Страница:
Как раз начиналась вечерняя молитва. С десяток немолодых армян сидели там и тут на скамьях. Рядом со мной сидела пожилая женщина с ватой в ушах. Я видел, как она сморгнула, услышав незнакомый язык, на котором велась служба, но когда перешли к армянской литургии, она вынула вату из ушей, и ее пронзительный голос взлетел к облупившейся штукатурке потолка, словно в оперной арии.
Выйдя из церкви, я спросил женщину об армянском священнике. Она сказала, что отведет меня к пресвитеру, но сначала я должен прийти к ней в гости и отобедать в кругу ее семьи. Она была наполовину венгеркой, наполовину армянкой и чем-то напоминала мне мадам Олтеан, румынку из Клужа.
— Я говорю на пяти языках. Румыны не говорят ни на одном, кроме румынского. Только взгляните, — она указала в окно на новое здание напротив, — посмотрите, что они сделали с нашим городом.
Она жила в старом купеческом доме с высокой изразцовой печью и сводчатыми потолками. У нее не было немецкого телевидения и телевидения вообще, вместо него были полки с научными трудами и художественной литературой на трех или четырех языках. Я невольно подумал, что и мадам Олтеан, и эта темноволосая женщина, румынка и венгерка-армянка, были, должно быть, примерно одного возраста, обе опекали своих мягкосердечных мужей, имели хорошую работу, любили детей, шпиговали домашнюю колбасу, мариновали овощи, были умными, дружелюбными и веселыми. Но если бы их поместили в одну комнату, боюсь, они разорвали бы друг друга на куски.
За двадцать лет импозантный священник отец Сашка был свидетелем того, как в Герле вымерли пятьдесят четыре армянские семьи. Теперь здесь был даже дефицит молодых людей брачного возраста. Судя по всему, ему не придется увидеть следующее поколение армян. Из золоченых рам со стен зала викариата осуждающе смотрели портреты его предшественников. Когда-то в Трансильвании было более дюжины армянских священников, теперь осталось только двое. Я спросил его, где я могу найти второго, и он показал на моей карте город где-то на востоке.
В прошлом году был и третий. Отец Ференц Диариан содержал маленький армянский приход в Думбравени. Но в марте он отслужил мессу по венгерским демонстрантам, убитым в Тиргу-Муреш. В тот же вечер к нему явились представители властей. Они ворвались к нему в дом, посадили в кресло, связали ему руки и заткнули рот кляпом. Они вырвали ему ногти. Потом били его чем-то тяжелым по голове, пока не убили.
Понадобилось шесть часов и четыре пересадки, чтобы добраться поездом из одного армянского города — Герлы, в другой — Георгиены, от отца Сашки к отцу Фоголиану. «Вам придется ехать цыганским поездом», — сказал он. Это был единственный способ проехать через эту холмистую сельскую местность. Мужчины с пилами на плечах входили и выходили, Женщины тащили авоськи с провизией, и обомшелые языки предгорий Карпат простирались к вершинам.
Было почти темно, когда цыганский поезд прибыл наконец в Георгиены. Я зашел в армянский приход, но там не было ни малейших признаков отца Фоголиана. Я оставил для него записку и снял комнату в старой австро-венгерской гостинице. Внизу находился длинный, заполненный клубами дыма бар, в котором сидело множество мужчин с усами, похожими на Щупальца крабов. Один из них тяжело приземлился за моим столиком. У него были желтые, обкуренные пальцы и неуклюжие движения пьяного человека. Он уставился на меня, но взгляд его вскоре затуманился. Проурчав что-то, он уронил голову на стол и начал храпеть. Девушка, которая была с ним, вздыхая, бесцельно перебирала пальцами его волосы. Неожиданно пьяный свалился со стула, ударившись головой о камень пола. Я опустился на колени возле него; по лбу бежала струйка крови. Девушка дала мне свой шейный платок, и я перевязал ему голову. Подкатила машина, и парочка уехала, а все это время в повитом табачным дымом архипелаге столов цыгане ни на минуту не прерывали молчаливую игру в карты.
На следующее утро я снова отправился в приход и застал пожилого отца Фоголиана в библиотеке. Он склонился над книгой в потрепанном переплете. Лучи раннего солнца проникали сквозь высокие окна, и ровные полосы света ложились на ковер. В армянском приходе была великолепная библиотека. Бесчисленные полки с рядами строгих переплетов поднимались вдоль стен. Это место хранило самое святое, что удалось сохранить армянам: тысячи страниц, испещренных знаками алфавита Святого Месропа. Слово, как достояние, передаваемое от одного поколения священников к другому, слово, как пароль, которое везли в переметных сумах из одного армянского квартала в другой, слово, густое, словно кровь, соединяющая части организма диаспоры.
Некоторое время я рассматривал книги. Отец Фоголиан показал мне армянский словарь 1773 года, созданный аббатом Мхитаром, армяно-турецкий словарь 1846 года, названия книг, отпечатанных в армянской типографии Герлы, венецианскую Библию 1687 года, раскрашенную вручную Библию, изданную монахами-мхитаристами в 1733 году, и знаменитую амстердамскую Библию 1666 года. Для Фоголиана эти книги составляли смысл жизни и целый мир — мир, частью которого он был: всего несколько месяцев назад он приехал сюда из Венеции.
— Вам нравится здесь? — спросил я.
В ответ он кивком головы указал на окно:
— Видите полицейский участок прямо через дорогу?
— Да.
Он наклонился ко мне:
— Они прослушивают телефонные разговоры, знаете ли. Он отошел от окна, угрюмо кивнув.
Я сказал:
— Должно быть, вы скучаете по Венеции.
— О, нет!
— Почему?
— Воздух. Я люблю горный воздух этих мест. Люблю свежий горный воздух. Венеция — такой сырой город.
Приход располагался в очень сыром месте, мрачном, как пещера. Струйки воды текли по стенам, и влага была повсюду. Влага оседала на покрытых плесенью ящиках с одеждой, которую венецианские монахини, знакомые Фоголиана, прислали для детей из бедных семей. Сырость оставила пятна на страницах книг, а переплеты были покрыты плесенью. В одном углу под течью в потолке стояло жестяное ведро. Отец Фоголиан печально смотрел на свои книги, пробегая пальцами по их корешкам.
— Мне нужен макинтош, — пробормотал он. — Но вряд ли епархия купит его.
— Но это не может стоить особенно дорого.
— Высокая таможенная пошлина.
— На плащи?
— Плащи? Какой плащ? Макинтош — компьютер фирмы «Макинтош». Он нужен, чтобы составить каталог книг. Здесь есть очень редкие книги, знаете ли. Они должны быть обязательно внесены в каталог!
Отец Фоголиан сообщил, что слышал об армянах из деревни Фрумоаза. Я проехал поездом по долине Миеркуриа-Сиук и провел вечер в столовой маленькой гостиницы. Группа толстых озабоченных людей сидела в одном конце комнаты, сгрудившись возле батареи.
— Коммунисты, — прошептала официантка. — Слышите, они говорят: «Нам нужна хорошая немецкая система телефонной связи. Телефоны станут первым шагом к улучшению положения». Телефоны! Они думают, что их спасут немецкие телефоны! Ничто их не спасет. Особенно теперь…
Утро было снова морозным, небо над головой казалось просторным, молочно-голубым. Я вышел из города и зашагал по прямой дороге, окаймленной платанами. В такой местности приятно прогуляться. Туман редел, и солнце медленно выползало из-за облаков. Две телеги со скрипом и грохотом покатили мимо меня к рыночной площади. Внизу, под очертаниями церковной колокольни, две лошади тащили плуг по глинистым бороздам. Сойдя с основной дороги, я зашагал по тропинке к холмам.
Несколько дней я пытался понять, что придает странное очарование пейзажу Трансильвании. Возможно, приземистые холмы, обрамленные лесными чащами, или стоящие на склонах, точно пасущиеся лани, деревья. Меня, помимо моей воли, потянуло к этим деревьям, вверх по рыхлым склонам и дальше в лес. Добравшись до тени, я взобрался на пригорок и нашел маленькую полянку. Здесь я уселся и достал последнюю из запаса острых, приправленных специями колбас, которые я купил в Стамбуле. Купленная в качестве возможного подарка, эта колбаса теперь приобрела особую ценность. Какая польза была в забытой Богом Румынии от моих стодолларовых купюр, если не считать колбасы? Отличная колбаса! Я достал свой нож и почувствовал себя настоящим мадьяром.
Если пересечь еще одну долину, подняться на следующий холм и обогнуть неровные границы леса, большего, чем этот, то внизу откроется вид на поросшие мхом, оранжевые, словно затейливые заплаты, крыши домов Фрумоазы. Как и многие селения в этом районе, Фрумоаза населена главным образом чанго, разновидностью народа шекели. «Чанго» по-венгерски означает просто «бродяга». Это была группа религиозных диссидентов, аутсайдеров, преследуемых церковью за их нонконформистские верования. У них было немало общего с армянами.
Петер Захариас был портным из Фрумоазы. Пожилой человек с медлительными движениями и усталыми глазами, косящими от слишком большого количества простроченных швов. Он только что закончил бриться, когда я постучал в его садовую калитку. Впустив меня, он убрал помазок, мыло, правило и лезвие, похлопал себя по щекам, пригладил усы и снял кофе с плиты. Сорок лет он кроил для добрых бюргеров и фермеров этой долины. До того он работал портным в Клуже, а мальчиком проучился несколько семестров в армянской школе в Вене. Если не считать этого, то вся его жизнь прошла здесь, во Фрумоазе. Два года назад умерла его жена, и теперь он жил один.
Все в его доме было разложено по полочкам. В его аккуратности было что-то вынужденное и неестественное: выдвижные ящики делились на отсеки, где хранились его бритвенный прибор и швейные принадлежности, наперстки, иглы и шила, чистые салфетки; в гостиной, которой не пользовались, были опущены занавески, в ней бережно хранились семь армянских книг и сложенные пачки армянских газет — «Нор кянк» еженедельно доставлялась сюда из Бухареста. Казалось, дом был приведен в порядок перед длительной отлучкой.
— У меня есть портрет англичанина!
— Покажите.
Он направился к семи заветным книгам и извлек армянскую историю.
— Его зовут мистер Лад.
— Лад?
— Да, мистер Лад. Тут говорится, что он был преданным другом армян.
— Покажите.
На портрете была изображена изящная особа во фраке и с львиными бакенбардами. «Лорд Гладстон» — гласила подпись; армяне присвоили ему звание лорда.
— Да, мистер Лад!
Петер Захариас положил книгу на место и открыл выдвижной ящик. Оттуда он достал маленькую коробочку, а из коробочки — конверт, в котором лежала изрядно потрепанная фотография. На ней была запечатлена молодая пара. Они выглядели счастливыми и полными жизни: он — в шляпе, держащий на привязи вола, она — с завитками темных волос, в белом хлопчатобумажном платье. Петер Захариас вздохнул:
— Мы копали колодец в саду.
— Расскажите, пожалуйста, как ваша семья оказалась в Трансильвании.
На минуту мой вопрос озадачил его. Слишком сложный вопрос, слишком долгая история; он отвернулся, что-то бормоча, затем взял лист бумаги и взволнованно начертил маленький кружок: Ани, 1064, от него — стрелу к надписям: «Крым, Польша, Молдова, 1595; Трансильвания, 1663 год». Он начертил второй выразительный кружок вокруг последней надписи и пододвинул ко мне лист:
— Вот так мы уехали из Армении, так появились здесь. Слово «мы» повисло в пустоте дома как нечто неуместное.
Петер Захариас смотрел через открытую дверь на свои фруктовые деревья и на колодец. Кроме него, здесь не осталось никого.
Если я подвину руку хотя бы на четверть дюйма, я потеряю последний источник тепла. Боюсь, что я не выдержу этого после десяти часов, проведенных в еле плетущихся поездах и холодных комнатах ожидания, подкрадывающейся усталости и отсутствия пищи, черноглазых цыганок, пожирающих взглядом мою сумку, алчных венгров, нетерпеливо ждущих, пока я усну, после десяти часов езды по Карпатам к Молдове ради этого: половины третьего ночи и неосвещенного поезда в Сиретской долине.
Ночной ветер врывается в разбитые окна, оранжевые огоньки пляшут по сиденьям. Все вышли из поезда несколько часов назад, — все, кроме меня и уснувшего на полу пьяного солдата. Я голоден. Целые недели еды урывками и всухомятку подорвали мои силы, и уже прошло много времени с того дня, когда я нормально ел и был в тепле. Чуть раньше американские сигареты помогли добыть ломтик сыра и глоток водки у солдата, который уже опустошил свою флягу и прикончил запас сигарет. Он храпит. Я слишком замерз и слишком устал, чтобы уснуть, и если я подвину руку хотя бы на четверть дюйма…
Огни Сучавы освещают окна, поезд замедляет ход, вздрагивает и останавливается. Я выбираюсь наружу: на станции удивительно тихо. Прижавшиеся друг к другу люди сидят, глядя на меня и сонно щурясь. Я бужу таксиста, сажусь поближе на переднее сиденье — поближе к обогревателю — и начинаю дремать.
Он расталкивает меня: гостиницы, к которой я просил подвезти, не существует, другая закрыта. Не остается ничего другого, кроме государственной гостиницы, а я слишком устал, чтобы возражать. За конторкой ночного дежурного сидит женщина — знойная красавица средних лет. Она просматривает мои документы и утверждает, что комнат нет. Я знаю, что они есть.
— Я знаю, что комнаты есть. Она пожимает плечами.
Мне также известно, что гнев в таких случаях не помогает. Но что-то (видимо, застекленные шкафы работы молдавских умельцев, ценники в долларах, красочные туристические плакаты с изображением монастырей и залитых солнцем летних лесов) помогает мне справиться с усталостью и, кажется, из последних сил овладеть собой. Я наклоняюсь к ней:
— Вы слышали, что в Бухаресте произошла революция? Она впервые улыбается. Должно быть, она привыкла к этому.
— Кажется, вы нервничаете?
Она достает из ящика стола бутылку виски, наливает два больших стакана и ставит еще один стул. Хорошо, она найдет комнату, и если мне нужна еда — тоже. Я прошу дать мне бутерброд, и мы пьем за падение коммунизма. Она показывает мне фотографии своих детей, и мы расстаемся друзьями.
Молдова очень устраивала странников-армян. Она была равнинной и легкопроходимой, открытой в направлении русских степей и подбрюшья Польши, Балкан и Альп. Начиная с тринадцатого столетия здесь свободно развивалась торговля. Ведя ее, молдавские армяне проявляли свое обычное равнодушие к расстояниям и трудностям, сопоставимым с неотапливаемыми поездами и коммунистическими границами. Говорят, что одно время в Молдове и соседней с ней Валахии в обращении было до семидесяти видов различных валют. В условиях открытых границ армяне процветали. Дважды в течение второй половины шестнадцатого столетия армяне восседали на молдавском троне: два Иоанна — Иоанн Подкова и Иоанн Армянин, он же Храбрый, Героический, Скверный, Безумный, которого в конце концов оставили даже собственные бояре и убили турки. Однако незадолго до воцарения этих правителей имели место погромы. Армян, не желавших быть обращенными в «правильную» веру, загоняли в палатки, которые затем поджигались факелами. История армян в Молдове разворачивалась по общим законам: в Сучаве я столкнулся со знакомым эпилогом.
Женщина стояла на коленях в церкви на Страда Арменеа. Она терла пол. Распрямившись, она сказала:
— На кладбище. Сегодня все на кладбище.
Единственный в Молдове армянский священник выполнял свои обязанности: вчера он отслужил мессу в Ботошани, сегодня — освящение могил в Сучаве. Группа вдов тянулась за ним, пока он переходил от надгробия к надгробию, бормоча молитвы по умершим мужьям. Слегка моросило, и скоро капли воды покрыли бархатную шляпу священника. Одна из женщин принесла печенье и рисовую лепешку, аккуратно разместив то и другое на могиле своего мужа. В надписях на могильной плите был оставлен пропуск — место для ее собственного имени. Она вставила свечу в лепешку и пыталась зажечь ее, но как только пламя поднялось, капли дождя погасили его.
— О, — воскликнула женщина в тоске, — смотрите, сегодня даже свечи не горят.
По ее словам, в девятнадцатом веке Сучава была наполовину румынской, наполовину армянской. Еще раньше армяне составляли большинство. Армянский город! Она в раздумье покачала головой. А теперь? Двадцать семей, не более.
Священник шагал от могилы к могиле, словно врач в больнице во время утреннего обхода. Женщина с лепешкой следила за его продвижением, когда он подошел, вынула спички и снова нагнулась, чтобы зажечь свечу.
В 1565 году, спустя примерно тринадцать лет после погромов в Сучаве и всего за шесть лет до восшествия на трон Джона Армянина (он же Храбрый, Героический, Скверный, Безумный и т.д.), столица Молдовы была перенесена на юг, в Яссы. Многие армяне тоже переехали туда. Однако здесь мало что сохранилось, за исключением церкви начала четырнадцатого века, резиденции священников и могил. Пожилая армянка ухаживала за могилами, но других армян я там не видел. Сегодня Яссы славятся главным образом своей могущественной и жестокой мафией. Масса огнестрельного оружия, находящегося в частных руках, часто используется для передела сфер влияния.
За чередой кварталов новых домов, за стоящими позади них более старыми слышится шепот беззакония и произвола, характерный для приграничных городов. Десятью милями западнее находится «проклятая» река Прут и советская граница.
Следующий неотапливаемый и плохо освещенный поезд из Сучавы в Яссы доставил меня в тот же вечер к еще одной обветшавшей гостинице. В поисках еды я оказался на четвертом этаже, в комнате заведующего складом. У него были сыр, ветчина, хлеб, и я дал ему два доллара, взяв всего понемногу.
В помещение вошла молодая пара. У нее были длинные темные волосы и страстные, горящие глаза. Она расстегнула пуговицы своего пальто — под ним оказалась кружевная комбинация. Смех ее был похож на рокот трактора. Сутенер взял бутылку виски и оставил девушку с заведующим складом. Я взял свой пакет с провизией. Выйдя, он сказал:
— Очень хорошая дамочка. Хотите?
Я сказал, что в настоящий момент хочу только есть.
— Десять долларов. Для вас, возможно, восемь. Пойдет?
— Нет.
— Может быть, вам нужен пистолет? Очень хороший пистолет. Такому человеку, как вы, он пригодится. Пиф-паф! Здесь много опасностей, угрожающих западному человеку.
Я ответил ему, что был бы счастлив просто поесть и поспать, и, на ходу отрывая горбушку хлеба, зашагал по неосвещенному коридору к своей комнате.
14
Я хотел бы, чтобы на наших путях не зияли провалы, потому что мне ведомо, что все они вскоре будут унесены ветром.
Грегор фон Реццори,«Прошлогодние снега»
Купить билет до Кишинева оказалось проблемой, потому что на этот раз мне не удалось отыскать армян, которые могли бы мне помочь. На вокзале выяснилось, что у меня должно быть разрешение на провоз валюты. Разрешение выдавалось банком, а банки по выходным были закрыты. Я разыскал начальника вокзала и студента, который говорил по-английски. Возможно, надо было дать взятку, и я помахал несколькими долларами. Нет! Если нет разрешения, то не будет и билета.
Студент сказал:
— Ну и что? Проведите выходные здесь, в Яссах. Здесь полно развлечений.
Я не стал возражать ему. Но если бы я останавливался перед каждым препятствием такого рода, я бы все еще оставался на Кипре. Я сказал, что должен добраться до Армении, и ушел, оставив несколько озадаченного моими словами студента.
На автобусной станции мне сказали, что первый рейс на Кишинев будет после выходных, и посоветовали сесть на поезд. Но, уходя, я увидел газету на кириллице, засунутую за ветровое стекло автобуса. Толпа молдаван с нетерпением ждала посадки: мне объяснили, что это специальный автобус на Кишинев. Я проскользнул в салон вместе с ними, и они объяснили, что каждый выходной они совершают это путешествие, чтобы навестить родственников, с которыми их разлучила проведенная Сталиным граница. Водитель согласился довезти меня до границы.
Мы выехали из Ясс в полдень и миновали ряд невысоких холмов. Молдавские деревни поражали изобилием по сравнению с Трансильванией. Даже самые простые домики были отделаны резьбой и завитушками и покрашены в ярко-голубой, сиреневый или оливково-зеленый цвет. Под навесами поднимались округлые носы лодок, а на грязных выгонах горделиво цвели похожие на разряженных невест яблони. Даже навесы над колодцами были выполнены на манер миниатюрных соборов.
На границе все было из стекла и бетона. Советский офицер в похожей на блюдо фуражке усадил меня в своем кабинете и закидал вопросами: почему именно здесь, где моя семья, почему англичанин, сколько долларов, имею ли при себе оружие? Но в конце концов он меня пропустил. Я присоединился к пассажирам автобуса, и мы покатили по разворошенному муравейнику Советского Союза, мимо ждущих очереди на проезд машин, растянувшихся на мили. За машинами женщины, согнувшись, готовили еду, стирали белье, их полные груди выпирали, словно тесто, из летних платьев без рукавов, а вокруг тесными группками сидели мужчины в жилетках.
Затем снова пошли пологие холмы, лес и яркие деревушки, намного ярче тех, что остались в Румынии. Если переезд из Болгарии в Румынию означал переход от лучшего к худшему, то возвращение из Румынии в Советский Союз как бы компенсировало это. Признаюсь, последние тысячи миль на пути к Армении обескуражили меня. Я собирался ехать туда через Крым и Грузию, но в моих документах был обозначен другой маршрут. Я не мог пользоваться гостиницами и билетными кассами — вообще ничем, где могли проверить документы. Я знал три слова по-русски и не имел ни единого рубля (никто не мог разменять мне сто долларовые купюры, а в банках требовались документы). Я устал и проголодался. Я задавался вопросом, сколько из этих тысяч миль мне предстоит покрыть до того, как я сяду в самолет в Москве.
Было темно, когда наш автобус въехал в Кишинев. Молдавская семья, с которой я ехал в автобусе, предложила мне переночевать у них. Я дал им три пачки американских сигарет. Семья обитала на четырнадцатом этаже многоквартирного дома, который все еще строился. У них была крупная немецкая овчарка, привязанная к батарее. Утром меня отвели на автобусную остановку и купили мне десятирублевый билет, что стоило мне еще нескольких пачек сигарет. Они махали мне руками на прощание, четверо добродушных, полных молдаван, все еще находившихся под впечатлением того, как сошлись наши два различных мира на один вечер, объясняясь на убогом французском, чтобы снова навсегда разойтись.
Все утро передо мной расстилалась далеко на востоке приднестровская равнина, безграничная и бесконечная, по которой двигались группы танкоподобных тракторов. Деревни появлялись в пустоте степи, словно робкие оазисы. Окаймлявшие их деревья уже шелестели листвой, пора их цветения заканчивалась. Казалось, весна здесь на две недели опередила румынскую. Возможно, совхозы научились ускорять ее наступление.
Днем я добрался до Одессы и попытался найти судно, идущее на восток по Черному морю, но таковых не ожидалось. Я пытался поменять деньги, найти комнату, но ни первое, ни второе мне не удалось. Я старался получить сведения — но информация была такой же скудной, как и все остальное. Если бы я сел в поезд, например, как бы я мог перебраться через Азовское море: пришлось бы мне в этом случае объезжать Ростов-на-Дону или существовал паром через Керченский пролив? В Грузии шла война; ходили ли там автобусы и поезда? Но я ничего не мог толком выяснить — казалось, люди сами были совершенно растеряны. Когда я показывал им карту их собственной страны, они смотрели на извилистые линии и очертания, словно перед ними было дьявольское наваждение.
Когда день перешел в вечер, вопрос о пристанище стал со всей остротой. Я пытался проникнуть во многие гостиницы, но везде спрашивали документы или просто говорили «нет». Несколько студентов пытались помочь, но вскоре оставили меня, осознав тщетность этих попыток.
Поздним вечером я оказался в одесском университетском театре. Точно уже и не припомню, как я там оказался, во всяком случае, усевшись между двумя преподавателями английской литературы, я смотрел капустник. Мой рюкзак не помещался под сиденьем, и поэтому мне пришлось устроить его на коленях, словно ребенка-переростка.
— Носки, — прошептал профессор справа от меня.
— Носки?
— Носки, — кивнул он на сцену. — В Одессе ощущается прискорбный дефицит носков. — Его английскому языку явно не пошло на пользу слишком глубокое знакомство с классикой. — Эта скромная драма — о носках.
Группа босых студентов бродила по сцене. Человек в высоких ботинках скакал вокруг них. Пара последних в Одессе носков свисала с его головы. Он заявил, что он Ленин, и все студенты повалились на землю, махая босыми ногами в воздухе. Ленин подпрыгнул. После этого он швырнул носок на пол и наступил на него ногой. Все засмеялись.