Страница:
Слова мои подействовали на виновных; они просили прощения и уверяли меня, что постараются заслужить его будущим послушанием.
Все это происходило не в дальнем расстоянии от погибавшего судна и могло быть на нем слышимо. По усмирении матросов, ветер, бывший до того попутным, начал постепенно стихать, и слабо задул от юго-запада прямо на судно.
Я воспользовался этим и сделал им нравоучение. Тронувши несколько их чувства, я сказал им, что не знаю ни одного бесчеловечного поступка, имевшего хорошие последствия, и если бы судно или шлюпка не спасла человека, который мог быть спасен, то все возможные бедствия неминуемо начали бы валиться на поступивших так жестоко, и что потому я совершенно был уверен в неизбежности их, если б мы не были сострадательны к ближнему.
— Бог, — сказал я, — оказал нам милость, пославши прекрасную шлюпку для спасения нас от неизбежной погибели. Теперь Он как будто говорит нам: «возвратитесь к погибающему судну и спасите себе подобного страдальца».
Ветер перестал дуть по желаемому для нас направлению и обратился прямо на судно.
— Итак, — продолжал я, — торопитесь повиноваться воле Провидения; исполняйте долг ваш и уповайте на Бога. Тогда я стану гордиться, что командую вами, и буду уверен в благополучном доставлении вас в порт.
Это было минутой решительного перелома; они взялись за весла и с живостью начали гресть к судну. Бедный шкипер, бывший свидетелем всего происходившего, смотрел на свое приближающееся спасение с большим беспокойством, и едва шлюпка успела пристать к борту, он вскочил в нее, упал на колена и вслух благодарил Бога за избавление от смерти; потом бросился мне на шею, обнимал меня, целовал в щеки и плакал как ребенок. Матросы, у которых озлобление никогда не бывает продолжительно, с радушием выскочили помочь ему положить в шлюпку небольшую связку его вещей, и когда Мунго, следуя за своим хозяином, был опять посреди их, они все поочередно пожали ему руку и божились, что он непременно будет царем по возвращении в Гвинею. Мы взяли также с судна некоторые необходимые нам вещи, забытые раньше впопыхах.
Наконец, мы отвалили в последний раз и не успели отъехать двухсот сажень от суда, как оно тяжело наклонилось на одну сторону, выпрямилось и точно же так наклонилось на другую; потом, как бы одаренное жизнью и инстинктом, издало стон и погрузилось в бездонную глубину. Едва кончилась эта страшная сцена, ветер опять задул с востока.
— Смотрите, — сказал я. — Небо уже начинает покровительствовать нам. Ветер опять стал попутный.
Мы возблагодарили Бога, поставили парус и взяли курс свой на мыс Св. Фомы; после чего с веселым духом и благодарным сердцем приступили к умеренному обеду.
Погода была ясная, море довольно спокойно, и мы не очень бедствовали, имея в изобилии провизию и воду; одно опасение перемены ветра и сознание своего неизвестного положения наполняли нас трепетом. На пятый день по оставлении судна, мы увидели в дальнем расстоянии берег острова Тринидада и утесы Мартин Вас. Остров этот, находящийся под 20° южной широты и 30° западной долготы, не должно смешивать с островом того же имени, лежащим у берега Терра Фирмы, в Вест-Индии, и составляющим теперь английскую колонию.
Справившись с Горсбергом, взятым мною с собой, я узнал, что остров, к которому мы тогда приближались, сначала был обитаем португальцами, но давно уже оставлен ими. Я не переставал держать на него в продолжение ночи, покуда не услышали мы бурунов, бьющихся об утесы; тогда я привел к ветру, в намерений до рассвета продержаться у острова.
Утро представило нашему взору скалистый и опасный берег, с высокими остроконечными утесами, гордо вызывающими на бой неугомонные и свирепые волны, беспрестанно раздроблявшиеся у подножия их и отступавшие назад для нового нападения. От веков боролись они здесь и так будут ратоборствовать еще целые века, не делая никаких следов, заметных глазу человека. Пристать к такому берегу было невозможно, и мы начали держать вдоль него, в надежде сыскать какую-нибудь бухту, в которую могли бы безопасно поставить нашу шлюпку. Остров показался нам длиною миль десять. Эта была груда каменистых гор, взгроможденных одни на другие и возвышающихся на несколько сот футов над поверхностью моря. Он был неплодороден, исключая вершин гор, где несколько деревьев образовывали красивые венцы, призывавшие под свою прохладную тень, хотя об этом можно было лишь мечтать, потому что вершины эти казались совершенно недоступными. Вообще остров, по-видимому, не представлял ничего, могущего улучшить наше положение, и заставлять меня опасаться, что приставание к нему, если удастся нам найти удобное для того место, не принесет никакой пользы, между тем, как со всякой потерей времени, мы будем только бесполезно уменьшать запас нашей провизии. Казалось, на острове не было живого существа, и высадка на него была сопряжена с величайшей опасностью.
Этот ничего не обещающий, наружный вид его побудил меня предложить идти к Рио-Жанейро; но мои матросы были другого мнения. Они возражали, что, слишком долго находясь в море, чувствовали себя изнуренными и предпочитают лучше остаться на острове, нежели еще подвергать жизнь свою опасности в открытом океане, на такой утлой шлюпке. В продолжение этих споров мы подошли к небольшому песчаному месту, на котором увидели двух диких свиней, сошедших к морю покормиться раковинами; это еще более побудило матросов настаивать на своем, и я согласился спуститься под ветер у острова и искать места, удобного для причала.
Обошедши всю западную сторону, следуя замечаниям Горсберга, мы направились в залив Утеса Кегли и, достигши его, увидели пред собой величественную сцену, какую прежде никогда не встречали, и которая в своем роде, вероятно, единственна в природе. Величайший утес, высотою в девятьсот или тысячу футов, почти отвесно подымался над морем. Вверху и внизу он был одинаков в объеме, имел совершенное подобие кегли и от этого получил свое название; стороны утеса казались нам ровными до самой вершины, покрытой зеленью и так высоко воздымавшейся над нами, что морские птицы, мириадами кружившиеся вокруг его, едва были видимы, поднявшись на две трети его высоты. Море с яростью разбивалось у подножия скалы. Стаи пернатых в бесконечном разнообразии были искони веков спокойными хозяевами этого природного обелиска, и все выдавшиеся его части и небольшие уступы покрыты были гуаном. Он казался мне удивительною игрою природы, поставившей эту массу на занимаемом ее месте, чтобы сопротивляться чрезвычайным усилиям ветра и волнам враждующего океана.
На противоположном конце залива представилось нам другое любопытное явление. Лава, направив исток свой в море, образовала слой, над которым висел другой, с такою стремительностью излившийся из расплавленного утеса, что, не успев слиться с первым, охладился и образовал висячую арку, под которую свободно входили разгульные волны моря, разбивались об оба слоя и чрез отверстия, находившиеся в верхнем, били великолепными фонтанами на высоту шестидесяти футов, весьма похожими на фонтаны, пускаемые китами, но с несравненно большим шумом и силой. Ужасный гул потрясал воздух и наполнял сердце трепетом. Я не мог не удивляться этому творению Создателя, которое заставило меня погрузиться в размышления и сознание моего ничтожества и слабости.
Мы продолжали плыть вдоль берега, ища места, где бы пристать; и лишь только начали убирать парус, как американский шкипер, сидевший возле рулевого и внимательно смотревший влево, закричал вдруг: «Положи руль на борт, любезный! «, — сопровождая это восклицание ударением по румпелю с такой силой, что едва не столкнул за борт матроса, сидевшего по левую его сторону. В это время огромная волна подняла шлюпку и отнесла ее на несколько сажень вправо от остроконечного камня, бывшего наравне с водою и присутствия которого никто из нас не предполагал, кроме американского шкипера (потому что на камнях этих не всегда бывает бурун, заставляющий принимать предосторожности). Без сомнения, мы должны бы были разбиться в куски о камень, если бы опасность не была усмотрена и отвращена внезапным и искусным поворотом руля; одной минутой долее, и одним футом ближе, и нас бы не стало.
— Милосердный Боже! — воскликнул я. — Какая участь готовилась нам? Где взять слов, чтобы возблагодарить Тебя за такие милости?
Я поблагодарил американца за его внимание и сказал своим матросам, как много отплатил он нам за спасение его с утопавшего судна.
— Нет, лейтенант! — отвечал бедняк. — Это самая ничтожная плата за оказанную вами мне милость.
Повсюду встречали мы большую глубину и крутые утесы; поэтому, убравши парус, взяли весла, и на них отправились отыскивать пристанища. В конце бухты мы увидели лежавшее на боку, обшитое медью судно, переломленное пополам. Это еще более увеличило нетерпение людей моих выйти на берег; но, подъехавши к нему близко, мы нашли невозможным пристать и видели, что наша шлюпка разобьется вдребезги, если мы начнем пробовать. Мичман предложил, чтобы кто-нибудь из нас переплыл на берег, и взобравшись на возвышенность, отыскал удобное место. На это я согласился, и квартирмейстер немедленно разделся. Я приказал привязать ему под руки лот-линь, дабы можно было притащить его к шлюпке, если он выбьется из сил. По зыби плыл он весьма легко; но достигши прибрежных бурунов, не мог пробиться сквозь них, потому что как только становился ногами на дно, отбой волны бросал его опять назад.
Три раза наш лихой квартирмейстер пробовал преодолеть недоступность бурунов, и три раза имел одинаковый успех; наконец, он уморился, и мы подтащили его к шлюпке почти мертвым; однако наши попечения скоро привели его в чувство, и он остался жив и здоров. Мичман вызвался тогда попытаться с линем переплыть бурун под водою, доказывая, что неуспех квартирмейстера происходил от того только, что он плыл поверх воды; хотя это было справедливо, но я не позволил ему рисковать своею жизнью; мы опять погребли вдоль берега и подошли к камню, о который волнение разбивалось с большой силой. Объехавши его, мы, к величайшей нашей радости, нашли, что он отделялся от берега, и в промежутке была тихая вода, позволившая нам безопасно выйти на берег. Утвердив шлюпку на дреке и оставя при ней двух надежных часовых, я с остальными отправился осмотреть бухту. Первое наше внимание было обращено на погибшее судно, мимо которого проезжали мы в шлюпке, и карабкаясь с четверть часа по огромным обломкам камней, отторгнутых от разных сторон горы и заваливших прибрежье, достигли, наконец, желаемого места.
Мы нашли, что погибшее судно была прекрасная, обшитая медью шхуна, величиной около ста восьмидесяти тонн. Ударившись с чрезвычайной силой о берег, она была выброшена на несколько сажень далее предела полной воды; разбросанные мачты и рангоут лежали на прибрежьи, усеянном ее грузом, состоявшим из различных игрушек и металлических мануфактурных вещей, музыкальных инструментов, скрипок, флейт, дудочек и органов; мы нашли также несколько французских романов с неблагопристойными картинками и с еще более непристойным содержанием; книги я взял себе. Это заставляло нас заключить, что судно было французское. В недальнем от него расстоянии, не небольшой возвышенности, стояли три или четыре избушки, построенные наскоро из остатков крушения, а еще несколько далее, ряд могил с крестом над каждой. В хижинах нашли мы разные остатки человеческого пребывания: несколько лавок и столов, грубо сколоченных из досок, кости коз и диких свиней, и сгоревшие дрова; но, несмотря на все наши старания, не могли узнать имени судна, или его хозяина, и не отыскали никакой надписи или вырезки на доске, как делают иногда, чтобы показать кому принадлежало судно и что случилось с пережившими крушение.
Однако наши внимательные исследования привели нас к самому достоверному заключению, из какого порта судно вышло, куда направлялось и чем торговало. Шхуна, без всякого сомнения, плыла из Рио-Жанейро к Африканскому берегу, и будучи по юго-западную сторону острова, лежа на норд-ост, ночью попала на берег. Очевидно также было, что она отправлялась за невольниками, не только по различным мелочам, составлявшим груз ее, но и по внутреннему ее устройству и множеству найденных нами в числе прочих остатков, ручных и ножных цепей, какие употребляются только для заковывания несчастных жертв этой торговли.
Ночь мы провели в хижинах, и на следующее утро разделились на три партии для осмотра острова. Я уже сказал, что у нас были ружья, но не было пороху, и потому мы не имели надежды убить дикую козу, или свинью, во множестве находившихся на острове. Одна партия должна была взобраться на вершину самой высокой горы; вторая отправилась вдоль берега на запад, а я с двумя матросами пустился на восток. С большим трудом переходили мы разные ущелья и, наконец, достигли длинной долины, по-видимому, пересекавшей остров.
Здесь поразило нас удивительное и самое печальное явление. Тысячи тысяч лишенных жизни деревьев, высотою каждое футов в тридцать, покрывали долину, простирая другу к другу свои помертвелые ветви; казалось, будто бы природа в один роковой миг прекратила свою растительную силу этого погибнувшего леса. Между ними не было ни кустарника, ни травы; на нижних ветвях чайки и другие морские птицы в бесчисленном множестве основали свои гнезда, и их кротость поразила меня. Они совсем не знали человека, и самки, сидя на гнездах, только с угрожающим видом раскрывали свои носы, когда мы проходили мимо них.
Весьма трудно удовлетворительно объяснить гибель этого огромного леса, потому что мы не заметили там недостатка в богатой почве для питания корней. Мае казалось, что всего вероятнее продолжительное извержение вулкана было причиной такого пресечения жизни; или, может быть, необыкновенный ураган, нагнав сюда огромные волны моря, отравил соленой водой деревья и их корни. Которая-нибудь из двух этих причин должна была произвести такое последствие. Пусть решат это философы и геологи.
Нам по крайней мере утешительно было узнать, что мы не будем иметь недостатка в пище; гнезда птиц представляли огромный запас яиц и птенцов всякого возраста, и мы возвратились к своему пристанищу нагруженные ими. Партия, осматривавшая западную сторону острова, донесла, что видела диких свиней, но не могла поймать ни одной; а те, которые должны были подняться на горы, возвратились чрезвычайно усталые и одного из них не доставало. Они говорили, что достигли самой вершины горы, и нашли там пространную равнину, покрытую папоротниками, вышиной от двенадцати до восемнадцати футов; что на этой равнине видели они стадо диких коз, и заметили между ними козу, величиной с жеребенка, бывшую, как казалось, их вожатою. Все старания поймать хотя одну остались безуспешными. Неявившийся матрос пустился за козами далее; они ожидали его несколько времени; но видя, что он не возвращается, полагали, не отправился ли он к нашему пристанищу другой дорогой. Происшествие это очень меня тревожило. Я боялся не случилось ли какого-нибудь несчастия с бедняком; мы искали его и поддерживали огонь всю ночь, которую, подобно первой, провели в хижинах. Погибнувшее судно доставляло нам обильный запас дров. Ключ прозрачной воды бежал не в далеком расстоянии от нашего селения.
На следующее утро была послана партия отыскивать невозвратившегося матроса, а несколько человек отправились набрать молодых чаек для обеда. Они принесли такое множество птиц, что нам достало их на два или на три дня; но из троих, посланных за матросом, возвратилось только двое. Они донесли, что ничего не могли разведать о нем, и что из числа их также не достает одного, без сомнения, отправившегося искать своего товарища.
Известие это родило в нас величайшее беспокойство и множество подозрений. Мы полагали, что на острове должны быть дикие звери, добычей которых сделались наши бедные товарищи. На следующее утро, выбрав двух надежных людей, я сам вознамерился отправиться на розыски.
Оставляя американское судно, я взял с собой находившегося на нем пуделя, во-первых, чтобы не дать бедному животному погибнуть и, во-вторых, потому, что в случае недостатка лучшей пищи, мы могли приготовить из него обед. Это было весьма кстати. Я всегда ласкал и кормил его, и он до того сделался привязан ко мне, что никогда не оставлял меня, и был моим спутником при розысках матросов. Мы достигли вершины первой горы, с которой увидели коз, пасущихся на второй, и намерены были пуститься туда искать товарищей. Приближаясь к покатости утеса, оканчивавшейся пропастью, я шел несколько шагов впереди бывших со мною матросов, а собака бежала еще несколько впереди меня. Отлогость, которую предстояло мне перейти, была в ширину шесть или семь футов и двенадцати футов длины, имея весьма легкий скат к пропасти, так что я считал ее безопасною. Из утеса пробивался над нею небольшой ключ воды и, протекая между мхом и травой, падал в ужаснейшую пропасть.
Эта тропинка в сравнении со многими пройденными нами, показалась мне совершенно безопасной, и я готов был вступить на нее; в это время, бежавшая впереди меня собака прыгнула на роковое место, ее ноги заскользили, она упала и исчезла в пропасти! Я отступил назад. Я слышал тяжелый удар и вой, потом еще один слабый крик, потом все замолкло по-прежнему. Подошедши с величайшей осторожностью к краю пропасти, я увидел причину внезапного падения и смерти моей собаки: ключ воды увлажнил почву, а на ней вырос короткий мох, густой и гладкий, как бархат, и столь скользкий, что не в состоянии был сдерживать ногу.
Я поблагодарил Всевышнего за счастливое избавление меня от смерти, и потом мои мысли невольно обратились к судьбе бедных матросов, очевидно, лежавших мертвыми внизу этого утеса. Все обстоятельства подтверждали справедливость моих догадок, которые я передал бывшим со мною матросам, в то время только что подошедшим ко мне, и мы отправились в ущелье дальним и окружным путем. После трудного и опасного часового перехода мы достигли места, где и уверились в горькой истине. Там лежали мертвые тела наших матросов и моей собаки, изуродованные как нельзя ужаснее. Оба они, вероятно, хотели перейти покатость так же беззаботно, как и я, когда Провидение послало собаку для моего спасения от той же неизбежной гибели, какая постигла их.
Это чудное избавление весьма подействовали на мой ум. Вообще опасности, которым я беспрестанно подвергался в последнее время, и смерть, неоднократно висевшая над моей головой, сделали меня гораздо рассудительнее и осторожнее. Печальный и задумчивый возвратился я к нашему пристанищу и рассказал людям об участи, постигшей их товарищей. Имея в связке вещей своих молитвенник, я вызвался прочитать им вечерние молитвы и благодарность за наше избавление.
Американский шкипер, имя которого было Грин, в особенности изъявлял на то готовность. Человек этот, с той минуты, как мы взяли его на шлюпку, совершенно переменился; он всегда отказывался от порции вина и отдавал ее матросам; был молчалив, задумчив, и я часто заставал его за молитвой, но в таком случае никогда не мешал ему. В прочее время он постоянно старался быть елико возможно полезным; чинил сапоги и платье матросов и учил их этому; всегда, при производстве какой-нибудь тяжелой работы он начинал ее первым и оставлял последним, и вообще был так внимателен и добр, что все мы начали любить его и обращаться с ним с большим уважением. Во время нашего пребывания в море, он занимал вахту и никогда не смыкал глаз в продолжение своей очереди.
Перемена его поведения происходила не от страха дурного с ним обращения посреди стольких англичан, ввергнутых им в крайность и несчастие, но была следствием печали и покаяния, и мы вскоре имели случай убедиться в этом. На следующее утро я послал несколько человек с приказанием пройти в ущелье и похоронить тела наших несчастных товарищей. Бывшие со мной два человека также отправились с ними. Когда они возвратились, я представил им, как бедственно было наше положение на этом острове, и как гораздо было бы лучше, если бы мы продолжали путь к Рио-Жанейро, находившемуся в расстоянии только двухсот пятидесяти миль, и до которого мы в течение проведенного нами на острове времени, пожалуй, уже и дошли бы. Я говорил далее, что мы расходуем самую важную часть провизии, то есть вино и табак, между тем как наша шлюпка, единственная наша надежда и средство спасения, далеко не в безопасности, и один порыв ветра может истребить ее; в заключение я предложил им начать немедленно приготовляться к отъезду, на что все они единодушно согласились.
Мы разделили между собой работы; одни отправились набрать молодых птиц и приготовить их в запас, чтобы тем сберечь соленую провизию; другие наливали водою анкерки. Капитан Грин принял на себя приведение в порядок всего относившегося до вооружения, парусов и весел. Оставшееся вино было уложено в шлюпку; капитан Грин, мичман и я отказались пить его и условились сохранять до особенных случаев. На третий день по начатии приготовлений и на седьмой по пристании к острову мы сели в шлюпку и, будучи едва не опрокинуты буруном, еще раз подняли парус и предали себя ветрам и беспредельности Атлантического океана.
Однако же в этот раз нам не суждено было ни испытать опасностей, ни достичь берега Южной Америки, потому что чрез несколько часов после выхода в море мы увидели судно. Оно привело к ветру и оказалось американским четырнадцатипушечным приватирным бригом, с сто тридцатью человеками команды, идущим для крейсерства к мысу Доброй Надежды. Увидевши нас, он немедленно спустился, и чрез полчаса мы находились уже на нем в безопасности; запас провизии нашей и вещи подняты были на палубу, а шлюпка брошена в море. С людьми моими обращались не совсем хорошо, покуда все они, исключая Томпсона, согласились поступить в число команды приватира, после многих уверений и угроз и вопреки всем моим доводам и бывшим в моей власти средствам не допустить их к такому пагубному поступку.
Я объяснял капитану приватира, что принуждение это было равносильно нарушению гостеприимства.
— Вы нашли меня, — говорил я ему, — в открытом океане, в утлой лодке, которую могла бы свирепая волна в одно мгновение опрокинуть или какая-нибудь рыба, забавляясь, бросить в воздух. Мы не могли ожидать большей ласки и дружества, с какими приняли вы меня и моих матросов, ко вы отнимаете всю цену у этого поступка, заставляя моих людей нарушить верность их законному государю, делаете их изменниками и подвергаете уголовному наказанию, если они когда-нибудь (что наверное случится) попадут в руки своего правительства.
Капитан, необразованный, но добросердечный и здравомыслящий янки, возражал, что ему весьма прискорбно, если я дурно думаю о нем, что он не хотел сделать мне никакого оскорбления, но только не знает, как устроить людей моих, если они не поступят волонтерами в его команду, и не полагает, чтобы матросы его подстрекнули их к этому.
— Но позвольте, лейтенант, — сказал он, — сделать вам один вопрос. Положим, что вы командуете английским судном, и десять или двенадцать из моих матросов, если несчастье приведет меня быть вашим пленником, добровольно захотят поступить в число вашей команды, говоря, что они родом из Ньюкестля, откажете ли вы им? Кроме того, прежде нежели начали мы воевать с вами, вы при всяком удобном случае, не церемонясь, снимали людей с наших купеческих и даже военных судов. Теперь, прошу вас, скажите мне, какая есть разница между вашими поступками и нашими?
Я отвечал ему, что нам бесполезно рассуждать о таком щекотливом вопросе, который, в течение последних двадцати лет, приводил в недоумение умнейшие головы как его отечества, так и моего; что теперешний случай зависит от него и не должен быть сравниваем, что судьба войны кинула меня в его власть, и он дурно воспользовался временным преимуществом своего положения, позволив моим матросам, этим жалким, невежественным созданиям, уклониться от своего долга, пренебречь честью своего флага и сделать величайшую измену, осуждающую их на смерть и подвергающую бедствию их семейства; что каково бы ни было поведение его правительства или моего, как бы ни поступали иногда наши капитаны, но ничто предшествовавшее не могло создать несправедливого права, и я предоставляю ему сказать (видя, что не имею иного доказательства), станет ли он делать другому то, чего сам себе не желает?
— Что касается до этого, — сказал капитан, — мы, приватиры, не слишком беспокоим свои головы: мы всегда заботимся только о самих себе, и если вашим людям вздумается сказать, что они родом из Бостона и хотят поступить в число моей команды, я должен принять их.
— Да, вот, например, — продолжал он, — я держу пари на флягу старого ямайского рому, что Томпсон, лучший из ваших матросов, природный янки, и если спросить его по совести, то он охотнее согласится драться под звездами33, нежели под флагом соединенных королевств.
— Нельзя говорить такие вещи о Джеке Томпсоне, — возразил каледонец, стоявший возле. — Я никогда не изменял еще своему флагу и не надеюсь когда-либо изменить. Позвольте мне, капитан, дать маленький совет вам и офицерам вашим. Я простой, смирный человек, и никогда не делал вреда ни одному живому существу, кроме как в открытом сражении, но если вы или кто-либо из команды вашей начнет подкупать меня и употреблять разные средства в намерении заставить изменить моему королю и отечеству, я опрокину того на спину и сплюсну в толщину камбалы, если буду в состоянии, если же нет, то попытаюсь.
Все это происходило не в дальнем расстоянии от погибавшего судна и могло быть на нем слышимо. По усмирении матросов, ветер, бывший до того попутным, начал постепенно стихать, и слабо задул от юго-запада прямо на судно.
Я воспользовался этим и сделал им нравоучение. Тронувши несколько их чувства, я сказал им, что не знаю ни одного бесчеловечного поступка, имевшего хорошие последствия, и если бы судно или шлюпка не спасла человека, который мог быть спасен, то все возможные бедствия неминуемо начали бы валиться на поступивших так жестоко, и что потому я совершенно был уверен в неизбежности их, если б мы не были сострадательны к ближнему.
— Бог, — сказал я, — оказал нам милость, пославши прекрасную шлюпку для спасения нас от неизбежной погибели. Теперь Он как будто говорит нам: «возвратитесь к погибающему судну и спасите себе подобного страдальца».
Ветер перестал дуть по желаемому для нас направлению и обратился прямо на судно.
— Итак, — продолжал я, — торопитесь повиноваться воле Провидения; исполняйте долг ваш и уповайте на Бога. Тогда я стану гордиться, что командую вами, и буду уверен в благополучном доставлении вас в порт.
Это было минутой решительного перелома; они взялись за весла и с живостью начали гресть к судну. Бедный шкипер, бывший свидетелем всего происходившего, смотрел на свое приближающееся спасение с большим беспокойством, и едва шлюпка успела пристать к борту, он вскочил в нее, упал на колена и вслух благодарил Бога за избавление от смерти; потом бросился мне на шею, обнимал меня, целовал в щеки и плакал как ребенок. Матросы, у которых озлобление никогда не бывает продолжительно, с радушием выскочили помочь ему положить в шлюпку небольшую связку его вещей, и когда Мунго, следуя за своим хозяином, был опять посреди их, они все поочередно пожали ему руку и божились, что он непременно будет царем по возвращении в Гвинею. Мы взяли также с судна некоторые необходимые нам вещи, забытые раньше впопыхах.
Наконец, мы отвалили в последний раз и не успели отъехать двухсот сажень от суда, как оно тяжело наклонилось на одну сторону, выпрямилось и точно же так наклонилось на другую; потом, как бы одаренное жизнью и инстинктом, издало стон и погрузилось в бездонную глубину. Едва кончилась эта страшная сцена, ветер опять задул с востока.
— Смотрите, — сказал я. — Небо уже начинает покровительствовать нам. Ветер опять стал попутный.
Мы возблагодарили Бога, поставили парус и взяли курс свой на мыс Св. Фомы; после чего с веселым духом и благодарным сердцем приступили к умеренному обеду.
Погода была ясная, море довольно спокойно, и мы не очень бедствовали, имея в изобилии провизию и воду; одно опасение перемены ветра и сознание своего неизвестного положения наполняли нас трепетом. На пятый день по оставлении судна, мы увидели в дальнем расстоянии берег острова Тринидада и утесы Мартин Вас. Остров этот, находящийся под 20° южной широты и 30° западной долготы, не должно смешивать с островом того же имени, лежащим у берега Терра Фирмы, в Вест-Индии, и составляющим теперь английскую колонию.
Справившись с Горсбергом, взятым мною с собой, я узнал, что остров, к которому мы тогда приближались, сначала был обитаем португальцами, но давно уже оставлен ими. Я не переставал держать на него в продолжение ночи, покуда не услышали мы бурунов, бьющихся об утесы; тогда я привел к ветру, в намерений до рассвета продержаться у острова.
Утро представило нашему взору скалистый и опасный берег, с высокими остроконечными утесами, гордо вызывающими на бой неугомонные и свирепые волны, беспрестанно раздроблявшиеся у подножия их и отступавшие назад для нового нападения. От веков боролись они здесь и так будут ратоборствовать еще целые века, не делая никаких следов, заметных глазу человека. Пристать к такому берегу было невозможно, и мы начали держать вдоль него, в надежде сыскать какую-нибудь бухту, в которую могли бы безопасно поставить нашу шлюпку. Остров показался нам длиною миль десять. Эта была груда каменистых гор, взгроможденных одни на другие и возвышающихся на несколько сот футов над поверхностью моря. Он был неплодороден, исключая вершин гор, где несколько деревьев образовывали красивые венцы, призывавшие под свою прохладную тень, хотя об этом можно было лишь мечтать, потому что вершины эти казались совершенно недоступными. Вообще остров, по-видимому, не представлял ничего, могущего улучшить наше положение, и заставлять меня опасаться, что приставание к нему, если удастся нам найти удобное для того место, не принесет никакой пользы, между тем, как со всякой потерей времени, мы будем только бесполезно уменьшать запас нашей провизии. Казалось, на острове не было живого существа, и высадка на него была сопряжена с величайшей опасностью.
Этот ничего не обещающий, наружный вид его побудил меня предложить идти к Рио-Жанейро; но мои матросы были другого мнения. Они возражали, что, слишком долго находясь в море, чувствовали себя изнуренными и предпочитают лучше остаться на острове, нежели еще подвергать жизнь свою опасности в открытом океане, на такой утлой шлюпке. В продолжение этих споров мы подошли к небольшому песчаному месту, на котором увидели двух диких свиней, сошедших к морю покормиться раковинами; это еще более побудило матросов настаивать на своем, и я согласился спуститься под ветер у острова и искать места, удобного для причала.
Обошедши всю западную сторону, следуя замечаниям Горсберга, мы направились в залив Утеса Кегли и, достигши его, увидели пред собой величественную сцену, какую прежде никогда не встречали, и которая в своем роде, вероятно, единственна в природе. Величайший утес, высотою в девятьсот или тысячу футов, почти отвесно подымался над морем. Вверху и внизу он был одинаков в объеме, имел совершенное подобие кегли и от этого получил свое название; стороны утеса казались нам ровными до самой вершины, покрытой зеленью и так высоко воздымавшейся над нами, что морские птицы, мириадами кружившиеся вокруг его, едва были видимы, поднявшись на две трети его высоты. Море с яростью разбивалось у подножия скалы. Стаи пернатых в бесконечном разнообразии были искони веков спокойными хозяевами этого природного обелиска, и все выдавшиеся его части и небольшие уступы покрыты были гуаном. Он казался мне удивительною игрою природы, поставившей эту массу на занимаемом ее месте, чтобы сопротивляться чрезвычайным усилиям ветра и волнам враждующего океана.
На противоположном конце залива представилось нам другое любопытное явление. Лава, направив исток свой в море, образовала слой, над которым висел другой, с такою стремительностью излившийся из расплавленного утеса, что, не успев слиться с первым, охладился и образовал висячую арку, под которую свободно входили разгульные волны моря, разбивались об оба слоя и чрез отверстия, находившиеся в верхнем, били великолепными фонтанами на высоту шестидесяти футов, весьма похожими на фонтаны, пускаемые китами, но с несравненно большим шумом и силой. Ужасный гул потрясал воздух и наполнял сердце трепетом. Я не мог не удивляться этому творению Создателя, которое заставило меня погрузиться в размышления и сознание моего ничтожества и слабости.
Мы продолжали плыть вдоль берега, ища места, где бы пристать; и лишь только начали убирать парус, как американский шкипер, сидевший возле рулевого и внимательно смотревший влево, закричал вдруг: «Положи руль на борт, любезный! «, — сопровождая это восклицание ударением по румпелю с такой силой, что едва не столкнул за борт матроса, сидевшего по левую его сторону. В это время огромная волна подняла шлюпку и отнесла ее на несколько сажень вправо от остроконечного камня, бывшего наравне с водою и присутствия которого никто из нас не предполагал, кроме американского шкипера (потому что на камнях этих не всегда бывает бурун, заставляющий принимать предосторожности). Без сомнения, мы должны бы были разбиться в куски о камень, если бы опасность не была усмотрена и отвращена внезапным и искусным поворотом руля; одной минутой долее, и одним футом ближе, и нас бы не стало.
— Милосердный Боже! — воскликнул я. — Какая участь готовилась нам? Где взять слов, чтобы возблагодарить Тебя за такие милости?
Я поблагодарил американца за его внимание и сказал своим матросам, как много отплатил он нам за спасение его с утопавшего судна.
— Нет, лейтенант! — отвечал бедняк. — Это самая ничтожная плата за оказанную вами мне милость.
Повсюду встречали мы большую глубину и крутые утесы; поэтому, убравши парус, взяли весла, и на них отправились отыскивать пристанища. В конце бухты мы увидели лежавшее на боку, обшитое медью судно, переломленное пополам. Это еще более увеличило нетерпение людей моих выйти на берег; но, подъехавши к нему близко, мы нашли невозможным пристать и видели, что наша шлюпка разобьется вдребезги, если мы начнем пробовать. Мичман предложил, чтобы кто-нибудь из нас переплыл на берег, и взобравшись на возвышенность, отыскал удобное место. На это я согласился, и квартирмейстер немедленно разделся. Я приказал привязать ему под руки лот-линь, дабы можно было притащить его к шлюпке, если он выбьется из сил. По зыби плыл он весьма легко; но достигши прибрежных бурунов, не мог пробиться сквозь них, потому что как только становился ногами на дно, отбой волны бросал его опять назад.
Три раза наш лихой квартирмейстер пробовал преодолеть недоступность бурунов, и три раза имел одинаковый успех; наконец, он уморился, и мы подтащили его к шлюпке почти мертвым; однако наши попечения скоро привели его в чувство, и он остался жив и здоров. Мичман вызвался тогда попытаться с линем переплыть бурун под водою, доказывая, что неуспех квартирмейстера происходил от того только, что он плыл поверх воды; хотя это было справедливо, но я не позволил ему рисковать своею жизнью; мы опять погребли вдоль берега и подошли к камню, о который волнение разбивалось с большой силой. Объехавши его, мы, к величайшей нашей радости, нашли, что он отделялся от берега, и в промежутке была тихая вода, позволившая нам безопасно выйти на берег. Утвердив шлюпку на дреке и оставя при ней двух надежных часовых, я с остальными отправился осмотреть бухту. Первое наше внимание было обращено на погибшее судно, мимо которого проезжали мы в шлюпке, и карабкаясь с четверть часа по огромным обломкам камней, отторгнутых от разных сторон горы и заваливших прибрежье, достигли, наконец, желаемого места.
Мы нашли, что погибшее судно была прекрасная, обшитая медью шхуна, величиной около ста восьмидесяти тонн. Ударившись с чрезвычайной силой о берег, она была выброшена на несколько сажень далее предела полной воды; разбросанные мачты и рангоут лежали на прибрежьи, усеянном ее грузом, состоявшим из различных игрушек и металлических мануфактурных вещей, музыкальных инструментов, скрипок, флейт, дудочек и органов; мы нашли также несколько французских романов с неблагопристойными картинками и с еще более непристойным содержанием; книги я взял себе. Это заставляло нас заключить, что судно было французское. В недальнем от него расстоянии, не небольшой возвышенности, стояли три или четыре избушки, построенные наскоро из остатков крушения, а еще несколько далее, ряд могил с крестом над каждой. В хижинах нашли мы разные остатки человеческого пребывания: несколько лавок и столов, грубо сколоченных из досок, кости коз и диких свиней, и сгоревшие дрова; но, несмотря на все наши старания, не могли узнать имени судна, или его хозяина, и не отыскали никакой надписи или вырезки на доске, как делают иногда, чтобы показать кому принадлежало судно и что случилось с пережившими крушение.
Однако наши внимательные исследования привели нас к самому достоверному заключению, из какого порта судно вышло, куда направлялось и чем торговало. Шхуна, без всякого сомнения, плыла из Рио-Жанейро к Африканскому берегу, и будучи по юго-западную сторону острова, лежа на норд-ост, ночью попала на берег. Очевидно также было, что она отправлялась за невольниками, не только по различным мелочам, составлявшим груз ее, но и по внутреннему ее устройству и множеству найденных нами в числе прочих остатков, ручных и ножных цепей, какие употребляются только для заковывания несчастных жертв этой торговли.
Ночь мы провели в хижинах, и на следующее утро разделились на три партии для осмотра острова. Я уже сказал, что у нас были ружья, но не было пороху, и потому мы не имели надежды убить дикую козу, или свинью, во множестве находившихся на острове. Одна партия должна была взобраться на вершину самой высокой горы; вторая отправилась вдоль берега на запад, а я с двумя матросами пустился на восток. С большим трудом переходили мы разные ущелья и, наконец, достигли длинной долины, по-видимому, пересекавшей остров.
Здесь поразило нас удивительное и самое печальное явление. Тысячи тысяч лишенных жизни деревьев, высотою каждое футов в тридцать, покрывали долину, простирая другу к другу свои помертвелые ветви; казалось, будто бы природа в один роковой миг прекратила свою растительную силу этого погибнувшего леса. Между ними не было ни кустарника, ни травы; на нижних ветвях чайки и другие морские птицы в бесчисленном множестве основали свои гнезда, и их кротость поразила меня. Они совсем не знали человека, и самки, сидя на гнездах, только с угрожающим видом раскрывали свои носы, когда мы проходили мимо них.
Весьма трудно удовлетворительно объяснить гибель этого огромного леса, потому что мы не заметили там недостатка в богатой почве для питания корней. Мае казалось, что всего вероятнее продолжительное извержение вулкана было причиной такого пресечения жизни; или, может быть, необыкновенный ураган, нагнав сюда огромные волны моря, отравил соленой водой деревья и их корни. Которая-нибудь из двух этих причин должна была произвести такое последствие. Пусть решат это философы и геологи.
Нам по крайней мере утешительно было узнать, что мы не будем иметь недостатка в пище; гнезда птиц представляли огромный запас яиц и птенцов всякого возраста, и мы возвратились к своему пристанищу нагруженные ими. Партия, осматривавшая западную сторону острова, донесла, что видела диких свиней, но не могла поймать ни одной; а те, которые должны были подняться на горы, возвратились чрезвычайно усталые и одного из них не доставало. Они говорили, что достигли самой вершины горы, и нашли там пространную равнину, покрытую папоротниками, вышиной от двенадцати до восемнадцати футов; что на этой равнине видели они стадо диких коз, и заметили между ними козу, величиной с жеребенка, бывшую, как казалось, их вожатою. Все старания поймать хотя одну остались безуспешными. Неявившийся матрос пустился за козами далее; они ожидали его несколько времени; но видя, что он не возвращается, полагали, не отправился ли он к нашему пристанищу другой дорогой. Происшествие это очень меня тревожило. Я боялся не случилось ли какого-нибудь несчастия с бедняком; мы искали его и поддерживали огонь всю ночь, которую, подобно первой, провели в хижинах. Погибнувшее судно доставляло нам обильный запас дров. Ключ прозрачной воды бежал не в далеком расстоянии от нашего селения.
На следующее утро была послана партия отыскивать невозвратившегося матроса, а несколько человек отправились набрать молодых чаек для обеда. Они принесли такое множество птиц, что нам достало их на два или на три дня; но из троих, посланных за матросом, возвратилось только двое. Они донесли, что ничего не могли разведать о нем, и что из числа их также не достает одного, без сомнения, отправившегося искать своего товарища.
Известие это родило в нас величайшее беспокойство и множество подозрений. Мы полагали, что на острове должны быть дикие звери, добычей которых сделались наши бедные товарищи. На следующее утро, выбрав двух надежных людей, я сам вознамерился отправиться на розыски.
Оставляя американское судно, я взял с собой находившегося на нем пуделя, во-первых, чтобы не дать бедному животному погибнуть и, во-вторых, потому, что в случае недостатка лучшей пищи, мы могли приготовить из него обед. Это было весьма кстати. Я всегда ласкал и кормил его, и он до того сделался привязан ко мне, что никогда не оставлял меня, и был моим спутником при розысках матросов. Мы достигли вершины первой горы, с которой увидели коз, пасущихся на второй, и намерены были пуститься туда искать товарищей. Приближаясь к покатости утеса, оканчивавшейся пропастью, я шел несколько шагов впереди бывших со мною матросов, а собака бежала еще несколько впереди меня. Отлогость, которую предстояло мне перейти, была в ширину шесть или семь футов и двенадцати футов длины, имея весьма легкий скат к пропасти, так что я считал ее безопасною. Из утеса пробивался над нею небольшой ключ воды и, протекая между мхом и травой, падал в ужаснейшую пропасть.
Эта тропинка в сравнении со многими пройденными нами, показалась мне совершенно безопасной, и я готов был вступить на нее; в это время, бежавшая впереди меня собака прыгнула на роковое место, ее ноги заскользили, она упала и исчезла в пропасти! Я отступил назад. Я слышал тяжелый удар и вой, потом еще один слабый крик, потом все замолкло по-прежнему. Подошедши с величайшей осторожностью к краю пропасти, я увидел причину внезапного падения и смерти моей собаки: ключ воды увлажнил почву, а на ней вырос короткий мох, густой и гладкий, как бархат, и столь скользкий, что не в состоянии был сдерживать ногу.
Я поблагодарил Всевышнего за счастливое избавление меня от смерти, и потом мои мысли невольно обратились к судьбе бедных матросов, очевидно, лежавших мертвыми внизу этого утеса. Все обстоятельства подтверждали справедливость моих догадок, которые я передал бывшим со мною матросам, в то время только что подошедшим ко мне, и мы отправились в ущелье дальним и окружным путем. После трудного и опасного часового перехода мы достигли места, где и уверились в горькой истине. Там лежали мертвые тела наших матросов и моей собаки, изуродованные как нельзя ужаснее. Оба они, вероятно, хотели перейти покатость так же беззаботно, как и я, когда Провидение послало собаку для моего спасения от той же неизбежной гибели, какая постигла их.
Это чудное избавление весьма подействовали на мой ум. Вообще опасности, которым я беспрестанно подвергался в последнее время, и смерть, неоднократно висевшая над моей головой, сделали меня гораздо рассудительнее и осторожнее. Печальный и задумчивый возвратился я к нашему пристанищу и рассказал людям об участи, постигшей их товарищей. Имея в связке вещей своих молитвенник, я вызвался прочитать им вечерние молитвы и благодарность за наше избавление.
Американский шкипер, имя которого было Грин, в особенности изъявлял на то готовность. Человек этот, с той минуты, как мы взяли его на шлюпку, совершенно переменился; он всегда отказывался от порции вина и отдавал ее матросам; был молчалив, задумчив, и я часто заставал его за молитвой, но в таком случае никогда не мешал ему. В прочее время он постоянно старался быть елико возможно полезным; чинил сапоги и платье матросов и учил их этому; всегда, при производстве какой-нибудь тяжелой работы он начинал ее первым и оставлял последним, и вообще был так внимателен и добр, что все мы начали любить его и обращаться с ним с большим уважением. Во время нашего пребывания в море, он занимал вахту и никогда не смыкал глаз в продолжение своей очереди.
Перемена его поведения происходила не от страха дурного с ним обращения посреди стольких англичан, ввергнутых им в крайность и несчастие, но была следствием печали и покаяния, и мы вскоре имели случай убедиться в этом. На следующее утро я послал несколько человек с приказанием пройти в ущелье и похоронить тела наших несчастных товарищей. Бывшие со мной два человека также отправились с ними. Когда они возвратились, я представил им, как бедственно было наше положение на этом острове, и как гораздо было бы лучше, если бы мы продолжали путь к Рио-Жанейро, находившемуся в расстоянии только двухсот пятидесяти миль, и до которого мы в течение проведенного нами на острове времени, пожалуй, уже и дошли бы. Я говорил далее, что мы расходуем самую важную часть провизии, то есть вино и табак, между тем как наша шлюпка, единственная наша надежда и средство спасения, далеко не в безопасности, и один порыв ветра может истребить ее; в заключение я предложил им начать немедленно приготовляться к отъезду, на что все они единодушно согласились.
Мы разделили между собой работы; одни отправились набрать молодых птиц и приготовить их в запас, чтобы тем сберечь соленую провизию; другие наливали водою анкерки. Капитан Грин принял на себя приведение в порядок всего относившегося до вооружения, парусов и весел. Оставшееся вино было уложено в шлюпку; капитан Грин, мичман и я отказались пить его и условились сохранять до особенных случаев. На третий день по начатии приготовлений и на седьмой по пристании к острову мы сели в шлюпку и, будучи едва не опрокинуты буруном, еще раз подняли парус и предали себя ветрам и беспредельности Атлантического океана.
Однако же в этот раз нам не суждено было ни испытать опасностей, ни достичь берега Южной Америки, потому что чрез несколько часов после выхода в море мы увидели судно. Оно привело к ветру и оказалось американским четырнадцатипушечным приватирным бригом, с сто тридцатью человеками команды, идущим для крейсерства к мысу Доброй Надежды. Увидевши нас, он немедленно спустился, и чрез полчаса мы находились уже на нем в безопасности; запас провизии нашей и вещи подняты были на палубу, а шлюпка брошена в море. С людьми моими обращались не совсем хорошо, покуда все они, исключая Томпсона, согласились поступить в число команды приватира, после многих уверений и угроз и вопреки всем моим доводам и бывшим в моей власти средствам не допустить их к такому пагубному поступку.
Я объяснял капитану приватира, что принуждение это было равносильно нарушению гостеприимства.
— Вы нашли меня, — говорил я ему, — в открытом океане, в утлой лодке, которую могла бы свирепая волна в одно мгновение опрокинуть или какая-нибудь рыба, забавляясь, бросить в воздух. Мы не могли ожидать большей ласки и дружества, с какими приняли вы меня и моих матросов, ко вы отнимаете всю цену у этого поступка, заставляя моих людей нарушить верность их законному государю, делаете их изменниками и подвергаете уголовному наказанию, если они когда-нибудь (что наверное случится) попадут в руки своего правительства.
Капитан, необразованный, но добросердечный и здравомыслящий янки, возражал, что ему весьма прискорбно, если я дурно думаю о нем, что он не хотел сделать мне никакого оскорбления, но только не знает, как устроить людей моих, если они не поступят волонтерами в его команду, и не полагает, чтобы матросы его подстрекнули их к этому.
— Но позвольте, лейтенант, — сказал он, — сделать вам один вопрос. Положим, что вы командуете английским судном, и десять или двенадцать из моих матросов, если несчастье приведет меня быть вашим пленником, добровольно захотят поступить в число вашей команды, говоря, что они родом из Ньюкестля, откажете ли вы им? Кроме того, прежде нежели начали мы воевать с вами, вы при всяком удобном случае, не церемонясь, снимали людей с наших купеческих и даже военных судов. Теперь, прошу вас, скажите мне, какая есть разница между вашими поступками и нашими?
Я отвечал ему, что нам бесполезно рассуждать о таком щекотливом вопросе, который, в течение последних двадцати лет, приводил в недоумение умнейшие головы как его отечества, так и моего; что теперешний случай зависит от него и не должен быть сравниваем, что судьба войны кинула меня в его власть, и он дурно воспользовался временным преимуществом своего положения, позволив моим матросам, этим жалким, невежественным созданиям, уклониться от своего долга, пренебречь честью своего флага и сделать величайшую измену, осуждающую их на смерть и подвергающую бедствию их семейства; что каково бы ни было поведение его правительства или моего, как бы ни поступали иногда наши капитаны, но ничто предшествовавшее не могло создать несправедливого права, и я предоставляю ему сказать (видя, что не имею иного доказательства), станет ли он делать другому то, чего сам себе не желает?
— Что касается до этого, — сказал капитан, — мы, приватиры, не слишком беспокоим свои головы: мы всегда заботимся только о самих себе, и если вашим людям вздумается сказать, что они родом из Бостона и хотят поступить в число моей команды, я должен принять их.
— Да, вот, например, — продолжал он, — я держу пари на флягу старого ямайского рому, что Томпсон, лучший из ваших матросов, природный янки, и если спросить его по совести, то он охотнее согласится драться под звездами33, нежели под флагом соединенных королевств.
— Нельзя говорить такие вещи о Джеке Томпсоне, — возразил каледонец, стоявший возле. — Я никогда не изменял еще своему флагу и не надеюсь когда-либо изменить. Позвольте мне, капитан, дать маленький совет вам и офицерам вашим. Я простой, смирный человек, и никогда не делал вреда ни одному живому существу, кроме как в открытом сражении, но если вы или кто-либо из команды вашей начнет подкупать меня и употреблять разные средства в намерении заставить изменить моему королю и отечеству, я опрокину того на спину и сплюсну в толщину камбалы, если буду в состоянии, если же нет, то попытаюсь.