Страница:
— Хорошо сказано, — возразил капитан, — и я уважаю тебя за это. Ты можешь быть совершенно уверен, что я никогда не стану делать тебе предложения, и если вздумает кто-нибудь из команды моей, то пусть рассчитывается с тобой.
Капитан Грин слышал весь наш разговор; он не принимал в нем никакого участия, но во всегдашней своей задумчивости ходил по палубе. Когда капитан приватира спустился вниз, этот несчастный человек вступил со мною в разговор, начав его следующим замечанием:
— Какой прекрасный образец британского матроса имеете вы с собою!
— Да, — возразил я, — он один из самых прямых людей. Он родился в стране, где воспитание бедного упрочивает безопасность богатого; где человек, читающий Библию, не считается дурным, и где большая часть повелений высшей власти исполняются с непорочным простодушием первых христиан.
— Я думаю, — сказал Грин, — у вас немного таких во флоте.
— Более, нежели сколько вы полагаете, — возразил я, — и притом еще удивительно то, что хотя они вербованные, но редко, можно сказать никогда, не делают побегов, и хотя содержание их на службе гораздо умереннее того, к какому привыкли они в своем прежнем быту, но нравственное и религиозное чувство делает их верными своему долгу.
— Но если все это так, то они необходимо должны быть недовольны службой, — сказал Грин.
— Напротив, — сказал я, — служба во флоте доставляет им много преимуществ, которых они не могут иметь на других поприщах. За долгое служение или раны им определяется пенсия; они всегда презрены в старости, и вдовам их и детям правительство оказывает много милостей, равно как и разные общественные учреждения и богатые частные лица. Но мы кончим разговор наш в другое время, — продолжал я, — а теперь отправимся обедать.
Капитан приватира оказывал мне уважение и расположение, какие только умел он оказывать. За это я много обязан был Грину и негру Мунго, превозносившим похвалами мое поведение при спасении жизни того, который готовил погибель мне и всем находившимся со мной. Благодарность Грина не имела границ — он смотрел за мной день и ночь, как смотрит мать за возлюбленным детищем. Он предупреждал всякое мое желание или надобность и до тех пор не был счастлив, покуда не мог услужить мне. Все матросы приватира были равно ласковы и внимательны ко мне: так высоко ценили они спасение жизни своего соотечественника и риск моей собственной жизнью при усмирении возмущения.
Мы крейсеровали к югу от мыса Доброй Надежды и взяли два приза, но они оказались незначительны. Один из них, купец из Мозамбика, был истреблен, а с другим невольничьим судном из Мадагаскара, капитан не знал, что делать. Он снял с него восемь или десять дюжин негров, для усиления своей команды, и потом отпустил приз на волю.
ГЛАВА XX
Приватир назывался «True-blooded Yankee», т. е. Чистокровный Янки. Он сначала заходил на остров Тристан д'Акунья, где он ожидал встретить своего товарища, принадлежащего тем же хозяевам, и который, получивши повеление крейсировать между мысом Доброй Надежды и Мадагаскаром, отправился раньше, в надежде встретить некоторые индийские суда, возвращавшиеся домой, и полагая, что взятие одного или двух из них вознаградит его за все беспокойства и издержки снаряжения.
Мы достигли острова без всякого приключения. Хотя капитан, имя которого было Петерс, и старший штурман, по имени Метузалем Соломон, постоянно обращались со мною дружески, но я никак не мог приобресть расположения Пеледжа Освальда, второго штурманского помощника, угрюмого, свирепого и сварливого человека.
Капитан Грин, будучи прежде распутным пьяницей, со времени спасения его мною с судна, совершенно переменился и сделался другим человеком. Он никогда не пил более того, что необходимо для подкрепления, никогда не божился, никогда не произносил ругательств, беспрестанно читал священное писание, постоянно молился каждое утро и вечер, и при всякой ссоре или неудовольствии на бриге, был посредником и примирителем. Он избавлял капитана и старшего штурмана от множества беспокойств, и своим поведением умел истребить грубые ругательства и жестокие наказания на судне. Матросы были счастливы, исполняли свою должность с охотою и все, кроме Освальда, были между собой дружны.
Мы пришли к острову около 15-го декабря и встретили такую погоду, какую можно было ожидать от времени года: там было тогда лето. Мы стали у северной или наветренной части острова, в двух милях от берега, не осмеливаясь ближе подходить к нему с этой стороны, из опасения так называемых «накатов» — феномена, в грозном величии представляющегося на том уединенном острове. Об этом необыкновенном явлении было множество рассуждений, но ни одно удовлетворительно не объяснило его причины; простое заключение говорило мне, что те же причины должны бы были произвесть одинаковые действия на острове св. Елены, Вознесения или другом каком-нибудь острове или скале, открытом неизмеримому пространству воды. Я постараюсь описать сцену, представляемую последовательностью накатов, предположив, как в самом деле случалось, что судно, взошедши в них, выкинуто на берег.
Вашему глазу представляется совершенно гладкая поверхность воды. Нет ни малейшего дуновения ветра. Но вдруг от севера начинает катиться огромная волна, с стеклянной поверхностью, покуда не встретится, наконец, с шумом и непреодолимой яростью, одолевающею искусство человека. За ней следует другая и так далее. Никакие якоря не в состоянии бы были удержать судна, застигнутого этой пучиной, если бы и представлялась возможность стать на якорь; но глубина в том месте от девяноста до ста сажень, и отдача якорей — только минутная отсрочка гибели; впрочем, если бы они и могли задержать судно, то вода, встретив сопротивление, начнет раздробляться о него и скоро размечет его в щепы. Такова была участь несчастного военного английского шлюпа, который, по отъезде на берег капитана с шестью гребцами, был захвачен накатами, и все на нем, исключая капитана и гребцов погибли. Крушение шлюпа произошло не от недостатка мореходного искусства у офицеров и команды, потому что никогда еще лучший экипаж не плавал по соленой воде, но от незнания этой особенности у берегов острова, не встречаемой нигде в другом месте, по крайней мере с такой силой. Поднесенный близко к острову, прежде нежели достал глубину лотом, он бросил, наконец, три якоря, но ничто не могло противостоять могуществу накатов, увлекших его на берег, где он переломился пополам, лишь только дотронулся земли, и все погибли в глазах опечаленного капитана и гребцов, хоронивших тела своих несчастных товарищей, когда море выбросило их.
У берегов этого острова есть еще другая замечательная особенность: они окружены растением, называемым fucus maximus, о котором упоминает капитан Кук, стелющимся на весьма значительное пространство в море; оно растет на глубине шестидесяти сажень, и достигает поверхности воды в одном длинном стебле, после чего начинает стлаться по ней на длину трех или четырех футов, покрываясь короткими листьями, расположенными поочередно и в расстоянии один от другого на фут. Таким образом, в бурном океане растет растение выше и гораздо обширнее всякого растения на поверхности земли, не исключая и бананового дерева, которого ветви, по достижении земли, пускают новые корни, и можно сказать, образуют особые деревья. Это морское растение сопротивляется самым сильным натискам двух могущественных стихий; ветер и волны напрасно соединяют против него свои силы; переплетшись в недрах воды, оно смеется над ураганом и презирает его грозу. Расположенные поочередно листья плещут один за другим по воде, когда ветер взволнует ее, и производят какой-то печальный шум, казавшийся нам вдвое печальнее от скопления грустных мыслей и от уединенности острова. Эти листья или ветви, переплетясь между собой, делаются так плотны, что шлюпки не могут пробиться сквозь них; я пробовал ногой, какую тяжесть они сдержат, и я думаю, что по ним можно ходить на лыжах.
Капитан Петерс пригласил меня ехать с ним на берег. Мы пристали с большим трудом и отправились к хижине человека, оставленного в острове по желанию; он жил с своим семейством и в подражание другой великой особе, на острове, лежащем на север от него, называл себя императором. Отряд английских солдат был послан с мыса Доброй Надежды для занятия этого места, но через несколько времени они были возвращены.
Его императорское величество имел в то время черную подругу и множество табачного цвета принцев и принцесс; во всех же других отношениях он был совершенно Робинзон Крузо. У него имелось несколько голов рогатого скота и несколько свиней; последние чрезвычайно расплодились на острове. Домашние птицы были в изобилии, и он имел большое пространство земли, засаженной картофелем; место это есть единственное к югу от экватора, где он родится в первобытном совершенстве; земля плодородна и на ней можно разводить с успехом всякого рода растения; многочисленные источники пересекают остров в разных направлениях, но нельзя было смотреть на это печальное место, не припомнив прекрасных стихов Коупера:
«О Solitude, where are the charms That sages have seen in thy face?» 34
Однако же, нарушение спокойствия и даже возмущение не избавили от себя и того дикого места. Император имел одного только подданного, и этому Калибану вздумалось в нарушение императорского повеления убить дворовую птицу для обеда.
— Бунт есть сын волшебства, — говорил раздраженный император, — и я решился примерно наказать виновного.
Я сделался посредником между обеими воюющими сторонами; представлял его императорскому величеству, что польза примерного наказания при излишней строгости теряет свое действие, потому что дети его еще слишком малы, и этот поступок неповиновения не может иметь влияния на их нравственность; при том же, как его величество хорошо знал священное писание, то и должен был знать, что главнейшая обязанность его есть прощать. «Кроме того, — говорил я, — ее величество, королева, имеет мощную руку и может всегда помогать вам при уничтожении всякого будущего замысла, или при наказании неповиновения».
Я полагаю, что нравственные правила его величества были непохожи на мои. Он покорился необходимости. Ему самому было бы весьма неприятно лишиться собеседничества своего первого министра и канцлера, которого он сослал на другую сторону острова, под смертной угрозою не возвращаться. Конфирмация была сначала на шесть месяцев, но при моем участии удалось ее сократить, а потом и вовсе переложить гнев на милость. Мне доставляло большое удовольствие вспоминать об этом успешном посредничестве, прекратившем, может быть, гражданскую войну в ее начале.
Император сказал нам, что у восточной стороны острова около шести недель стоит на якоре американское китоловное судно, нагружаясь жиром, и почти готово уже к отплытию. Я просил показать мне место гибели шлюпа; мы отправились к его печальным остаткам. Разбитый в куски, он лежал на камнях, и не в дальнем от него расстоянии возвышался бугор земли, наверху которого была раскрашенная доска, вместо надгробного камня. Участь судна и число погибших с ним означены были грубыми, но ясными буквами. Я не могу припомнить в точности всех слов; но содержание их заключалось в том, что здесь погребены тела ста лихих моряков, каких когда-либо носило на себе море, и что все они умерли, как британские матросы, исполняя долг свой до последней минуты. Какой печальный вид представляло собою все это, в особенности для моряка, который не знал, как скоро и его самого постигнет подобная участь.
В продолжение того дня мы налили водой несколько бочек, а на следующий день совсем налились ею, после чего отправились к восточной стороне острова, чтобы стать на якорь ближе к берегу и быть вместе с китоловным судном, шкипер которого приехал навестить нас. Я разговаривал с ним и был поражен одним сделанным мне им замечанием.
— Вы, англичане, распоряжаетесь иногда странным образом, — говорил он. — Вы послали жить горсть солдат на такой остров, где могут быть полезны одни только матросы. Вы верите всему, что говорят вам эти красно-кафтанники; они никогда не благоденствуют, когда поставлены на ружейный выстрел от кабака, и из-за того, что им не понравилось это, вы оставили остров. Солдат любит свой собственный покой и удобство, хотя сам чрезвычайно склонен разрушать спокойствие других; и весьма натурально, что он наскажет немного хорошего об острове, на котором нет ни женщин, ни рома, и где ему было не лучше, чем арестанту. Если бы наш брат Джонатан занял остров, я уверен, что он окупился бы нам; мы бы отправили сюда два или три экипажа китоловных судов с женами и семействами и при них некоторые принадлежности жизни; несколько хороших хозяев для обрабатывания земли и офицеров для начальства над селением. Остров, как вы видите, весьма плодороден, и все пошло бы на лад; с берега его можно делать промысел также удобно, и мне кажется еще удобнее, чем с борта судна; стоит только привести салотопные котлы и бочки и дюжины две китоловных шлюпок, и он принесет доход, который с избытком вознаградит за все сделанные на него издержки, потому что морские животные не имеют другого места, куда бы приходить сбрасывать свои кафтаны осенью и выводить детей весною. Рыбная ловля и другие работы были бы источником занятий для матросов, которые по желанию могли бы возвращаться домой на судах, пришедших забрать бочки, наполненные жиром, и привезших пустые.
Шкипер китолова возвратился на судно; но, я полагаю, забыл сказать нашему капитану, где именно можно было стать на якорь. Мы спустились к восточной стороне острова и уже намеревались остановиться, но капитан Петерс, считая себя слишком близко к китолову, захотел пройти несколько далее. Когда мы огибали северо-восточный мыс, ветер засвежел, и сильные шквалы налетали из ущелий и глубоких долин; это заставило нас уменьшить парусов. Когда мы проходили в близком расстоянии мимо китоловного судна, нас окликали, но за шумом ветра мы не могли ничего слышать и, отойдя от него на расстояние, какое сочли нужным, бросили якорь.
С шумом высучило у нас девяносто сажень каната, прежде нежели бриг пришел к ветру. К нашему крайнему огорчению мы увидели, что прошли банку, на которой стоял китолов, и бросили якорь свой в яму; глубина с носа была девяносто сажен и только семь сажен под кормой. В это самое время показалась луна, и мы имели еще одно удовольствие увидеть себя в пятидесяти саженях от каменного рифа, лежавшего у нас прямо за кормой и выглядывавшего из воды своими черными острыми верхушками.
Нам показалось удивительным, что, несмотря на такую глубину, канат был слаб: около двух часов утра он перетерся, и нас потащило. Немедленно поставлены были все паруса; но мы так приблизились к камням, что в них можно было бросить сухарь, и считали уже, что настал конец крейсерству «Чистокровного Янки». Вышло иначе; та самая причина, которая заставила канат наш ослабеть, сохранила судно. Fucus maximus составило из себя преграду между нами и гибельными утесами, и так были густы ветви этого подводного леса, что он удерживал нос от дрейфа и потом не допустил сесть на берег, когда перетерся канат. Тихо протащились мы сквозь растение и были очень рады видеть себя удалившимися от того бедственного места.
Но я сердечно желаю всех возможных успехов маленькому царству, хотя надеюсь, что злая судьба моя не приведет меня опять к нему. Мы направили свой путь к мысу Доброй Надежды, потому что капитан Петерс не хотел рисковать, ожидая товарища своего, приватира.
Несмотря на все мое старание, с бедным Томпсоном обращались на бриге весьма дурно за его твердость и непоколебимую правоту. Он редко жаловался мне, но мстил иногда за себя красноречием своего кулака, направленного в нос или глаз оскорбителя, и этим, обыкновенно, кончалось дело; он так был прям и миролюбив, что все лучшие люди на судне любили его. Однажды ночью человек упал за борт. Погода была плохая, и бриг имел небольшой ход; начали спускать четверку с кормы; в это время на одной стороне у талей лопнул гак, и четыре человека с размаха упали в воду. Два из них не умели плавать и, вынырнувши из воды, громко начали кричать о помощи. Видя это, Томпсон, подобно ньюфаундлендской собаке, бросился с кормы, поплыл к слабейшему, подтащил его к рулевым цепям, потом отправился к другому, приплыл с ним к корме и привязал ему под руки веревку. Таким образом спас он всех. Двое из пятерых, без сомнения, утонули бы, если бы не подоспел он к ним на помощь, потому что спускание на воду шлюпки требовало некоторого времени; остальные же трое сознавались, что они не были уверены, могли ли бы достичь судна без помощи.
Все превозносили похвалами поступок Томпсона, и некоторые спрашивали его, зачем подвергал он свою жизнь опасности для людей, которые обращались с ним так дурно? Он отвечал, что его мать и Библия учили его делать добро, когда возможно, и так как он наделен от Бога сильной рукой, то надеется всегда подавать ею помощь ближнему в нужде.
Надобно бы было ожидать, что подобный поступок Томпсона прекратит на будущее время всякое дурное обращение с ним; но чем больше американцы видели его достойным, тем более хотели сделать своим. Штурманский помощник, о котором говорил я прежде, как о грубом и невежественном человеке, предложил ему однажды записаться в команду брига, уверяя при том, что он может составить себе состояние, если им удастся взять два и, может быть, три индийские судна, находившиеся, по полученным известиям, на их пути.
Томпсон пристально поглядел ему в лицо и сказал:
— Ты разве не слышал, что говорил я капитану в первый день?
— Да, знаю, — отвечал он, — но ведь это называется у нас вздором!
— По крайней мере, это у нас так не называется, — сказал каледонец и вместе с тем так метко пустил кулак в глаз штурманского помощника, что тот упал на палубу, покрыв значительную ее часть своей огромной тушей.
Вставши с окровавленным лицом и подбитым глазом, вместо отплаты за обиду, пошел с жалобой к капитану. Многие американцы из зависти или злобы пошли вместе с ним, и все громко требовали наказания англичанина за удар, нанесенный офицеру. Но капитан, узнавши дело в подробности, отвечал, что находит штурманского помощника зачинщиком, тем более, когда ему известно было, какое ожидает его наказание за такой поступок; что он, капитан, сделав предложение и получив отказ, нашел поведение Томпсона совершенно правильным, следовательно, обязан покровительствовать ему по всем законам гостеприимства и благодарности за оказанную им услугу в спасении жизни их соотечественников.
Это не удовлетворило команду; шумно требовали они наказания, и второй штурманский помощник произвел возмущение. Между матросами, однако, находилось множество таких, которым было бы неприятно видеть дурное обращение с англичанином. Легко можно из этого видеть, к какой нации принадлежали они. Спор беспрестанно увеличивался, и я начал ожидать весьма дурных последствий, потому что он продолжался от раздачи вина, в двенадцать часов, до двух. В это время, посмотревши влево на горизонт, я увидел судно и сказал о том капитану. Он немедленно опросил часового на салинге; но часовой был так занят происходившим внизу, что спустился на марс, чтобы лучше слышать.
— Ты не видишь этого судна влево на траверсе? — спросил капитан.
— Вижу, сэр, — отвечал матрос.
— А почему же ты не сказал о нем?
Матрос не отвечал на этот вопрос по весьма ясной причине.
— Сойди-ка вниз, — сказал капитан, — Соломон, смените его другим. Мы покажем тебе, какая у янки дисциплина.
Но прежде чем мы приступили к наказанию преступления, мы должны были обратить внимание на предмет, каждые пять минут более и более поднимавшийся над горизонтом и делавшийся яснее.
Приватир был тогда под марселями, брамселями, фоком и кливером и шел на норд-осте при ровном ветерке без волнения.
— Лейтенант, — сказал капитан, — что вы думаете об этом судне?
— Я полагаю, что это индеец, — отвечал я, — и если вы хотите опросить его, то вам лучше поворотить к нему и прибавить парусов; вы успеете приблизиться до захода солнца, и если он станет уходить от вас, вы все-таки можете наблюдать за ним всю ночь, будучи лучше на ходу.
— Мне кажется, вы тут не слишком много ошибаетесь, — сказал капитан.
— И я нахожу это совершенно справедливым, — возразил старший мет, только что спустившийся с грот-салинга, где он в продолжение последней четверти часа с возможным вниманием рассматривал появившееся судно. — Если я когда-либо видел дерево и парусину, соединенные вместе, чтобы составить судно, так это один из Джон-Булевских морских телят, и не менее как в сорок четыре пушки.
— Что скажете вы, лейтенант? — спросил капитан.
— О, что касается до этого, — сказал мет, — то нельзя ожидать, что он сказал нам правду.
— Потому что вы сами не сказали бы ее в подобном положении, — возразил я.
— Именно так, — отвечал мет.
— Должно, однако же, сознаться, что я в самом деле не имел желания крейсировать на приватире и потом отправиться за водой на Тристан д'Акунью; поэтому сказал свое мнение, не слишком внимательно— рассмотревши неизвестное судно.
Когда же заметил весьма быстрое его приближение к нам, хотя мы держали прежним курсом, то с сердечным удовольствием начал предполагать, что скоро прощусь с приватиром и буду на пути в Англию, где соединялись все мои надежды и желания.
Старший мет еще раз посмотрел на судно, капитан последовал его примеру; потом посмотрели они друг на друга и сказали, что крейсерству их конец.
— Мы попались, сэр, — сказал мет, — и во всем обязаны этому английскому ренегату, которого записали вы в число нашей команды. Однако не мешает дать ему отпускную законным порядком.
— Во-первых, — сказал капитан, — надобно подумать о том, пробовать ли нам показывать свои пятки? На них, кажется, можно положиться; до этих пор еще ни одна обшитая медью змея не обгоняла нас. Поставьте бом-брамсели, изготовьте лисели, держите двумя румбами менее фордевинда, — это самый лучший курс, и я надеюсь, что в продолжение ночи мы ускользнем от этого старосветного черта.
Я ничего не говорил, но внимательно смотрел на происходившее. Приватир имел достаточно людей, и потому все паруса поставлены были весьма скоро.
— Бросьте лаг, — сказал капитан.
По лагу оказалось, что мы шли девять и три четверти узла.
— Сколько, думаете вы, идет теперь ваше судно? — спросил меня капитан.
— Я полагаю узлов одиннадцать, — отвечал я, — и так как оно теперь не более шести миль от нас, то приблизится на пушечный выстрел менее чем в четыре часа.
— Мы уделим часть этого времени на уплату признательности за такое одолжение, — сказал капитан. — Г-н Соломон, привяжите-ка этого каналью без отечества к грот-мачте и вооружите двух человек самыми голодными кошками. Где Дик Твист, который был шкиперским помощником на «Сатире», и еще тот рыжеволосый, вы знаете, тот самый, что упал с «Медстона» в Раппаганоке?
— Вы хотите сказать, морковного цвета Сам? Эй, пошлите сюда Сама Калла!
Двое исполнителей вскоре явились, вооруженные инструментами своего назначения, и я должен сказать, что эти инструменты, по искусству, с каким были сооружены, походили на орудия, употреблявшиеся в подобных случаях моим свирепым капитаном. Виновного вызвали вперед, и, к моему удивлению, я увидел того самого человека, которого Томпсон за возмущение выбросил из шлюпки в воду.
— Возьмите его, — сказал капитан. — Ты послан был на салинг в очередь, наравне с прочими, и по нерадению своему сделал то, что мы, вероятно, будем взяты; итак, прежде чем власть моя прекратится, я разделаюсь с тобой по-американски.
— Я англичанин, — сказал матрос, — и обращаюсь к моему офицеру за покровительством.
Капитан посмотрел на меня.
— Если я тот офицер, к которому ты обращаешься, — возразил я, — то я не признаю тебя; ты отрекся от верности своему отечеству, когда видел в том свои выгоды, а теперь вспоминаешь о нем, дабы избегнуть вполне заслуженного наказания. Будь уверен, что я не приму в тебе никакого участия.
— Я родился, — ревел матрос, — в Эрль-Стрит, в Севен Диальс35. Мать моя имеет там лавку. Я природный британец, и вы не имеете права наказывать меня.
— Вчера ты был янки и родом из Нового Лондона, а сегодня лавочник из Старого Лондона. После этого, брат, я имею право назвать тебя бездельником без отечества; но о праве мы поговорим в другое время, — сказал капитан, — а между тем, Дик Твист, начинай.
Твист исполнил приказание с ревностью и точностью, и когда дал три дюжины, которые не сделали бы бесчестия мастерской руке приятеля моего Геркулеса Фарнезского на бриге, Сам Калл сменил его. Сам распоряжался дивно и отпустил такое же число ударов, после чего негодяй, наревевшись вдоволь, был отпущен. Я не понимал, как капитан мог так явно подвергнуть бриг свой опасности, во-первых, соблазнивши людей изменить долгу и потом положившись на них.
Капитан Грин слышал весь наш разговор; он не принимал в нем никакого участия, но во всегдашней своей задумчивости ходил по палубе. Когда капитан приватира спустился вниз, этот несчастный человек вступил со мною в разговор, начав его следующим замечанием:
— Какой прекрасный образец британского матроса имеете вы с собою!
— Да, — возразил я, — он один из самых прямых людей. Он родился в стране, где воспитание бедного упрочивает безопасность богатого; где человек, читающий Библию, не считается дурным, и где большая часть повелений высшей власти исполняются с непорочным простодушием первых христиан.
— Я думаю, — сказал Грин, — у вас немного таких во флоте.
— Более, нежели сколько вы полагаете, — возразил я, — и притом еще удивительно то, что хотя они вербованные, но редко, можно сказать никогда, не делают побегов, и хотя содержание их на службе гораздо умереннее того, к какому привыкли они в своем прежнем быту, но нравственное и религиозное чувство делает их верными своему долгу.
— Но если все это так, то они необходимо должны быть недовольны службой, — сказал Грин.
— Напротив, — сказал я, — служба во флоте доставляет им много преимуществ, которых они не могут иметь на других поприщах. За долгое служение или раны им определяется пенсия; они всегда презрены в старости, и вдовам их и детям правительство оказывает много милостей, равно как и разные общественные учреждения и богатые частные лица. Но мы кончим разговор наш в другое время, — продолжал я, — а теперь отправимся обедать.
Капитан приватира оказывал мне уважение и расположение, какие только умел он оказывать. За это я много обязан был Грину и негру Мунго, превозносившим похвалами мое поведение при спасении жизни того, который готовил погибель мне и всем находившимся со мной. Благодарность Грина не имела границ — он смотрел за мной день и ночь, как смотрит мать за возлюбленным детищем. Он предупреждал всякое мое желание или надобность и до тех пор не был счастлив, покуда не мог услужить мне. Все матросы приватира были равно ласковы и внимательны ко мне: так высоко ценили они спасение жизни своего соотечественника и риск моей собственной жизнью при усмирении возмущения.
Мы крейсеровали к югу от мыса Доброй Надежды и взяли два приза, но они оказались незначительны. Один из них, купец из Мозамбика, был истреблен, а с другим невольничьим судном из Мадагаскара, капитан не знал, что делать. Он снял с него восемь или десять дюжин негров, для усиления своей команды, и потом отпустил приз на волю.
ГЛАВА XX
Но что это такое? Что за пловец направляет сюда свой путь, словно гордый корабль?
Мильтон.
Приватир назывался «True-blooded Yankee», т. е. Чистокровный Янки. Он сначала заходил на остров Тристан д'Акунья, где он ожидал встретить своего товарища, принадлежащего тем же хозяевам, и который, получивши повеление крейсировать между мысом Доброй Надежды и Мадагаскаром, отправился раньше, в надежде встретить некоторые индийские суда, возвращавшиеся домой, и полагая, что взятие одного или двух из них вознаградит его за все беспокойства и издержки снаряжения.
Мы достигли острова без всякого приключения. Хотя капитан, имя которого было Петерс, и старший штурман, по имени Метузалем Соломон, постоянно обращались со мною дружески, но я никак не мог приобресть расположения Пеледжа Освальда, второго штурманского помощника, угрюмого, свирепого и сварливого человека.
Капитан Грин, будучи прежде распутным пьяницей, со времени спасения его мною с судна, совершенно переменился и сделался другим человеком. Он никогда не пил более того, что необходимо для подкрепления, никогда не божился, никогда не произносил ругательств, беспрестанно читал священное писание, постоянно молился каждое утро и вечер, и при всякой ссоре или неудовольствии на бриге, был посредником и примирителем. Он избавлял капитана и старшего штурмана от множества беспокойств, и своим поведением умел истребить грубые ругательства и жестокие наказания на судне. Матросы были счастливы, исполняли свою должность с охотою и все, кроме Освальда, были между собой дружны.
Мы пришли к острову около 15-го декабря и встретили такую погоду, какую можно было ожидать от времени года: там было тогда лето. Мы стали у северной или наветренной части острова, в двух милях от берега, не осмеливаясь ближе подходить к нему с этой стороны, из опасения так называемых «накатов» — феномена, в грозном величии представляющегося на том уединенном острове. Об этом необыкновенном явлении было множество рассуждений, но ни одно удовлетворительно не объяснило его причины; простое заключение говорило мне, что те же причины должны бы были произвесть одинаковые действия на острове св. Елены, Вознесения или другом каком-нибудь острове или скале, открытом неизмеримому пространству воды. Я постараюсь описать сцену, представляемую последовательностью накатов, предположив, как в самом деле случалось, что судно, взошедши в них, выкинуто на берег.
Вашему глазу представляется совершенно гладкая поверхность воды. Нет ни малейшего дуновения ветра. Но вдруг от севера начинает катиться огромная волна, с стеклянной поверхностью, покуда не встретится, наконец, с шумом и непреодолимой яростью, одолевающею искусство человека. За ней следует другая и так далее. Никакие якоря не в состоянии бы были удержать судна, застигнутого этой пучиной, если бы и представлялась возможность стать на якорь; но глубина в том месте от девяноста до ста сажень, и отдача якорей — только минутная отсрочка гибели; впрочем, если бы они и могли задержать судно, то вода, встретив сопротивление, начнет раздробляться о него и скоро размечет его в щепы. Такова была участь несчастного военного английского шлюпа, который, по отъезде на берег капитана с шестью гребцами, был захвачен накатами, и все на нем, исключая капитана и гребцов погибли. Крушение шлюпа произошло не от недостатка мореходного искусства у офицеров и команды, потому что никогда еще лучший экипаж не плавал по соленой воде, но от незнания этой особенности у берегов острова, не встречаемой нигде в другом месте, по крайней мере с такой силой. Поднесенный близко к острову, прежде нежели достал глубину лотом, он бросил, наконец, три якоря, но ничто не могло противостоять могуществу накатов, увлекших его на берег, где он переломился пополам, лишь только дотронулся земли, и все погибли в глазах опечаленного капитана и гребцов, хоронивших тела своих несчастных товарищей, когда море выбросило их.
У берегов этого острова есть еще другая замечательная особенность: они окружены растением, называемым fucus maximus, о котором упоминает капитан Кук, стелющимся на весьма значительное пространство в море; оно растет на глубине шестидесяти сажень, и достигает поверхности воды в одном длинном стебле, после чего начинает стлаться по ней на длину трех или четырех футов, покрываясь короткими листьями, расположенными поочередно и в расстоянии один от другого на фут. Таким образом, в бурном океане растет растение выше и гораздо обширнее всякого растения на поверхности земли, не исключая и бананового дерева, которого ветви, по достижении земли, пускают новые корни, и можно сказать, образуют особые деревья. Это морское растение сопротивляется самым сильным натискам двух могущественных стихий; ветер и волны напрасно соединяют против него свои силы; переплетшись в недрах воды, оно смеется над ураганом и презирает его грозу. Расположенные поочередно листья плещут один за другим по воде, когда ветер взволнует ее, и производят какой-то печальный шум, казавшийся нам вдвое печальнее от скопления грустных мыслей и от уединенности острова. Эти листья или ветви, переплетясь между собой, делаются так плотны, что шлюпки не могут пробиться сквозь них; я пробовал ногой, какую тяжесть они сдержат, и я думаю, что по ним можно ходить на лыжах.
Капитан Петерс пригласил меня ехать с ним на берег. Мы пристали с большим трудом и отправились к хижине человека, оставленного в острове по желанию; он жил с своим семейством и в подражание другой великой особе, на острове, лежащем на север от него, называл себя императором. Отряд английских солдат был послан с мыса Доброй Надежды для занятия этого места, но через несколько времени они были возвращены.
Его императорское величество имел в то время черную подругу и множество табачного цвета принцев и принцесс; во всех же других отношениях он был совершенно Робинзон Крузо. У него имелось несколько голов рогатого скота и несколько свиней; последние чрезвычайно расплодились на острове. Домашние птицы были в изобилии, и он имел большое пространство земли, засаженной картофелем; место это есть единственное к югу от экватора, где он родится в первобытном совершенстве; земля плодородна и на ней можно разводить с успехом всякого рода растения; многочисленные источники пересекают остров в разных направлениях, но нельзя было смотреть на это печальное место, не припомнив прекрасных стихов Коупера:
«О Solitude, where are the charms That sages have seen in thy face?» 34
Однако же, нарушение спокойствия и даже возмущение не избавили от себя и того дикого места. Император имел одного только подданного, и этому Калибану вздумалось в нарушение императорского повеления убить дворовую птицу для обеда.
— Бунт есть сын волшебства, — говорил раздраженный император, — и я решился примерно наказать виновного.
Я сделался посредником между обеими воюющими сторонами; представлял его императорскому величеству, что польза примерного наказания при излишней строгости теряет свое действие, потому что дети его еще слишком малы, и этот поступок неповиновения не может иметь влияния на их нравственность; при том же, как его величество хорошо знал священное писание, то и должен был знать, что главнейшая обязанность его есть прощать. «Кроме того, — говорил я, — ее величество, королева, имеет мощную руку и может всегда помогать вам при уничтожении всякого будущего замысла, или при наказании неповиновения».
Я полагаю, что нравственные правила его величества были непохожи на мои. Он покорился необходимости. Ему самому было бы весьма неприятно лишиться собеседничества своего первого министра и канцлера, которого он сослал на другую сторону острова, под смертной угрозою не возвращаться. Конфирмация была сначала на шесть месяцев, но при моем участии удалось ее сократить, а потом и вовсе переложить гнев на милость. Мне доставляло большое удовольствие вспоминать об этом успешном посредничестве, прекратившем, может быть, гражданскую войну в ее начале.
Император сказал нам, что у восточной стороны острова около шести недель стоит на якоре американское китоловное судно, нагружаясь жиром, и почти готово уже к отплытию. Я просил показать мне место гибели шлюпа; мы отправились к его печальным остаткам. Разбитый в куски, он лежал на камнях, и не в дальнем от него расстоянии возвышался бугор земли, наверху которого была раскрашенная доска, вместо надгробного камня. Участь судна и число погибших с ним означены были грубыми, но ясными буквами. Я не могу припомнить в точности всех слов; но содержание их заключалось в том, что здесь погребены тела ста лихих моряков, каких когда-либо носило на себе море, и что все они умерли, как британские матросы, исполняя долг свой до последней минуты. Какой печальный вид представляло собою все это, в особенности для моряка, который не знал, как скоро и его самого постигнет подобная участь.
В продолжение того дня мы налили водой несколько бочек, а на следующий день совсем налились ею, после чего отправились к восточной стороне острова, чтобы стать на якорь ближе к берегу и быть вместе с китоловным судном, шкипер которого приехал навестить нас. Я разговаривал с ним и был поражен одним сделанным мне им замечанием.
— Вы, англичане, распоряжаетесь иногда странным образом, — говорил он. — Вы послали жить горсть солдат на такой остров, где могут быть полезны одни только матросы. Вы верите всему, что говорят вам эти красно-кафтанники; они никогда не благоденствуют, когда поставлены на ружейный выстрел от кабака, и из-за того, что им не понравилось это, вы оставили остров. Солдат любит свой собственный покой и удобство, хотя сам чрезвычайно склонен разрушать спокойствие других; и весьма натурально, что он наскажет немного хорошего об острове, на котором нет ни женщин, ни рома, и где ему было не лучше, чем арестанту. Если бы наш брат Джонатан занял остров, я уверен, что он окупился бы нам; мы бы отправили сюда два или три экипажа китоловных судов с женами и семействами и при них некоторые принадлежности жизни; несколько хороших хозяев для обрабатывания земли и офицеров для начальства над селением. Остров, как вы видите, весьма плодороден, и все пошло бы на лад; с берега его можно делать промысел также удобно, и мне кажется еще удобнее, чем с борта судна; стоит только привести салотопные котлы и бочки и дюжины две китоловных шлюпок, и он принесет доход, который с избытком вознаградит за все сделанные на него издержки, потому что морские животные не имеют другого места, куда бы приходить сбрасывать свои кафтаны осенью и выводить детей весною. Рыбная ловля и другие работы были бы источником занятий для матросов, которые по желанию могли бы возвращаться домой на судах, пришедших забрать бочки, наполненные жиром, и привезших пустые.
Шкипер китолова возвратился на судно; но, я полагаю, забыл сказать нашему капитану, где именно можно было стать на якорь. Мы спустились к восточной стороне острова и уже намеревались остановиться, но капитан Петерс, считая себя слишком близко к китолову, захотел пройти несколько далее. Когда мы огибали северо-восточный мыс, ветер засвежел, и сильные шквалы налетали из ущелий и глубоких долин; это заставило нас уменьшить парусов. Когда мы проходили в близком расстоянии мимо китоловного судна, нас окликали, но за шумом ветра мы не могли ничего слышать и, отойдя от него на расстояние, какое сочли нужным, бросили якорь.
С шумом высучило у нас девяносто сажень каната, прежде нежели бриг пришел к ветру. К нашему крайнему огорчению мы увидели, что прошли банку, на которой стоял китолов, и бросили якорь свой в яму; глубина с носа была девяносто сажен и только семь сажен под кормой. В это самое время показалась луна, и мы имели еще одно удовольствие увидеть себя в пятидесяти саженях от каменного рифа, лежавшего у нас прямо за кормой и выглядывавшего из воды своими черными острыми верхушками.
Нам показалось удивительным, что, несмотря на такую глубину, канат был слаб: около двух часов утра он перетерся, и нас потащило. Немедленно поставлены были все паруса; но мы так приблизились к камням, что в них можно было бросить сухарь, и считали уже, что настал конец крейсерству «Чистокровного Янки». Вышло иначе; та самая причина, которая заставила канат наш ослабеть, сохранила судно. Fucus maximus составило из себя преграду между нами и гибельными утесами, и так были густы ветви этого подводного леса, что он удерживал нос от дрейфа и потом не допустил сесть на берег, когда перетерся канат. Тихо протащились мы сквозь растение и были очень рады видеть себя удалившимися от того бедственного места.
Но я сердечно желаю всех возможных успехов маленькому царству, хотя надеюсь, что злая судьба моя не приведет меня опять к нему. Мы направили свой путь к мысу Доброй Надежды, потому что капитан Петерс не хотел рисковать, ожидая товарища своего, приватира.
Несмотря на все мое старание, с бедным Томпсоном обращались на бриге весьма дурно за его твердость и непоколебимую правоту. Он редко жаловался мне, но мстил иногда за себя красноречием своего кулака, направленного в нос или глаз оскорбителя, и этим, обыкновенно, кончалось дело; он так был прям и миролюбив, что все лучшие люди на судне любили его. Однажды ночью человек упал за борт. Погода была плохая, и бриг имел небольшой ход; начали спускать четверку с кормы; в это время на одной стороне у талей лопнул гак, и четыре человека с размаха упали в воду. Два из них не умели плавать и, вынырнувши из воды, громко начали кричать о помощи. Видя это, Томпсон, подобно ньюфаундлендской собаке, бросился с кормы, поплыл к слабейшему, подтащил его к рулевым цепям, потом отправился к другому, приплыл с ним к корме и привязал ему под руки веревку. Таким образом спас он всех. Двое из пятерых, без сомнения, утонули бы, если бы не подоспел он к ним на помощь, потому что спускание на воду шлюпки требовало некоторого времени; остальные же трое сознавались, что они не были уверены, могли ли бы достичь судна без помощи.
Все превозносили похвалами поступок Томпсона, и некоторые спрашивали его, зачем подвергал он свою жизнь опасности для людей, которые обращались с ним так дурно? Он отвечал, что его мать и Библия учили его делать добро, когда возможно, и так как он наделен от Бога сильной рукой, то надеется всегда подавать ею помощь ближнему в нужде.
Надобно бы было ожидать, что подобный поступок Томпсона прекратит на будущее время всякое дурное обращение с ним; но чем больше американцы видели его достойным, тем более хотели сделать своим. Штурманский помощник, о котором говорил я прежде, как о грубом и невежественном человеке, предложил ему однажды записаться в команду брига, уверяя при том, что он может составить себе состояние, если им удастся взять два и, может быть, три индийские судна, находившиеся, по полученным известиям, на их пути.
Томпсон пристально поглядел ему в лицо и сказал:
— Ты разве не слышал, что говорил я капитану в первый день?
— Да, знаю, — отвечал он, — но ведь это называется у нас вздором!
— По крайней мере, это у нас так не называется, — сказал каледонец и вместе с тем так метко пустил кулак в глаз штурманского помощника, что тот упал на палубу, покрыв значительную ее часть своей огромной тушей.
Вставши с окровавленным лицом и подбитым глазом, вместо отплаты за обиду, пошел с жалобой к капитану. Многие американцы из зависти или злобы пошли вместе с ним, и все громко требовали наказания англичанина за удар, нанесенный офицеру. Но капитан, узнавши дело в подробности, отвечал, что находит штурманского помощника зачинщиком, тем более, когда ему известно было, какое ожидает его наказание за такой поступок; что он, капитан, сделав предложение и получив отказ, нашел поведение Томпсона совершенно правильным, следовательно, обязан покровительствовать ему по всем законам гостеприимства и благодарности за оказанную им услугу в спасении жизни их соотечественников.
Это не удовлетворило команду; шумно требовали они наказания, и второй штурманский помощник произвел возмущение. Между матросами, однако, находилось множество таких, которым было бы неприятно видеть дурное обращение с англичанином. Легко можно из этого видеть, к какой нации принадлежали они. Спор беспрестанно увеличивался, и я начал ожидать весьма дурных последствий, потому что он продолжался от раздачи вина, в двенадцать часов, до двух. В это время, посмотревши влево на горизонт, я увидел судно и сказал о том капитану. Он немедленно опросил часового на салинге; но часовой был так занят происходившим внизу, что спустился на марс, чтобы лучше слышать.
— Ты не видишь этого судна влево на траверсе? — спросил капитан.
— Вижу, сэр, — отвечал матрос.
— А почему же ты не сказал о нем?
Матрос не отвечал на этот вопрос по весьма ясной причине.
— Сойди-ка вниз, — сказал капитан, — Соломон, смените его другим. Мы покажем тебе, какая у янки дисциплина.
Но прежде чем мы приступили к наказанию преступления, мы должны были обратить внимание на предмет, каждые пять минут более и более поднимавшийся над горизонтом и делавшийся яснее.
Приватир был тогда под марселями, брамселями, фоком и кливером и шел на норд-осте при ровном ветерке без волнения.
— Лейтенант, — сказал капитан, — что вы думаете об этом судне?
— Я полагаю, что это индеец, — отвечал я, — и если вы хотите опросить его, то вам лучше поворотить к нему и прибавить парусов; вы успеете приблизиться до захода солнца, и если он станет уходить от вас, вы все-таки можете наблюдать за ним всю ночь, будучи лучше на ходу.
— Мне кажется, вы тут не слишком много ошибаетесь, — сказал капитан.
— И я нахожу это совершенно справедливым, — возразил старший мет, только что спустившийся с грот-салинга, где он в продолжение последней четверти часа с возможным вниманием рассматривал появившееся судно. — Если я когда-либо видел дерево и парусину, соединенные вместе, чтобы составить судно, так это один из Джон-Булевских морских телят, и не менее как в сорок четыре пушки.
— Что скажете вы, лейтенант? — спросил капитан.
— О, что касается до этого, — сказал мет, — то нельзя ожидать, что он сказал нам правду.
— Потому что вы сами не сказали бы ее в подобном положении, — возразил я.
— Именно так, — отвечал мет.
— Должно, однако же, сознаться, что я в самом деле не имел желания крейсировать на приватире и потом отправиться за водой на Тристан д'Акунью; поэтому сказал свое мнение, не слишком внимательно— рассмотревши неизвестное судно.
Когда же заметил весьма быстрое его приближение к нам, хотя мы держали прежним курсом, то с сердечным удовольствием начал предполагать, что скоро прощусь с приватиром и буду на пути в Англию, где соединялись все мои надежды и желания.
Старший мет еще раз посмотрел на судно, капитан последовал его примеру; потом посмотрели они друг на друга и сказали, что крейсерству их конец.
— Мы попались, сэр, — сказал мет, — и во всем обязаны этому английскому ренегату, которого записали вы в число нашей команды. Однако не мешает дать ему отпускную законным порядком.
— Во-первых, — сказал капитан, — надобно подумать о том, пробовать ли нам показывать свои пятки? На них, кажется, можно положиться; до этих пор еще ни одна обшитая медью змея не обгоняла нас. Поставьте бом-брамсели, изготовьте лисели, держите двумя румбами менее фордевинда, — это самый лучший курс, и я надеюсь, что в продолжение ночи мы ускользнем от этого старосветного черта.
Я ничего не говорил, но внимательно смотрел на происходившее. Приватир имел достаточно людей, и потому все паруса поставлены были весьма скоро.
— Бросьте лаг, — сказал капитан.
По лагу оказалось, что мы шли девять и три четверти узла.
— Сколько, думаете вы, идет теперь ваше судно? — спросил меня капитан.
— Я полагаю узлов одиннадцать, — отвечал я, — и так как оно теперь не более шести миль от нас, то приблизится на пушечный выстрел менее чем в четыре часа.
— Мы уделим часть этого времени на уплату признательности за такое одолжение, — сказал капитан. — Г-н Соломон, привяжите-ка этого каналью без отечества к грот-мачте и вооружите двух человек самыми голодными кошками. Где Дик Твист, который был шкиперским помощником на «Сатире», и еще тот рыжеволосый, вы знаете, тот самый, что упал с «Медстона» в Раппаганоке?
— Вы хотите сказать, морковного цвета Сам? Эй, пошлите сюда Сама Калла!
Двое исполнителей вскоре явились, вооруженные инструментами своего назначения, и я должен сказать, что эти инструменты, по искусству, с каким были сооружены, походили на орудия, употреблявшиеся в подобных случаях моим свирепым капитаном. Виновного вызвали вперед, и, к моему удивлению, я увидел того самого человека, которого Томпсон за возмущение выбросил из шлюпки в воду.
— Возьмите его, — сказал капитан. — Ты послан был на салинг в очередь, наравне с прочими, и по нерадению своему сделал то, что мы, вероятно, будем взяты; итак, прежде чем власть моя прекратится, я разделаюсь с тобой по-американски.
— Я англичанин, — сказал матрос, — и обращаюсь к моему офицеру за покровительством.
Капитан посмотрел на меня.
— Если я тот офицер, к которому ты обращаешься, — возразил я, — то я не признаю тебя; ты отрекся от верности своему отечеству, когда видел в том свои выгоды, а теперь вспоминаешь о нем, дабы избегнуть вполне заслуженного наказания. Будь уверен, что я не приму в тебе никакого участия.
— Я родился, — ревел матрос, — в Эрль-Стрит, в Севен Диальс35. Мать моя имеет там лавку. Я природный британец, и вы не имеете права наказывать меня.
— Вчера ты был янки и родом из Нового Лондона, а сегодня лавочник из Старого Лондона. После этого, брат, я имею право назвать тебя бездельником без отечества; но о праве мы поговорим в другое время, — сказал капитан, — а между тем, Дик Твист, начинай.
Твист исполнил приказание с ревностью и точностью, и когда дал три дюжины, которые не сделали бы бесчестия мастерской руке приятеля моего Геркулеса Фарнезского на бриге, Сам Калл сменил его. Сам распоряжался дивно и отпустил такое же число ударов, после чего негодяй, наревевшись вдоволь, был отпущен. Я не понимал, как капитан мог так явно подвергнуть бриг свой опасности, во-первых, соблазнивши людей изменить долгу и потом положившись на них.