Страница:
— Я обещаю употребить все старания. Я могу даже прямо сказать вам, что это так и будет, как вы желаете: я знаю свое влияние на отца. Вот вам моя рука! Довольны вы теперь?
Филипп жадно схватил протянутую к нему маленькую ручку, и чувство взяло в нем верх над сдержанностью: он поднес ее к губам и заглянул в лицо Амины, чтобы убедиться, не гневается ли она за его смелость. Но ее темные глаза смотрели на него в упор, как тогда, когда она решала, впустить ли его в дом или нет, смотрели так, как будто она хотела прочесть самые сокровенные его мысли, но не отнимала у него руки.
— Не сомневайтесь, Амина, вы можете доверять мне, — сказал Филипп, целуя еще раз ее руку, — я никогда не злоупотреблю вашим доверием!
— Надеюсь… я думаю… нет, я в этом уверена! — сказала она.
Филипп выпустил ее руку. Амина села на свое прежнее место, и некоторое время оба молчали, дав волю своим думам. Наконец девушка заговорила первая.
— Мне кажется, я слышала от отца, что ваша матушка была очень бедна и не совсем в своем уме… и что в вашем доме есть комната, которая оставалась запертой в течение многих лет!
— Да, вплоть до вчерашнего дня!
— И там, в этой комнате, вы и нашли все эти деньги? Разве ваша матушка не знала об этих деньгах?
— Нет, она о них знала и, умирая, говорила о них!
— Без сомнения, была какая-нибудь уважительная причина не отпирать эту комнату?!
— Конечно, причина была!..
— Какая, Филипп? — спросила робким, ласковым голосом девушка, словно она опасалась рассердить его своим вопросом.
— Я не смею сказать вам этого, по крайней мере, не должен говорить. Но если хотите, я скажу вам, что это был страх перед привидением! Этим вы должны удовольствоваться.
— Каким привидением?
— Мать моя утверждала, что она видела призрак моего отца!
— А вы как думаете, это в самом деле был его призрак?
— Я в этом ничуть не сомневаюсь; ей действительно явился мой отец! Но я не могу сказать вам ничего больше, Амина, прошу вас, не расспрашивайте меня. Теперь комната эта отперта, и нет никакого основания бояться, что призрак появится снова.
— Да я этого вовсе не боюсь, — проговорила Амина и задумалась. — Но, — продолжала она немного спустя, — это разве не находится в связи с вашим решением отправиться в Индийский океан?
— На это я еще отвечу вам: да, это побудило меня пуститься в плавания! Но вот и все, что я могу вам сказать. Не спрашивайте меня, Амина, ни о чем больше: мне тяжело отказывать вам, а вместе с тем мой долг повелевает мне молчать!
Некоторое время никто из них не проронил ни слова, затем девушка опять заговорила:
— Вы так дорожите той священной реликвией, что мне невольно приходит на ум, что она находится в связи с вашею тайной. Разве это не так?
— В последний раз я скажу вам: да, это так! Но больше ничего не скажу.
На этот раз голос его звучал строго, сурово, почти грубо, и это не осталось без влияния на молодую девушку.
— Вы так поглощены посторонними мыслями, что не уловили даже лестного для вас внимания с моей стороны, которое я выказала вам, принимая такое живое участие в ваших делах!
— Нет, нет, я это чувствую, но простите меня, Амина, если был несколько груб! Право, я вам очень признателен, но надо помнить, что тайна эта не моя. Видит Бог, я желал бы, чтобы она никогда не была мне известна: ведь она рушила все мои надежды на счастье в жизни.
Филипп замолк, удрученный своим горем, но когда он поднял голову, то увидел, что Амина смотрела на него своими темными ласковыми глазами, смотрела проницательно и вдумчиво.
— Что, вы хотите прочесть мои мысли? — спросил Филипп. — Хотите узнать мою тайну?
— Вижу, что эта тайна удручает вас! По всему видно, это должна быть, без сомнения, страшная, ужасная тайна, если она может так угнетать такого человека, как вы!
— Где вы научились быть такой смелой, Амина? — спросил Филипп вместо ответа, желая переменить разговор.
— Обстоятельства делают человека смелым или боязливым; люди, привыкшие ко всяким трудностям и опасностям на своем пути, не боятся их!
— А где вы их встречали в своей жизни?
— Где? Да прежде всего в той стране, где я родилась, и потом после, во время всех наших скитаний.
— Не расскажете ли вы мне о вашем прошлом, Амина? Вы знаете, что я могу сохранить в тайне то, что мне доверят!
— Что вы умеете сохранять в тайне то, что вам доверили, это я слишком хорошо знаю, вы это мне блистательно доказали! Но мне этого вовсе не нужно, и, помимо всяких гарантий, я считаю, что вы имеете некоторое право узнать кое-что о той, которой вы спасли жизнь. Я не могу рассказать много о себе, но что могу, то расскажу. Отец мой, еще будучи мальчиком, находясь на торговом судне своего отца, был захвачен в плен маврами и продан в рабство одному хакиму, то есть ученому, врачу, в той стране. Обнаружив в моем отце большие способности, хаким обучил его своему искусству и сделал его своим учеником и помощником. По прошествии нескольких лет отец не только постиг всю премудрость своего учителя, но даже превзошел его в его познаниях, но, как раб, должен был работать на своего господина. А вам известно, как и всем в этом городе, что мой отец жаден до денег, и его мечтой было разбогатеть так же, как его господин, и прежде всего купить себе свободу. Чтобы достигнуть своей цели, он стал поклонником пророка, т. е. принял ислам. После того он стал свободным и, сбросив с себя рабство, стал лечить за свой собственный счет. Вскоре он взял себе жену из арабского племени, дочь богатого арабского шейха, которому он вернул здоровье, и окончательно поселился в его стране. Там я и родилась. Отец мой быстро накоплял богатства, так как слава его, как искусного врача, распространилась далеко. Но когда от его руки умер сын одного бея, то на него обрушилось беспощадное гонение, и ему пришлось бежать из страны, причем он потерял все свои богатства. Мать моя и я последовали за ним; он нашел убежище у одного племени бедуинов, среди которых мы прожили несколько лет. Среди них я привыкла к быстрым, далеким переходам, к диким набегам, к поражениям и битвам и даже к беспричинной зверской резне. Но бедуины не щедро вознаграждали услуги отца, а деньги отец ставил выше всего и ради них был готов на все. Прослышав, что бей умер, он возвратился снова в Каир и стал по-прежнему заниматься своей практикой. Здесь он снова стал скоплять богатства, в чем ему никто не мешал до тех пор, пока сумма их не возросла настолько, что возбудила зависть нового бея; но, по счастью, отца предупредили ° намерениях властителя, и он успел вовремя бежать, захватив с собой лишь часть своих богатств. Небольшое судно доставило нас в Испанию. Однако отцу не суждено было долго владеть накопленными им богатствами, и всякий раз, когда они накоплялись у него, случалось что-нибудь такое, вследствие чего он их лишался и оставался опять ни с чем. И вот перед тем, как мы переселились сюда, в эту страну, отца моего ограбили так, что мы опять ничего не имели; но за эти три или четыре года, что мы здесь, он опять накопил кое-что, откладывая каждый грош. Вот и все, что я могу сказать о себе.
— Ваш отец и посейчас остался магометанином? — спросил Филипп.
— Право, не знаю. Мне кажется, что он не держится никакой религии; по крайней мере меня он не наставлял ни в какой вере! Несомненно одно, что его Бог — золото; другого он, кажется, не знает и не признает!
— А вы?
— А я, я признаю того Бога, который создал весь этот прекрасный мир и все, что в нем, — называйте его, как хотите. Это все, что я знаю о Боге, Филипп, но я охотно узнала бы больше. Я слышала, что различных вероисповеданий много, но, вероятно, все они лишь различными путями ведут к одной и той же цели, познанию Бога. Вы, конечно, христианин, Филипп. И вы думаете, что это и есть истинная вера? Но ведь и все другие считают свою веру единой истинной верой. Кто же прав?
— У меня есть такие ужасные, такие страшные доказательства того, что моя вера единая истинная, что если бы я мог все открыть…
— У вас есть доказательства, говорите вы? Но в таком случае, разве не лежит на вас обязанность привести эти доказательства? Или вы дали зарок ничего никогда не открывать никому?
— Нет, такого зарока я не давал, но тем не менее я чувствую, как будто дал такой зарок… Слышите голоса? Это, вероятно, ваш батюшка с городскими властями! Мне надо идти вниз и встретить их!
С этими словами Филипп встал и направился к лестнице. Амина провожала его глазами до тех пор, пока он скрылся, и даже когда он ушел, все еще продолжала смотреть на дверь.
— Возможно ли?! — воскликнула она вполголоса, — так скоро? — А между тем это так! Я чувствую, что охотнее разделю с ним его тайное горе, скорбь и несчастия, даже его опасности, даже самую смерть, чем полное довольство и благополучие с кем-либо другим. И мне даже кажется странным, если бы я поступила иначе. Мы сегодня же переселимся в его дом; я пойду и стану теперь же готовиться к переезду!
Показания Филиппа и Путса были занесены в протокол; тела убитых подвергнуты осмотру и некоторые из них опознаны. Затем трупы были увезены, и власти удалились, а Филипп и мингер Путс возвратились к Амине. Мы не станем здесь приводить их разговора, достаточно будет сказать, что старик согласился с доводами молодых людей относительно переселения; особенно убедительным ему показалось то обстоятельство, что не надо будет платить аренды. После полудня состоялся переезд, но только когда уже совсем стемнело, перевезли денежный ящик доктора под конвоем Филиппа и Амины, причем и старик плелся позади тележки. Было уже поздно, когда они окончательно устроились и отошли на покой.
ГЛАВА VI
Филипп жадно схватил протянутую к нему маленькую ручку, и чувство взяло в нем верх над сдержанностью: он поднес ее к губам и заглянул в лицо Амины, чтобы убедиться, не гневается ли она за его смелость. Но ее темные глаза смотрели на него в упор, как тогда, когда она решала, впустить ли его в дом или нет, смотрели так, как будто она хотела прочесть самые сокровенные его мысли, но не отнимала у него руки.
— Не сомневайтесь, Амина, вы можете доверять мне, — сказал Филипп, целуя еще раз ее руку, — я никогда не злоупотреблю вашим доверием!
— Надеюсь… я думаю… нет, я в этом уверена! — сказала она.
Филипп выпустил ее руку. Амина села на свое прежнее место, и некоторое время оба молчали, дав волю своим думам. Наконец девушка заговорила первая.
— Мне кажется, я слышала от отца, что ваша матушка была очень бедна и не совсем в своем уме… и что в вашем доме есть комната, которая оставалась запертой в течение многих лет!
— Да, вплоть до вчерашнего дня!
— И там, в этой комнате, вы и нашли все эти деньги? Разве ваша матушка не знала об этих деньгах?
— Нет, она о них знала и, умирая, говорила о них!
— Без сомнения, была какая-нибудь уважительная причина не отпирать эту комнату?!
— Конечно, причина была!..
— Какая, Филипп? — спросила робким, ласковым голосом девушка, словно она опасалась рассердить его своим вопросом.
— Я не смею сказать вам этого, по крайней мере, не должен говорить. Но если хотите, я скажу вам, что это был страх перед привидением! Этим вы должны удовольствоваться.
— Каким привидением?
— Мать моя утверждала, что она видела призрак моего отца!
— А вы как думаете, это в самом деле был его призрак?
— Я в этом ничуть не сомневаюсь; ей действительно явился мой отец! Но я не могу сказать вам ничего больше, Амина, прошу вас, не расспрашивайте меня. Теперь комната эта отперта, и нет никакого основания бояться, что призрак появится снова.
— Да я этого вовсе не боюсь, — проговорила Амина и задумалась. — Но, — продолжала она немного спустя, — это разве не находится в связи с вашим решением отправиться в Индийский океан?
— На это я еще отвечу вам: да, это побудило меня пуститься в плавания! Но вот и все, что я могу вам сказать. Не спрашивайте меня, Амина, ни о чем больше: мне тяжело отказывать вам, а вместе с тем мой долг повелевает мне молчать!
Некоторое время никто из них не проронил ни слова, затем девушка опять заговорила:
— Вы так дорожите той священной реликвией, что мне невольно приходит на ум, что она находится в связи с вашею тайной. Разве это не так?
— В последний раз я скажу вам: да, это так! Но больше ничего не скажу.
На этот раз голос его звучал строго, сурово, почти грубо, и это не осталось без влияния на молодую девушку.
— Вы так поглощены посторонними мыслями, что не уловили даже лестного для вас внимания с моей стороны, которое я выказала вам, принимая такое живое участие в ваших делах!
— Нет, нет, я это чувствую, но простите меня, Амина, если был несколько груб! Право, я вам очень признателен, но надо помнить, что тайна эта не моя. Видит Бог, я желал бы, чтобы она никогда не была мне известна: ведь она рушила все мои надежды на счастье в жизни.
Филипп замолк, удрученный своим горем, но когда он поднял голову, то увидел, что Амина смотрела на него своими темными ласковыми глазами, смотрела проницательно и вдумчиво.
— Что, вы хотите прочесть мои мысли? — спросил Филипп. — Хотите узнать мою тайну?
— Вижу, что эта тайна удручает вас! По всему видно, это должна быть, без сомнения, страшная, ужасная тайна, если она может так угнетать такого человека, как вы!
— Где вы научились быть такой смелой, Амина? — спросил Филипп вместо ответа, желая переменить разговор.
— Обстоятельства делают человека смелым или боязливым; люди, привыкшие ко всяким трудностям и опасностям на своем пути, не боятся их!
— А где вы их встречали в своей жизни?
— Где? Да прежде всего в той стране, где я родилась, и потом после, во время всех наших скитаний.
— Не расскажете ли вы мне о вашем прошлом, Амина? Вы знаете, что я могу сохранить в тайне то, что мне доверят!
— Что вы умеете сохранять в тайне то, что вам доверили, это я слишком хорошо знаю, вы это мне блистательно доказали! Но мне этого вовсе не нужно, и, помимо всяких гарантий, я считаю, что вы имеете некоторое право узнать кое-что о той, которой вы спасли жизнь. Я не могу рассказать много о себе, но что могу, то расскажу. Отец мой, еще будучи мальчиком, находясь на торговом судне своего отца, был захвачен в плен маврами и продан в рабство одному хакиму, то есть ученому, врачу, в той стране. Обнаружив в моем отце большие способности, хаким обучил его своему искусству и сделал его своим учеником и помощником. По прошествии нескольких лет отец не только постиг всю премудрость своего учителя, но даже превзошел его в его познаниях, но, как раб, должен был работать на своего господина. А вам известно, как и всем в этом городе, что мой отец жаден до денег, и его мечтой было разбогатеть так же, как его господин, и прежде всего купить себе свободу. Чтобы достигнуть своей цели, он стал поклонником пророка, т. е. принял ислам. После того он стал свободным и, сбросив с себя рабство, стал лечить за свой собственный счет. Вскоре он взял себе жену из арабского племени, дочь богатого арабского шейха, которому он вернул здоровье, и окончательно поселился в его стране. Там я и родилась. Отец мой быстро накоплял богатства, так как слава его, как искусного врача, распространилась далеко. Но когда от его руки умер сын одного бея, то на него обрушилось беспощадное гонение, и ему пришлось бежать из страны, причем он потерял все свои богатства. Мать моя и я последовали за ним; он нашел убежище у одного племени бедуинов, среди которых мы прожили несколько лет. Среди них я привыкла к быстрым, далеким переходам, к диким набегам, к поражениям и битвам и даже к беспричинной зверской резне. Но бедуины не щедро вознаграждали услуги отца, а деньги отец ставил выше всего и ради них был готов на все. Прослышав, что бей умер, он возвратился снова в Каир и стал по-прежнему заниматься своей практикой. Здесь он снова стал скоплять богатства, в чем ему никто не мешал до тех пор, пока сумма их не возросла настолько, что возбудила зависть нового бея; но, по счастью, отца предупредили ° намерениях властителя, и он успел вовремя бежать, захватив с собой лишь часть своих богатств. Небольшое судно доставило нас в Испанию. Однако отцу не суждено было долго владеть накопленными им богатствами, и всякий раз, когда они накоплялись у него, случалось что-нибудь такое, вследствие чего он их лишался и оставался опять ни с чем. И вот перед тем, как мы переселились сюда, в эту страну, отца моего ограбили так, что мы опять ничего не имели; но за эти три или четыре года, что мы здесь, он опять накопил кое-что, откладывая каждый грош. Вот и все, что я могу сказать о себе.
— Ваш отец и посейчас остался магометанином? — спросил Филипп.
— Право, не знаю. Мне кажется, что он не держится никакой религии; по крайней мере меня он не наставлял ни в какой вере! Несомненно одно, что его Бог — золото; другого он, кажется, не знает и не признает!
— А вы?
— А я, я признаю того Бога, который создал весь этот прекрасный мир и все, что в нем, — называйте его, как хотите. Это все, что я знаю о Боге, Филипп, но я охотно узнала бы больше. Я слышала, что различных вероисповеданий много, но, вероятно, все они лишь различными путями ведут к одной и той же цели, познанию Бога. Вы, конечно, христианин, Филипп. И вы думаете, что это и есть истинная вера? Но ведь и все другие считают свою веру единой истинной верой. Кто же прав?
— У меня есть такие ужасные, такие страшные доказательства того, что моя вера единая истинная, что если бы я мог все открыть…
— У вас есть доказательства, говорите вы? Но в таком случае, разве не лежит на вас обязанность привести эти доказательства? Или вы дали зарок ничего никогда не открывать никому?
— Нет, такого зарока я не давал, но тем не менее я чувствую, как будто дал такой зарок… Слышите голоса? Это, вероятно, ваш батюшка с городскими властями! Мне надо идти вниз и встретить их!
С этими словами Филипп встал и направился к лестнице. Амина провожала его глазами до тех пор, пока он скрылся, и даже когда он ушел, все еще продолжала смотреть на дверь.
— Возможно ли?! — воскликнула она вполголоса, — так скоро? — А между тем это так! Я чувствую, что охотнее разделю с ним его тайное горе, скорбь и несчастия, даже его опасности, даже самую смерть, чем полное довольство и благополучие с кем-либо другим. И мне даже кажется странным, если бы я поступила иначе. Мы сегодня же переселимся в его дом; я пойду и стану теперь же готовиться к переезду!
Показания Филиппа и Путса были занесены в протокол; тела убитых подвергнуты осмотру и некоторые из них опознаны. Затем трупы были увезены, и власти удалились, а Филипп и мингер Путс возвратились к Амине. Мы не станем здесь приводить их разговора, достаточно будет сказать, что старик согласился с доводами молодых людей относительно переселения; особенно убедительным ему показалось то обстоятельство, что не надо будет платить аренды. После полудня состоялся переезд, но только когда уже совсем стемнело, перевезли денежный ящик доктора под конвоем Филиппа и Амины, причем и старик плелся позади тележки. Было уже поздно, когда они окончательно устроились и отошли на покой.
ГЛАВА VI
«Так вот эта комната, которая столько лет оставалась запертой! — проговорила Амина, войдя в нее поутру задолго до того времени, когда Филипп проснулся после проведенной без сна предыдущей ночи. Она огляделась кругом, окинула взглядом всю обстановку, причем ей кинулись в глаза птичьи клетки, и она заглянула в них. — Бедняжки! — прошептала она по адресу истлевших канареек. — Так в этой комнате явился его матери его отец! Что ж, может быть, это и было так! Филипп говорит, что у него есть доказательства; и почему бы этому не быть? Бели бы Филипп умер, я была бы счастлива, если бы мне явился его дух: все же это был бы он! Но что я говорю! Ах, предательский язык, зачем ты выдаешь мою тайну?.. Стол опрокинут — это похоже на следствия страха или испуга; и рабочая корзинка, из которой все высыпалось… Это просто глупый женский страх! Простая мышь могла бы вызвать его у нервной женщины, а вместе с тем есть что-то жуткое в самом факте, что эта комната столько лет не видела света, что ни одна человеческая нога не переступала ее порога! Неудивительно, что Филипп чувствует себя подавленным этой тайной, связанной с этой комнатой; ее не следует оставлять в таком виде; надо сейчас же сделать ее жилой.»
И девушка, давно привыкшая ухаживать за отцом и вести свое маленькое хозяйство, тотчас же принялась за дело.
Каждый уголок, каждый стул, стол и вся остальная мебель были тщательно почищены, вытерты и прибраны; паутина снята; стол и кушетка переставлены на другое место в середину комнаты; клетки вынесены вон. Когда вся эта приборка была окончена, и яркое солнце заглянуло в раскрытое настежь окно, комната смотрела весело и приветливо.
С свойственной женской душе чуткостью Амина сознавала, что самые сильные впечатления сглаживаются, когда предметы, связанные с ними, не напоминают нам о них. И вот она решила облегчить душевное состояние Филиппа, которого, со свойственной ее темпераменту пылкостью, она успела горячо и глубоко полюбить. Все снова и снова принималась она за чистку и приборку, пока каждая картина, каждая мельчайшая вещица в комнате не приняли опрятный, веселый, почти новый вид.
Не одни только клетки, но и рабочая корзинка со всеми принадлежностями была унесена вместе с начатой вышивкой. Филипп оставил ключи на полу; Амина раскрыла буфет, обмыла и обтерла в нем стеклянные дверки и занялась чисткой серебра, когда ее отец вошел в комнату.
— Боже милосердый, — воскликнул он, — неужели все это серебро, чистое серебро?! Видно, правда, что У него есть тысячи гильдеров! Но только где они у него запрятаны?
— Помни, отец! Не смей никогда говорить о них! Твои деньги и теперь сохранены, и за это ты должен быть благодарен Филиппу; он отстоял их от разбойников, пришедших ограбить тебя.
— Да, да… это правда! Но так как он думает жить здесь, то сколько он рассчитывает платить мне? И, как ты думаешь, много он ест? Он должен платить мне хорошо за свое содержание, раз у него столько денег.
Губы Амины сложились в презрительную усмешку, но она ничего не ответила.
— Хотел бы я знать, где он держит свои деньги! — продолжал старик. — Он предполагает уехать в Индию с первым отходящим отсюда судном. Кому же он поручит свои деньги?
— Мне, — ответила Амина, — я буду беречь их для него!
— Да, да, мы будем беречь его деньги. Ведь судно может утонуть… в море это часто случается…
— Нет, ты ошибаешься, отец, не мы будем хранить его деньги, а я! Тебе нет до этих денег никакого дела, храни свои!
С этими словами Амина поставила обратно в буфет серебро, заперла его и взяла ключи с собой, уходя приготовить завтрак. А старик остался перед буфетом и сквозь стеклянные дверцы его любовался драгоценной серебряной посудой, от которой он не мог оторвать глаз.
Наконец сошел вниз и Филипп; проходя мимо комнаты, чтобы заглянуть в кухню, он заметил мингера Путса у буфета и вошел поздороваться с ним. Резкая перемена в комнате сразу бросилась ему в глаза, и он был ею чрезвычайно обрадован. Сердце подсказало ему, кто об этом позаботился и с какою целью, чувство глубокой благодарности наполнило его душу. В этот момент вошла Амина, неся на подносе завтрак; глаза их встретились и сказали гораздо больше, чем могли бы сказать их уста. На этот раз Филипп сел за завтрак более веселый и не столь мрачно настроенный.
— Мингер Путс, — проговорил он, поднимаясь из-за стола, — я намерен оставить в ваше пользование мой дом на все время моего отсутствия и надеюсь, что вам здесь будет хорошо! Кое-какие маленькие распоряжения, которые мне кажутся необходимыми, я сообщу вашей дочери перед своим отъездом.
— Так значит, вы покидаете нас, мингер Филипп, чтобы идти в море? Это должно быть очень приятно — попутешествовать и повидать чужие страны, куда лучше, чем сидеть дома. Когда же вы думаете уехать?
— Сегодня вечером я еду в Амстердам, — сказал Филипп, — чтобы условиться насчет плавания, но я вернусь, вероятно, раньше, чем пущусь в плавание.
— А… вы еще вернетесь!.. Ну, конечно! Ведь у вас есть здесь деньги и имущество, о котором вам надо позаботиться! Вы должны пересчитать ваши деньги, а мы с дочерью будем хранить их как нельзя лучше. Где они у вас, эти деньги, мингер Вандердеккен?
— Об этом я сообщу вашей дочери перед моим отъездом; через три недели, самое позднее, я вернусь.
— Отец, — вмешалась Амина, — ты обещал навестить ребенка бургомистра! Тебе пора идти!
— Да, да… немного погодя… все в свое время; но прежде я должен заняться с мингером Филиппом: мне надо многое сказать ему касательно его дел.
Филипп при этом невольно вспомнил, как ему приходилось уламывать мингера Путса, когда он впервые приглашал навестить его бедную мать, и он невольно улыбнулся такой предупредительности со стороны хитрого старика, но вслед за тем воспоминание о матери нагнало облако грусти на его чело, что не укрылось от внимания Амины.
Она сразу угадала, что происходило в душе Филиппа и в помыслах ее отца, и недолго думая, пошла и принесла шляпу и трость старика, затем сама проводила его до дверей. Таким образом, Путс, хотя и очень неохотно, но все же, повинуясь по привычке воле дочери, должен был отправиться к бургомистру.
— Уже так скоро, Филипп?! — воскликнула девушка, возвращаясь в комнату, где оставался молодой человек.
— Да, Амина, я еду сегодня же, но надеюсь, мне удастся еще вернуться сюда перед отплытием. В случае же, если бы мне не пришлось вернуться, я хочу передать вам теперь мои распоряжения. Дайте мне ключи!
Взяв ключи из ее рук, он открыл нижний шкафчик буфета и железный ларец, где были деньги.
— Вот здесь, Амина, мои деньги! Нам незачем считать их, как предлагал ваш отец! Как видите, я не лгал, когда говорил, что у меня тысячи гильдеров! Но в настоящее время они мне не нужны: ведь мне еще предстоит обучиться морскому делу. А когда я вернусь, если мне суждено вернуться, то на эти деньги я буду иметь возможность приобрести собственное судно. Но я не знаю, что мне готовит судьба, и потому должен вперед позаботиться обо всем!
— Ну, а если вы не вернетесь? — спросила Амина.
— Если я не вернусь, то эти деньги будут ваши, Амина, точно так же, как и все, что здесь есть в этом доме, да и самый дом!
— Но ведь у вас есть родные, родственники… не так ли?
— У меня есть всего только один родственник, мой дядя, богатый человек, но когда мы с матерью бедствовали, он мало помогал нам, или, вернее, почти вовсе не помогал, так что я ему ничего не должен, и он ни в чем не нуждается. В целом свете есть только одно существо, которое дорого мне, и к которому привязалась мое сердце, и это существо вы, Амина! Смотрите на меня, как на брата, и я обещаю, что буду всегда питать к вам самую нежную братскую любовь.
Амина молчала. Филипп достал из початого мешочка еще горсть червонцев на дорожные расходы и затем, замкнув железный ларец и буфет, отдал ключи девушке. Он собирался сказать ей еще что-то, когда в дверь слегка постучали, и в комнату вошел патер Сейсен.
— Храни вас Бог, сын мой, и тебя также, дитя мое, хотя я еще никогда не видал тебя раньше! Если не ошибаюсь, ты — дочь мингера Путса!
Амина утвердительно кивнула головкой.
— Как я вижу, Филипп, комната эта отперта! Я слышал о том, что произошло, и мне надо поговорить с тобой, а потому я попросил бы эту девушку оставить нас на время одних.
Амина тотчас же вышла, и патер, сев на кушетку, пригласил Филиппа сесть подле себя.
Разговор их продолжался долго: прежде всего духовный отец стал расспрашивать Филиппа» об его тайне, но не мог добиться от него тех сведений, какие он желал; молодой человек сообщил ему приблизительно столько же, как и Амине, но не больше. Он также объявил о своем намерении отправиться в плавание, и что в случае, если бы он не возвратился, все свое имущество Г он завещает доктору и его дочери. Тогда патер стал расспрашивать Филиппа о мингере Путсе; осведомился, не известно ли ему, какую веру исповедует старый доктор, так как его никто никогда не видал ни в одной церкви, а слухи ходили о том, что он не только еретик, но даже и не христианин. На это Филипп, как всегда, отвечал с полной откровенностью, но при этом прибавил, что дочь жаждет просветиться учением христианской веры, и просил святого отца принять на себя эту задачу, к которой он, Филипп, недостаточно подготовлен. На это патер Сейсен, угадавший отношения молодого человека к этой девушке, охотно согласился.
Пробеседовав около двух часов, они были прерваны вернувшимся Путсом, который, как пуля, вылетел из комнаты при виде патера Сейсена. Тогда Филипп призвал Амину и просил ее, как одолжения, чтобы она принимала в его отсутствии патера Сейсена, после чего добрый старик благословил их обоих и ушел.
— Надеюсь, вы не дали ему денег, мингер Филипп? — сказал Путс, когда старый патер ушел.
— Нет, я не дал ему ничего, — отвечал Филипп, — но очень сожалею, что не подумал об этом!
— Нет, что вы! Вы прекрасно сделали, что ничего не дали ему; ведь деньги гораздо лучше, чем то, что он может дать вам; только пусть он больше не приходит сюда!
— Почему же нет, отец? — возразила Амина. — Если мингер Филипп того желает: ведь это его дом?..
— Ну, конечно, если мингер Филипп этого желает; но ведь он уезжает!
— Ну, если даже он и уезжает, почему же патеру не ходить сюда? Он будет приходить ко мне!
— К тебе, дитя мое? Зачем? Что ему нужно от тебя? Если он станет ходить сюда, то я предупреждаю, что не дам ему ни гроша, и тогда он наверное скоро прекратит свои посещения.
Филипп только усмехнулся на такое предположение, но не стал ничего возражать.
После того юноше не случилось поговорить с Аминой, да ему, в сущности, ничего более и не оставалось сказать ей. Час спустя он простился с ней в присутствии ее отца, который не отходил от них ни на минуту, надеясь получить от Филиппа какие-нибудь сведения относительно его денег, которые тот оставлял здесь.
Два дня спустя Филипп прибыл в Амстердам и, наведя нужные справки, убедился, что не предвиделось никакого отплытия судна в дальнее плавание и именно в Ост-Индию ранее, как через несколько месяцев. Голландская Ост-Индская компания давно образовалась и положила конец всем частным торговым предприятиям этого рода. А суда компании отправлялись только во время года, считавшееся наиболее удобным, чтобы обогнуть мыс Бурь, как тогда еще назывался мыс Доброй Надежды. Одним из судов, отправлявшихся с флотилией, предназначенной к отплытию в ближайшую очередь, было судно «Тер-Шиллинг», трехмачтовый корабль, который в настоящий момент стоял разоруженный и без оснастки.
Филипп разыскал капитана этого судна и сообщил ему о своем желании отправиться с ним в дальнее плавание, чтобы ознакомиться с профессией моряка и изучить под его руководством морское дело. Капитану понравилась наружность юноши, а так как последний соглашался не только не получать никакого вознаграждения за все время плавания, но даже предлагал платить за себя известную сумму за обучение, то ему была обещана койка младшего помощника в офицерской каюте и содержание на офицерском положении. Порешив на этом, ему было сказано, что его уведомят заблаговременно о времени отправления судна, а до того времени он может отложить все заботы и попечения.
Сделав все, что можно для исполнения данного им клятвенного обещания, Филипп решил вернуться к себе домой и снова очутился в отрадном для него обществе Амины.
Мы обойдем здесь молчанием два месяца, в течение которых мингер Путс продолжал работать на своем поприще и редко бывал дома, благодаря чему молодые люди по целым часам оставались наедине. Любовь Филиппа к молодой девушке ни в чем не уступала ее любви к нему; это было даже нечто больше, чем просто любовь, — это было чувство какого-то благоговейного обожания с обеих сторон, усиливающегося с каждым днем. По временам чело Филиппа омрачалось тяжелыми думами о грозившей ему судьбе, но улыбка Амины разгоняла мрачные думы; ему стоило взглянуть на нее, чтобы все остальное было забыто. Амина не скрывала своего чувства; она высказывала его в каждом слове, взгляде и движении. И когда Филипп брал ее руку, или обнимал ее стан, или даже целовал ее коралловые губки, Амина не протестовала; она была слишком благородная и доверчивая девушка; сознавая, что все ее счастье заключается в его любви, она старалась брать от этой любви все, что могла.
Так прошли два месяца, и однажды, когда патер Сейсен, который вообще часто посещал их и уделял Амине особое внимание, застал молодых людей в объятиях друг друга, старик неодобрительно покачал головой.
— Дети мои, я давно уже наблюдаю за вами, и то, что я вижу, нехорошо! — проговорил он. — Если ты, Филипп, помышляешь о женитьбе, как я полагаю, все же такая игра опасна. Лучше позвольте мне соединить вас перед лицом Бога!
Филипп вздрогнул при этих словах священника
— Не может быть, чтобы я ошибся в тебе! — продолжал его духовный отец несколько строгим тоном.
— Нет, нет, отец мой! Но я попрошу вас оставить нас сейчас, а завтра, когда вы придете, все уже будет решено. Но прежде, чем я скажу вам что-либо, я должен поговорить с Аминой.
Патер вышел из комнаты, и молодые люди остались одни. Амина то бледнела, то краснела, и сердце ее усиленно билось, чувствуя, что все се счастье поставлено на карту.
— В сущности, патер прав, Амина, — сказал Филипп, садясь подле нее, — так не может продолжаться! Я хотел бы навсегда оставаться подле тебя, но судьба судила иначе! Ты знаешь, Амина, что я люблю даже ту землю, к которой прикасается твоя нога, но я не смею просить, чтобы ты соединила свою судьбу с моей, чтобы ты заведомо шла на горе и несчастье!
— Соединить свою судьбу с твоей не значит идти на горе и несчастие, Филипп! — возразила Амина едва слышно, сконфуженно опустив глаза в пол.
— Это было слишком себялюбиво с моей стороны, Амина! — продолжал юноша.
— Послушай, Филипп! Я буду говорить прямо, как чувствую: ты говоришь, что любишь меня! Я не знаю, какова мужская любовь, но знаю, как люблю я! Я чувствую всем моим существом, что если ты теперь откажешься от меня, то это будет жестоко и себялюбиво; жестоко потому, что я бы этого не пережила! Ты говоришь, что тебе нужно уехать отсюда, что такова твоя судьба, что этого требует от тебя твоя роковая тайна! Пусть так! Но отчего и я не могу поехать с тобой?
— Поехать со мной? На гибель и смерть? Нет, Амина!
— Хотя бы и на гибель и смерть! Что из того? Ведь смерть не что иное, как освобождение; я не боюсь смерти, Филипп! Я боюсь только одного — потерять тебя. Кроме того, разве твоя жизнь не в руках Всевышнего? Почему же ты с такой уверенностью говоришь о смерти? Ты мне давал понять, что ты предназначен судьбой для выполнения какой-то трудной, таинственной миссии. А если так, то судьба должна сохранить тебя, уберечь от смерти до того момента, когда твоя задача будет исполнена, и цель, для которой ты предназначен быть орудием, не будет достигнута. Я хотела бы знать твою тайну, Филипп, не потому, что во мне говорит любопытство, а потому что женский ум часто бывает находчив и проницателен и может быть тебе полезен. А если даже и не так, то разве не отрадно, не приятно и не утешительно делить свое горе, заботы и тревоги, равно как и радость, с существом, которое ты любишь, как говоришь, больше всего на свете?!
И девушка, давно привыкшая ухаживать за отцом и вести свое маленькое хозяйство, тотчас же принялась за дело.
Каждый уголок, каждый стул, стол и вся остальная мебель были тщательно почищены, вытерты и прибраны; паутина снята; стол и кушетка переставлены на другое место в середину комнаты; клетки вынесены вон. Когда вся эта приборка была окончена, и яркое солнце заглянуло в раскрытое настежь окно, комната смотрела весело и приветливо.
С свойственной женской душе чуткостью Амина сознавала, что самые сильные впечатления сглаживаются, когда предметы, связанные с ними, не напоминают нам о них. И вот она решила облегчить душевное состояние Филиппа, которого, со свойственной ее темпераменту пылкостью, она успела горячо и глубоко полюбить. Все снова и снова принималась она за чистку и приборку, пока каждая картина, каждая мельчайшая вещица в комнате не приняли опрятный, веселый, почти новый вид.
Не одни только клетки, но и рабочая корзинка со всеми принадлежностями была унесена вместе с начатой вышивкой. Филипп оставил ключи на полу; Амина раскрыла буфет, обмыла и обтерла в нем стеклянные дверки и занялась чисткой серебра, когда ее отец вошел в комнату.
— Боже милосердый, — воскликнул он, — неужели все это серебро, чистое серебро?! Видно, правда, что У него есть тысячи гильдеров! Но только где они у него запрятаны?
— Помни, отец! Не смей никогда говорить о них! Твои деньги и теперь сохранены, и за это ты должен быть благодарен Филиппу; он отстоял их от разбойников, пришедших ограбить тебя.
— Да, да… это правда! Но так как он думает жить здесь, то сколько он рассчитывает платить мне? И, как ты думаешь, много он ест? Он должен платить мне хорошо за свое содержание, раз у него столько денег.
Губы Амины сложились в презрительную усмешку, но она ничего не ответила.
— Хотел бы я знать, где он держит свои деньги! — продолжал старик. — Он предполагает уехать в Индию с первым отходящим отсюда судном. Кому же он поручит свои деньги?
— Мне, — ответила Амина, — я буду беречь их для него!
— Да, да, мы будем беречь его деньги. Ведь судно может утонуть… в море это часто случается…
— Нет, ты ошибаешься, отец, не мы будем хранить его деньги, а я! Тебе нет до этих денег никакого дела, храни свои!
С этими словами Амина поставила обратно в буфет серебро, заперла его и взяла ключи с собой, уходя приготовить завтрак. А старик остался перед буфетом и сквозь стеклянные дверцы его любовался драгоценной серебряной посудой, от которой он не мог оторвать глаз.
Наконец сошел вниз и Филипп; проходя мимо комнаты, чтобы заглянуть в кухню, он заметил мингера Путса у буфета и вошел поздороваться с ним. Резкая перемена в комнате сразу бросилась ему в глаза, и он был ею чрезвычайно обрадован. Сердце подсказало ему, кто об этом позаботился и с какою целью, чувство глубокой благодарности наполнило его душу. В этот момент вошла Амина, неся на подносе завтрак; глаза их встретились и сказали гораздо больше, чем могли бы сказать их уста. На этот раз Филипп сел за завтрак более веселый и не столь мрачно настроенный.
— Мингер Путс, — проговорил он, поднимаясь из-за стола, — я намерен оставить в ваше пользование мой дом на все время моего отсутствия и надеюсь, что вам здесь будет хорошо! Кое-какие маленькие распоряжения, которые мне кажутся необходимыми, я сообщу вашей дочери перед своим отъездом.
— Так значит, вы покидаете нас, мингер Филипп, чтобы идти в море? Это должно быть очень приятно — попутешествовать и повидать чужие страны, куда лучше, чем сидеть дома. Когда же вы думаете уехать?
— Сегодня вечером я еду в Амстердам, — сказал Филипп, — чтобы условиться насчет плавания, но я вернусь, вероятно, раньше, чем пущусь в плавание.
— А… вы еще вернетесь!.. Ну, конечно! Ведь у вас есть здесь деньги и имущество, о котором вам надо позаботиться! Вы должны пересчитать ваши деньги, а мы с дочерью будем хранить их как нельзя лучше. Где они у вас, эти деньги, мингер Вандердеккен?
— Об этом я сообщу вашей дочери перед моим отъездом; через три недели, самое позднее, я вернусь.
— Отец, — вмешалась Амина, — ты обещал навестить ребенка бургомистра! Тебе пора идти!
— Да, да… немного погодя… все в свое время; но прежде я должен заняться с мингером Филиппом: мне надо многое сказать ему касательно его дел.
Филипп при этом невольно вспомнил, как ему приходилось уламывать мингера Путса, когда он впервые приглашал навестить его бедную мать, и он невольно улыбнулся такой предупредительности со стороны хитрого старика, но вслед за тем воспоминание о матери нагнало облако грусти на его чело, что не укрылось от внимания Амины.
Она сразу угадала, что происходило в душе Филиппа и в помыслах ее отца, и недолго думая, пошла и принесла шляпу и трость старика, затем сама проводила его до дверей. Таким образом, Путс, хотя и очень неохотно, но все же, повинуясь по привычке воле дочери, должен был отправиться к бургомистру.
— Уже так скоро, Филипп?! — воскликнула девушка, возвращаясь в комнату, где оставался молодой человек.
— Да, Амина, я еду сегодня же, но надеюсь, мне удастся еще вернуться сюда перед отплытием. В случае же, если бы мне не пришлось вернуться, я хочу передать вам теперь мои распоряжения. Дайте мне ключи!
Взяв ключи из ее рук, он открыл нижний шкафчик буфета и железный ларец, где были деньги.
— Вот здесь, Амина, мои деньги! Нам незачем считать их, как предлагал ваш отец! Как видите, я не лгал, когда говорил, что у меня тысячи гильдеров! Но в настоящее время они мне не нужны: ведь мне еще предстоит обучиться морскому делу. А когда я вернусь, если мне суждено вернуться, то на эти деньги я буду иметь возможность приобрести собственное судно. Но я не знаю, что мне готовит судьба, и потому должен вперед позаботиться обо всем!
— Ну, а если вы не вернетесь? — спросила Амина.
— Если я не вернусь, то эти деньги будут ваши, Амина, точно так же, как и все, что здесь есть в этом доме, да и самый дом!
— Но ведь у вас есть родные, родственники… не так ли?
— У меня есть всего только один родственник, мой дядя, богатый человек, но когда мы с матерью бедствовали, он мало помогал нам, или, вернее, почти вовсе не помогал, так что я ему ничего не должен, и он ни в чем не нуждается. В целом свете есть только одно существо, которое дорого мне, и к которому привязалась мое сердце, и это существо вы, Амина! Смотрите на меня, как на брата, и я обещаю, что буду всегда питать к вам самую нежную братскую любовь.
Амина молчала. Филипп достал из початого мешочка еще горсть червонцев на дорожные расходы и затем, замкнув железный ларец и буфет, отдал ключи девушке. Он собирался сказать ей еще что-то, когда в дверь слегка постучали, и в комнату вошел патер Сейсен.
— Храни вас Бог, сын мой, и тебя также, дитя мое, хотя я еще никогда не видал тебя раньше! Если не ошибаюсь, ты — дочь мингера Путса!
Амина утвердительно кивнула головкой.
— Как я вижу, Филипп, комната эта отперта! Я слышал о том, что произошло, и мне надо поговорить с тобой, а потому я попросил бы эту девушку оставить нас на время одних.
Амина тотчас же вышла, и патер, сев на кушетку, пригласил Филиппа сесть подле себя.
Разговор их продолжался долго: прежде всего духовный отец стал расспрашивать Филиппа» об его тайне, но не мог добиться от него тех сведений, какие он желал; молодой человек сообщил ему приблизительно столько же, как и Амине, но не больше. Он также объявил о своем намерении отправиться в плавание, и что в случае, если бы он не возвратился, все свое имущество Г он завещает доктору и его дочери. Тогда патер стал расспрашивать Филиппа о мингере Путсе; осведомился, не известно ли ему, какую веру исповедует старый доктор, так как его никто никогда не видал ни в одной церкви, а слухи ходили о том, что он не только еретик, но даже и не христианин. На это Филипп, как всегда, отвечал с полной откровенностью, но при этом прибавил, что дочь жаждет просветиться учением христианской веры, и просил святого отца принять на себя эту задачу, к которой он, Филипп, недостаточно подготовлен. На это патер Сейсен, угадавший отношения молодого человека к этой девушке, охотно согласился.
Пробеседовав около двух часов, они были прерваны вернувшимся Путсом, который, как пуля, вылетел из комнаты при виде патера Сейсена. Тогда Филипп призвал Амину и просил ее, как одолжения, чтобы она принимала в его отсутствии патера Сейсена, после чего добрый старик благословил их обоих и ушел.
— Надеюсь, вы не дали ему денег, мингер Филипп? — сказал Путс, когда старый патер ушел.
— Нет, я не дал ему ничего, — отвечал Филипп, — но очень сожалею, что не подумал об этом!
— Нет, что вы! Вы прекрасно сделали, что ничего не дали ему; ведь деньги гораздо лучше, чем то, что он может дать вам; только пусть он больше не приходит сюда!
— Почему же нет, отец? — возразила Амина. — Если мингер Филипп того желает: ведь это его дом?..
— Ну, конечно, если мингер Филипп этого желает; но ведь он уезжает!
— Ну, если даже он и уезжает, почему же патеру не ходить сюда? Он будет приходить ко мне!
— К тебе, дитя мое? Зачем? Что ему нужно от тебя? Если он станет ходить сюда, то я предупреждаю, что не дам ему ни гроша, и тогда он наверное скоро прекратит свои посещения.
Филипп только усмехнулся на такое предположение, но не стал ничего возражать.
После того юноше не случилось поговорить с Аминой, да ему, в сущности, ничего более и не оставалось сказать ей. Час спустя он простился с ней в присутствии ее отца, который не отходил от них ни на минуту, надеясь получить от Филиппа какие-нибудь сведения относительно его денег, которые тот оставлял здесь.
Два дня спустя Филипп прибыл в Амстердам и, наведя нужные справки, убедился, что не предвиделось никакого отплытия судна в дальнее плавание и именно в Ост-Индию ранее, как через несколько месяцев. Голландская Ост-Индская компания давно образовалась и положила конец всем частным торговым предприятиям этого рода. А суда компании отправлялись только во время года, считавшееся наиболее удобным, чтобы обогнуть мыс Бурь, как тогда еще назывался мыс Доброй Надежды. Одним из судов, отправлявшихся с флотилией, предназначенной к отплытию в ближайшую очередь, было судно «Тер-Шиллинг», трехмачтовый корабль, который в настоящий момент стоял разоруженный и без оснастки.
Филипп разыскал капитана этого судна и сообщил ему о своем желании отправиться с ним в дальнее плавание, чтобы ознакомиться с профессией моряка и изучить под его руководством морское дело. Капитану понравилась наружность юноши, а так как последний соглашался не только не получать никакого вознаграждения за все время плавания, но даже предлагал платить за себя известную сумму за обучение, то ему была обещана койка младшего помощника в офицерской каюте и содержание на офицерском положении. Порешив на этом, ему было сказано, что его уведомят заблаговременно о времени отправления судна, а до того времени он может отложить все заботы и попечения.
Сделав все, что можно для исполнения данного им клятвенного обещания, Филипп решил вернуться к себе домой и снова очутился в отрадном для него обществе Амины.
Мы обойдем здесь молчанием два месяца, в течение которых мингер Путс продолжал работать на своем поприще и редко бывал дома, благодаря чему молодые люди по целым часам оставались наедине. Любовь Филиппа к молодой девушке ни в чем не уступала ее любви к нему; это было даже нечто больше, чем просто любовь, — это было чувство какого-то благоговейного обожания с обеих сторон, усиливающегося с каждым днем. По временам чело Филиппа омрачалось тяжелыми думами о грозившей ему судьбе, но улыбка Амины разгоняла мрачные думы; ему стоило взглянуть на нее, чтобы все остальное было забыто. Амина не скрывала своего чувства; она высказывала его в каждом слове, взгляде и движении. И когда Филипп брал ее руку, или обнимал ее стан, или даже целовал ее коралловые губки, Амина не протестовала; она была слишком благородная и доверчивая девушка; сознавая, что все ее счастье заключается в его любви, она старалась брать от этой любви все, что могла.
Так прошли два месяца, и однажды, когда патер Сейсен, который вообще часто посещал их и уделял Амине особое внимание, застал молодых людей в объятиях друг друга, старик неодобрительно покачал головой.
— Дети мои, я давно уже наблюдаю за вами, и то, что я вижу, нехорошо! — проговорил он. — Если ты, Филипп, помышляешь о женитьбе, как я полагаю, все же такая игра опасна. Лучше позвольте мне соединить вас перед лицом Бога!
Филипп вздрогнул при этих словах священника
— Не может быть, чтобы я ошибся в тебе! — продолжал его духовный отец несколько строгим тоном.
— Нет, нет, отец мой! Но я попрошу вас оставить нас сейчас, а завтра, когда вы придете, все уже будет решено. Но прежде, чем я скажу вам что-либо, я должен поговорить с Аминой.
Патер вышел из комнаты, и молодые люди остались одни. Амина то бледнела, то краснела, и сердце ее усиленно билось, чувствуя, что все се счастье поставлено на карту.
— В сущности, патер прав, Амина, — сказал Филипп, садясь подле нее, — так не может продолжаться! Я хотел бы навсегда оставаться подле тебя, но судьба судила иначе! Ты знаешь, Амина, что я люблю даже ту землю, к которой прикасается твоя нога, но я не смею просить, чтобы ты соединила свою судьбу с моей, чтобы ты заведомо шла на горе и несчастье!
— Соединить свою судьбу с твоей не значит идти на горе и несчастие, Филипп! — возразила Амина едва слышно, сконфуженно опустив глаза в пол.
— Это было слишком себялюбиво с моей стороны, Амина! — продолжал юноша.
— Послушай, Филипп! Я буду говорить прямо, как чувствую: ты говоришь, что любишь меня! Я не знаю, какова мужская любовь, но знаю, как люблю я! Я чувствую всем моим существом, что если ты теперь откажешься от меня, то это будет жестоко и себялюбиво; жестоко потому, что я бы этого не пережила! Ты говоришь, что тебе нужно уехать отсюда, что такова твоя судьба, что этого требует от тебя твоя роковая тайна! Пусть так! Но отчего и я не могу поехать с тобой?
— Поехать со мной? На гибель и смерть? Нет, Амина!
— Хотя бы и на гибель и смерть! Что из того? Ведь смерть не что иное, как освобождение; я не боюсь смерти, Филипп! Я боюсь только одного — потерять тебя. Кроме того, разве твоя жизнь не в руках Всевышнего? Почему же ты с такой уверенностью говоришь о смерти? Ты мне давал понять, что ты предназначен судьбой для выполнения какой-то трудной, таинственной миссии. А если так, то судьба должна сохранить тебя, уберечь от смерти до того момента, когда твоя задача будет исполнена, и цель, для которой ты предназначен быть орудием, не будет достигнута. Я хотела бы знать твою тайну, Филипп, не потому, что во мне говорит любопытство, а потому что женский ум часто бывает находчив и проницателен и может быть тебе полезен. А если даже и не так, то разве не отрадно, не приятно и не утешительно делить свое горе, заботы и тревоги, равно как и радость, с существом, которое ты любишь, как говоришь, больше всего на свете?!