсаков.
— Вот это был продукт! Честный, вот что главное, Игорек. Честный! Этикетка — зелененькая, невзрачная. И слово одно — «водка». Без всяких там… Водка — и все!
— А бабахнешь ее, и впрям — водка, — развил мысль Корсаков.
— Именно! — оживился Леня. — Без всякой там двойной очистки, молочных фильтров и тройной мягкости. Чистяк! Шарахнешь ее, помню, аж дух перехватит. И не знаешь, то ли она во внутрь провалится, то ли назад пойдет.
Леня довольно похоже воспроизвел мучительные борения с собой при потреблении «андроповки». После непродолжительных страданий, отвалился в кресле и расплылся в блаженной улыбке. Он открыл один глаз и спросил:
— А сейчас «андроповка» продается? По «пять семьдесят»?
— Ты еще про «три шестьдесят две» вспомни! — хохотнул Корсаков.
Примак вдруг хитро подмигнул.
— А мы найдем!
— По «три шестьдесят две»? Леня, таких цен сейчас нет.
— Ну, скажем так, по ценам Великой эпохи. — Примак ожил на глазах. — Сами будем пить и всем наливать. Устроим народу праздник! Как идея?
— Гениально! — не без удовольствия констатировал Корсаков.
Леня вскочил и изобразил из себя Ильича, призывающего пограбить Зимний.
— Долой капитализм, да здравствует светлое будущее человечества — повальный алкоголизм! Ура, товарищи! Хватит трудовых будней, людям нужен праздник! И мы, художники, обязаны его им дать. Кто со мной?!
— Предлагаю искать водяру по десять рублей за бутылку, — уточнил Корсаков. — Дешевле даже в Кремле нет.
— И ни копейки больше! — Леня пристукнул кулаком по столу. — Мы должны быть тверды в своей борьбе. Даешь народный напиток по народным ценам!!
* * *
Дешевле двадцати рублей водка не попадалась, но Леня не отчаивался.— Не могла страна так низко пасть. Не мог народ предать свое светлое прошлое. Надо искать! — теребил он Корсакова и тащил за собой.
Охотничий азарт подогревали стограммовыми дозами из миниатюрных чекушек, которые покупали в ночных палатках. Цена им была десятка, поэтому Леня приказал считать их сувенирной продукцией эпохи социализма и в зачет выпитого не включать.
Подхватив возле очередной палатки бомжеватого вида мужичка, пообещавшего достать самогону по «советским ценам», они оказались на Киевском вокзале.
У непрезентабельного вида бабки мужик за десять рублей купил бутылку с мутной жидкостью. Купля-продажа осуществлялась по всем правилам конспирации эпохи «сухого закона» времен Горбачева. При этом вокруг полки магазинов и ларьков ломились от ликероводочной продукции.
— Полный сюр, — прокомментировал Примак, блаженно щурясь на рекламные огни магазинов. — Предлагаю продолжить наш вечер в том же иррациональном духе.
В результате пили в пустом автобусе, остановленном коллективными усилиями на Дорогомиловской. Водитель, несмотря на уговоры, к празднику присоединиться отказался. Но в знак солидарности разрешил гулять в салоне хоть до самого Бескудниково. Пили из пластмассовой кружки «Нескафе», оказавшейся в кармане у мужика. Из кружки воняло одеколоном «Тройной». Что Леня счел весьма символичным и полностью соответствующим общей концепции разворачивающегося перформанса «У нас была Великая Эпоха». Корсаков не стал указывать на явный плагиат. Леню уже перло не на шутку.
Дегустацию «советского образца» напитка доверили мужику. Поперхнувшись лишь раз, мужик остался доволен. Леонид сразу же налил себе. Выпил, отдышался и молча выставил большой палец. Корсаков долго решался, перед тем как отправить в себя пахнущее гнилой свеклой пойло.
Оказалось, что запах хуже, чем вкус. Жидкость неизвестного состава теплой змеей скользнула в желудок. И сразу же словно подушкой огрели по затылку. В голове сделалось туманно, а на душе тепло и тихо.
Закусили горстью соленых орешков. Закурили. Вот-вот жар внутри должен был вылиться в теплый мужской разговор. Если подпитать его второй дозой, которая уже пойдет не ершиком, а маслицем, то…
И тут Примак вытаращил глаза и стал тыкать пальцем в окно. Искаженным от сивушного хмеля глазом Корсаков едва узнал мемориал на Поклонной горе.
Леня выхватил у него пустую кружку и, подхватив под локоть, потащил к дверям.
Шеф, тормози! Герои выходят почтить память героев! — объявил Примак. — Мужик, не теряйся, — бросил он третьему в компании.
Десантировались из автобуса дружно и весело. Помахали вслед удаляющимся красным фонарикам. Пустили по кругу бутылку, вылакав остатки. И беспечным шагом двинулись наперерез несущимся по шоссе машинам.
Несмотря на поздний час, по комплексу еще бродили туристы и парочки. Порывистый ночной ветер гонял по бетону пластиковые стаканчики и шуршащие пустые пакетики.
Сориентировавшись на местности, Леня затрусил к ночной палатке и вскоре вернулся с бутылкой «Столичной». Пить ее решил среди кусков Змея, порубанного на порции Святым Георгием. Леня посчитал это явной параллелью с его историческим полотном «Путь алмаза „Орлов“ через кишечник красного коня». На вопрос Корсакова, кто из них двоих будет символизировать алмаз, украшающий скипетр Императора Российского, Примак вежливо уступил эту честь ему. Себя самокритично обозвал конским яблоком. А на представителя народа, вздохнув, махнул рукой.
Корсакову, как алмазу компании, выпала честь дегустировать местную водку. Он долго дышал открытым ртом под участливым взглядом Примака.
— Ну, как пошло? — поинтересовался Леня.
— Леонардо, самогон был лучше, — сдавленным голосом ответил Корсаков. — Это же ацетон пополам с бензином!
— Очень хорошо, — одобрил Леня. — Будем жечь танки врага. Наливай!
Мужик с готовностью налил треть кружки.
— Ну, за наш народ, всегда готовый к подвигу! — провозгласил Примак и залпом заглотил водку.
Замер, дико вращая глазами. Несколько раз он надувал щеки, удерживая рвущееся наружу, но все же проглотил. Пока он приходил в себя, мужичок отхлебнул прямо из горла. Особого эффекта выпитое на него не произвело. Только мордой заалел.
Примак отдышался и отплевался, оперся на плечо мужика и закурил. Мутно поблескивающим взором оглядел окрестности.
— Вот она — Великая Эпоха, отлитая в бетон, — заявил он и, жестом экскурсовода обводя рукой вокруг. — Так и хочется сказать…
— По второй? — вставил Корсаков.
— Правильно!
Примак принял кружку. Залпом отпил половину. Остальное отдал мужику. Мужик хлопнул. И рухнул, чуть не утянув за собой Примака.
— М-да… А я даже не спросил, как его зовут. Неудобно как-то.
— Не заморачивайся. Пей. — Леня вытащил кружку из скрюченных пальцев мужика и передал Корсакову.
Пока Корсаков собирался с духом, готовясь влить в себя водку, Леня, отволок тело мужика в щель между двумя порционными кусками Змея.
— А церквушка что-то не в стиле Зураба, — вернувшись доложил он. — Ты видал? Махонькая какая-то. Чего это он так замельчил?
— На храме Христа Спасителя отыгрался.
— О, уважаю! — подхватил тему Леня. — Уважаю. И завидую чистой завистью коллеги по цеху. Бабла, небось, срубил…
— Не, по полной отыграться ему не дали. Лужков, когда смету за роспись стен увидел, сказал, что за такие деньги он сам Храм распишет. Причем цветными карандашами и в одиночку.
— Это он зря. Ох, зря. — Примак помотал головой. — Нельзя экономить на наглядной агитации! Кстати, Петр на Москве-реке еще стоит? Ну, этот Буратино под парусом? В газетах читал, его взорвать пытались.
— Торчит, как кол в заднице, чего ему будет! Как в Дом художника иду, так плююсь. — Игорь сплюнул вязкую слюну. — А ты в парке «Забытых героев» был?
— Это что такое?
— Рядышком. Ну, памятники Ильичу, Феликсу, Свердлову и остальным деятелям. В августе на революцию всех повалили. А потом на задворки ЦДХ свезли и расставили. Типа молчаливого укора и урока современникам. Вот где концентрат «Великой Эпохи». Хоть каждый день перформансы давай.
— Креатив, бля! Так, едем пить туда. — Моментально загорелся Леня. — Вождей забывать нельзя. Желаю чокнуться с Феликсом Эдмундовичем! И считаю своим долгом лично поблагодарить дорогого Леонида Ильича за наше счастливое детство. Эй, народ, ты с нами? — Он обернулся к мужичку. — Наро-о-од!
Народ безмолвствовал по причине полной невменяемости.
Леня поскреб подбородок, обдумывая ситуацию.
— Другого народа у нас нет. Придется иметь дело с этим окурком. Бери его, Игорь. Только не култыхай. А то потом не отмоемся.
— Может, тут бросим? Нафиг он нам нужен, Леонардо?
— Живописцы своих не бросают! — решительно пресек сомнения Леня.
Вдвоем они дотащили мужичка до автобусной остановки. Леня поймал частника на «Москвиче» и долго спорил о цене проезда до парка Горького, то слезливо жалуясь на тяжелую жизнь художника, то взывая к гражданскому самосознанию водителя.
В своем твидовом пиджаке, оранжевой рубашке и свободного покроя светло-коричневых брюках, (все в пятнах и провоняло рыбной юшкой), трехдневной щетиной на дряблых брыдлях и с перегарной отдышкой, Леня выглядел мелким банкиром, убегающим от кредиторов и бандитов. Мужичок смотрелся самим собой — счастливо пьяным забулдыгой, которого побрезговали забрать в вытрезвиловку. Образу свободного художника худо-бедно соответствовал только Корсаков: широкополая черная шляпа, развивающиеся на ветру длинные волосы, видавший виды кожаный долгополый плащ и черные армейские штаны, заправленные в армейского же образца бутсы.
Осознав, насколько нелепо они смотрятся со стороны, Корсаков решил вмешаться.
— Примак, не экономь на удовольствиях! — крикнул он.
Леша по-купечески махнул рукой, и что-то сказал водителю. Тот сразу же распахнул перед ним дверцу.
Мужика, впавшего в младенческое состояние, запихнули на заднее сиденье. Корсаков уселся рядом, Примак влез на переднее сиденье.
Только тронулись, Леня объявил:
— Минутку, нам надо дозаправиться!
Выудил из кармана миниатюрную чекушку, сковырнул пробку, высосал половину и передал Корсакову.
— А теперь — гони! — скомандовал он.
Кутузовский сиял огнями, Триумфальная арка сверкала, как новогодняя елка. Витрины дорогих магазинов казались окнами в иной мир, полный гламура и извращенных удовольствий. В глазах пестрило от рекламы и всполохов цветных огоньков.
Ехали весело. Леня высунул голову в окно и гавкал на прохожих и проезжающие автомобили, пугая водителей. Корсаков пел газмановским козлетоном «Москва, гудят колокола». Мужик во сне притопывал ногами, не попадая в такт. Водитель, заразившись весельем, блеял счастливым козлом.
У метро «Парк культуры» Леня осчастливил водителя парой сотен, заявив, что дальше они пойдут пешком. Затоварившись в киосках, с пакетами закуски и очередной порцией бутылок, пошли на мост.
Мужичок спал на ходу, пуская слюни, как младенец. Но, влекомый под руки, ногами перебирал вполне бодро. Правда, то и дело припадал к Корсакову, сбивая с шага и мешая петь строевую песню, которую орал за двоих Леня. Три бутылки водки и бутылка воды «Святой источник», не считая легкой закуски, сулили продолжение праздника.
«Скоро на баррикады», — улыбнулся сам себе счастливо пьяный Корсаков. И подхватил «Марш королевских голубых гусар». Слов, само собой, не знал никто, но мелодию они с Ленькой помнили по классическому фильму «Мост через реку Квай».
— Паба, пара-ра-ра ра ра! Паба, пара-ра-ра ра ра! — орали они и коллективными усилиями заставляли мужика идти парадным шагом гвардейцев ее Величества Королевы Британии. Мужик, то и дело проседая в коленях, старался во всю. Но в себя не приходил.
На середине моста через Москву-реку маялся парень. Лет двадцати на вид, с длинными волосами, в рваных кроссовках, затертых джинсах, рубашке навыпуск и куцей кожаной жилетке. Редкие автомобили проносились мимо, пассажиры не обращали на него внимания. Ветер трепал волосы, а картонка, болтающаяся на его груди, норовила сорваться с шеи и улететь.
Парень с надеждой уставился на приближавшуюся троицу, но, разглядев, кто к нему подходит, потерял интерес и снова принялся бродить вдоль бордюра.
«Люди добрые поможите, маме нужна операция», — определил категорию Корсаков. С многочисленными способами побирушничества он был знаком хорошо.
Примак остановился, с интересом разглядывая парня. На картонке, висевшей на цыплячьей груди парня, крупными буквами было написано: «Сейчас прыгну», а ниже, мелким шрифтом: «Акция в поддержку национальных и сексуальных меньшинств».
Корсаков недоуменно переводил взгляд с надписи на ее автора. Такого способа сбора милостыни он еще не встречал.
— Ну, голубок ты мой, долго ждать-то? — спросил Леня, перекладывая пьяного мужичка на Корсакова.
— Чего ждать? — Парень остановился.
— Когда прыгать будешь, — пояснил Леня.
Подошел к перилам и, свесившись, прикинул расстояние до воды.
— Не, не креатив! — разочаровано протянул Примак. — Ну, утонешь. В чем креатив? Какая от этого польза «голубому движению»? Хотя, можно подождать речной трамвайчик, тогда конечно интересней. Представляешь, народ развлекается, пивко пивком оттягивается, девочек целует, а тут ты, голубой звездой — хрясь о палубу!
Он повернулся лицом к парню.
Трамвайчик давно проплывал?
— Не было тут никакого трамвайчика!
— «Не было трамвайчика»! — передразнил его Леня. — А что тогда здесь торчать?
— Я телевидение жду, — буркнул парень. — Тогда и прыгну.
— Телевидение? — Примак оглянулся. — А сколько до воды ты будешь планировать на своей картонке?
— Ну, не знаю. — Парень насупил брови, раздумывая.
— Секунды полторы-две, не больше, — подсказал Леня. — А по сему, телевидение отменяется. Снимать нечего. Да и свет плохой.
— А если замедленной съемкой? — с робкой надеждой спросил парень.
— Это другое дело, — одобрил Леня. Он сложил пальцы «прямоугольником», как делают операторы. — Предлагаю так… Панорамой по окрестностям, огночеки, все такое… Потом вид моста с воды. Наезд… И крупный план: твоя испуганная морда. Глаза, полные предсмертной тоски, сопли, слезы… Креатив! Потом даем отъезд. И медленно в кадр наваливаешься ты. Летишь, летишь… Всплеск! Круги по черной воде. Крупным планом. Чтобы разводы от дальних огоньков поймать. И всплывает твоя картонка. Камера ползет по каракулям. Буквы размывает водой. Картонка набухает и медленно погружается под воду. Вот это креатив, это я понимаю! «Оскара» не дадут, но народ оценит. — Он обернулся. — Народ, оценишь?
Корсаков встряхнул повисшего на нем мужичка.
— Угу, — на удивление внятно произнес мужик, не открывая глаз.
— Только такие съемки стоят денег! — как гвоздь забил, Леня. — О личных средствах вопрос считаю неуместным. У тебя есть спонсор, мой маленький друг?
Глаза парня забегали.
— Что же делать? — спросил он.
— Как что?! — Примак даже руками всплеснул. — И он еще спрашивает! Водочки выпить с хорошими людьми, то есть с нами. Лучшее средство от тоски, поверь дяде.
Думаете, поможет?
— Уверен! — Примак снял с шеи парня картонку и, широко размахнувшись, запустил ее с моста. — Ну-ка, давай мы тебя лекарства накапаем, страдалец.
Присев на корточки, он достал из пакета бутылку, налил почти полную кружку и протянул парню.
— Давай, прими дозу!
От водки парень сначала побледнел, потом ожил. Сделался болтлив, смешлив и суетлив. Сразу же сообщил, что зовут его Константином, и что он уже три с половиной часа ждет, что хоть кто-нибудь обратит на него внимание, но всем наплевать. А если всем наплевать, так и ему тоже. А прыгать решил от тоски. Но если честно, из-за одной девчонки, имени называть не будет, потому что на нее ему уже наплевать. А еще он бросил институт, но родителям сказать духу не хватает. Военкомат дважды присылал повестки. Но в армии он идти боится. Поэту там не выжить. Стихи его не печатают, хотя друзьям они нравятся.
— Так голубой или поэт? — потребовал ясности Примак, с подозрением поглядывая на использованную кружку.
— Поэт, — смутившись, ответил Костя. — Про меньшинства это я так написал, чтобы не догадались… А то еще сказали бы, что я от армии так закосил.
— Поэт. Это в корне меняет дело! — Леня плеснул водки в кружку. Обнял парня за плечи. — Друг мой, но зачем же прыгать в эту помойку? У нас, художников слова и краски, есть хорошо проверенные способы. Вены вскрыть, застрелиться, туберкулезом заразиться, напиться до белой горячки, в конце концов! — Он залпом выпил, занюхал рукавом. — А самый надежный и красивый способ уйти из жизни, хлопнув дверью, это… Игорек, подскажи!
— Устроить революцию и погибнуть на баррикадах! — Корсаков принял пустую кружку, сам налил себе водки. Выпитое раньше, уже успело выветриться на сквозняке.
— Именно! — воскликнул Леня, раскачиваясь вместе с Константином. — Ибо, каждый настоящий поэт — это буревестник революции. Он гордо реет… Чему-то там подобный. И клюет в задницу глупых пингвинов. Кстати, мой друг, лучшие палачи получаются из бывших поэтов. И не спорь! Поэтому поэтов надо стрелять прямо на баррикадах. Иначе после победы революции они станут чекистами. И начнут стрелять в подвалах поэтов, не поддержавших революцию. А потом народ прикончит их, как бешеных собак. И останется страна без поэтов. А это грустно, как постаревший Евтушенко. Уяснил?
Робкий Костя кивнул.
— Когда мы построим баррикаду, я тебя расстреляю, — пообещал Леня. — Так, пролетариату не наливать! Но взять с собой. — Он указал на свернувшегося калачиком мужика. — И хватит тут маячить, как Ленин на первом свидании с Крупской. Что у нас далее по плану?
Игорь указал на рафинадно-белый прямоугольник Дома художников.
— Тайное заседание ЦК партии. Вожди уже ждут вас, товарищ Примак, — отрапортовал он.
— Вперед!
Переход под Крымским валом был уже закрыт. Примак стал ломиться, требуя открыть двери мавзолея для очередного вождя, который вот-вот погибнет в пламени борьбы за светлое будущее всего человечества. Корсаков с трудом уговорил его не буянить. Раньше времени не попасть в милицию не хотелось.
В том, что рано или поздно они там окажутся, Игорь уже не сомневался. Стоило только посмотреть, как Примак переходил Крымский вал.
Игорь с Костей дружно и быстро, как солдаты под перекрестным огнем, перебежали на другую сторону, волоча за собой смертельно пьяного мужичка. Примак, оставшись без присмотра, попытался перекрыть движение и выстроить первую баррикаду. Выскочивший из «жигуля» водила отогнал его монтировкой.
Чугунные ворота в Парк Искусств были закрыты. Леня прицелился на ограду высотой в два с лишним человеческих роста, но его оттащили.
Пьяный мужичок очнулся, спросил у Лени, кто он такой и почему никто не предлагает выпить. Примак похвалил пролетария за догадливость и срочно разлил водку в кружку и пластиковые стаканчики.
Все выпили на брудершафт, надолго припадая губами к опухшим лицам новоявленных братьев по разуму и судьбе. Потом стали держать военный совет, каким образом попасть к скульптурам бывших вождей. Предложение Лени сбить ворота тараном поддержки не получило. Он вне очереди взял слово и громогласно обвинил всех в оппортунизме и тайном пособничестве сионистскому движению «Анонимные алкоголики». Народ в лице мужичка сник и потребовал уточнить мысль на счет евреев. Для лучшего усвоения мыслей трибуна решили еще накатить водки. После чего Леня стал развивать мысль об исторической связи ветхозаветного Моисея и повального пьянства на Руси.
Корсаков присел прямо на асфальт, прислонился спиной к ограде и запрокинул голову, подставляя лицо ночному небу. И как в черный омут провалился…
Кто-то настойчиво тряс его за плечо. В лицо пахнуло перегаром. Искаженные, гоблинские голоса больно резали слух.
— Не спи. Игорек, замерзнешь! Ну-ка, Герасим, помоги его поднять.
— Не Герасим я, Герман.
— Герасим, потому что утопиться хотел.
— Герасим собачку утопил. А с моста сигать студент хотел. А я — Герман.
— Геринг?
— Я те чо, еврей? У меня батя стопроцентный мордвин!
— Ладно, ариец, помогай! Студент, хватай его за ремень.
Корсакова подняли на ноги, он открыл глаза. В лицо ему участливо заглядывал Примак.
— Ну, ты дал! Игорек, так не договаривались. Вечер в самом разгаре, а ты — в аут! Не пойдет. Вот Гермоген, — Леня указал на мужичка, — знает дыру…
— Герман я! — обиженно простонал мужичок.
— Какая разница? — искренне удивился Леня. — Короче, решили мы проблему. Нормальные герои всегда идут в обход. Двинули, други! Мне нужно срочно потолковать с товарищами из ЦК.
Через дыру в ограде возле самой реки они проникли к поверженным вождям и с комфортом устроились в беседке. Леонид разложил на столе закуску и праздник продолжился.
* * *
Несостоявшийся утопленник Константин еще два раза бегал за водкой, которая уже потеряла всякий вкус и пилась легко, словно ключевая вода.Сидели хорошо, дружно и мирно. Спившийся пролетарий, непризнанный поэт, живой классик и арбатский художник за одним столом могут сойтись только в России. Так уж устроена эта страна и ее люди.
В Америке «господин Кольт» уровнял всех, а «мистер доллар» сделал прилизанно-политкорректными. В России водка сводит всех к общему серому среднестатистическому знаменателю. Пьяненький, он же — вне сословий, чинов и условностей. Он не над жизнью. Он в самом ее центре. В центре миргородской лужи лежит, блаженный и тихий, прижавшись к теплому боку свиньи, под миролюбиво-бдительным взглядом околоточного, тоже, кстати, с утра «под шафэ».
Кем ты был, кем ты станешь, когда протрезвеешь и выберешься из лужи, не суть важно. Главное знать, когда будешь жить чином, должностью и условностями, что всегда есть под рукой средство обрести если не истину, то хотя бы временно блаженство. Три по сто — и твоей измученной душе обеспечена экскурсия в рай. Нет, пьянство русское не болезнь, а дезинфекция души. Проспиртованная душа дольше сохраняется под хмурым небом родины.
Понемногу мутная волна веселья отхлынула, и над кладбище бронзовых истуканов невидимым пологом опустилась умиротворяющая тишина. Настал тот богололепный миг, про которой говорят — «тихий ангел пролетел». Впрочем, есть еще одно определение — «мент помер». Ну, это кому как нравится.
Но пьяный разговор в разнобой сами собой стих. Водка, притравив мозг, добралась до души. И каждый загрустил о своем.
Корсаков надвинул шляпу на глаза, скрестив руки на груди, откинулся на спинку скамейки и удобно вытянул ноги под столом. Катал в губах сигарету, роняя пепел на грудь. Тешил в себе боль, осторожно отколупывал одну за одной коросточки с души. Некоторые отпадали засохшими струпьями. Большинство сочили кровью пополам с белесым гноем. Он знал, скоро потребуется продезинфицировать ранки водкой. Но на это счет особо не беспокоился. Чего-чего, а жидкости для промывки душевных ран сегодня было в избытке.
Примак неожиданно всхлипнул. Промокнув рукавом слезящиеся глаза, он налил всем.
— Знаешь, из-за чего я из Лондона сорвался? — обратился он к Корсакову, почему-то игнорируя Поэта и Германа.
Произнес Леня на удивление трезвым голосом, вся пьяная дурь куда-то испарилась. Корсаков насторожился. По себе знал, эти мгновенья кристальной ясности сознания посреди бурной пьянки — штука страшная.
«Лучше уж на баррикады, чем с покоцанными венами морочиться, — подумал Корсаков. — Вот, черт, не ко времени! Как сердцем чувствовал, не к добру эта пьянка».
— Ну? — нехотя спросил он.
Примак свесил голову. Поболтал водку в стакане.
— Приперло по-взрослому, — глухо пробормотал он. — Я же не сказал, Игореша, а я же еще в Лондоне развязал. Такие дела! Сидел в мастерской, как, блин, в расстрельной одиночке. И чувствую, накатывает. Думал, перетерплю. В угол забился. Там моя фашистка иконы развесила. Типа, а-ля «рус изба». Перед клиентам выеживаться. Только не смейся, я молюсь, когда припрет. И тогда об пол башкой стучал, молил, чтобы пронесло… Потом плюнул, выскочил в шоп, купил бутылку «Джона». Назад прибежал. И прямо из горла. — Он потянул стакан ко рту, но не донес, уронил руку. — Приход сразу кайфовый. Внутри все отпустило, каждый узелок на нервах развязался. И тепло пошло. Как в песок горячий зарылся. Лежу, кайфую. Сам черт мне не брат. И тут торкнуло.