Страница:
С. Городецкий
В этот праздник юбилея
Городецкого Сергея
Я хочу ему сказать,
Что до нынешнего часа
Не могли его Пегаса
Крутосклоны укатать.
Хоть немного я моложе,
Мы - ровесники, Сережа.
Поседели я и ты.
Вверх взбираться нам труднее,
Но зато весь мир виднее
С нашей снежной высоты.
^TРЕЦЕНЗЕНТУ, ПИСАВШЕМУ ПОД ПСЕВДОНИМОМ "КТО-ТО БЛИЗКИЙ"^U
Вы не заметили описки,
Читая приторные строки?
Их написал не
"Кто-то близкий",
А кто-то очень недалекий...
^T(МАКСУ ПОЛЯНОНСКОМУ)^U
Я и не думал, что заране
В своих стихах предугадал
Вот эту сцену, что в Иране
Макс Поляновский наблюдал.
Одно я думаю в тревоге:
Иранский всадник так тяжел,
Что навсегда протянет ноги
К земле придавленный осел.
Внучок скорей с ослом поладит,
Пускай он будет седоком...
Но лучше, если ослик сядет
На шею дедушке верхом!
^T(ЭКСПРОМТ)^U
Проезжая
На трамвае,
Прочитал я как-то:
"Бытовая
Часовая
Мастерская
Жакта".
^TПИСАТЕЛЮ БЫВАЛОВУ^U
<> Надпись на книге <>
От великого до малого
Только шаг.
Я приветствую Бывалова.
С. Маршак.
^TНИКОЛАЮ МАКАРОВИЧУ ОЛЕЙНИКОВУ^U
Берегись
Николая
Олейникова,
Чей девиз
Никогда
Не жалей никого.
^TТЕАТРУ ИМЕНИ ЕВГ. ВАХТАНГОВА^U
Так молода страна была,
Грозой война по ней прошла,
Дымились на фронтах орудия,
В те дни Вахтанговская студия
Весенним садом расцвела.
(Отцом и другом молодежи
Был старый и могучий МХАТ,
А двадцать лет тому назад
На двадцать лет он был моложе.)
Как на заре клубится рой
Над старым ульем в день роения,
Народ собрался молодой
Вокруг Вахтангова Евгения.
И новый улей зашумел
В Москве весеннею порою.
И вылет молодого роя
Так неожидан был и смел.
Мы помним молодость театра,
Когда он изумлял народ
"Антонием" (без Клеопатры)
И чудесами "Турандот".
Потом, как человек с ружьем,
Он на посту стоял своем.
Он и тогда остался новым,
Когда на свет из-за кулис
Купцом Егором Булычевым
К нам Щукин выходил Борис.
Он знал и радости и беды,
И вот в пороховом дыму
Идет дорогою победы
К двадцатилетью своему.
Причуды буйные весны
Давно сменились зрелым летом,
Но в молодом театре этом
Мы любим молодость страны!
^TНАРОДНОМУ ПЕВЦУ ПУРПЕНСУ БАЙГАНИНУ В ОТВЕТ НА ЕГО ПЕСНЮ^U
Спасибо седому певцу-соловью,
За слово привета - спасибо,
Догнать говорливую песню твою
Не могут колеса Турксиба.
Белее снегов - голова старика,
А голос - веселый и юный,
И весело бьет молодая рука
Давно побежденные струны.
Певцов Казахстана достойный отец
И старший наследник Джамбула,
Скитался ты смолоду, пеший певец,
Любимец любого аула.
Ты в степь выходил, приминая ковыль,
Едва только солнце вставало,
И за день сухая дорожная пыль
Тебя сединой покрывала.
Ты жадному баю бросал в огород
Свой камешек правды суровой,
И верил правдивый казахский народ
В твое неподкупное слово.
Когда же свободы настала пора
В степях и горах Казахстана,
Звала твоя песня, а с нею домбра
На подвиг труда неустанно.
И нынче, когда с беспощадным врагом
Мы встретились в схватке кровавой,
Скликает твой голос, всегда молодой,
Поборников чести и славы.
^TСОФИИ МИХАЙЛОВНЕ МАРШАК^U
<> Надпись на книге переводов из Роберта Бернса в шелковом переплете <>
Был Роберт очень небогат,
И часто жил он в долг.
Зато теперь Гослитиздат
Одел поэта в шелк!
^TАЛЕКСЕЮ ДМИТРИЕВИЧУ СПЕРАНСКОМУ^U
^TНадпись на книге "Избранное"^U
Мы связаны любовью и судьбою,
И празднуем мы дважды юбилей.
Сто двадцать лет мы прожили с тобою.
Мой старый друг, Сперанский Алексей.
Сто двадцать лет. Но если годы взвесить, -
Таких годов еще не видел свет.
Сто двадцать лет помножим мы на десять
И выйдет нам двенадцать сотен лет.
Сроднили нас и дружеские чувства,
И маленький Алеша, общий внук.
И знаем мы, что истина искусства
Недалека от истины наук.
12.1.1948 г.
Москва
^TАЛЕШЕ СПЕРАНСКОМУ^U
Мой милый внук Алеша,
Твой старый дед поэт
Полезный и хороший
Дает тебе совет.
Проснувшись утром рано,
В постели не лежи.
Водою из-под крана
Лицо ты освежи.
Чтоб заниматься делом,
Даны нам две руки:
Почистим зубы мелом,
А ваксой башмаки.
Страшись ошибки грубой.
Бывают чудаки,
Что чистят ваксой зубы,
А мелом - башмаки.
Дай корму попугаям,
Потом садись за чай.
Но за едой и чаем
Ты книжек не читай.
Мой друг, от ералаша
Себя обереги:
Пусть попадает каша
В живот, а не в мозги!
^TАМАРЕ ГРИГОРЬЕВНЕ ГАББЕ^U
<> Надпись на книге "Кошкин дом" <>
Пишу не в альбоме -
На "Кошкином доме", -
И этим я очень стеснен.
Попробуй-ка, лирик,
Писать панегирик
Под гулкий пожарный трезвон!
Трудней нет задачи
(Экспромтом тем паче!)
В стихах написать комплимент
Под этот кошачий,
Козлиный, свинячий,
Куриный аккомпанемент.
Не мог бы ни Шелли,
Ни Китс, ни Шенгели,
Ни Гете, ни Гейне, ни Фет,
Ни даже Фирдуси
Придумать для Туси
На "Кошкином доме" сонет.
16.Х.1954 г.
^TС. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ^U
<> К юбилею <>
Сергей Николаевич Ценский,
Живешь ты в глуши деревенской,
Но сделал столицею глушь ты:
Ты видишь весь мир из Алушты.
Теперь ты уж больше не Ценский,
А просто - Сергеев-Вселенский.
Спешу я в праздник юбилея
От всех читателей страны
Поздравить Ценского Сергея -
Или Бесценского, вернее,
Поскольку нет ему цены!
1955 г.
Крым
^TТОВАРИЩАМ ПО ОРУЖИЮ^U
Когда тревожный, уши режущий
Москву пронизывал сигнал,
Который всех в бомбоубежище
Протяжным воем загонял,
И где-то выстрелы раскатами
Гремели в час ночных атак, -
Трудились дружно над плакатами
Три Кукрыникса и Маршак.
"Бьемся мы здорово,
Рубим отчаянно,
Внуки Суворова,
Дети Чапаева".
Так мы писали ночью темною
При свете тающей свечи,
Когда в убежища укромные
С детьми спускались москвичи,
И освещался, как зарницами,
Прожекторами горизонт,
А по Садовой вереницами
Бронемашины шли на фронт.
Мы подружились с зимней стужею,
С невзгодами военных лет.
И нынче братьям по оружию -
Я Кукрыниксам шлю привет!
^T(К СПЕКТАКЛЮ "ВИНДЗОРСКИЕ НАСМЕШНИЦЫ" В ТЕАТРЕ МОССОВЕТА)^U
Четвертый век идет на сценах мира
Веселая комедия Шекспира.
Четвертый век живет старик Фальстаф,
Сластолюбив, прожорлив и лукав.
Не книгой он лежит на полке шкафа.
Нет, вы живого знаете Фальстафа.
И множество фальстафов с ним в родстве.
Сейчас его увидите в Москве.
Не в Англии, где встарь Елизавета
С надменною улыбкой на лице
Комедию смотрела во дворце,
А в наши дни - в театре Моссовета.
^TКОРНЕЮ ИВАНОВИЧУ ЧУКОВСКОМУ^U
Мой старый, добрый друг, Корней
Иванович Чуковский!
Хоть стал ты чуточку белей,
Тебя не старит юбилей:
Я ни одной черты твоей
Не знаю стариковской...
Тебя терзали много лет
Сухой педолог-буквоед
И буквоед-некрасовед,
Считавший, что науки
Не может быть без скуки.
Кощеи эти и меня
Терзали и тревожили,
И все ж до нынешнего дня
С тобой мы оба дожили.
Могли погибнуть ты и я,
Но, к счастью, есть на свете
У нас могучие друзья,
Которым имя - дети!
Улица Грановского
^TГЕОРГИЮ НЕСТЕРОВИЧУ СПЕРАНСКОМУ^U
Желаю счастья и здоровья
Тому, кто столько лет подряд
Лечил с заботой и любовью
Три поколения ребят.
Когда-то молод, полон сил,
Еще он дедушек лечил,
Лечил в младенчестве отцов
И лечит нынешних юнцов.
Перестают при нем ребята
Бояться белого халата.
И сотни выросших ребят
Со мною вместе говорят:
Бокал вина шампанского
Подымем за Сперанского,
Ученого советского,
Большого друга детского,
Героя мысли и труда,
На чьей груди горит звезда!
^TБОРИСУ ЕФИМОВИЧУ ГАЛАНОВУ^U
<> (Надпись на книге "Сказки, песни, загадки" в "Золотой библиотеке") <>
Милый критик, дружбы ради,
Вы примите новый том
В пышном, праздничном наряде,
В переплете золотом.
Этим прочным, толстым томом
Вы могли бы в поздний час
Размозжить башку знакомым,
Засидевшимся у Вас.
Верьте, том тяжеловесный
Их убьет наверняка,
Но убитым будет лестно
Пасть от лиры Маршака!
<> (Надпись на книге "Веселое путешествие от А до Я") <>
Вы мой Плутарх, Борис Галанов,
Но не пишите обо мне,
Что я блистал среди уланов
И пал от пули на войне.
^TЕЛИЗАВЕТЕ ЯКОВЛЕВНЕ ТАРАХОВСКОЙ^U
К юбилею всем на свете
В пригласительном билете
Открываем мы секрет,
Сколько прожили мы лет.
Но не верю я билету -
Сам я счет веду годам.
Вам, веселому поэту,
Лет четырнадцать я дам.
Тем, кого читают дети,
Видно, с ними заодно
Пережить на этом свете
Снова юность суждено.
^TК. И. ЧУКОВСКОМУ^U
<> (Надпись на книге "Сатирические стихи"} <>
Мой друг, Корней Иваныч,
Примите том сатир,
Но не читайте на ночь:
Сатира не кефир.
Вы эту книгу с полки
Берите по утрам,
Когда видней иголки
Сатир и эпиграмм.
Вы здесь на переплете
(С обратной стороны)
Стихи мои прочтете,
Что в том не включены.
Решил издатель тома,
Что в книге места нет
Посланьям из альбома
И строчкам из газет.
Но, может быть, в Музее
Чуковского Корнея, -
В "Чукоккале" найдут
Изгнанники приют.
Приморское краевое издательство
выпустило книгу И. Т. Спивака
"Анализ художественного произведения в школе".
Порой врага опасней скучный друг.
Спивак на части делит "Бежин Луг"
И по частям, как опытный анатом,
Тургенева преподает ребятам.
Он вопрошает грозно: "Почему,
Зачем Тургенев сочинил Муму?!"
Но одного Спивак добьется этим:
Тургенев ненавистен будет детям.
^TСЕРГЕЮ ОБРАЗЦОВУ^U
<> (К 60-летию} <>
Мне жаль, что не был я в Москве
И не сказал ни слова
На юбилейном торжестве
Сергея Образцова.
Я обниму его, как друг,
В том театральном зальце,
Где он обводит нас вокруг
Искуснейшего пальца,
Где этот маг и чародей,
Еще не седовласый,
Нам создает живых людей
Из глины и пластмассы.
Мы верим, Образцов Сергей
(И думаю, мы правы),
Что этот славный юбилей -
Для Вас еще не апогей
И мастерства и славы.
И потому даю обет
Поздравить Вас в театре, -
Когда Вам станет больше лет
Еще десятка на три, -
На юбилейном торжестве
В Коммунистической Москве!
^TК. И. ЧУКОВСКОМУ^U
Вижу: Чуковского мне не догнать.
Пусть небеса нас рассудят!
Было Чуковскому семьдесят пять,
Скоро мне столько же будет.
Глядь, от меня ускакал он опять,
Снова готов к юбилею...
Ежели стукнет мне тысяча пять,
Тысяча десять - Корнею!
^TНА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ^U
В известном рассказе Чехова маль-
чик Ванька, отданный в ученье к са-
пожнику, посылает в деревню письмо
с таким адресом: "На деревню дедуш-
ке". Письмо, конечно, до дедушки не
дошло.
В наше время почтальоны ухитряют-
ся доставлять даже те письма, где ад-
рес перепутан или неразборчив.
И все же я советую ребятам писать
адрес на конверте точно и четко, чтобы
не затруднять почтальона.
Почта мне письмо доставила.
На конверте в уголку
Было сказано: "Писаелу"
А пониже - "Маршаку".
С этим адресом мудреным
Добрело письмо ко мне.
Слава нашим почтальонам
С толстой сумкой на ремне.
^TО ПОЭЗИИ МАРШАКА^U
В 1958-1960 годах было выпущено Гослитиздатом первое собрание сочинений
С. Маршака в четырех томах. Помню, как, просматривая первый том с
дарственной надписью Самуила Яковлевича - книгу в шестьсот с лишком страниц,
снабженную по всей форме солидного подписного издания портретом автора и
критико-биографическим очерком, - я, при всей моей любви к Маршаку, не был
свободен от некоторого опасения. До сих пор эти стихи, широко известные
маленьким и большим читателям, выходили под маркой Детиздата
малостраничными, разноформатными книжками, которым и название-то - книжки -
присвоено с натяжкой, - их и на полке обычно не ставят, а складывают
стопкой, как тетрадки. Но эти детские издания пестрели и горели
многокрасочными рисунками замечательных мастеров этого дела - В. Конашевича,
В. Лебедева и других художников, чьи имена на обложках выставлялись обычно
наравне с именем автора стихов.
Как-то эти стихи будут выглядеть здесь, под крышкой строго оформленного
приземистого тома, который не только можно поставить на полке рядом с
другими, но и где угодно отдельно, - будет стоять, не повалится? Не
поблекнут ли они теперь, отпечатанные на серых страницах мелким "взрослым"
шрифтом, вдруг уменьшившиеся объемом и лишенные обычного многоцветного
сопровождения? Не случится ли с ними в какой-то степени то, что так часто
случается с "текстами" широко известных песен, когда мы знакомимся с ними
отдельно от музыки?
Но ничего подобного не случилось. Я вновь перечитывал эти стихи,
знакомые мне по книжкам моих детей и неоднократно слышанные в чтении автора,
- страницу за страницей, и они мне не только не казались что-то утратившими
в своем обаянии, ясности, четкости и веселой энергии слова, - нет, они,
пожалуй, даже отчасти выигрывали, воспринимаемые без каких-либо
"вспомогательных средств". Стих, слово - сами по себе - наедине со мною,
читателем, свободно располагали не только своей звуковой оснасткой, но и
всеми красками того, о чем шла речь, и они не были застывшими отпечатками
движения, действия, но являлись как бы самим движением и действием, живым и
подмывающим.
Это свойство подлинной поэзии без различия ее предназначенности для
маленьких или больших, для книжек с красочными иллюстрациями или изданий в
строгом оформлении, для чтения или пения. Недаром строки по-настоящему
поэтичной песни заставляют нас иногда произносить их и просто так, когда
песня уже спета, вслушаться в их собственно словесное звучание.
Первое собрание сочинений С. Маршака вышло тиражом триста тысяч
экземпляров. Количество подписчиков на то или иное издание - это
своеобразный читательский "плебисцит", и его показатели в данном случае
говорили об огромной популярности Маршака.
Трудно назвать среди наших современников писателя, чьи сочинения так
мало нуждались бы в предисловиях и комментариях. Дом поэзии Маршака не
нуждается в громоздком, оснащенном ступеньками, перильцами и балясинками
крыльце - одном для всех. Он открыт с разных сторон, его порог везде легко
переступить, и в нем нельзя заблудиться.
Здесь невозможны такие случаи, как, скажем, при чтении Б. Пастернака
или О. Мандельштама, по-своему замечательных поэтов, где подчас небольшое
лирическое стихотворение требует "ключа" для расшифровки заложенных в нем
"многоступенчатых" ассоциативных связей, намеков, иносказаний и умолчаний.
Тем более, что Маршак - как редко кто - сам себе путеводитель и лучший
толкователь идейно-эстетических основ своей поэзии.
Но дело не в этом только, я скорее всего в том, что произведения
разностороннего и сильного таланта Маршака никогда не были предметом
сколько-нибудь резкого столкновения противоположных мнений, споров, нападок
и защиты. Говоря так, я не беру в расчет стародавние попытки "критики"
особого рода обнаружить и в детской литературе явления "главной опасности -
правого уклона" и с этой точки зрения обрушившейся было на популярные стихи
С. Маршака и К. Чуковского, но получившей в свое время решительный отпор со
стороны М. Горького.
Высказывания литературной критики о Маршаке различаются по степени чуть
более или чуть менее высоких оценок. И высказывания эти чаще всего
приуроченные к очередным премиям, наградам или юбилейным датам поэта, - дело
прошлое, - уже приобретали характер канонизации, когда стиралась граница
между действительно блестящими и менее совершенными образцами его работы.
Литературный путь С. Я. Маршака не представляется, как у многих поэтов
и писателей его поколения, расчлененным на Этапы или периоды, которые бы
различались в коренном и существенном смысле. Можно говорить лишь о
преимущественной сосредоточенности его то на стихах для детей, то на
переводах, то на политической сатире, как в годы войны, то на драматургии
или, наконец, на лирике, как в последние годы жизни. Но и здесь нужно
сказать, что он никогда не оставлял полностью одного жанра или рода поэзии
ради другого и сам вел именно то "многопольное хозяйство", которое
настойчиво пропагандировал в своих пожеланиях литературным друзьям и
воспитанникам.
Маршак, каким мы знаем его с начала 20-х годов, с первых книжек для
малышей, где стихи его занимали как бы только скромную роль подписей под
картинками, и до углубленных раздумий о жизни и смерти, о времени и об
искусстве в лирике, завершающей его литературное наследие, - ни в чем не
противостоит самому себе. В этом смысле он представляет собою явление
исключительной цельности.
По внешнему признаку Маршак кончает тем, с чего обычно поэты начинают,
- лирикой, но эта умудренная опытом жизни и глубоким знанием заветов
большого искусства лирическая беседа с читателем вовсе не похожа на
запоздалые выяснения взаимоотношений поэта со временем, народом, революцией.
Он начал свой путь советского писателя зрелым человеком, прошедшим долгие
годы литературной выучки, не оставив, однако, за собой значительных следов в
дооктябрьской литературе. Ему вообще не было нужды на глазах читателя что-то
в своем прошлом пересматривать, от чего-то отказываться. Не связанный ни с
одной из многочисленных литературных группировок тех лет, не причастный ни к
каким манифестам, не писавший никаких деклараций в стихах или прозе, он,
попросту говоря, начал не со слов, а с дела - скромнейшего по видимости дела
- выпуска тоненьких иллюстрированных книжек для детей.
Почти полувековая работа С. Я. Маршака в детской литературе,
художественном переводе, драматургии, литературной критике и других родах и
жанрах не знала резких рывков, внезапных поворотов, неожиданных открытий.
Это было медленное, непрерывное - в упорном труде изо дня в день -
накопление поэтических ценностей, неуклонно возраставшее с годами. Его слава
художника, упроченная этой последовательностью, чужда дуновениям моды и
надежно застрахована от переменчивости литературных вкусов.
Маршак освобождает своих биографов и исследователей от необходимости
неизбежных в других случаях пространных толкований путей и перепутий его
развития или особо сложных, притемненных мест его поэзии. Если бы и нашлись
места, требующие известной читательской сосредоточенности, то это относилось
бы к Шекспиру, Блейку, Китсу или кому другому, с кем знакомит русского
читателя Маршак-переводчик, которому заказаны приемы упрощения или
"облегчения" оригинала.
Но при всей видимой ясности, традиционности и как бы незамысловатости
приемов и средств Маршака, он мастер, много думавший об искусстве поэзии,
заставляет всматриваться и думать о себе не менее, чем любой из его
литературных сверстников, и куда более, чем иные сложные и пересложные
"виртуозы стиха".
И это обязывает, говоря о нем, по крайней мере, избежать готовых,
общепринятых характеристик и оценок. Чаще всего, например, при самых,
казалось бы, высоких похвалах таланту и заслугам художника, у нас наготове
услужливый оборотец: "один из..." А он таки просто один и есть, если это
настоящий художник, один без всяких "из", потому что в искусстве - счет по
одному. Оно не любит даже издавна применяемой "парности" в подсчетах
распределения его сил, о которой с огорчением говорил еще Чехов, отмечая,
что критика всегда ставила его "в паре" с кем-нибудь ("Чехов и Короленко",
"Чехов и Бунин" и т. д.). В нашей критике в силу этого принципа парности
долгое время было немыслимым назвать С. Маршака, не назвав тотчас К.
Чуковского, и наоборот, хотя это очень разные люди в искусстве, и каждый из
них - сам по себе во всех родах и жанрах их разнообразной литературной
работы.
Мои заметки - это даже не попытка критико-биографического очерка или
обзора, охватывающего все стороны и факты жизни и творчества С. Я. Маршака.
Это лишь отдельные и, может быть, не бесспорные наблюдения, относящиеся к
его разнообразному наследию; отчасти, может быть, наброски к литературному
портрету. Для многих из нас, близко общавшихся с ним, знавших Маршака -
замечательного собеседника, видевших его, так сказать, в работе и
пользовавшихся его дружбой, - он как бы часть собственной жизни в
литературе, в известном смысле школа, которая была ценна не только для тех,
кто встречался с ним зеленым юношей.
Я не сразу по-настоящему оценил высокое мастерство детских стихов С. Я.
Маршака. Причиной было, скорее всего, мое деревенское детство, которое
вообще обошлось без детской литературы и слишком далеко отстояло своими
впечатлениями от специфически городского мира маршаковской поэзии для детей.
"Детский" Маршак раскрылся мне в полную меру достоинств Этого рода
поэзии через Маршака "взрослого", в первую очередь, через его Роберта
Бернса, в котором я почувствовал родную душу еще в юности по немногим
образцам из "Антологии" И. Гербеля, а также через столь близкую Бернсу
английскую и шотландскую народную поэзию в маршаковских переводах, через его
статьи по вопросам поэтического мастерства и, наконец, через многолетнее
непосредственное общение с поэтом.
Нельзя было не сравнить того и этого Маршака, и нельзя было не увидеть
удивительной цельности, единства художественной природы стиха, выполняющего
очень несходные задачи. В одном случае - веселая, бойкая и незатейливая
В этот праздник юбилея
Городецкого Сергея
Я хочу ему сказать,
Что до нынешнего часа
Не могли его Пегаса
Крутосклоны укатать.
Хоть немного я моложе,
Мы - ровесники, Сережа.
Поседели я и ты.
Вверх взбираться нам труднее,
Но зато весь мир виднее
С нашей снежной высоты.
^TРЕЦЕНЗЕНТУ, ПИСАВШЕМУ ПОД ПСЕВДОНИМОМ "КТО-ТО БЛИЗКИЙ"^U
Вы не заметили описки,
Читая приторные строки?
Их написал не
"Кто-то близкий",
А кто-то очень недалекий...
^T(МАКСУ ПОЛЯНОНСКОМУ)^U
Я и не думал, что заране
В своих стихах предугадал
Вот эту сцену, что в Иране
Макс Поляновский наблюдал.
Одно я думаю в тревоге:
Иранский всадник так тяжел,
Что навсегда протянет ноги
К земле придавленный осел.
Внучок скорей с ослом поладит,
Пускай он будет седоком...
Но лучше, если ослик сядет
На шею дедушке верхом!
^T(ЭКСПРОМТ)^U
Проезжая
На трамвае,
Прочитал я как-то:
"Бытовая
Часовая
Мастерская
Жакта".
^TПИСАТЕЛЮ БЫВАЛОВУ^U
<> Надпись на книге <>
От великого до малого
Только шаг.
Я приветствую Бывалова.
С. Маршак.
^TНИКОЛАЮ МАКАРОВИЧУ ОЛЕЙНИКОВУ^U
Берегись
Николая
Олейникова,
Чей девиз
Никогда
Не жалей никого.
^TТЕАТРУ ИМЕНИ ЕВГ. ВАХТАНГОВА^U
Так молода страна была,
Грозой война по ней прошла,
Дымились на фронтах орудия,
В те дни Вахтанговская студия
Весенним садом расцвела.
(Отцом и другом молодежи
Был старый и могучий МХАТ,
А двадцать лет тому назад
На двадцать лет он был моложе.)
Как на заре клубится рой
Над старым ульем в день роения,
Народ собрался молодой
Вокруг Вахтангова Евгения.
И новый улей зашумел
В Москве весеннею порою.
И вылет молодого роя
Так неожидан был и смел.
Мы помним молодость театра,
Когда он изумлял народ
"Антонием" (без Клеопатры)
И чудесами "Турандот".
Потом, как человек с ружьем,
Он на посту стоял своем.
Он и тогда остался новым,
Когда на свет из-за кулис
Купцом Егором Булычевым
К нам Щукин выходил Борис.
Он знал и радости и беды,
И вот в пороховом дыму
Идет дорогою победы
К двадцатилетью своему.
Причуды буйные весны
Давно сменились зрелым летом,
Но в молодом театре этом
Мы любим молодость страны!
^TНАРОДНОМУ ПЕВЦУ ПУРПЕНСУ БАЙГАНИНУ В ОТВЕТ НА ЕГО ПЕСНЮ^U
Спасибо седому певцу-соловью,
За слово привета - спасибо,
Догнать говорливую песню твою
Не могут колеса Турксиба.
Белее снегов - голова старика,
А голос - веселый и юный,
И весело бьет молодая рука
Давно побежденные струны.
Певцов Казахстана достойный отец
И старший наследник Джамбула,
Скитался ты смолоду, пеший певец,
Любимец любого аула.
Ты в степь выходил, приминая ковыль,
Едва только солнце вставало,
И за день сухая дорожная пыль
Тебя сединой покрывала.
Ты жадному баю бросал в огород
Свой камешек правды суровой,
И верил правдивый казахский народ
В твое неподкупное слово.
Когда же свободы настала пора
В степях и горах Казахстана,
Звала твоя песня, а с нею домбра
На подвиг труда неустанно.
И нынче, когда с беспощадным врагом
Мы встретились в схватке кровавой,
Скликает твой голос, всегда молодой,
Поборников чести и славы.
^TСОФИИ МИХАЙЛОВНЕ МАРШАК^U
<> Надпись на книге переводов из Роберта Бернса в шелковом переплете <>
Был Роберт очень небогат,
И часто жил он в долг.
Зато теперь Гослитиздат
Одел поэта в шелк!
^TАЛЕКСЕЮ ДМИТРИЕВИЧУ СПЕРАНСКОМУ^U
^TНадпись на книге "Избранное"^U
Мы связаны любовью и судьбою,
И празднуем мы дважды юбилей.
Сто двадцать лет мы прожили с тобою.
Мой старый друг, Сперанский Алексей.
Сто двадцать лет. Но если годы взвесить, -
Таких годов еще не видел свет.
Сто двадцать лет помножим мы на десять
И выйдет нам двенадцать сотен лет.
Сроднили нас и дружеские чувства,
И маленький Алеша, общий внук.
И знаем мы, что истина искусства
Недалека от истины наук.
12.1.1948 г.
Москва
^TАЛЕШЕ СПЕРАНСКОМУ^U
Мой милый внук Алеша,
Твой старый дед поэт
Полезный и хороший
Дает тебе совет.
Проснувшись утром рано,
В постели не лежи.
Водою из-под крана
Лицо ты освежи.
Чтоб заниматься делом,
Даны нам две руки:
Почистим зубы мелом,
А ваксой башмаки.
Страшись ошибки грубой.
Бывают чудаки,
Что чистят ваксой зубы,
А мелом - башмаки.
Дай корму попугаям,
Потом садись за чай.
Но за едой и чаем
Ты книжек не читай.
Мой друг, от ералаша
Себя обереги:
Пусть попадает каша
В живот, а не в мозги!
^TАМАРЕ ГРИГОРЬЕВНЕ ГАББЕ^U
<> Надпись на книге "Кошкин дом" <>
Пишу не в альбоме -
На "Кошкином доме", -
И этим я очень стеснен.
Попробуй-ка, лирик,
Писать панегирик
Под гулкий пожарный трезвон!
Трудней нет задачи
(Экспромтом тем паче!)
В стихах написать комплимент
Под этот кошачий,
Козлиный, свинячий,
Куриный аккомпанемент.
Не мог бы ни Шелли,
Ни Китс, ни Шенгели,
Ни Гете, ни Гейне, ни Фет,
Ни даже Фирдуси
Придумать для Туси
На "Кошкином доме" сонет.
16.Х.1954 г.
^TС. Н. СЕРГЕЕВУ-ЦЕНСКОМУ^U
<> К юбилею <>
Сергей Николаевич Ценский,
Живешь ты в глуши деревенской,
Но сделал столицею глушь ты:
Ты видишь весь мир из Алушты.
Теперь ты уж больше не Ценский,
А просто - Сергеев-Вселенский.
Спешу я в праздник юбилея
От всех читателей страны
Поздравить Ценского Сергея -
Или Бесценского, вернее,
Поскольку нет ему цены!
1955 г.
Крым
^TТОВАРИЩАМ ПО ОРУЖИЮ^U
Когда тревожный, уши режущий
Москву пронизывал сигнал,
Который всех в бомбоубежище
Протяжным воем загонял,
И где-то выстрелы раскатами
Гремели в час ночных атак, -
Трудились дружно над плакатами
Три Кукрыникса и Маршак.
"Бьемся мы здорово,
Рубим отчаянно,
Внуки Суворова,
Дети Чапаева".
Так мы писали ночью темною
При свете тающей свечи,
Когда в убежища укромные
С детьми спускались москвичи,
И освещался, как зарницами,
Прожекторами горизонт,
А по Садовой вереницами
Бронемашины шли на фронт.
Мы подружились с зимней стужею,
С невзгодами военных лет.
И нынче братьям по оружию -
Я Кукрыниксам шлю привет!
^T(К СПЕКТАКЛЮ "ВИНДЗОРСКИЕ НАСМЕШНИЦЫ" В ТЕАТРЕ МОССОВЕТА)^U
Четвертый век идет на сценах мира
Веселая комедия Шекспира.
Четвертый век живет старик Фальстаф,
Сластолюбив, прожорлив и лукав.
Не книгой он лежит на полке шкафа.
Нет, вы живого знаете Фальстафа.
И множество фальстафов с ним в родстве.
Сейчас его увидите в Москве.
Не в Англии, где встарь Елизавета
С надменною улыбкой на лице
Комедию смотрела во дворце,
А в наши дни - в театре Моссовета.
^TКОРНЕЮ ИВАНОВИЧУ ЧУКОВСКОМУ^U
Мой старый, добрый друг, Корней
Иванович Чуковский!
Хоть стал ты чуточку белей,
Тебя не старит юбилей:
Я ни одной черты твоей
Не знаю стариковской...
Тебя терзали много лет
Сухой педолог-буквоед
И буквоед-некрасовед,
Считавший, что науки
Не может быть без скуки.
Кощеи эти и меня
Терзали и тревожили,
И все ж до нынешнего дня
С тобой мы оба дожили.
Могли погибнуть ты и я,
Но, к счастью, есть на свете
У нас могучие друзья,
Которым имя - дети!
Улица Грановского
^TГЕОРГИЮ НЕСТЕРОВИЧУ СПЕРАНСКОМУ^U
Желаю счастья и здоровья
Тому, кто столько лет подряд
Лечил с заботой и любовью
Три поколения ребят.
Когда-то молод, полон сил,
Еще он дедушек лечил,
Лечил в младенчестве отцов
И лечит нынешних юнцов.
Перестают при нем ребята
Бояться белого халата.
И сотни выросших ребят
Со мною вместе говорят:
Бокал вина шампанского
Подымем за Сперанского,
Ученого советского,
Большого друга детского,
Героя мысли и труда,
На чьей груди горит звезда!
^TБОРИСУ ЕФИМОВИЧУ ГАЛАНОВУ^U
<> (Надпись на книге "Сказки, песни, загадки" в "Золотой библиотеке") <>
Милый критик, дружбы ради,
Вы примите новый том
В пышном, праздничном наряде,
В переплете золотом.
Этим прочным, толстым томом
Вы могли бы в поздний час
Размозжить башку знакомым,
Засидевшимся у Вас.
Верьте, том тяжеловесный
Их убьет наверняка,
Но убитым будет лестно
Пасть от лиры Маршака!
<> (Надпись на книге "Веселое путешествие от А до Я") <>
Вы мой Плутарх, Борис Галанов,
Но не пишите обо мне,
Что я блистал среди уланов
И пал от пули на войне.
^TЕЛИЗАВЕТЕ ЯКОВЛЕВНЕ ТАРАХОВСКОЙ^U
К юбилею всем на свете
В пригласительном билете
Открываем мы секрет,
Сколько прожили мы лет.
Но не верю я билету -
Сам я счет веду годам.
Вам, веселому поэту,
Лет четырнадцать я дам.
Тем, кого читают дети,
Видно, с ними заодно
Пережить на этом свете
Снова юность суждено.
^TК. И. ЧУКОВСКОМУ^U
<> (Надпись на книге "Сатирические стихи"} <>
Мой друг, Корней Иваныч,
Примите том сатир,
Но не читайте на ночь:
Сатира не кефир.
Вы эту книгу с полки
Берите по утрам,
Когда видней иголки
Сатир и эпиграмм.
Вы здесь на переплете
(С обратной стороны)
Стихи мои прочтете,
Что в том не включены.
Решил издатель тома,
Что в книге места нет
Посланьям из альбома
И строчкам из газет.
Но, может быть, в Музее
Чуковского Корнея, -
В "Чукоккале" найдут
Изгнанники приют.
Приморское краевое издательство
выпустило книгу И. Т. Спивака
"Анализ художественного произведения в школе".
Порой врага опасней скучный друг.
Спивак на части делит "Бежин Луг"
И по частям, как опытный анатом,
Тургенева преподает ребятам.
Он вопрошает грозно: "Почему,
Зачем Тургенев сочинил Муму?!"
Но одного Спивак добьется этим:
Тургенев ненавистен будет детям.
^TСЕРГЕЮ ОБРАЗЦОВУ^U
<> (К 60-летию} <>
Мне жаль, что не был я в Москве
И не сказал ни слова
На юбилейном торжестве
Сергея Образцова.
Я обниму его, как друг,
В том театральном зальце,
Где он обводит нас вокруг
Искуснейшего пальца,
Где этот маг и чародей,
Еще не седовласый,
Нам создает живых людей
Из глины и пластмассы.
Мы верим, Образцов Сергей
(И думаю, мы правы),
Что этот славный юбилей -
Для Вас еще не апогей
И мастерства и славы.
И потому даю обет
Поздравить Вас в театре, -
Когда Вам станет больше лет
Еще десятка на три, -
На юбилейном торжестве
В Коммунистической Москве!
^TК. И. ЧУКОВСКОМУ^U
Вижу: Чуковского мне не догнать.
Пусть небеса нас рассудят!
Было Чуковскому семьдесят пять,
Скоро мне столько же будет.
Глядь, от меня ускакал он опять,
Снова готов к юбилею...
Ежели стукнет мне тысяча пять,
Тысяча десять - Корнею!
^TНА ДЕРЕВНЮ ДЕДУШКЕ^U
В известном рассказе Чехова маль-
чик Ванька, отданный в ученье к са-
пожнику, посылает в деревню письмо
с таким адресом: "На деревню дедуш-
ке". Письмо, конечно, до дедушки не
дошло.
В наше время почтальоны ухитряют-
ся доставлять даже те письма, где ад-
рес перепутан или неразборчив.
И все же я советую ребятам писать
адрес на конверте точно и четко, чтобы
не затруднять почтальона.
Почта мне письмо доставила.
На конверте в уголку
Было сказано: "Писаелу"
А пониже - "Маршаку".
С этим адресом мудреным
Добрело письмо ко мне.
Слава нашим почтальонам
С толстой сумкой на ремне.
^TО ПОЭЗИИ МАРШАКА^U
В 1958-1960 годах было выпущено Гослитиздатом первое собрание сочинений
С. Маршака в четырех томах. Помню, как, просматривая первый том с
дарственной надписью Самуила Яковлевича - книгу в шестьсот с лишком страниц,
снабженную по всей форме солидного подписного издания портретом автора и
критико-биографическим очерком, - я, при всей моей любви к Маршаку, не был
свободен от некоторого опасения. До сих пор эти стихи, широко известные
маленьким и большим читателям, выходили под маркой Детиздата
малостраничными, разноформатными книжками, которым и название-то - книжки -
присвоено с натяжкой, - их и на полке обычно не ставят, а складывают
стопкой, как тетрадки. Но эти детские издания пестрели и горели
многокрасочными рисунками замечательных мастеров этого дела - В. Конашевича,
В. Лебедева и других художников, чьи имена на обложках выставлялись обычно
наравне с именем автора стихов.
Как-то эти стихи будут выглядеть здесь, под крышкой строго оформленного
приземистого тома, который не только можно поставить на полке рядом с
другими, но и где угодно отдельно, - будет стоять, не повалится? Не
поблекнут ли они теперь, отпечатанные на серых страницах мелким "взрослым"
шрифтом, вдруг уменьшившиеся объемом и лишенные обычного многоцветного
сопровождения? Не случится ли с ними в какой-то степени то, что так часто
случается с "текстами" широко известных песен, когда мы знакомимся с ними
отдельно от музыки?
Но ничего подобного не случилось. Я вновь перечитывал эти стихи,
знакомые мне по книжкам моих детей и неоднократно слышанные в чтении автора,
- страницу за страницей, и они мне не только не казались что-то утратившими
в своем обаянии, ясности, четкости и веселой энергии слова, - нет, они,
пожалуй, даже отчасти выигрывали, воспринимаемые без каких-либо
"вспомогательных средств". Стих, слово - сами по себе - наедине со мною,
читателем, свободно располагали не только своей звуковой оснасткой, но и
всеми красками того, о чем шла речь, и они не были застывшими отпечатками
движения, действия, но являлись как бы самим движением и действием, живым и
подмывающим.
Это свойство подлинной поэзии без различия ее предназначенности для
маленьких или больших, для книжек с красочными иллюстрациями или изданий в
строгом оформлении, для чтения или пения. Недаром строки по-настоящему
поэтичной песни заставляют нас иногда произносить их и просто так, когда
песня уже спета, вслушаться в их собственно словесное звучание.
Первое собрание сочинений С. Маршака вышло тиражом триста тысяч
экземпляров. Количество подписчиков на то или иное издание - это
своеобразный читательский "плебисцит", и его показатели в данном случае
говорили об огромной популярности Маршака.
Трудно назвать среди наших современников писателя, чьи сочинения так
мало нуждались бы в предисловиях и комментариях. Дом поэзии Маршака не
нуждается в громоздком, оснащенном ступеньками, перильцами и балясинками
крыльце - одном для всех. Он открыт с разных сторон, его порог везде легко
переступить, и в нем нельзя заблудиться.
Здесь невозможны такие случаи, как, скажем, при чтении Б. Пастернака
или О. Мандельштама, по-своему замечательных поэтов, где подчас небольшое
лирическое стихотворение требует "ключа" для расшифровки заложенных в нем
"многоступенчатых" ассоциативных связей, намеков, иносказаний и умолчаний.
Тем более, что Маршак - как редко кто - сам себе путеводитель и лучший
толкователь идейно-эстетических основ своей поэзии.
Но дело не в этом только, я скорее всего в том, что произведения
разностороннего и сильного таланта Маршака никогда не были предметом
сколько-нибудь резкого столкновения противоположных мнений, споров, нападок
и защиты. Говоря так, я не беру в расчет стародавние попытки "критики"
особого рода обнаружить и в детской литературе явления "главной опасности -
правого уклона" и с этой точки зрения обрушившейся было на популярные стихи
С. Маршака и К. Чуковского, но получившей в свое время решительный отпор со
стороны М. Горького.
Высказывания литературной критики о Маршаке различаются по степени чуть
более или чуть менее высоких оценок. И высказывания эти чаще всего
приуроченные к очередным премиям, наградам или юбилейным датам поэта, - дело
прошлое, - уже приобретали характер канонизации, когда стиралась граница
между действительно блестящими и менее совершенными образцами его работы.
Литературный путь С. Я. Маршака не представляется, как у многих поэтов
и писателей его поколения, расчлененным на Этапы или периоды, которые бы
различались в коренном и существенном смысле. Можно говорить лишь о
преимущественной сосредоточенности его то на стихах для детей, то на
переводах, то на политической сатире, как в годы войны, то на драматургии
или, наконец, на лирике, как в последние годы жизни. Но и здесь нужно
сказать, что он никогда не оставлял полностью одного жанра или рода поэзии
ради другого и сам вел именно то "многопольное хозяйство", которое
настойчиво пропагандировал в своих пожеланиях литературным друзьям и
воспитанникам.
Маршак, каким мы знаем его с начала 20-х годов, с первых книжек для
малышей, где стихи его занимали как бы только скромную роль подписей под
картинками, и до углубленных раздумий о жизни и смерти, о времени и об
искусстве в лирике, завершающей его литературное наследие, - ни в чем не
противостоит самому себе. В этом смысле он представляет собою явление
исключительной цельности.
По внешнему признаку Маршак кончает тем, с чего обычно поэты начинают,
- лирикой, но эта умудренная опытом жизни и глубоким знанием заветов
большого искусства лирическая беседа с читателем вовсе не похожа на
запоздалые выяснения взаимоотношений поэта со временем, народом, революцией.
Он начал свой путь советского писателя зрелым человеком, прошедшим долгие
годы литературной выучки, не оставив, однако, за собой значительных следов в
дооктябрьской литературе. Ему вообще не было нужды на глазах читателя что-то
в своем прошлом пересматривать, от чего-то отказываться. Не связанный ни с
одной из многочисленных литературных группировок тех лет, не причастный ни к
каким манифестам, не писавший никаких деклараций в стихах или прозе, он,
попросту говоря, начал не со слов, а с дела - скромнейшего по видимости дела
- выпуска тоненьких иллюстрированных книжек для детей.
Почти полувековая работа С. Я. Маршака в детской литературе,
художественном переводе, драматургии, литературной критике и других родах и
жанрах не знала резких рывков, внезапных поворотов, неожиданных открытий.
Это было медленное, непрерывное - в упорном труде изо дня в день -
накопление поэтических ценностей, неуклонно возраставшее с годами. Его слава
художника, упроченная этой последовательностью, чужда дуновениям моды и
надежно застрахована от переменчивости литературных вкусов.
Маршак освобождает своих биографов и исследователей от необходимости
неизбежных в других случаях пространных толкований путей и перепутий его
развития или особо сложных, притемненных мест его поэзии. Если бы и нашлись
места, требующие известной читательской сосредоточенности, то это относилось
бы к Шекспиру, Блейку, Китсу или кому другому, с кем знакомит русского
читателя Маршак-переводчик, которому заказаны приемы упрощения или
"облегчения" оригинала.
Но при всей видимой ясности, традиционности и как бы незамысловатости
приемов и средств Маршака, он мастер, много думавший об искусстве поэзии,
заставляет всматриваться и думать о себе не менее, чем любой из его
литературных сверстников, и куда более, чем иные сложные и пересложные
"виртуозы стиха".
И это обязывает, говоря о нем, по крайней мере, избежать готовых,
общепринятых характеристик и оценок. Чаще всего, например, при самых,
казалось бы, высоких похвалах таланту и заслугам художника, у нас наготове
услужливый оборотец: "один из..." А он таки просто один и есть, если это
настоящий художник, один без всяких "из", потому что в искусстве - счет по
одному. Оно не любит даже издавна применяемой "парности" в подсчетах
распределения его сил, о которой с огорчением говорил еще Чехов, отмечая,
что критика всегда ставила его "в паре" с кем-нибудь ("Чехов и Короленко",
"Чехов и Бунин" и т. д.). В нашей критике в силу этого принципа парности
долгое время было немыслимым назвать С. Маршака, не назвав тотчас К.
Чуковского, и наоборот, хотя это очень разные люди в искусстве, и каждый из
них - сам по себе во всех родах и жанрах их разнообразной литературной
работы.
Мои заметки - это даже не попытка критико-биографического очерка или
обзора, охватывающего все стороны и факты жизни и творчества С. Я. Маршака.
Это лишь отдельные и, может быть, не бесспорные наблюдения, относящиеся к
его разнообразному наследию; отчасти, может быть, наброски к литературному
портрету. Для многих из нас, близко общавшихся с ним, знавших Маршака -
замечательного собеседника, видевших его, так сказать, в работе и
пользовавшихся его дружбой, - он как бы часть собственной жизни в
литературе, в известном смысле школа, которая была ценна не только для тех,
кто встречался с ним зеленым юношей.
Я не сразу по-настоящему оценил высокое мастерство детских стихов С. Я.
Маршака. Причиной было, скорее всего, мое деревенское детство, которое
вообще обошлось без детской литературы и слишком далеко отстояло своими
впечатлениями от специфически городского мира маршаковской поэзии для детей.
"Детский" Маршак раскрылся мне в полную меру достоинств Этого рода
поэзии через Маршака "взрослого", в первую очередь, через его Роберта
Бернса, в котором я почувствовал родную душу еще в юности по немногим
образцам из "Антологии" И. Гербеля, а также через столь близкую Бернсу
английскую и шотландскую народную поэзию в маршаковских переводах, через его
статьи по вопросам поэтического мастерства и, наконец, через многолетнее
непосредственное общение с поэтом.
Нельзя было не сравнить того и этого Маршака, и нельзя было не увидеть
удивительной цельности, единства художественной природы стиха, выполняющего
очень несходные задачи. В одном случае - веселая, бойкая и незатейливая