Страница:
— Сколько ей лет, кстати?
— Девятнадцать, вроде бы. Я паспорт не смотрел.
— А тебе сколько?
— Двадцать три, а что?
— Пора, мой мальчик, научиться выбирать баб не членом, а головой.
— В каком смысле?
— Исключительно — в прямом! Ты где ее снял?
— В «Армадило». На вид, обычная затусовавшаяся коза. Кто ж знал, что у нее папа такой крутой?
— Недоросль! — укоризненно покачал головой Корсаков. — Запомни, у каждой затусовавшейся девочки есть папа. И чем круче она тусуется по всяким помойкам, тем папа у нее круче. Это — закон. Кстати, что ты про руку и сердце тут ему плел?
Владик шмыгнул носом.
— Я же на полном серьезе.
— Вот и отмудохали тебя за это на полном серьезе!
— А тебя за что?
Корсаков прицелился было куском колбасы в голову Вадика, но передумал.
— Дурак ты! Если бы я не влез, тебе бы вдули кое-куда по самое не балуй. Все к тому и шло, не ухмыляйся. Сейчас сидел бы половинкой задницы на табуретке в «пятере» и строчил заявление на групповое изнасилование в извращенной форме.
Владик побледнел.
— Так что, не зря ты подорвал отсюда, — добавил Игорь.
— Это я так… Рефлекторно.
Корсаков сделал глоток пива и уточнил:
— Ты на бегу, часом, не обкакался? Рефлекторно?
Владик обхватил колени, набычился и закачался китайским болванчиком.
— Потужься, потужься, молодой, — кивнул Игорь. — А я продолжу. На моей памяти ты первый раз на утро предложил даме руку и сердце. Да еще в присутствии родителя. Опыт и интуиция подсказывает мне, что решение у тебя давно созрело, скажем, еще в клубе, где вы познакомились. Просто выпалил ты его со страху чуть раньше. Я прав?
— А что тут такого? — выпалил Владик. — С таким папахеном не пропадешь. Это не мой, алкаш голимый…
— Во, уже теплее, — холодно усмехнулся Корсаков. — Приближается момент истины. А истина в том, что Анна и ее папа принадлежат к нынешней элите. Меня от этой элиты блевать тянет, но другой у нас нет. И уже не будет. А ты — никто. Ты — деклассированный элемент, мать твою! — Игорь разозлился всерьез. — Сын алкоголика и бомж!
— Я — художник, — заявил Владик.
— Это ты бабам рассказывай! Знаешь, я не люблю Шилова, но он как-то раз сказал, про таких как ты, очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого себя. После этого можно самовыражаться до потери пульса. Но сначала — стакан.
— Вполне можно обойтись и без этого, — пробурчал Владик.
— Согласен. Если бегать голяком по галерее, кусая всех за задницы, изображая собаку. И называть это перформансом. Или дрочить прилюдно на вышке у пустого бассейна. Или наваять инсталляцию из использованных прокладок. — Корсаков длинно выдохнул. — Впрочем, мы же — художники. Не наш удел словами бряцать.
Он выловил из банки упругий шампиньон, облизнул.
Наклонился и провел у ног Влада дугу. Потом еще одну. Прижал грибок в центре получившегося овала. Скользящей растушевкой размыл края. Получился глаз, живой, полный слез.
Корсаков перехватил удивленный взгляд Влада. Быстрым росчерком нарисовал еще один. Наметил ноздри. Четкими тенями прорисовал губы. Отбросил выжатый грибок. Макнул пальцы в банку. Щепками нанес влажные пятна. Немного подтер, растушевывая тени.
— Узнаешь?
— Анна, — выдохнул Влад, уставившись на быстро высыхающий рисунок.
Корсаков вытер пальцы о штанину.
— Когда вот так сможешь, я признаю тебя художником. А сейчас сиди и не пи…, салага! — процедил Корсаков.
С минуту в комнате висела давящая тишина.
— Ладно, жри, — первым нарушил ее Корсаков. — У тебя еще будет время подумать.
Владик вгрызся в бутерброд. Запил едва пережеванный ком пивом.
— Игорь, извини… Этому же не один год учиться надо. А где мне было учиться? В моем родном Лесозаводске только зеки да вертухаи. Не сбежал бы, подрезали давно бы, или срок навесили.
— Про срок ты вовремя вспомнил. Как считаешь, папахен тебя простил?
— Откуда я знаю? — пожал плечами Владик. — Может, и перегорел уже.
— Людей ты еще не знаешь! Ты же, сучонок, прости за точное слово, на его кровное покусился. А такие этого не прощают.
Игорь достал из кармана сто баксов и протянул Владику.
— Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу. Все наши штрафы и долги я заплатил. Можешь валить с Арбата с чистой совестью.
— Не понял? — Владик захлопал глазами.
— Слушай, я тебе все разжевывать должен? — Корсаков сунул деньги ему в ладонь. — На днях менты, причем не из родной «пятерки», а какой-нибудь РУБОП, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с «планом». Тебя на зону лет на десять, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. «За нарушение общественного порядка». А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине, и на рукоятке мои «пальчики». С Александра Александровича станется, может и такое организовать. Хотя проще для всех просто проломить тебе башку. И бросить труп в канализацию. Лично я за этот вариант.
Владик потерянно замолчал. Снизу донеслись голоса соседей: бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам.
— У тебя есть, где спрятаться на год минимум? — спросил Игорь.
Владик с сумрачным видом кивнул.
— Только мне не говори, — упредил ответ Корсаков. — Знаешь, когда долго бьют, даже коммунисты колются. А я членом партии не был.
Владик хмыкнул.
— Давай еще по бутылке на дорожку, — предложил Корсаков. — И по сигаретке.
— Сейчас.
Владик встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две-три рубашки, бритва и прочая парфюмерная мелочь. Краски и кисти он сложил в этюдник.
— Знаешь, — он помял челюсть. — Сейчас подумалось, даже не жалко, что картины эти уроды изорвали. Давно пора было. А вот твои жалко.
— Не думаю, что арбатский период моего творчества заинтересует потомков. Порвали, значит, туда им и дорога. Бог даст, новые намалюем.
— Если даст…
— Что ты ему, то и он — тебе.
Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник. Потоптался, в последний раз оглядывая комнату.
— Открывай пиво и садись рядом. — Игорь похлопал по матрасу.
Молчали, прижавшись плечами друг к другу, пока бутылки не опустели, а сигареты не дотлели до фильтра.
— Хочешь, совет напоследок? — Корсаков толкнул в плечо ушедшего в себя Влада.
— Ну.
— Первое время картинами ты не заработаешь. Но вместо того, чтобы папаш до инфаркта доводить, найди себе бабу лет сорока. Желательно, хозяйку продуктового магазина, или типа того. Она тебя откормит и краски купит. Только ты ее люби со всем своим подростковым половым энтузиазмом. И не абы как, а на совесть! Чтобы баба, как солнце светилась. И ежедневно ее раскочегаривай. Как говорят, всю ночь — привет, и два привета утром. Только так!
Влад хмыкнул.
— А если не потяну?
— На том питании, что она тебе за такую любовь организует, ты инструментом своим быков ударом в лоб валить сможешь, — успокоил его Корсаков. — Но силы на дурь не трать. Работай каждый день до крови из носа. Кстати, она тебя за это не только любить, а уважать станет. Бабы любят героев и пахарей. Вот ты им и будешь.
— А если не выйдет ничего? В смысле, если выяснится, что нет у меня таланта?
— Не велика печаль. Сотней плохих картин в мире будет меньше, одной счастливой бабой больше. Статистика, заметь, благородная. Только что-то мне подсказывает, что из тебя будет толк.
Владик издал горлом звук, словно задавил рвущиеся наружу рыдания.
— Ну-ну! — толкнул его в плечо Игорь. — В нашем положении надо только смеяться.
— Ага, умру я со смеха!
— Недурной девиз, между прочим. Напиши на этюднике.
Пора было вставать, жать на прощанье руки и расходиться по жизни в разные стороны. Но Влад все медлил.
— Слушай, Игорь, — просевшим голосом произнес он. — Все тебя хотел спросить. Ну, это… Ты же, без базара, художник от Бога. Что ты тут чалишься? Ладно я, недоделанный. Да и все остальные. Но ты-то, что себя гробишь?
Корсаков повернулся к нему. Посмотрел в глаза.
— Когда встретимся в следующий раз, я тебе все расскажу и объясню.
— Думаешь, я в следующий раз умнее буду?
— Возможно, на столько, что ничего не придется объяснять. Не поминай лихом, Влад!
Никогда! Спасибо за все, Черный Лис.
Корсаков улыбнулся. Ему нравилось, когда его называли этим прозвищем.
Черным Лисом его окрестили на Арбате в первый же год. Смешали все разом: и фамилию, от степного лиса идущую, и черные волосы с тонкими прожилками седины, и независимый вид и способность исчезать и появляться, никого не предупредив.
Глава восьмая
— Девятнадцать, вроде бы. Я паспорт не смотрел.
— А тебе сколько?
— Двадцать три, а что?
— Пора, мой мальчик, научиться выбирать баб не членом, а головой.
— В каком смысле?
— Исключительно — в прямом! Ты где ее снял?
— В «Армадило». На вид, обычная затусовавшаяся коза. Кто ж знал, что у нее папа такой крутой?
— Недоросль! — укоризненно покачал головой Корсаков. — Запомни, у каждой затусовавшейся девочки есть папа. И чем круче она тусуется по всяким помойкам, тем папа у нее круче. Это — закон. Кстати, что ты про руку и сердце тут ему плел?
Владик шмыгнул носом.
— Я же на полном серьезе.
— Вот и отмудохали тебя за это на полном серьезе!
— А тебя за что?
Корсаков прицелился было куском колбасы в голову Вадика, но передумал.
— Дурак ты! Если бы я не влез, тебе бы вдули кое-куда по самое не балуй. Все к тому и шло, не ухмыляйся. Сейчас сидел бы половинкой задницы на табуретке в «пятере» и строчил заявление на групповое изнасилование в извращенной форме.
Владик побледнел.
— Так что, не зря ты подорвал отсюда, — добавил Игорь.
— Это я так… Рефлекторно.
Корсаков сделал глоток пива и уточнил:
— Ты на бегу, часом, не обкакался? Рефлекторно?
Владик обхватил колени, набычился и закачался китайским болванчиком.
— Потужься, потужься, молодой, — кивнул Игорь. — А я продолжу. На моей памяти ты первый раз на утро предложил даме руку и сердце. Да еще в присутствии родителя. Опыт и интуиция подсказывает мне, что решение у тебя давно созрело, скажем, еще в клубе, где вы познакомились. Просто выпалил ты его со страху чуть раньше. Я прав?
— А что тут такого? — выпалил Владик. — С таким папахеном не пропадешь. Это не мой, алкаш голимый…
— Во, уже теплее, — холодно усмехнулся Корсаков. — Приближается момент истины. А истина в том, что Анна и ее папа принадлежат к нынешней элите. Меня от этой элиты блевать тянет, но другой у нас нет. И уже не будет. А ты — никто. Ты — деклассированный элемент, мать твою! — Игорь разозлился всерьез. — Сын алкоголика и бомж!
— Я — художник, — заявил Владик.
— Это ты бабам рассказывай! Знаешь, я не люблю Шилова, но он как-то раз сказал, про таких как ты, очень правильные слова: если ты художник, то нарисуй мне хотя бы обыкновенный стакан. Простой стеклянный стакан, но чтобы он был похож на самого себя. После этого можно самовыражаться до потери пульса. Но сначала — стакан.
— Вполне можно обойтись и без этого, — пробурчал Владик.
— Согласен. Если бегать голяком по галерее, кусая всех за задницы, изображая собаку. И называть это перформансом. Или дрочить прилюдно на вышке у пустого бассейна. Или наваять инсталляцию из использованных прокладок. — Корсаков длинно выдохнул. — Впрочем, мы же — художники. Не наш удел словами бряцать.
Он выловил из банки упругий шампиньон, облизнул.
Наклонился и провел у ног Влада дугу. Потом еще одну. Прижал грибок в центре получившегося овала. Скользящей растушевкой размыл края. Получился глаз, живой, полный слез.
Корсаков перехватил удивленный взгляд Влада. Быстрым росчерком нарисовал еще один. Наметил ноздри. Четкими тенями прорисовал губы. Отбросил выжатый грибок. Макнул пальцы в банку. Щепками нанес влажные пятна. Немного подтер, растушевывая тени.
— Узнаешь?
— Анна, — выдохнул Влад, уставившись на быстро высыхающий рисунок.
Корсаков вытер пальцы о штанину.
— Когда вот так сможешь, я признаю тебя художником. А сейчас сиди и не пи…, салага! — процедил Корсаков.
С минуту в комнате висела давящая тишина.
— Ладно, жри, — первым нарушил ее Корсаков. — У тебя еще будет время подумать.
Владик вгрызся в бутерброд. Запил едва пережеванный ком пивом.
— Игорь, извини… Этому же не один год учиться надо. А где мне было учиться? В моем родном Лесозаводске только зеки да вертухаи. Не сбежал бы, подрезали давно бы, или срок навесили.
— Про срок ты вовремя вспомнил. Как считаешь, папахен тебя простил?
— Откуда я знаю? — пожал плечами Владик. — Может, и перегорел уже.
— Людей ты еще не знаешь! Ты же, сучонок, прости за точное слово, на его кровное покусился. А такие этого не прощают.
Игорь достал из кармана сто баксов и протянул Владику.
— Держи. Это тебе подъемные. Больше ничем помочь не могу. Все наши штрафы и долги я заплатил. Можешь валить с Арбата с чистой совестью.
— Не понял? — Владик захлопал глазами.
— Слушай, я тебе все разжевывать должен? — Корсаков сунул деньги ему в ладонь. — На днях менты, причем не из родной «пятерки», а какой-нибудь РУБОП, проведут шмон и найдут у тебя в матрасе мешок с «планом». Тебя на зону лет на десять, а мы, кто здесь останется, будем ребятам из отделения целый год штраф платить. «За нарушение общественного порядка». А люди здесь небогатые, сам знаешь. Есть еще вариант: я просыпаюсь, а ты спишь вечным сном с ножом в спине, и на рукоятке мои «пальчики». С Александра Александровича станется, может и такое организовать. Хотя проще для всех просто проломить тебе башку. И бросить труп в канализацию. Лично я за этот вариант.
Владик потерянно замолчал. Снизу донеслись голоса соседей: бомжи вернулись с промысла и разбредались по комнатам.
— У тебя есть, где спрятаться на год минимум? — спросил Игорь.
Владик с сумрачным видом кивнул.
— Только мне не говори, — упредил ответ Корсаков. — Знаешь, когда долго бьют, даже коммунисты колются. А я членом партии не был.
Владик хмыкнул.
— Давай еще по бутылке на дорожку, — предложил Корсаков. — И по сигаретке.
— Сейчас.
Владик встал и принялся собирать вещи в рюкзак. Вещей было немного: пара джинсов, свитер, две-три рубашки, бритва и прочая парфюмерная мелочь. Краски и кисти он сложил в этюдник.
— Знаешь, — он помял челюсть. — Сейчас подумалось, даже не жалко, что картины эти уроды изорвали. Давно пора было. А вот твои жалко.
— Не думаю, что арбатский период моего творчества заинтересует потомков. Порвали, значит, туда им и дорога. Бог даст, новые намалюем.
— Если даст…
— Что ты ему, то и он — тебе.
Владик забросил за спину рюкзак, повесил на плечо этюдник. Потоптался, в последний раз оглядывая комнату.
— Открывай пиво и садись рядом. — Игорь похлопал по матрасу.
Молчали, прижавшись плечами друг к другу, пока бутылки не опустели, а сигареты не дотлели до фильтра.
— Хочешь, совет напоследок? — Корсаков толкнул в плечо ушедшего в себя Влада.
— Ну.
— Первое время картинами ты не заработаешь. Но вместо того, чтобы папаш до инфаркта доводить, найди себе бабу лет сорока. Желательно, хозяйку продуктового магазина, или типа того. Она тебя откормит и краски купит. Только ты ее люби со всем своим подростковым половым энтузиазмом. И не абы как, а на совесть! Чтобы баба, как солнце светилась. И ежедневно ее раскочегаривай. Как говорят, всю ночь — привет, и два привета утром. Только так!
Влад хмыкнул.
— А если не потяну?
— На том питании, что она тебе за такую любовь организует, ты инструментом своим быков ударом в лоб валить сможешь, — успокоил его Корсаков. — Но силы на дурь не трать. Работай каждый день до крови из носа. Кстати, она тебя за это не только любить, а уважать станет. Бабы любят героев и пахарей. Вот ты им и будешь.
— А если не выйдет ничего? В смысле, если выяснится, что нет у меня таланта?
— Не велика печаль. Сотней плохих картин в мире будет меньше, одной счастливой бабой больше. Статистика, заметь, благородная. Только что-то мне подсказывает, что из тебя будет толк.
Владик издал горлом звук, словно задавил рвущиеся наружу рыдания.
— Ну-ну! — толкнул его в плечо Игорь. — В нашем положении надо только смеяться.
— Ага, умру я со смеха!
— Недурной девиз, между прочим. Напиши на этюднике.
Пора было вставать, жать на прощанье руки и расходиться по жизни в разные стороны. Но Влад все медлил.
— Слушай, Игорь, — просевшим голосом произнес он. — Все тебя хотел спросить. Ну, это… Ты же, без базара, художник от Бога. Что ты тут чалишься? Ладно я, недоделанный. Да и все остальные. Но ты-то, что себя гробишь?
Корсаков повернулся к нему. Посмотрел в глаза.
— Когда встретимся в следующий раз, я тебе все расскажу и объясню.
— Думаешь, я в следующий раз умнее буду?
— Возможно, на столько, что ничего не придется объяснять. Не поминай лихом, Влад!
Никогда! Спасибо за все, Черный Лис.
Корсаков улыбнулся. Ему нравилось, когда его называли этим прозвищем.
Черным Лисом его окрестили на Арбате в первый же год. Смешали все разом: и фамилию, от степного лиса идущую, и черные волосы с тонкими прожилками седины, и независимый вид и способность исчезать и появляться, никого не предупредив.
Глава восьмая
Фигура Влада, с мишенной четкостью, прорисованная в арке дома, пропала.
Игорь отметил, что парень свернул не налево — к Арбату, а пошел вниз по Гоголевскому бульвару, к «Кропоткинской». Значит, первый шаг сделал в верном направлении.
Уходил прочь от насиженного места. От друзей до первой беды, от приятелей до первой неприятности, от случайных знакомых, от собутыльников купленной вскладчину бутылки, от паразитов и прихлебателей, и от тех, за чей счет сам пытался жить. И еще от тех, кого любил, и от тех, кому разрешал себя любить.
Он еще не знал, что там, куда он уходил, все будет таким же. Если не изменишься сам.
«Ничего, мальчики взрослеют только на войне или в дороге», — подумал Корсаков.
Он вернулся в свой двор. Постоял, разглядывая мертвые окна. И ему пришла пора уходить из этого дома. Обстоятельства просто выдавливали его, толкали в спину, вынуждая сделать первый шаг.
— Черт, как все не вовремя! — проворчал он. Но, подумав, пожал плечами. — Правда, если без истерики, все к тому и шло.
Он перебрал в памяти все события последних дней и решил, что именно появление Жука стало знаком, однозначно указывающим на приближающейся коренной перелом в судьбе. Остальное, так — антураж и мелочи быта.
Корсаков по прошлой жизни, когда был в фаворе и знаменит, на своей шкуре узнал, что у Жука отточенное чутье поедателя падали. Только, в отличие от крыс и ворон, он идет не на запах гнили, а на саму ауру смерти. Идет, как зомби, чувствуя ее зов всем нутром. Жертва даже еще не почувствовала первых признаков недомогания, а Жук уже устроился поблизости, даже успел набиться в друзья, и терпеливо ждет, поблескивая сосущими глазками, зная, что своего не упустит. Вырвет первым самый сочный кусок из еще не испустившей дух жертвы.
Игорь хорошо изучил повадки подобных Жуку тварей. Благо, нынешняя неформально-бомжатская жизнь предоставляла для этого прекрасные возможности. Каких только экземпляров он не встретил за эти годы! В донном иле жизни они, конечно, мельче, чем Жук, но зато их гораздо больше. И особо они не таяться.
Корсаков узнал, что, как и всех узкоспециализированных существ, этих двуногих трупоедов, жиреющих на чужом несчастье, очень легко заманить в ловушку. Стоит только изобразить из себя жертву, как они, повинуясь инстинкту, и следуя своей сути, бросятся, выпростав свои липкие щупальца. И в этот момент окажутся абсолютно беззащитными.
Он вспомнил о трехдневном сроке, который назначил Жуку, и расхохотался, представив, сколько желчи выработает организм Жука, изводя себя ожиданием. Худшей пытки для Жука придумать было невозможно.
«Эх, сделать бы твою жизнь вечной, а потом заставить всю эту вечную жизнь провести в ожидании! Вот это была бы вечная мука. Только, увы, я не бог. Поэтому ты, Жук, будешь мучиться. Но не долго».
Корсаков вошел в подъезд, прикрыл за собой дверь, чтобы не было видно с улицы. Постоял, прислушиваясь к голосам в доме и тишине во дворе.
Из-за батареи достал ключ от железной двери подвала. Подождал, пока утихнут шаги случайного прохожего, пересекавшего двор. Присел на корточки, подцепил плитку кафеля, помеченную крестообразной щербинкой. Разгреб бетонную крошку и достал еще один ключ. Сунул в карман.
Подвалом в той или иной мере пользовались все жильцы: художники и прочие не далекие от творчества люди на правах хозяев, а бомжи и прочие парии — по специальному разрешению неформального коменданта сквота Корсакова.
Он открыл стальную дверь, подсветив зажигалкой, нашел пару проводов, торчащих из стены, соединил, и в душной темноте вспыхнула гирлянда лампочек, осветив сводчатый потолок. Проводка держалась на честном слове и была изготовлена из электромонтажной рухляди со всеми возможными нарушениями норм пожарной безопасности. Это было первое объяснение строгости режима допуска в подвал.
Второй причиной было то, что здесь поколениями, (а на Арбате они отмеряются не четвертью века, куда там, а тремя годами, дольше неформалы в экстремальных условиях русских зим не выживают или не тусуются, поэтому сменяются поколения со скоростью мушек-дрозофил), в подвале складировались ценные вещи обитателей дома. По большей части — произведения неформального искусства и арбатских ремесел. Ну и прочая дребедень, дорогая сердцу, и рухлядь, полезная в хозяйстве.
Люди селились, обрастали имуществом, потом пропадали, появлялись вновь и снова исчезали не по своей воле или влекомые жаждой странствий. И каждый, сдавший вещи на хранение, почему-то был уверен, что найдет их в целости и сохранности. По большей части так это и происходило. Конечно же, тырили по мелочи и приспосабливали к делу временно безхозное, но до систематического грабежа не опускались. За этим Корсаков следил строго.
В самом дальнем углу «коллективной камеры хранения», он оборудовал личный тайник. Представлял он собой несгораемый шкаф армейского образца, неизвестными путями попавший в подвал дома. Напрашивались две версии: первая — кто-то из бывших благополучных жильцов дома хранил в нем свои секреты, вторая — шкаф утащили из находящегося напротив комплекса зданий Министерства обороны.
Правда, когда произошло хищение военного имущества, сказать было сложно. На шкафе сохранилась бирка с датой — тридцать второй год, но это еще ни о чем не говорило.
Когда его обнаружил Корсаков, шкаф лежал на боку и был забит макулатурой и гнилым тряпьем. Оставалось только очистить его, подобрать ключ и выкопав яму, углубить в пол под срез.
Корсаков разгреб кучу мусора и кирпичной щебенки, на глаз определив, что ее никто не потревожил. Прорисовался четкий контур дверцы шкафа.
Вытащив тряпичную затычку из замка, он вставил ключ в паз, и с натугой провернул. Внутри туго щелкнул замок. Повернул крестообразную ручку, внутри опять щелкнуло, потянул. Дверца, сработанная из листа бронебойной стали, подалась на удивление легко.
— За что люблю нашу армию, так это за качество стали, — пробормотал Корсаков.
Внутри шкафа лежало все его достояние. Десяток толстых стальных тубусов, два армейских деревянных ящика и несколько коробок из плотного картона. «Остатки прежней роскоши», — как он называл, содержимое тайника.
Игорь, ориентируясь по значкам на тубусах, выбрал два нужных, отложил в сторону. Покопался внутри шкафа. Выудил переносной шахтерский фонарь, включил, направив луч на пол.
На торцах тубусов торчали ребра зубчатых колесиков цифровых замков. Игорь по памяти набрал шифр. Свинтил крышку.
Осторожно извлек рулон, обернутый чистой холстиной.
Развернул, подставив под луч света.
Картина за прошедшие годы ничуть не испортилась, даже паутинка патины, вечный враг масляной живописи, не выступила. Освещение в подвале было явно не музейным, но даже скупой свет переносок и резкий луч фонаря не могли исказить главного, из-за чего Корсаков считал ее своим шедевром.
Снежинки на фоне густого серого неба действительно парили. Беззвучно и обреченно, словно знали, что они опадают на глаза, лежащего на спине человека, и знали, что, когда они коснуться широко распахнутых глаз, им не суждено растаять. Они — последнее, что видит этот человек. И возможно, что хлопья летящего льда кажутся ему неземной чистоты пухом ангела, опустившимся в изголовье его снежного одра.
А может, он слагает искристые точки в знаки, дар читать которые человек обретает лишь на пороге смерти; и угловатые, ломаные буквы этой заповеданной азбуки слагаются для него в слова, нашептывающие тайны о будущем тех, кто еще жив, кто еще не родился, и о том, что будет, когда исполняться сроки…
Корсаков выставлял эту картину дважды, да и то на персональных выставках. Для участия в коллективных ее постоянно браковали. От картины воротили нос и члены отборочных комиссий, и галерейщики, и покупатели. Со своих, мазилок, спрос не велик, Игорь даже не обижался, когда коллеги советовали ему «поймать фишку» и изобразить те же снежинки, коли уж, они ему так удаются, но на канализационном люке.
Особенно оцарапал сердце какой-то узкий специалист, крутившийся у картины на персональной выставке.
Типичный физик из оборонки, в детстве бабахнутый пыльным мешком, а потом контуженный секретностью, а сублимирующий мозговую травму в любовь к искусству, сочетая ее с увлечением практической йогой и теоретической черной магией. Он долго наводил резкость десятидиоптрийных очков на снежинки, а потом подкатил к Игорю, стоявшему в сторонке, и заявил, что Игорь — гений. Потому что в его работе присутствуют семьсот оттенков белого цвета, что намного превосходит способность цветоощущения обычного человека. Предложил передать картину на денек в лабораторию, где он сотоварищи проведет детальное цветоделение и химический анализ красок.
Игорь приготовился послать его по соответствующему адресу, но искусствовед в ниишной беретке добавил: «Так снег и иней мог рисовать только Константин Васильев». И Корсаков обмер, почувствовав затылком холодное дыхание смерти.
Константин Васильев к этому времени уже был мертв. Не пережив первой персональной выставки, на которой всем, даже недругам, стало ясно, что в мир пришел гений. Добрался до родного подмосковного городка электричкой, пошел к домишке, где жил с матерью, вдоль железной дороги, срезая путь… Утром нашли труп. Считается, оступился и попал под поезд.
Погиб как-то вовремя. Оставив после себя около четырехсот работ: большая часть хранилась в сарае у матери, остальные были розданы знакомым. Это потом их растиражировали на календари, плакаты, и прочую макулатуры «великодержавного славянизма». И даже дом-музей посмертно открыли. Все потом… После смерти.
Это попса может хоть каждое утро просыпаться знаменитой. Миг славы для гения, как правило, оказывается последней секундой жизни. Ведь что такое гений? Думайте, что хотите, но, прежде всего, это производитель уникального продукта. А существующий в единственном числе товар по законам экономики может быть обменен на всю совокупность товаров, существующих на рынке. Было бы желание.
Что можно было купить на один динарий при Александре Македонском? Парочку рабов. А сколько стоит один динарий эпохи Александра в нашем веке? Состояние! Почему? Потому что долларов много, а динариев мало. И «Подсолнухи» Ван-Гога тем и хороши, что Ван-Гог еще одну картину уже не напишет. Она единственная и такой пребудет вовеки. Поэтому и стоит эта картина миллионы. А при жизни Ван-Гог на нее и обед себе купить бы не смог.
Отсюда неминуемый вывод: производитель уникального продукта — гений — приговорен к смерти по законам рынка. Его смерть добавляет столько нулей к цене шедевра, что за жизнь гения нельзя дать и гроша.
Игорь уже начинал понимать, в какой серпентарий попал. И сравнение с Константином Васильевым воспринял как предупреждение, пусть и прозвучавшее из уст профана.
Но, как оказалось, прозвучало оно слишком поздно…
На лестнице, ведущей в подвал заскрипел под чьими-то ботинками песок.
Игорь вздрогнул. Уронил на пол холст. Рука сама собой нырнула в шкаф, из стального нутра выудила нечто в треугольном кожаном чехле.
Щелкнула сорванная кнопка, чехол отлетел в сторону. А в ладонь Игоря легла рифленая рукоятка пистолета.
Игорь выключил фонарь. Левой рукой пошевелил провода переноски. Посыпались бенгальские искры, и подвал залила непроглядная темень.
На лестнице кто-то тихо выматерился.
— Кому там делать не хер? — рявкнул Игорь, голосом заглушив клацанье передернутого затвора.
Наклонился, нащупал фонарь и взял его в левую руку, в вытянутой правой — пистолет.
— Дык, это… Я это! — раздался испуганный голос Трофимыча. — Ты это, Игорь?
— Трофимыч, ты один? — спросил Игорь, прислушиваясь к шорохам.
— Один. А чо?
— А ничо! Ты что там закоротил?
— Ничо я не трогал! Только зашел, а он вырубился. Гляжу, дверь открыта. Дай, думаю…
— Меньше бы думал, идиот! Вечно свой нос суешь, куда не просят.
У лестницы послышались странные звуки.
Палец Корсакова на спусковом крючке напрягся.
— Стой, где стоишь, дед! — крикнул он.
— Дак… И стою я.
— А чем там шумишь?
— Энурез пробился, — отозвался Трофимыч.
— Чего?!
— Да ссу я! Перебзедел со страху. Темноты боюся с детства.
Корсаков длинно выдохнул, опуская пистолет.
— Убью, блин! — простонал он.
— Что делать-то будем, Игорь? — подал повеселевший голос Трофимыч. — Провода проверить надо. Где пробило, может… Я по липездричеству спец! Когда, бывало, в деревне что коротнет, все ко мне бежали.
— Я тебе проверю, Чубайс безмозглый! Иди, на фиг, отсюда. Без тебя разберусь.
— А как же ты?
— За меня не беспокойся.
Трофимыч затопал по лестнице.
— Слышь, Игорь, ежели завалит, ты ори. Я тута, на улице постою.
Скрипнули петли двери.
Корсаков замер, закрыв глаза, чтобы целиком уйти в слух. Тишина была, как темень, непроницаемой.
Он включил фонарь.
Спрятал картину в тубус, завернул крышку и сбил код на замке. Проверять состояние второй картины, потребовавшейся Жуку, не стал. И времени не было, и что-то подсказывало, что нужна Жуку только одна — со снежинками, вторую приплел для отвода глаз.
Разложив тубусы внутри шкафа, он нашупал кнопку на внутренней стенке, задумался на секунду, потом нажал ее.
— Вы ярко и незабываемо интересно проведете последние секунды жизни, — пообещал он вслух тем, кто попробует без разрешения открыть шкаф.
В Корсакове была армейская жилка, доставшаяся от предков. Несмотря на натуру художника, он любил бесхитростные, но сработанные на совесть и высокоэффективные армейские изделия. Одежду, оружие и все прочее, имеющее отношение к этому уважаемому им ремеслу.
Миной-ловушкой он по случаю разжился у знакомого, не вылезающего из «горячих точек». Знакомый, искренне считал, что в условиях развала обороноспособности страны, каждый имеет право завести свой личный арсенал, и снабдил его массой полезных вещей, включая пистолет. Про мину-ловушку он рассказал, что ими выкуривали душманов из подземных нор. Красиво и эффективно.
Игорь уже самостоятельно доработал конструкцию, исходя из своих нужд.
Он осторожно закрыл дверцу шкафа. Ясно услышал, как щелкнул магнит.
Теперь, стоило разжать контакт, через пятнадцать секунд взорвутся сигнальные пакеты, рассыпая тысячи ярких искр. Искры не просто будут сновать, рикошетя от стен, а и выть, как осколки. Светопредставление завершится подрывом пиропатронов; армейские умельцы специально рассчитали их мощность, чтобы гарантировать акустический удар, валящий человека в обморок. Кому покажется мало, по глазам ударит вспышка слепящего огня, ее импульс тоже гарантирует качественный обморок. И в завершении одиночным хлопком взорвется гранатка с мелкой алюминиевой стружкой. На семь метров вокруг нее у всего живого попросту сдерет шкуру, как наждаком.
Жестоко? А кто вас просил к нам лезть?
— Тута я! — крикнул он, увидев Игоря, вышедшего из подъезда.
Корсаков беглым взглядом прочесал окрестности. Вечер был поздний, но Арбат еще не отгулял, во двор вполне могли заглянуть по естественной нужде посторонние. Правую руку Корсаков держал в кармане плаща.
— Дед, у тебя алкогольная бессонница пополам с недержанием, да? — спросил Игорь.
Трофимыч, поскреб за ухом. Для этого пришлось сдвинуть лыжную шапочку, в которой он ходил круглый год, не снимая.
— Халтуру я тут нашел. Но одному несподручно. Вот тебя и искал.
— Какая, на ночь глядя, работа? — Корсаков покрутил пальцем у виска. — Окстись, Трофимыч. За мной должок, кстати, не забыл? Целая бутылка тебя дожидается. Могу и денег подбросить, если приперло.
Трофимыч помялся.
— Спасибо, тебе, Игорек. Добрая ты душа… Только неудобно. Я людям пообещал. Такое дело… А Клин, сука, притащил политуру. Короче, умерли все, с кем договаривался. Храпят уже. Один я пить не стал. Вот и маюсь. Пообещал же…
— Ну ты совестливый, дед!
— А как же. Слово же дал! Люди мне, бомжу немытому, на слово поверили. — Он тяжко вздохнул. — Чего же себя дальше ронять, так я разумею?
Корсаков промолчал, разглядывая Трофимыча.
— Не, пойду! — махнул рукой дел. — Один пойду. Оно и к лучшему, что один. Больше достанется.
— Там деньгами или водкой платят?
— Попрошу все деньгами. — Трофимыч потупился. — Уехать я решил, Игорь. Нет здесь правды, в Москве твоей.
— Так и не было ее тут никогда!
— А я, что, в своей деревне про это знал?! — В глазах Трофимыча блеснули слезы, и он отвернулся.
Корсаков потрепал его по дрожащему плечу.
— Эй, дед. Да не сопи ты! Работник я никакой. Только утром ребра все пересчитали.
Игорь отметил, что парень свернул не налево — к Арбату, а пошел вниз по Гоголевскому бульвару, к «Кропоткинской». Значит, первый шаг сделал в верном направлении.
Уходил прочь от насиженного места. От друзей до первой беды, от приятелей до первой неприятности, от случайных знакомых, от собутыльников купленной вскладчину бутылки, от паразитов и прихлебателей, и от тех, за чей счет сам пытался жить. И еще от тех, кого любил, и от тех, кому разрешал себя любить.
Он еще не знал, что там, куда он уходил, все будет таким же. Если не изменишься сам.
«Ничего, мальчики взрослеют только на войне или в дороге», — подумал Корсаков.
Он вернулся в свой двор. Постоял, разглядывая мертвые окна. И ему пришла пора уходить из этого дома. Обстоятельства просто выдавливали его, толкали в спину, вынуждая сделать первый шаг.
— Черт, как все не вовремя! — проворчал он. Но, подумав, пожал плечами. — Правда, если без истерики, все к тому и шло.
Он перебрал в памяти все события последних дней и решил, что именно появление Жука стало знаком, однозначно указывающим на приближающейся коренной перелом в судьбе. Остальное, так — антураж и мелочи быта.
Корсаков по прошлой жизни, когда был в фаворе и знаменит, на своей шкуре узнал, что у Жука отточенное чутье поедателя падали. Только, в отличие от крыс и ворон, он идет не на запах гнили, а на саму ауру смерти. Идет, как зомби, чувствуя ее зов всем нутром. Жертва даже еще не почувствовала первых признаков недомогания, а Жук уже устроился поблизости, даже успел набиться в друзья, и терпеливо ждет, поблескивая сосущими глазками, зная, что своего не упустит. Вырвет первым самый сочный кусок из еще не испустившей дух жертвы.
Игорь хорошо изучил повадки подобных Жуку тварей. Благо, нынешняя неформально-бомжатская жизнь предоставляла для этого прекрасные возможности. Каких только экземпляров он не встретил за эти годы! В донном иле жизни они, конечно, мельче, чем Жук, но зато их гораздо больше. И особо они не таяться.
Корсаков узнал, что, как и всех узкоспециализированных существ, этих двуногих трупоедов, жиреющих на чужом несчастье, очень легко заманить в ловушку. Стоит только изобразить из себя жертву, как они, повинуясь инстинкту, и следуя своей сути, бросятся, выпростав свои липкие щупальца. И в этот момент окажутся абсолютно беззащитными.
Он вспомнил о трехдневном сроке, который назначил Жуку, и расхохотался, представив, сколько желчи выработает организм Жука, изводя себя ожиданием. Худшей пытки для Жука придумать было невозможно.
«Эх, сделать бы твою жизнь вечной, а потом заставить всю эту вечную жизнь провести в ожидании! Вот это была бы вечная мука. Только, увы, я не бог. Поэтому ты, Жук, будешь мучиться. Но не долго».
Корсаков вошел в подъезд, прикрыл за собой дверь, чтобы не было видно с улицы. Постоял, прислушиваясь к голосам в доме и тишине во дворе.
Из-за батареи достал ключ от железной двери подвала. Подождал, пока утихнут шаги случайного прохожего, пересекавшего двор. Присел на корточки, подцепил плитку кафеля, помеченную крестообразной щербинкой. Разгреб бетонную крошку и достал еще один ключ. Сунул в карман.
Подвалом в той или иной мере пользовались все жильцы: художники и прочие не далекие от творчества люди на правах хозяев, а бомжи и прочие парии — по специальному разрешению неформального коменданта сквота Корсакова.
Он открыл стальную дверь, подсветив зажигалкой, нашел пару проводов, торчащих из стены, соединил, и в душной темноте вспыхнула гирлянда лампочек, осветив сводчатый потолок. Проводка держалась на честном слове и была изготовлена из электромонтажной рухляди со всеми возможными нарушениями норм пожарной безопасности. Это было первое объяснение строгости режима допуска в подвал.
Второй причиной было то, что здесь поколениями, (а на Арбате они отмеряются не четвертью века, куда там, а тремя годами, дольше неформалы в экстремальных условиях русских зим не выживают или не тусуются, поэтому сменяются поколения со скоростью мушек-дрозофил), в подвале складировались ценные вещи обитателей дома. По большей части — произведения неформального искусства и арбатских ремесел. Ну и прочая дребедень, дорогая сердцу, и рухлядь, полезная в хозяйстве.
Люди селились, обрастали имуществом, потом пропадали, появлялись вновь и снова исчезали не по своей воле или влекомые жаждой странствий. И каждый, сдавший вещи на хранение, почему-то был уверен, что найдет их в целости и сохранности. По большей части так это и происходило. Конечно же, тырили по мелочи и приспосабливали к делу временно безхозное, но до систематического грабежа не опускались. За этим Корсаков следил строго.
В самом дальнем углу «коллективной камеры хранения», он оборудовал личный тайник. Представлял он собой несгораемый шкаф армейского образца, неизвестными путями попавший в подвал дома. Напрашивались две версии: первая — кто-то из бывших благополучных жильцов дома хранил в нем свои секреты, вторая — шкаф утащили из находящегося напротив комплекса зданий Министерства обороны.
Правда, когда произошло хищение военного имущества, сказать было сложно. На шкафе сохранилась бирка с датой — тридцать второй год, но это еще ни о чем не говорило.
Когда его обнаружил Корсаков, шкаф лежал на боку и был забит макулатурой и гнилым тряпьем. Оставалось только очистить его, подобрать ключ и выкопав яму, углубить в пол под срез.
Корсаков разгреб кучу мусора и кирпичной щебенки, на глаз определив, что ее никто не потревожил. Прорисовался четкий контур дверцы шкафа.
Вытащив тряпичную затычку из замка, он вставил ключ в паз, и с натугой провернул. Внутри туго щелкнул замок. Повернул крестообразную ручку, внутри опять щелкнуло, потянул. Дверца, сработанная из листа бронебойной стали, подалась на удивление легко.
— За что люблю нашу армию, так это за качество стали, — пробормотал Корсаков.
Внутри шкафа лежало все его достояние. Десяток толстых стальных тубусов, два армейских деревянных ящика и несколько коробок из плотного картона. «Остатки прежней роскоши», — как он называл, содержимое тайника.
Игорь, ориентируясь по значкам на тубусах, выбрал два нужных, отложил в сторону. Покопался внутри шкафа. Выудил переносной шахтерский фонарь, включил, направив луч на пол.
На торцах тубусов торчали ребра зубчатых колесиков цифровых замков. Игорь по памяти набрал шифр. Свинтил крышку.
Осторожно извлек рулон, обернутый чистой холстиной.
Развернул, подставив под луч света.
Картина за прошедшие годы ничуть не испортилась, даже паутинка патины, вечный враг масляной живописи, не выступила. Освещение в подвале было явно не музейным, но даже скупой свет переносок и резкий луч фонаря не могли исказить главного, из-за чего Корсаков считал ее своим шедевром.
Снежинки на фоне густого серого неба действительно парили. Беззвучно и обреченно, словно знали, что они опадают на глаза, лежащего на спине человека, и знали, что, когда они коснуться широко распахнутых глаз, им не суждено растаять. Они — последнее, что видит этот человек. И возможно, что хлопья летящего льда кажутся ему неземной чистоты пухом ангела, опустившимся в изголовье его снежного одра.
А может, он слагает искристые точки в знаки, дар читать которые человек обретает лишь на пороге смерти; и угловатые, ломаные буквы этой заповеданной азбуки слагаются для него в слова, нашептывающие тайны о будущем тех, кто еще жив, кто еще не родился, и о том, что будет, когда исполняться сроки…
Корсаков выставлял эту картину дважды, да и то на персональных выставках. Для участия в коллективных ее постоянно браковали. От картины воротили нос и члены отборочных комиссий, и галерейщики, и покупатели. Со своих, мазилок, спрос не велик, Игорь даже не обижался, когда коллеги советовали ему «поймать фишку» и изобразить те же снежинки, коли уж, они ему так удаются, но на канализационном люке.
Особенно оцарапал сердце какой-то узкий специалист, крутившийся у картины на персональной выставке.
Типичный физик из оборонки, в детстве бабахнутый пыльным мешком, а потом контуженный секретностью, а сублимирующий мозговую травму в любовь к искусству, сочетая ее с увлечением практической йогой и теоретической черной магией. Он долго наводил резкость десятидиоптрийных очков на снежинки, а потом подкатил к Игорю, стоявшему в сторонке, и заявил, что Игорь — гений. Потому что в его работе присутствуют семьсот оттенков белого цвета, что намного превосходит способность цветоощущения обычного человека. Предложил передать картину на денек в лабораторию, где он сотоварищи проведет детальное цветоделение и химический анализ красок.
Игорь приготовился послать его по соответствующему адресу, но искусствовед в ниишной беретке добавил: «Так снег и иней мог рисовать только Константин Васильев». И Корсаков обмер, почувствовав затылком холодное дыхание смерти.
Константин Васильев к этому времени уже был мертв. Не пережив первой персональной выставки, на которой всем, даже недругам, стало ясно, что в мир пришел гений. Добрался до родного подмосковного городка электричкой, пошел к домишке, где жил с матерью, вдоль железной дороги, срезая путь… Утром нашли труп. Считается, оступился и попал под поезд.
Погиб как-то вовремя. Оставив после себя около четырехсот работ: большая часть хранилась в сарае у матери, остальные были розданы знакомым. Это потом их растиражировали на календари, плакаты, и прочую макулатуры «великодержавного славянизма». И даже дом-музей посмертно открыли. Все потом… После смерти.
Это попса может хоть каждое утро просыпаться знаменитой. Миг славы для гения, как правило, оказывается последней секундой жизни. Ведь что такое гений? Думайте, что хотите, но, прежде всего, это производитель уникального продукта. А существующий в единственном числе товар по законам экономики может быть обменен на всю совокупность товаров, существующих на рынке. Было бы желание.
Что можно было купить на один динарий при Александре Македонском? Парочку рабов. А сколько стоит один динарий эпохи Александра в нашем веке? Состояние! Почему? Потому что долларов много, а динариев мало. И «Подсолнухи» Ван-Гога тем и хороши, что Ван-Гог еще одну картину уже не напишет. Она единственная и такой пребудет вовеки. Поэтому и стоит эта картина миллионы. А при жизни Ван-Гог на нее и обед себе купить бы не смог.
Отсюда неминуемый вывод: производитель уникального продукта — гений — приговорен к смерти по законам рынка. Его смерть добавляет столько нулей к цене шедевра, что за жизнь гения нельзя дать и гроша.
Игорь уже начинал понимать, в какой серпентарий попал. И сравнение с Константином Васильевым воспринял как предупреждение, пусть и прозвучавшее из уст профана.
Но, как оказалось, прозвучало оно слишком поздно…
На лестнице, ведущей в подвал заскрипел под чьими-то ботинками песок.
Игорь вздрогнул. Уронил на пол холст. Рука сама собой нырнула в шкаф, из стального нутра выудила нечто в треугольном кожаном чехле.
Щелкнула сорванная кнопка, чехол отлетел в сторону. А в ладонь Игоря легла рифленая рукоятка пистолета.
Игорь выключил фонарь. Левой рукой пошевелил провода переноски. Посыпались бенгальские искры, и подвал залила непроглядная темень.
На лестнице кто-то тихо выматерился.
— Кому там делать не хер? — рявкнул Игорь, голосом заглушив клацанье передернутого затвора.
Наклонился, нащупал фонарь и взял его в левую руку, в вытянутой правой — пистолет.
— Дык, это… Я это! — раздался испуганный голос Трофимыча. — Ты это, Игорь?
— Трофимыч, ты один? — спросил Игорь, прислушиваясь к шорохам.
— Один. А чо?
— А ничо! Ты что там закоротил?
— Ничо я не трогал! Только зашел, а он вырубился. Гляжу, дверь открыта. Дай, думаю…
— Меньше бы думал, идиот! Вечно свой нос суешь, куда не просят.
У лестницы послышались странные звуки.
Палец Корсакова на спусковом крючке напрягся.
— Стой, где стоишь, дед! — крикнул он.
— Дак… И стою я.
— А чем там шумишь?
— Энурез пробился, — отозвался Трофимыч.
— Чего?!
— Да ссу я! Перебзедел со страху. Темноты боюся с детства.
Корсаков длинно выдохнул, опуская пистолет.
— Убью, блин! — простонал он.
— Что делать-то будем, Игорь? — подал повеселевший голос Трофимыч. — Провода проверить надо. Где пробило, может… Я по липездричеству спец! Когда, бывало, в деревне что коротнет, все ко мне бежали.
— Я тебе проверю, Чубайс безмозглый! Иди, на фиг, отсюда. Без тебя разберусь.
— А как же ты?
— За меня не беспокойся.
Трофимыч затопал по лестнице.
— Слышь, Игорь, ежели завалит, ты ори. Я тута, на улице постою.
Скрипнули петли двери.
Корсаков замер, закрыв глаза, чтобы целиком уйти в слух. Тишина была, как темень, непроницаемой.
Он включил фонарь.
Спрятал картину в тубус, завернул крышку и сбил код на замке. Проверять состояние второй картины, потребовавшейся Жуку, не стал. И времени не было, и что-то подсказывало, что нужна Жуку только одна — со снежинками, вторую приплел для отвода глаз.
Разложив тубусы внутри шкафа, он нашупал кнопку на внутренней стенке, задумался на секунду, потом нажал ее.
— Вы ярко и незабываемо интересно проведете последние секунды жизни, — пообещал он вслух тем, кто попробует без разрешения открыть шкаф.
В Корсакове была армейская жилка, доставшаяся от предков. Несмотря на натуру художника, он любил бесхитростные, но сработанные на совесть и высокоэффективные армейские изделия. Одежду, оружие и все прочее, имеющее отношение к этому уважаемому им ремеслу.
Миной-ловушкой он по случаю разжился у знакомого, не вылезающего из «горячих точек». Знакомый, искренне считал, что в условиях развала обороноспособности страны, каждый имеет право завести свой личный арсенал, и снабдил его массой полезных вещей, включая пистолет. Про мину-ловушку он рассказал, что ими выкуривали душманов из подземных нор. Красиво и эффективно.
Игорь уже самостоятельно доработал конструкцию, исходя из своих нужд.
Он осторожно закрыл дверцу шкафа. Ясно услышал, как щелкнул магнит.
Теперь, стоило разжать контакт, через пятнадцать секунд взорвутся сигнальные пакеты, рассыпая тысячи ярких искр. Искры не просто будут сновать, рикошетя от стен, а и выть, как осколки. Светопредставление завершится подрывом пиропатронов; армейские умельцы специально рассчитали их мощность, чтобы гарантировать акустический удар, валящий человека в обморок. Кому покажется мало, по глазам ударит вспышка слепящего огня, ее импульс тоже гарантирует качественный обморок. И в завершении одиночным хлопком взорвется гранатка с мелкой алюминиевой стружкой. На семь метров вокруг нее у всего живого попросту сдерет шкуру, как наждаком.
Жестоко? А кто вас просил к нам лезть?
* * *
Трофимыч маячил у разбитой скамейки.— Тута я! — крикнул он, увидев Игоря, вышедшего из подъезда.
Корсаков беглым взглядом прочесал окрестности. Вечер был поздний, но Арбат еще не отгулял, во двор вполне могли заглянуть по естественной нужде посторонние. Правую руку Корсаков держал в кармане плаща.
— Дед, у тебя алкогольная бессонница пополам с недержанием, да? — спросил Игорь.
Трофимыч, поскреб за ухом. Для этого пришлось сдвинуть лыжную шапочку, в которой он ходил круглый год, не снимая.
— Халтуру я тут нашел. Но одному несподручно. Вот тебя и искал.
— Какая, на ночь глядя, работа? — Корсаков покрутил пальцем у виска. — Окстись, Трофимыч. За мной должок, кстати, не забыл? Целая бутылка тебя дожидается. Могу и денег подбросить, если приперло.
Трофимыч помялся.
— Спасибо, тебе, Игорек. Добрая ты душа… Только неудобно. Я людям пообещал. Такое дело… А Клин, сука, притащил политуру. Короче, умерли все, с кем договаривался. Храпят уже. Один я пить не стал. Вот и маюсь. Пообещал же…
— Ну ты совестливый, дед!
— А как же. Слово же дал! Люди мне, бомжу немытому, на слово поверили. — Он тяжко вздохнул. — Чего же себя дальше ронять, так я разумею?
Корсаков промолчал, разглядывая Трофимыча.
— Не, пойду! — махнул рукой дел. — Один пойду. Оно и к лучшему, что один. Больше достанется.
— Там деньгами или водкой платят?
— Попрошу все деньгами. — Трофимыч потупился. — Уехать я решил, Игорь. Нет здесь правды, в Москве твоей.
— Так и не было ее тут никогда!
— А я, что, в своей деревне про это знал?! — В глазах Трофимыча блеснули слезы, и он отвернулся.
Корсаков потрепал его по дрожащему плечу.
— Эй, дед. Да не сопи ты! Работник я никакой. Только утром ребра все пересчитали.