Страница:
— Передайте вашему отцу, барышня, что я не имею против него никакой злобы и вражды, и что дня через два зайду к нему и принесу свой долг!
Окно закрылось, и Филипп, еще более возбужденный, чем раньше, но переполненный совершенно иными чувствами, чем те, с какими он явился сюда, направился теперь к своему дому.
ГЛАВА III
ГЛАВА IV
Окно закрылось, и Филипп, еще более возбужденный, чем раньше, но переполненный совершенно иными чувствами, чем те, с какими он явился сюда, направился теперь к своему дому.
ГЛАВА III
Прекрасная дочь мингера Путса произвела на Филиппа Вандердеккена сильное впечатление, и теперь новое чувство присоединилось ко всем другим чувствам, волновавшим его душу. Придя домой, он поднялся наверх и кинулся на постель, с которой его поднял приход Путса. Сначала в его воображении носился прелестный образ девушки, но воспоминание о ней вскоре изгнала мысль о том, что в смежной комнате лежит тело его матери, а тайна его отца остается нераскрытой там, внизу, в запертой комнате.
Похороны должны были состояться на другой день утром, и Филипп, который со времени своего знакомства с прекрасной дочерью безобразного доктора даже в собственных своих глазах охладел до известной степени к страшной тайне своей покойной матери, решил не открывать таинственной комнаты раньше похорон. На этом он заснул. Измученный и душевно, и физически, он проспал до следующего утра, когда священник разбудил его для присутствия при погребении матери.
Час спустя все было кончено; провожавшие разошлись по домам, а Филипп, вернувшись в свое опустелое жилище, запер за собою дверь на тяжелый засов и почувствовал известное облегчение при сознании, что он теперь один, и никто не может ему помешать.
Войдя в комнату, где всего только час тому назад лежало тело его матери, Филипп снял со стены японский шкафчик и возобновил свою прерванную накануне работу; вскоре задняя стенка шкафчика была отбита, и потайной ящичек обнаружен. Выдвинув его, Филипп нашел в нем, как и предполагал, большой ключ, покрытый легким налетом ржавчины. Под ключом лежала сложенная записка, немного выцветшая от времени. Записка была писана рукою его матери, и содержание ее было следующее:
«Прошло уже две ночи с тех пор, как ужасный случай, происшедший внизу, побудил меня закрыть и запереть на ключ ту комнату, где это произошло, и до сих пор мне кажется, что мозг мой разлетается на части от неописуемого чувства ужаса и страха. В случае, если бы я при жизни своей не успела никому открыть того, что там произошло, все равно ключ этот понадобится, так как после моей смерти комнату эту должны будут открыть. Выбежав из нее, я убежала наверх и весь остаток этой ночи провела подле моего ребенка. На следующее утро я собралась с силами и спустилась вниз, заперла комнату, вынула ключ и принесла его наверх в свою спальню. Комната эта должна теперь оставаться запертой до тех пор, пока смерть не сомкнет мои глаза. Никакие лишения, никакая нужда не заставятi меня отпереть ее, хотя в железном ларце под буфетом, стоящим дальше от окна, достаточная сумма денег для удовлетворения всех моих потребностей. Пусть эти деньги останутся там для моего ребенка, который, если я не успею сообщить ему роковой тайны, пусть утешится тем, что тайна эта так ужасна, что ему лучше ничего не знать о ней и о причинах, заставивших меня поступить так, как я это сделала. Ключи от шкафа и буфета, а также от железного ларца, если не ошибаюсь, остались на столе или в моей рабочей корзинке. Кроме того, на столе должно быть письмо: по крайней мере, я так думаю. Оно запечатано и не вскрыто. Пусть никто не вскрывает его, кроме моего сына, и он пусть не вскрывает его, если раньше не узнает тайны. Пусть это письмо сожжет наш уважаемый патер, так как на письме лежит проклятие. И даже в том случае, если моему сыну будет все известно, пусть он прежде хорошенько подумает и взвесит свое решение и потом только сорвет печать: лучше для него не знать ничего больше!»
— Не знать ничего больше! — повторил Филипп, не ' отрывая глаз от записки. — Но, дорогая матушка, я хочу и должен знать больше! Прости мне, дорогая, если я, вопреки твоему желанию, не стану терять времени на размышления: это было бы даром потраченное время, раз я уже бесповоротно решил узнать все, что касается этой тайны.
Набожно приложившись губами к подписи матери, Филипп, не торопясь, сложил записку, положил ее в карман и, взяв ключ, пошел вниз.
Было около полудня, когда Филипп подошел к запертой двери роковой комнаты. Солнце ярко светило; небо было ясно, и все кругом в природе улыбалось. Сказать, что, отпирая дверь, Филипп не испытывал жуткого чувства, было бы неверно: ему было жутко, и сердце его дрогнуло, когда, повернув с некоторым усилием ключ в замке, он толкнул дверь и распахнул ее. Но у него был достаточный запас мужества и самообладания, чтобы справиться с этим жутким чувством. Тем не менее он не сразу вошел в комнату; он остановился на пороге: ему казалось, что он вторгается в убежище какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минуту, он переступил за порог и стал оглядывать комнату.
Он не мог хорошо различить предметы, так как ставни были закрыты, и только через щели в них врывались в комнату три ярких луча солнечного света, показавшихся ему в первый момент чем-то сверхъестественным. Чтобы лучше разглядывать предметы, Филипп принес из кухни свечу и с глубоким вздохом облегчения вернулся в таинственную комнату.
Все было тихо. Стол, на котором должно было лежать письмо, стоял за дверью и потому в данный момент был скрыт от глаз Филиппа. Твердыми шагами прошел юноша через комнату к окну с намерением раскрыть ставни, но при воспоминании, каким сверхъестественным образом эти ставни распахнулись и затем снова закрылись в последний раз, руки его слегка задрожали.
Когда ставни были раскрыты, целое море света ворвалось в комнату и на мгновение ослепило юношу, и, страшно сказать, этот ворвавшийся сюда веселый дневной свет смутил Филиппа больше, чем царивший здесь раньше полумрак. Со свечой в руке он поспешил выйти на кухню и здесь, опустив голову на руки, просидел некоторое время в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова вернуться в ту комнату.
На этот раз он вошел уже совершенно смело и ясно отдавал себе отчет в том, что он видел.
В комнате было всего только одно окно; против входной двери находился камин, а по обе стороны его стояло по высокому буфету темного дуба. Пол комнаты был чист, несмотря на то, что пауки протянули по нему во всех направлениях свои паутины. С середины потолка спускался зеркальный шар, обычное в то время украшение гостиных; но и он был окутан густою сетью паутин, так что напоминал громадный кокон. Над камином висело две или три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который трудно было различить что-нибудь. На камине стояло художественной работы изображение Пресвятой Девы Марии из чистого серебра в небольшом киоте из того же металла; но все это потемнело и потускнело настолько, что скорее походило на темную бронзу или чугун. По обе стороны этой святыни красовались индийские фигурки и вазочки с цветами. Стеклянные дверцы буфетов также были запылены настолько, что едва можно было различить, что скрывалось за ними; только там и сям можно было заметить блеск серебра, которое за стеклом не успело еще совершенно почернеть.
На стене против окна висели тоже картины в рамах с запыленными стеклами, а также две птичьих клетки. Филипп приблизился к ним и заглянул: конечно, бедные пленницы давно покончили свое существование, но на дне клеток лежали маленькие грудки светло-желтых перышек, по которым можно было безошибочно сказать, что маленькие птички, жившие здесь, были вывезены с Канарских островов. Филипп, по-видимому, решил раньше все осмотреть, а потом уже разыскать то, что его всего более интересовало в этой комнате, и чего он всего более опасался и вместе с тем желал найти.
В комнате было несколько стульев и кресел, и на одном из них лежало что-то из белья. Филипп взял в руки и убедился, что то была детская рубашечка, вероятно, принадлежавшая ему, когда он был ребенком. Наконец, пришла очередь и той стене, в которой была пробита дверь, и которая находилась против камина. По этой стене, за стоявшей теперь открытой дверью, находился стол, кушетка, рабочая корзинка его матери и, вероятно, роковое письмо. Когда он повернул за дверь, пульс его сильнее забился, но он сделал над собою усилие и овладел собой. Прежде всего он обратил свое внимание на стену, где было развешано разное оружие, затем взгляд его скользнул по столу и стоящей позади его кушетке, на которой, как утверждала его мать, она сидела в тот вечер, когда его отец посетил ее. Рабочая корзинка со всеми принадлежностями рукоделия стояла на столе, там, где она ее оставила. Ключи, о которых она упоминала, тоже были тут, но сколько ни смотрел Филипп, письма он нигде не видел. Он подошел ближе, но ни на столе, ни на кушетке, ни даже на полу письма не было. Он приподнял рабочую корзинку, желая убедиться, не попало ли оно под нее, но нет! Тогда он пересмотрел все, что было в корзинке, но письма не оказалось. Затем он приподнял и перевернул все подушки на кушетке, но и здесь никаких признаков письма не было. Тут Филипп почувствовал, как будто с его души свалился тяжелый камень. «Вероятнее всего, — подумал он, — это все была просто игра больного воображения. Матушка, должно быть, уснула, и ей приснилась вся эта ужасная история. Я так и думал, что это невероятно; по крайней мере, я надеялся, что этого не могло быть. Без сомнения, сон был слишком ярок, слишком жив и слишком похож на страшную действительность, и отчасти повлиял на мозг моей бедной матушки; этим все и объясняется». Филипп подумал еще и в конце концов пришел к убеждению, что его предположение было верно.
«Наверное так и было! — решил он. — Бедная матушка! Как много ты выстрадала из-за этого сна; но теперь ты удостоилась награды в небесах и вкусила, наконец, желанный покой!».
Немного спустя Филипп достал из кармана записку, найденную им вместе с ключом, и стал ее перечитывать. «В железном ларце, под буфетом, что стоит дальше от окна», — прочел он. — Так! И, взяв со стола связку ключей, он пошел к указанному буфету. Подобрав ключ, он открыл деревянные дверцы, скрывавшие железный ларец, а другим ключом из связки открыл и самый ларец. Глазам Филиппа предстало настоящее богатство; здесь было, насколько он мог судить, до десяти тысяч гильдеров, все в маленьких желтеньких мешочках. «Бедная матушка, — подумал юноша, — и простой сон мог довести тебя до нужды, почти до нищеты, когда в твоем распоряжении было целое состояние!». Затем Филипп положил все желтые мешочки на место и запер ларец и буфет, предварительно взяв из него на свои немедленные нужды из одного наполовину пустого мешочка несколько золотых монет. Затем внимание его привлекла верхняя часть буфета, которую он открыл опять же с помощью одного из ключей на связке. Здесь он нашел дорогой фарфор, серебряные сосуды, чаши и брашны большой стоимости. Полюбовавшись всем этим, юноша замкнул дверцы буфета и кинул ключи на стол.
Неожиданное богатство еще более укрепило в нем убеждение, что никакого сверхъестественного видения, в сущности, не было, и это весьма ободрило его, вызвав в его душевном настроении полную реакцию. Опустившись на кушетку, он дал волю своим мыслям, которые неизбежно возвращались к прелестному видению в окне дома мингера Путса; воображение его создавало, помимо его воли, чудесные воздушные замки и картины полнейшего благополучия. Так он просидел часа два, но затем его мысли снова вернулись к воспоминаниям об его бедной матери и ее тяжелой кончине.
«Милая, добрая матушка! — сказал он почти вслух, приподымаясь с кушетки. — Здесь ты сидела, переутомленная долгим бдением над моей кроваткой, измученная тревогой за твоего возлюбленного супруга и моего отца, отсутствующего давно, и которому в такую бурную ночь грозили тысячи опасностей. И встревоженное воображение порождало в твоей душе страшные предчувствия, а лихорадочный сон создал всю эту ужасающую картину страшного видения. Без сомнения, это было так! Вот и вышивка твоя лежит на полу, на том месте, как она выпала из твоих обессилевших во время сна рук; и, быть может, с этой минуты погибло счастье всей твоей жизни! Бедная, бедная матушка, — продолжал он, смахивая слезу со щеки и нагибаясь, чтобы поднять кусочек кисеи, по которой она вышивала, — как много ты страдала!.. Боже правый! — вдруг прервал он себя подавленным восклицанием и отпрянув назад с кусочком вышивки в руке. — Да, вот оно, это письмо!.. « — едва договорил он, всплеснув руками и опустив голову как под неожиданным ударом.
Действительно, на полу, под лоскутком вышивки лежало роковое письмо капитана Вандердеккена. Если бы Филипп нашел это письмо на столе, когда он вошел в комнату, как он того ожидал, он, вероятно, взял бы его в руки сравнительно спокойно, по теперь, когда он успел уже уверить себя, что ничего подобного не было, что все это было плодом болезненного воображения его матери, теперь, когда он уже предвкушал близкое благополучие, это было для него таким ударом, который на некоторое время совершенно парализовал его, так что он остался на месте, не будучи в силах прийти в себя от охватившего его ужаса и недоумения. Все его воздушные замки рухнули, и по мере того, как он приходил в себя после минутного оцепенения, душа его наполнялась тяжелыми предчувствиями. Наконец он быстро нагнулся, схватил роковое письмо и выбежал из комнаты.
«Я не могу, не смею читать его здесь! — воскликнул он. — Нет, только под открытым небом, перед лицом оскорбленного Божества могу я ознакомиться с содержанием этого письма!». — И, взяв шляпу, Филипп вышел на улицу. С затаенным в груди отчаянием запер он за собою дверь дома, вынул ключ и зашагал по улице, не зная сам куда.
Похороны должны были состояться на другой день утром, и Филипп, который со времени своего знакомства с прекрасной дочерью безобразного доктора даже в собственных своих глазах охладел до известной степени к страшной тайне своей покойной матери, решил не открывать таинственной комнаты раньше похорон. На этом он заснул. Измученный и душевно, и физически, он проспал до следующего утра, когда священник разбудил его для присутствия при погребении матери.
Час спустя все было кончено; провожавшие разошлись по домам, а Филипп, вернувшись в свое опустелое жилище, запер за собою дверь на тяжелый засов и почувствовал известное облегчение при сознании, что он теперь один, и никто не может ему помешать.
Войдя в комнату, где всего только час тому назад лежало тело его матери, Филипп снял со стены японский шкафчик и возобновил свою прерванную накануне работу; вскоре задняя стенка шкафчика была отбита, и потайной ящичек обнаружен. Выдвинув его, Филипп нашел в нем, как и предполагал, большой ключ, покрытый легким налетом ржавчины. Под ключом лежала сложенная записка, немного выцветшая от времени. Записка была писана рукою его матери, и содержание ее было следующее:
«Прошло уже две ночи с тех пор, как ужасный случай, происшедший внизу, побудил меня закрыть и запереть на ключ ту комнату, где это произошло, и до сих пор мне кажется, что мозг мой разлетается на части от неописуемого чувства ужаса и страха. В случае, если бы я при жизни своей не успела никому открыть того, что там произошло, все равно ключ этот понадобится, так как после моей смерти комнату эту должны будут открыть. Выбежав из нее, я убежала наверх и весь остаток этой ночи провела подле моего ребенка. На следующее утро я собралась с силами и спустилась вниз, заперла комнату, вынула ключ и принесла его наверх в свою спальню. Комната эта должна теперь оставаться запертой до тех пор, пока смерть не сомкнет мои глаза. Никакие лишения, никакая нужда не заставятi меня отпереть ее, хотя в железном ларце под буфетом, стоящим дальше от окна, достаточная сумма денег для удовлетворения всех моих потребностей. Пусть эти деньги останутся там для моего ребенка, который, если я не успею сообщить ему роковой тайны, пусть утешится тем, что тайна эта так ужасна, что ему лучше ничего не знать о ней и о причинах, заставивших меня поступить так, как я это сделала. Ключи от шкафа и буфета, а также от железного ларца, если не ошибаюсь, остались на столе или в моей рабочей корзинке. Кроме того, на столе должно быть письмо: по крайней мере, я так думаю. Оно запечатано и не вскрыто. Пусть никто не вскрывает его, кроме моего сына, и он пусть не вскрывает его, если раньше не узнает тайны. Пусть это письмо сожжет наш уважаемый патер, так как на письме лежит проклятие. И даже в том случае, если моему сыну будет все известно, пусть он прежде хорошенько подумает и взвесит свое решение и потом только сорвет печать: лучше для него не знать ничего больше!»
— Не знать ничего больше! — повторил Филипп, не ' отрывая глаз от записки. — Но, дорогая матушка, я хочу и должен знать больше! Прости мне, дорогая, если я, вопреки твоему желанию, не стану терять времени на размышления: это было бы даром потраченное время, раз я уже бесповоротно решил узнать все, что касается этой тайны.
Набожно приложившись губами к подписи матери, Филипп, не торопясь, сложил записку, положил ее в карман и, взяв ключ, пошел вниз.
Было около полудня, когда Филипп подошел к запертой двери роковой комнаты. Солнце ярко светило; небо было ясно, и все кругом в природе улыбалось. Сказать, что, отпирая дверь, Филипп не испытывал жуткого чувства, было бы неверно: ему было жутко, и сердце его дрогнуло, когда, повернув с некоторым усилием ключ в замке, он толкнул дверь и распахнул ее. Но у него был достаточный запас мужества и самообладания, чтобы справиться с этим жутким чувством. Тем не менее он не сразу вошел в комнату; он остановился на пороге: ему казалось, что он вторгается в убежище какого-то бестелесного духа, который вот-вот предстанет перед ним. Обождав минуту, он переступил за порог и стал оглядывать комнату.
Он не мог хорошо различить предметы, так как ставни были закрыты, и только через щели в них врывались в комнату три ярких луча солнечного света, показавшихся ему в первый момент чем-то сверхъестественным. Чтобы лучше разглядывать предметы, Филипп принес из кухни свечу и с глубоким вздохом облегчения вернулся в таинственную комнату.
Все было тихо. Стол, на котором должно было лежать письмо, стоял за дверью и потому в данный момент был скрыт от глаз Филиппа. Твердыми шагами прошел юноша через комнату к окну с намерением раскрыть ставни, но при воспоминании, каким сверхъестественным образом эти ставни распахнулись и затем снова закрылись в последний раз, руки его слегка задрожали.
Когда ставни были раскрыты, целое море света ворвалось в комнату и на мгновение ослепило юношу, и, страшно сказать, этот ворвавшийся сюда веселый дневной свет смутил Филиппа больше, чем царивший здесь раньше полумрак. Со свечой в руке он поспешил выйти на кухню и здесь, опустив голову на руки, просидел некоторое время в глубокой задумчивости, прежде чем собрался с духом снова вернуться в ту комнату.
На этот раз он вошел уже совершенно смело и ясно отдавал себе отчет в том, что он видел.
В комнате было всего только одно окно; против входной двери находился камин, а по обе стороны его стояло по высокому буфету темного дуба. Пол комнаты был чист, несмотря на то, что пауки протянули по нему во всех направлениях свои паутины. С середины потолка спускался зеркальный шар, обычное в то время украшение гостиных; но и он был окутан густою сетью паутин, так что напоминал громадный кокон. Над камином висело две или три картины в рамах со стеклами, затянутыми сплошным слоем пыли, сквозь который трудно было различить что-нибудь. На камине стояло художественной работы изображение Пресвятой Девы Марии из чистого серебра в небольшом киоте из того же металла; но все это потемнело и потускнело настолько, что скорее походило на темную бронзу или чугун. По обе стороны этой святыни красовались индийские фигурки и вазочки с цветами. Стеклянные дверцы буфетов также были запылены настолько, что едва можно было различить, что скрывалось за ними; только там и сям можно было заметить блеск серебра, которое за стеклом не успело еще совершенно почернеть.
На стене против окна висели тоже картины в рамах с запыленными стеклами, а также две птичьих клетки. Филипп приблизился к ним и заглянул: конечно, бедные пленницы давно покончили свое существование, но на дне клеток лежали маленькие грудки светло-желтых перышек, по которым можно было безошибочно сказать, что маленькие птички, жившие здесь, были вывезены с Канарских островов. Филипп, по-видимому, решил раньше все осмотреть, а потом уже разыскать то, что его всего более интересовало в этой комнате, и чего он всего более опасался и вместе с тем желал найти.
В комнате было несколько стульев и кресел, и на одном из них лежало что-то из белья. Филипп взял в руки и убедился, что то была детская рубашечка, вероятно, принадлежавшая ему, когда он был ребенком. Наконец, пришла очередь и той стене, в которой была пробита дверь, и которая находилась против камина. По этой стене, за стоявшей теперь открытой дверью, находился стол, кушетка, рабочая корзинка его матери и, вероятно, роковое письмо. Когда он повернул за дверь, пульс его сильнее забился, но он сделал над собою усилие и овладел собой. Прежде всего он обратил свое внимание на стену, где было развешано разное оружие, затем взгляд его скользнул по столу и стоящей позади его кушетке, на которой, как утверждала его мать, она сидела в тот вечер, когда его отец посетил ее. Рабочая корзинка со всеми принадлежностями рукоделия стояла на столе, там, где она ее оставила. Ключи, о которых она упоминала, тоже были тут, но сколько ни смотрел Филипп, письма он нигде не видел. Он подошел ближе, но ни на столе, ни на кушетке, ни даже на полу письма не было. Он приподнял рабочую корзинку, желая убедиться, не попало ли оно под нее, но нет! Тогда он пересмотрел все, что было в корзинке, но письма не оказалось. Затем он приподнял и перевернул все подушки на кушетке, но и здесь никаких признаков письма не было. Тут Филипп почувствовал, как будто с его души свалился тяжелый камень. «Вероятнее всего, — подумал он, — это все была просто игра больного воображения. Матушка, должно быть, уснула, и ей приснилась вся эта ужасная история. Я так и думал, что это невероятно; по крайней мере, я надеялся, что этого не могло быть. Без сомнения, сон был слишком ярок, слишком жив и слишком похож на страшную действительность, и отчасти повлиял на мозг моей бедной матушки; этим все и объясняется». Филипп подумал еще и в конце концов пришел к убеждению, что его предположение было верно.
«Наверное так и было! — решил он. — Бедная матушка! Как много ты выстрадала из-за этого сна; но теперь ты удостоилась награды в небесах и вкусила, наконец, желанный покой!».
Немного спустя Филипп достал из кармана записку, найденную им вместе с ключом, и стал ее перечитывать. «В железном ларце, под буфетом, что стоит дальше от окна», — прочел он. — Так! И, взяв со стола связку ключей, он пошел к указанному буфету. Подобрав ключ, он открыл деревянные дверцы, скрывавшие железный ларец, а другим ключом из связки открыл и самый ларец. Глазам Филиппа предстало настоящее богатство; здесь было, насколько он мог судить, до десяти тысяч гильдеров, все в маленьких желтеньких мешочках. «Бедная матушка, — подумал юноша, — и простой сон мог довести тебя до нужды, почти до нищеты, когда в твоем распоряжении было целое состояние!». Затем Филипп положил все желтые мешочки на место и запер ларец и буфет, предварительно взяв из него на свои немедленные нужды из одного наполовину пустого мешочка несколько золотых монет. Затем внимание его привлекла верхняя часть буфета, которую он открыл опять же с помощью одного из ключей на связке. Здесь он нашел дорогой фарфор, серебряные сосуды, чаши и брашны большой стоимости. Полюбовавшись всем этим, юноша замкнул дверцы буфета и кинул ключи на стол.
Неожиданное богатство еще более укрепило в нем убеждение, что никакого сверхъестественного видения, в сущности, не было, и это весьма ободрило его, вызвав в его душевном настроении полную реакцию. Опустившись на кушетку, он дал волю своим мыслям, которые неизбежно возвращались к прелестному видению в окне дома мингера Путса; воображение его создавало, помимо его воли, чудесные воздушные замки и картины полнейшего благополучия. Так он просидел часа два, но затем его мысли снова вернулись к воспоминаниям об его бедной матери и ее тяжелой кончине.
«Милая, добрая матушка! — сказал он почти вслух, приподымаясь с кушетки. — Здесь ты сидела, переутомленная долгим бдением над моей кроваткой, измученная тревогой за твоего возлюбленного супруга и моего отца, отсутствующего давно, и которому в такую бурную ночь грозили тысячи опасностей. И встревоженное воображение порождало в твоей душе страшные предчувствия, а лихорадочный сон создал всю эту ужасающую картину страшного видения. Без сомнения, это было так! Вот и вышивка твоя лежит на полу, на том месте, как она выпала из твоих обессилевших во время сна рук; и, быть может, с этой минуты погибло счастье всей твоей жизни! Бедная, бедная матушка, — продолжал он, смахивая слезу со щеки и нагибаясь, чтобы поднять кусочек кисеи, по которой она вышивала, — как много ты страдала!.. Боже правый! — вдруг прервал он себя подавленным восклицанием и отпрянув назад с кусочком вышивки в руке. — Да, вот оно, это письмо!.. « — едва договорил он, всплеснув руками и опустив голову как под неожиданным ударом.
Действительно, на полу, под лоскутком вышивки лежало роковое письмо капитана Вандердеккена. Если бы Филипп нашел это письмо на столе, когда он вошел в комнату, как он того ожидал, он, вероятно, взял бы его в руки сравнительно спокойно, по теперь, когда он успел уже уверить себя, что ничего подобного не было, что все это было плодом болезненного воображения его матери, теперь, когда он уже предвкушал близкое благополучие, это было для него таким ударом, который на некоторое время совершенно парализовал его, так что он остался на месте, не будучи в силах прийти в себя от охватившего его ужаса и недоумения. Все его воздушные замки рухнули, и по мере того, как он приходил в себя после минутного оцепенения, душа его наполнялась тяжелыми предчувствиями. Наконец он быстро нагнулся, схватил роковое письмо и выбежал из комнаты.
«Я не могу, не смею читать его здесь! — воскликнул он. — Нет, только под открытым небом, перед лицом оскорбленного Божества могу я ознакомиться с содержанием этого письма!». — И, взяв шляпу, Филипп вышел на улицу. С затаенным в груди отчаянием запер он за собою дверь дома, вынул ключ и зашагал по улице, не зная сам куда.
ГЛАВА IV
Пусть читатель представит себе чувства приговоренного к смерти преступника, примирившегося уже со своей участью и узнавшего затем, что он помилован, вновь ожившего для надежд и рисующего себе отрадное будущее, и которому вдруг объявляют, что помилование не утверждено, и ему предстоит казнь. Таково именно было душевное состояние Филиппа, когда он вышел из своего дома. Долго шел он, не замечая куда, зажав в кулаке письмо и плотно стиснув зубы, но постепенно становился спокойнее; наконец, запыхавшись от быстрой ходьбы, опустился на скамейку и долго сидел, уставившись глазами на роковое письмо, которое он теперь держал обеими руками у себя на коленях.
Машинально он вертел его в руках, разглядывая со всех сторон; письмо было запечатано черной печатью. Филипп вздохнул. — «Нет — сказал он, — я не могу прочесть его теперь». — С этими словами встал и пошел дальше.
Еще с полчаса он шел, не останавливаясь, куда глаза глядят. Солнце стояло уже низко. Филипп остановился и смотрел на него до тех пор, пока у него не зарябило в глазах. Тогда юноша огляделся кругом, ища такого места, где бы укрыться от прохожих и без помехи взломать печать и прочесть это страшное письмо из другого, неведомого ему мира.
Маленькая группа кустов, расположенных перед небольшой рощицей, кинулась ему в глаза в нескольких шагах от того места, где он стоял. Он уже давно вышел в город: расположившись в кустах, он еще раз осмотрелся кругом, чтобы убедиться, что никто из прохожих не может его увидеть или помешать ему.
Мало-помалу он почувствовал успокоение и, глядя на заходящее солнце, склонявшееся все ближе и ближе к земле, наконец произнес:
«Видно, такова Твоя воля, Господи, и такова, знать, моя судьба! Медлить нечего!».
Он собирался уже сорвать печать, как вдруг вспомнил, что письмо это было вручено его матери не обыкновенным смертным, что оно содержало тайну бесплотного духа, осужденного или обремененного страшным заклятием, что эта тайна касалась его родного отца, и что только в этом письме заключалась единственная оставшаяся у него надежда на спасение, о котором взывал и молил его бедный отец.
«Трус! — воскликнул укоризненно юноша по своему адресу. — Как мог я потерять столько времени! Солнце как будто нарочно задерживается там, на холме, чтобы дать мне возможность прочесть это письмо; оно как будто ждет меня!».
И, почувствовав в себе обычное мужество Вандердеккенов, Филипп спокойно сорвал печать, украшенную вензелями его отца, и прочел следующее:
«Дорогая Катрина!
Одному из тех милосердых духов, которые льют слезы и скорбят о преступлениях смертных, было дозволено сообщить мне, каким единственным путем может быть снят с меня ужасный приговор.
Если бы я вновь мог получить на палубу моего судна ту святую реликвию, на которой я произнес свою страшную клятву, приложиться к ней с полным раскаянием и уронить хоть одну слезу глубокого сокрушения на священное древо, то мог бы обрести покой своей души.
Каким образом это сделать или на кого возложить выполнение столь трудной, быть может, роковой задачи, я не знаю, но, Катрина, у нас с тобой есть сын; впрочем, нет, пускай он ничего не знает обо мне; но ты молись за меня и прощай!
И. Вандердеккен».
«Так значит, это правда, ужасная правда, — подумал Филипп, — и мой отец и посейчас находится под заклятием! И он указывает на меня! Да и на кого же другого мог он указать? Разве я не сын его, разве это не долг мой?».
«Да, отец! — громко воскликнул юноша, падая на колени. — Ты недаром писал эти строки! Дай мне прочесть их еще раз».
И Филипп хотел поднести письмо к глазам, но хотя ему казалось, что он все еще держит письмо его в руке, письма уже не было. Он стал искать на траве подле себя, полагая, что как-нибудь выронил его, — письмо исчезло бесследно. Неужели и это письмо было только призрак? Да нет! Он только что прочел его от слова до слова. «Значит, письмо это было обращено ко мне, исключительно только ко мне одному, и мне одному предназначалась эта трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью!»
«Слушай меня, отец, если тебе дано меня слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца заклятие или погибнет, если так ему суждено. Этому делу посвятит он всю свою жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и также занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же животворящим древом Креста Господня, и пусть нарушение клятвы с моей стороны навлечет на меня кару, более тяжелую, чем кара постигшая его!».
И Филипп упал лицом в землю, прижимая к губам своим священную реликвию. Солнце зашло, и сумрак стал спускаться на землю, уступая место ночному мраку. Уже совсем стемнело, а Филипп все еще пребывал в немой молитве и размышлении.
Наконец его встревожили чьи-то голоса; несколько человек расположилось поблизости от него, в рощице на траве. Их разговор не интересовал его, но голоса их заставили его очнуться, и первым его побуждением было встать и идти домой. Но хотя люди эти говорили вполголоса, тема их разговора вскоре привлекла его внимание, так как до его слуха донеслось имя мингера Путса. Прислушавшись, Филипп убедился, что это были четыре дезертира, бежавших из арестантских рот и намеревавшихся этой ночью напасть на жилище маленького доктора, у которого, как им было известно, было скоплено много денег.
— Так, как я вам предлагал, — говорил один из них, — будет всего лучше, поверьте мне; у него нет никого в доме, кроме дочери!
— Что касается меня, то я ценю ее выше всех остальных его богатств! — заметил другой. — Так помните, что у нас с вами было условлено, что девушка будет моей!
— Да, если ты желаешь откупить ее у нас, то мы ничего против этого не имеем! — отозвался третий.
— Согласен, а сколько вы потребуете, говоря по совести, за тощую девчонку?
— Ну, скажем, пятьсот гильдеров!
— Пусть будет по-вашему, но при условии, что если бы на мою долю не пришлось такой суммы из захваченной добычи, я все-таки получу ее на свою долю!
— Это, конечно, справедливо! Но только я едва ли ошибусь, если мы не добудем свыше двух тысяч гильдеров из мошны этого старика.
— Ну, а вы, ребята, что скажете? Согласны вы уступить девушку Битенсу?
— Ну, конечно! Пусть себе берет ее, коли хочет! — согласились двое остальных бродяг.
— Если так, то теперь я телом и душой ваш! — воскликнул тот из четырех, который зарился на дочь Путса. — Я любил эту девушку раньше и старался добыть ее; я даже хотел жениться на ней, но этот старый филин отказал мне, юнкеру флота, почти офицеру!.. Но теперь я с ним рассчитаюсь. Мы не станем его щадить!
— Ну, вот еще! — отозвались остальные.
— Идти ли нам сейчас или обождать, когда люди в городе угомонятся? Через час, надо полагать, взойдет луна, и нас, пожалуй, могут увидеть!
— А кто нас может увидеть? По-моему, чем позднее, тем лучше!
— Сколько же времени нам потребуется, чтобы дойти туда? Не более получаса, если идти крупным шагом. Если мы выйдем отсюда через полчаса, то как раз подгоним так, чтобы месяц светил нам, когда мы будем считать его деньги!
— Прекрасно! А тем временем я приготовлю новый заряд и заряжу свой карабин, чтобы на всякий случай иметь его наготове! Я сумею зарядить его и впотьмах!
— Для тебя это дело привычное, Джон!
— Ну, еще бы! Эту пулю я предназначаю старому негодяю, прямо в лоб!
— Прекрасно! Я предпочитаю, чтобы его убил ты, а не я, — сказал один из собеседников, — так как он однажды спас мне жизнь, когда все другие врачи уверяли, что я должен умереть.
Филипп не стал дожидаться дольше; он ползком добрался до рощи и, обогнув то место, где сидели разбойники, вышел на дорогу и бегом направился к дому мингера Путса, чтобы предупредить старика и его дочь об угрожающей опасности. В тревоге за них он даже забыл на время и о своем отце, и о громадной обязанности, принятой им на себя.
Хотя юноша не замечал, куда он идет, когда он вышел из своего дома, но, хорошо зная всю местность, он бегом побежал к дому мингера Путса и менее чем через двадцать минут был уже у дверей.
Здесь, по обыкновению, все кругом было тихо и безлюдно, и дверь крепко заперта на надежные запоры. Филипп постучался, но никто ему не ответил. Тогда он стал стучать еще громче и настойчивее, пока не вышел окончательно из терпения. По-видимому, мингера Путса пригласили к больному, и его не было дома. Тогда Филипп стал кричать так, чтоб его можно было услышать в доме:
— Барышня, отца вашего, как вижу, нет дома! Так вы слушайте, что я имею сказать. Я — Филипп Вандердеккен, — мне сейчас удалось случайно подслушать четверых негодяев, которые намереваются убить вашего отца и похитить его деньги. Через час или еще того меньше они уже будут здесь, и я поспешил сюда, чтобы предупредить вас и отстоять, если я смогу. Клянусь священной реликвией, которую вы мне вернули сегодня утром, что я говорю сущую правду!
Сказав это, Филипп подождал некоторое время, но ответа не было.
— Барышня, — продолжал он, — отзовитесь мне, если вы дорожите тем, что даже много дороже, чем все золото вашего отца! Отворите окно вверху и выслушайте меня. Вы таким образом ничем не рискуете; и хотя теперь темно, я все же увижу вас.
Вскоре окошко наверху раскрылось, и стройный силуэт прекрасной дочери мингера Путса вырисовался смутным очертанием в окружающей мгле.
— Что вам нужно здесь, молодой человек, в такое неурочное время? И что вы хотите так настойчиво сообщить мне? Я плохо поняла дело из ваших слов, слышанных мною смутно через дверь.
Филипп подробно рассказал все, что ему удалось услышать, и в заключение просил, чтобы она впустила его, чтобы он мог защитить ее от разбойников.
— Подумайте, прекрасная барышня о том, что я сказал! Ведь они уступили вас за известную сумму одному из этих негодяев, имя которого я, кажется, уловил; если не ошибаюсь, его зовут Битенс. Я знаю, что золотом вы не дорожите, но подумайте о себе; допустите меня войти в ваш дом, и молю вас, не сомневайтесь ни минуты в том, что мой рассказ правдив!
— Вы назвали этого человека Битенс? Да? — переспросила девушка.
— Если я не ошибся, эти люди называли его так; и он говорил, что любил вас раньше.
— Это имя мне, действительно, знакомо; я его хорошо помню, но не знаю, что мне вам сказать и что делать. Моего отца позвали к роженице, и, быть может, он не скоро еще вернется. Как могу я открывать вам дверь в ночное время, когда отца нет дома, и я совершенно одна? Я не должна этого делать, не могу… Но все-таки я верю вам и не хочу допустить мысли, чтобы вы могли быть настолько подлы, чтобы придумать подобную историю.
— Нет, нет! И я вполне понимаю, что вы соблюдаете всякую осторожность, но вы не должны рисковать своей жизнью и честью, и потому я прошу вас впустить меня.
— А если я впущу вас, что можете вы один сделать против четверых? Они очень скоро одолеют вас, и тогда погибнет еще одна жизнь без всякой пользы.
— Нет, если у вас в доме есть оружие, — а я думаю, что ваш отец озаботился об этом, — то вы увидите, что вам нечего их бояться: у меня хватит решимости отстоять вас от этих негодяев!
— Верю и знаю, что вы человек решительный и способный рисковать жизнью за людей, на которых вы сами недавно нападали, и искренно благодарна за вашу готовность, но… но я не решаюсь, не смею открыть вам дверь.
— Если так, и вы не хотите впустить меня в дом, ну, так я останусь здесь у этих дверей, безоружный и почти беззащитный против четверых вооруженных грабителей. Все же я постараюсь сделать все, что будет в моих силах, чтобы защитить вас от них, и не сойду с этого места до конца.
Машинально он вертел его в руках, разглядывая со всех сторон; письмо было запечатано черной печатью. Филипп вздохнул. — «Нет — сказал он, — я не могу прочесть его теперь». — С этими словами встал и пошел дальше.
Еще с полчаса он шел, не останавливаясь, куда глаза глядят. Солнце стояло уже низко. Филипп остановился и смотрел на него до тех пор, пока у него не зарябило в глазах. Тогда юноша огляделся кругом, ища такого места, где бы укрыться от прохожих и без помехи взломать печать и прочесть это страшное письмо из другого, неведомого ему мира.
Маленькая группа кустов, расположенных перед небольшой рощицей, кинулась ему в глаза в нескольких шагах от того места, где он стоял. Он уже давно вышел в город: расположившись в кустах, он еще раз осмотрелся кругом, чтобы убедиться, что никто из прохожих не может его увидеть или помешать ему.
Мало-помалу он почувствовал успокоение и, глядя на заходящее солнце, склонявшееся все ближе и ближе к земле, наконец произнес:
«Видно, такова Твоя воля, Господи, и такова, знать, моя судьба! Медлить нечего!».
Он собирался уже сорвать печать, как вдруг вспомнил, что письмо это было вручено его матери не обыкновенным смертным, что оно содержало тайну бесплотного духа, осужденного или обремененного страшным заклятием, что эта тайна касалась его родного отца, и что только в этом письме заключалась единственная оставшаяся у него надежда на спасение, о котором взывал и молил его бедный отец.
«Трус! — воскликнул укоризненно юноша по своему адресу. — Как мог я потерять столько времени! Солнце как будто нарочно задерживается там, на холме, чтобы дать мне возможность прочесть это письмо; оно как будто ждет меня!».
И, почувствовав в себе обычное мужество Вандердеккенов, Филипп спокойно сорвал печать, украшенную вензелями его отца, и прочел следующее:
«Дорогая Катрина!
Одному из тех милосердых духов, которые льют слезы и скорбят о преступлениях смертных, было дозволено сообщить мне, каким единственным путем может быть снят с меня ужасный приговор.
Если бы я вновь мог получить на палубу моего судна ту святую реликвию, на которой я произнес свою страшную клятву, приложиться к ней с полным раскаянием и уронить хоть одну слезу глубокого сокрушения на священное древо, то мог бы обрести покой своей души.
Каким образом это сделать или на кого возложить выполнение столь трудной, быть может, роковой задачи, я не знаю, но, Катрина, у нас с тобой есть сын; впрочем, нет, пускай он ничего не знает обо мне; но ты молись за меня и прощай!
И. Вандердеккен».
«Так значит, это правда, ужасная правда, — подумал Филипп, — и мой отец и посейчас находится под заклятием! И он указывает на меня! Да и на кого же другого мог он указать? Разве я не сын его, разве это не долг мой?».
«Да, отец! — громко воскликнул юноша, падая на колени. — Ты недаром писал эти строки! Дай мне прочесть их еще раз».
И Филипп хотел поднести письмо к глазам, но хотя ему казалось, что он все еще держит письмо его в руке, письма уже не было. Он стал искать на траве подле себя, полагая, что как-нибудь выронил его, — письмо исчезло бесследно. Неужели и это письмо было только призрак? Да нет! Он только что прочел его от слова до слова. «Значит, письмо это было обращено ко мне, исключительно только ко мне одному, и мне одному предназначалась эта трудная миссия. Что же, я принимаю ее на себя с полной готовностью!»
«Слушай меня, отец, если тебе дано меня слышать! Слушай, милостивое к нам, грешным, небо! Слушайте сына, который на этой священной реликвии клянется, что снимет с отца заклятие или погибнет, если так ему суждено. Этому делу посвятит он всю свою жизнь и, исполнив свой долг, умрет в надежде на лучшую долю и мир с самим собой. Пусть небо, принявшее богохульную клятву моего отца, примет ныне и также занесет на свои скрижали клятву сына, произнесенную над тем же животворящим древом Креста Господня, и пусть нарушение клятвы с моей стороны навлечет на меня кару, более тяжелую, чем кара постигшая его!».
И Филипп упал лицом в землю, прижимая к губам своим священную реликвию. Солнце зашло, и сумрак стал спускаться на землю, уступая место ночному мраку. Уже совсем стемнело, а Филипп все еще пребывал в немой молитве и размышлении.
Наконец его встревожили чьи-то голоса; несколько человек расположилось поблизости от него, в рощице на траве. Их разговор не интересовал его, но голоса их заставили его очнуться, и первым его побуждением было встать и идти домой. Но хотя люди эти говорили вполголоса, тема их разговора вскоре привлекла его внимание, так как до его слуха донеслось имя мингера Путса. Прислушавшись, Филипп убедился, что это были четыре дезертира, бежавших из арестантских рот и намеревавшихся этой ночью напасть на жилище маленького доктора, у которого, как им было известно, было скоплено много денег.
— Так, как я вам предлагал, — говорил один из них, — будет всего лучше, поверьте мне; у него нет никого в доме, кроме дочери!
— Что касается меня, то я ценю ее выше всех остальных его богатств! — заметил другой. — Так помните, что у нас с вами было условлено, что девушка будет моей!
— Да, если ты желаешь откупить ее у нас, то мы ничего против этого не имеем! — отозвался третий.
— Согласен, а сколько вы потребуете, говоря по совести, за тощую девчонку?
— Ну, скажем, пятьсот гильдеров!
— Пусть будет по-вашему, но при условии, что если бы на мою долю не пришлось такой суммы из захваченной добычи, я все-таки получу ее на свою долю!
— Это, конечно, справедливо! Но только я едва ли ошибусь, если мы не добудем свыше двух тысяч гильдеров из мошны этого старика.
— Ну, а вы, ребята, что скажете? Согласны вы уступить девушку Битенсу?
— Ну, конечно! Пусть себе берет ее, коли хочет! — согласились двое остальных бродяг.
— Если так, то теперь я телом и душой ваш! — воскликнул тот из четырех, который зарился на дочь Путса. — Я любил эту девушку раньше и старался добыть ее; я даже хотел жениться на ней, но этот старый филин отказал мне, юнкеру флота, почти офицеру!.. Но теперь я с ним рассчитаюсь. Мы не станем его щадить!
— Ну, вот еще! — отозвались остальные.
— Идти ли нам сейчас или обождать, когда люди в городе угомонятся? Через час, надо полагать, взойдет луна, и нас, пожалуй, могут увидеть!
— А кто нас может увидеть? По-моему, чем позднее, тем лучше!
— Сколько же времени нам потребуется, чтобы дойти туда? Не более получаса, если идти крупным шагом. Если мы выйдем отсюда через полчаса, то как раз подгоним так, чтобы месяц светил нам, когда мы будем считать его деньги!
— Прекрасно! А тем временем я приготовлю новый заряд и заряжу свой карабин, чтобы на всякий случай иметь его наготове! Я сумею зарядить его и впотьмах!
— Для тебя это дело привычное, Джон!
— Ну, еще бы! Эту пулю я предназначаю старому негодяю, прямо в лоб!
— Прекрасно! Я предпочитаю, чтобы его убил ты, а не я, — сказал один из собеседников, — так как он однажды спас мне жизнь, когда все другие врачи уверяли, что я должен умереть.
Филипп не стал дожидаться дольше; он ползком добрался до рощи и, обогнув то место, где сидели разбойники, вышел на дорогу и бегом направился к дому мингера Путса, чтобы предупредить старика и его дочь об угрожающей опасности. В тревоге за них он даже забыл на время и о своем отце, и о громадной обязанности, принятой им на себя.
Хотя юноша не замечал, куда он идет, когда он вышел из своего дома, но, хорошо зная всю местность, он бегом побежал к дому мингера Путса и менее чем через двадцать минут был уже у дверей.
Здесь, по обыкновению, все кругом было тихо и безлюдно, и дверь крепко заперта на надежные запоры. Филипп постучался, но никто ему не ответил. Тогда он стал стучать еще громче и настойчивее, пока не вышел окончательно из терпения. По-видимому, мингера Путса пригласили к больному, и его не было дома. Тогда Филипп стал кричать так, чтоб его можно было услышать в доме:
— Барышня, отца вашего, как вижу, нет дома! Так вы слушайте, что я имею сказать. Я — Филипп Вандердеккен, — мне сейчас удалось случайно подслушать четверых негодяев, которые намереваются убить вашего отца и похитить его деньги. Через час или еще того меньше они уже будут здесь, и я поспешил сюда, чтобы предупредить вас и отстоять, если я смогу. Клянусь священной реликвией, которую вы мне вернули сегодня утром, что я говорю сущую правду!
Сказав это, Филипп подождал некоторое время, но ответа не было.
— Барышня, — продолжал он, — отзовитесь мне, если вы дорожите тем, что даже много дороже, чем все золото вашего отца! Отворите окно вверху и выслушайте меня. Вы таким образом ничем не рискуете; и хотя теперь темно, я все же увижу вас.
Вскоре окошко наверху раскрылось, и стройный силуэт прекрасной дочери мингера Путса вырисовался смутным очертанием в окружающей мгле.
— Что вам нужно здесь, молодой человек, в такое неурочное время? И что вы хотите так настойчиво сообщить мне? Я плохо поняла дело из ваших слов, слышанных мною смутно через дверь.
Филипп подробно рассказал все, что ему удалось услышать, и в заключение просил, чтобы она впустила его, чтобы он мог защитить ее от разбойников.
— Подумайте, прекрасная барышня о том, что я сказал! Ведь они уступили вас за известную сумму одному из этих негодяев, имя которого я, кажется, уловил; если не ошибаюсь, его зовут Битенс. Я знаю, что золотом вы не дорожите, но подумайте о себе; допустите меня войти в ваш дом, и молю вас, не сомневайтесь ни минуты в том, что мой рассказ правдив!
— Вы назвали этого человека Битенс? Да? — переспросила девушка.
— Если я не ошибся, эти люди называли его так; и он говорил, что любил вас раньше.
— Это имя мне, действительно, знакомо; я его хорошо помню, но не знаю, что мне вам сказать и что делать. Моего отца позвали к роженице, и, быть может, он не скоро еще вернется. Как могу я открывать вам дверь в ночное время, когда отца нет дома, и я совершенно одна? Я не должна этого делать, не могу… Но все-таки я верю вам и не хочу допустить мысли, чтобы вы могли быть настолько подлы, чтобы придумать подобную историю.
— Нет, нет! И я вполне понимаю, что вы соблюдаете всякую осторожность, но вы не должны рисковать своей жизнью и честью, и потому я прошу вас впустить меня.
— А если я впущу вас, что можете вы один сделать против четверых? Они очень скоро одолеют вас, и тогда погибнет еще одна жизнь без всякой пользы.
— Нет, если у вас в доме есть оружие, — а я думаю, что ваш отец озаботился об этом, — то вы увидите, что вам нечего их бояться: у меня хватит решимости отстоять вас от этих негодяев!
— Верю и знаю, что вы человек решительный и способный рисковать жизнью за людей, на которых вы сами недавно нападали, и искренно благодарна за вашу готовность, но… но я не решаюсь, не смею открыть вам дверь.
— Если так, и вы не хотите впустить меня в дом, ну, так я останусь здесь у этих дверей, безоружный и почти беззащитный против четверых вооруженных грабителей. Все же я постараюсь сделать все, что будет в моих силах, чтобы защитить вас от них, и не сойду с этого места до конца.