Страница:
Я чувствую - отцовская рука
Широкою горячею ладонью
Моих волос касается слегка.
Заходит солнце. Небо розовато.
Фабричной гарью тянет. Но вовек
Не будет знать прекраснее заката
Лежащий в старой тачке человек.
Скрипели возы по дорогам.
Едва шелестела листва.
А в скошенном поле за стогом
Сверкала огнями Москва.
Мерцала огней вереница,
А в поле была тишина,
И тенью бесшумная птица
Над полем кружила одна.
Простора открылось так много
С тех пор, как скосили траву.
И странно в пути из-за стога
Увидеть ночную Москву.
Пронизан и высушен зноем,
Вдали от гудящих дорог
Дремотой, довольством, покоем
Дышал этот сумрачный стог.
И только огней вереница -
Граница небес и земли -
Давала мне знать, что столица
Не спит за полями вдали.
^TМЕРЫ ВЕСА^U
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений - на ЗИЛе длинном,
Просто талант - на "победе".
А кто не сумел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину "москвич"
Или ходит пешком. Как Чехов.
^TВЛАДИМИР СТАСОВ^U
Пыль над Питером стояла,
Будто город дворник мел.
От Финляндского вокзала
Дачный поезд отошел.
Закоулочки невзрачные,
Крик торговцев городских
И цветные платья дачные
Петербургских щеголих.
В переулках мало зелени.
Поглядишь, - невдалеке
Меж домами, как в расселине,
Дремлет дачник в гамаке.
Но сильнее веет хвойною
Крепкой свежестью в окно.
С косогора сосны стройные
Смотрят вниз на полотно.
Вот и Парголово. Здание
Неприметное на взгляд.
Таратайки в ожидании
Чинно выстроились в ряд.
Не извозчик с тощей клячею
Ждет у станции господ.
Тот, кто сам владеет дачею,
Возит с поезда народ.
Гонит мерина саврасого
Мимо сосен и берез -
- Далеко ли дача Стасова? -
Задаю ему вопрос.
Кто не знает седовласого
Старика-богатыря!
Только дачи нет у Стасова,
Откровенно говоря.
- Вы племянник или внук его?
- Нет, знакомый. - Ну, так вот.
Он на даче у Безрукова
Лето каждое живет.
Человек, видать, заслуженный.
Каждый день к нему друзья
Ездят в дом к обеду, к ужину,
А Безруков - это я!
Сосновый двухэтажный дом.
Стеклянная терраса.
Здесь наверху, перед окном,
Сидит и пишет Стасов.
Громит он недругов в статье,
Ударов не жалея, -
Хотя на отдыхе, в семье
Нет старика добрее.
Дождь барабанит в тишине
По зелени садовой.
А он племянницам и мне
Читает вслух Толстого.
Или в гостиной, усадив
Кого-нибудь за ноты,
Знакомый слушает мотив
Из "Арагонской хоты".
Во дни рождений, именин
На стасовском рояле
Когда-то Римский, Бородин
И Мусоргский играли.
Тревожил грузный Глазунов
Всю ширь клавиатуры,
И петь весь вечер был готов
Под шум деревьев и кустов
Шаляпин белокурый.
Сосновый двухэтажный дом,
Что выстроил Безруков,
В иные дни вмещал с трудом
Такую бурю звуков.
Открыты были окна в сад
И в полевые дали.
И все соседи - стар и млад -
Под окнами стояли.
Вечерний свежий шум берез
Был слышен в перерывах,
Да раздавался скрип колес
Пролеток говорливых.
Шумел на улице раек -
Под окнами, у двери.
А тот, над кем был потолок,
Был в ложе иль в партере.
Сидела публика кружком,
А у рояля Стасов
Стоял, узорным кушаком
Рубаху подпоясав.
Смотрел он из-под крупных век,
Восторжен и неистов...
Он прожил долгий, бурный век.
Родился этот человек
В эпоху декабристов.
Он никогда не отступал
В неравном поединке.
Он за "Руслана" воевал
С гонителями Глинки.
Могучей кучки атаман,
Всегда готовый к спорам,
С врагом он бился, как Руслан
С коварным Черномором.
Он был рожден на белый свет,
Когда войны великой след
Был свеж в душе народа:
Прошло всего двенадцать лет
С двенадцатого года.
При этой жизни в даль и глушь
Был сослан цвет России.
При ней страницы "Мертвых душ"
Печатались впервые.
Ей рубежами служат две
Немеркнущие даты -
Год двадцать пятый на Неве
И год девятьсот пятый.
Публичная библиотека...
Щитами огорожен стол
Перед окном. Почти полвека
Владимир Стасов здесь провел.
Осанистый, в сюртук одетый,
Сидит он за столом своим.
Стеной петровские портреты
Стоят на страже перед ним.
Вот бюст Петра. Вот вся фигура.
Внизу латинские слова
О том, что тиснута гравюра
В такой-то год от рождества.
Вот на коне перед сенатом
Застыл он, обращен к Неве,
В плаще широком и крылатом,
С венком на гордой голове.
Спокоен лик его недвижный,
Но столько в нем таится сил,
Что этот зал палаты книжной
Он в бранный лагерь превратил.
Недаром меж бессчетных полок,
Похожих на рельефы гор,
Поэт, историк, археолог
Ведут ожесточенный спор.
И, убеленный сединами,
Хранитель этих тысяч книг
Воюет, боевое знамя
Не опуская ни на миг.
Сейчас он прочитал газету
И так на критика сердит,
Что всем пришедшим по секрету
Об этом громко говорит.
Вокруг стола стоит ограда -
Щиты с портретами Петра.
Но за ограду без доклада
Народ является с утра.
Тут и художник с целой шапкой
Задорно вьющихся волос,
И композитор с толстой папкой:
Сюда он оперу принес.
Но гаснет в небе цвет медовый
Холодной питерской зари.
Внизу - на Невском, на Садовой
Заговорили фонари.
И Стасов, бодрый и веселый,
Как зимний день седоволос,
В старинной шубе длиннополой
Выходит в сумрак, на мороз.
Пешком доходит до Фонтанки
И, поглядев на лед реки,
Садится, не торгуясь, в санки
И долго едет на Пески.
Скользят по Невскому полозья.
В домах зажегся робкий свет.
И лихо пляшут на морозе
Мальчишки с кипами газет.
Бежит седая лошаденка,
Бросая снег из-под копыт.
А замороженная конка
На перекрестке ей грозит.
Но слышен бас: "Правей, разиня!"
И два могучих рысака
В блестящей сбруе, в сетке синей
Взметают снега облака.
Ворча: "Куда вас носит, леших!" -
Извозчик убавляет рысь.
И тут же сам орет на пеших:
"Чего заснул? Поберегись!"
Просторы Невского покинув,
Он едет улицей немой,
Где двери редких магазинов
Скрежещут яростно зимой.
Но вот подъезд большого дома.
Выходит из саней седок,
Идет по лестнице знакомой
И сильно дергает звонок.
Проехавшись по первопутку,
Он стал румяней и бодрей
И, как всегда, встречает шуткой
Своих домашних у дверей.
Ложится в тесном кабинете
На узкий дедовский диван.
Но сна не любит он, как дети, -
Неугомонный великан...
---
За много месяцев до смерти
Прослушав реквием в концерте,
Он мне сказал, что умирать
Он не согласен. Так ребенок
На близких сердится спросонок,
Когда ему отец и мать
Напомнят, что пора в кровать.
Хотел он жить и слушать Баха,
И Глинку, и Бородина
И ставить в тот же ряд без страха
Неведомые имена.
Полвека нет его на свете,
Но он такой прорезал путь,
Что, вспомнив прошлое столетье,
Нельзя его не помянуть.
^TНАЧАЛО ВЕКА^U
Шумит-бурлит людской поток
На площади вокзальной.
Солдат увозят на Восток
И говорят - на Дальний.
Дрались их деды в старину
Не раз в далеких странах,
Вели за Альпами войну,
Сражались на Балканах.
Но дальше этих дальних стран
Восточный край державы.
Через Сибирь на океан
Везут солдат составы.
Далеким пламенем война
Идет в полях Маньчжурии.
И глухо ропщет вся страна,
Как роща перед бурею.
А здесь - у входа на вокзал -
Свистят городовые...
В те дни японец воевал
Со связанной Россией.
Я помню день, когда войне
Исполнилось полгода.
Кого-то ждать случилось мне
Среди толпы народа.
Ломились бабы, старики
К вокзальному порогу.
Несли мешки и узелки
Солдатам на дорогу.
Вдруг барабан издалека
Сухую дробь рассыпал.
И узелок у старика
Из рук дрожащих выпал.
И, заглушая плач детей,
Раздался у вокзала
Припев солдатский "Соловей"
И посвист разудалый.
Под переливы "Соловья"
Идут - за ротой рота -
Отцы, мужья и сыновья
В открытые ворота.
И хлынул вслед поток живой
Наперекор преградам,
Как ни вертел городовой
Конем широкозадым.
Коня он ставил поперек,
Загородив дорогу,
Но путь пробил людской поток
К воротам и к порогу.
Скользя глазами по толпе,
Бежавшей вдоль перрона,
Смотрел полковник из купе
Блестящего вагона.
Взглянув с тревогой на народ,
Стекло он поднял в раме...
Был пятый год, суровый год,
Уже не за горами.
^TМОЛОДОЙ ГОРЬКИЙ^U
Он сухощав, и строен, и высок,
Хоть плечи у него слегка сутулы.
Крыло волос ложится на висок,
А худобу и бледность бритых щек
Так явственно подчеркивают скулы.
Усы еще довольно коротки,
Но уж морщинка меж бровей змеится.
А синих глаз задорные зрачки
Глядят в упор сквозь длинные ресницы.
На нем воротничков крахмальных нет.
На мастера дорожного похожий,
Он в куртку однобортную одет
И в сапоги обут из мягкой кожи.
Таким в дверях веранды он стоял -
В июльский день, безоблачный, горячий, -
И на привет собравшихся на даче
Басил смущенно: - Я провинциал!
Провинциал... Уже толпой за ним
Ходил народ в театре, на вокзале.
По всей стране рабочие считали
Его своим. "Наш Горький! Наш Максим!"
Как бы случайно взятый псевдоним
Был вызовом, звучал программой четкой,
Казался биографией короткой
Тому, кто был бесправен и гоним.
Мы, юноши глухого городка,
Давно запоем Горького читали,
Искали в каждом вышедшем журнале,
И нас пьянила каждая строка.
Над речкой летний вечер коротая
Иль на скамье под ставнями с резьбой,
Мы повторяли вслух наперебой
"Старуху Изергиль" или "Пиляя".
Товарищ мой открытку мне привез,
Где парень молодой в рубашке белой,
Назад откинув прядь густых волос.
На мир глядел внимательно и смело.
И вот теперь, взаправдашний, живой,
В июльский день в саду под Петроградом,
Чуть затенен играющей листвой,
Прищурясь, он стоит со мною рядом.
Тот Горький, что мерещился вдали
Так много лет, - теперь у нас всецело.
Как будто монумент к нам привезли,
И где-то площадь разом опустела.
О нет, не монумент!.. Глухим баском,
С глубоким оканьем нижегородца
Он говорит и сдержанно смеется -
И точно много лет он мне знаком.
Не гостем он приехал в Петроград,
Хоть и зовет себя провинциалом.
Вербует он соратников отряд
И властно предъявляет счет журналам.
Так было много лет тому назад.
^TШАЛЯПИН^U
В тот зимний день Шаляпин пел
На сцене у рояля.
И повелительно гремел
Победный голос в зале.
Дрожал многоэтажный зал,
И, полный молодежи,
Певцу раек рукоплескал,
Потом - партер и ложи.
То - Мефистофель, гений зла, -
Он пел о боге злата,
То пел он, как блоха жила
При короле когда-то.
Казалось нам, что мы сейчас
Со всей галеркой рухнем,
Когда величественный бас
Затягивал: "Эй, ухнем!"
"Шаляпин"... Вижу пред собой,
Как буквами большими
Со стен на улице любой
Сверкает это имя...
Печален был его конец.
Скитаясь за границей,
Менял стареющий певец
Столицу за столицей.
И все ж ему в предсмертный час
Мерещилось, что снова
Последний раз в Москве у нас
Поет он Годунова,
Что умирает царь Борис
И перед ним холсты кулис,
А не чужие стены.
И по крутым ступенькам вниз
Уходит он со сцены.
^TЯЛТА^U
Вот набережной полукруг
И городок многоэтажный,
Глядящий весело на юг,
И гул морской, и ветер влажный.
И винограда желтизна
На горном склоне каменистом -
Все, как в былые времена,
Когда я был здесь гимназистом,
Когда сюда я приезжал
В конце своих каникул летних
И в белой Ялте замечал
Одних четырнадцатилетних.
Здесь на верандах легких дач
Сидел народ больной и тихий.
А по дорогам мчались вскачь
Проводники и щеголихи.
Я видел Ялту в том году,
Когда ее покинул Чехов.
Осиротевший дом в саду
Я увидал, сюда приехав.
Белеет стройный этот дом
Над южной улицею узкой,
Но кажется, что воздух в нем
Не здешний - северный и русский.
И кажется, что, не дыша,
Прошло здесь пять десятилетий,
Не сдвинув и карандаша
В его рабочем кабинете.
Он умер, и его уход
Был прошлого последней датой...
Пришел на смену новый год -
Столетья нынешнего пятый.
И тихий ялтинский курорт
Забушевал, как вся Россия.
И Ялтой оказался порт,
Суда морские, мастерские.
Идет народ по мостовой.
Осенний ветер треплет знамя.
И "Варшавянку" вместе с нами
Поет у пристани прибой.
Грянул гром нежданно, наобум -
Яростный удар и гул протяжный.
А потом пронесся легкий шум,
Торопливый, радостный и влажный.
Дождь шумел негромко, нараспев,
Поливая двор и крышу дома,
Шепотом смиряя буйный гнев
С высоты сорвавшегося грома.
О том, как хороша природа,
Не часто говорит народ
Под этой синью небосвода,
Над этой бледной синью вод.
Не о закате, не о зыби,
Что серебрится вдалеке, -
Народ беседует о рыбе,
О сплаве леса по реке.
Но, глядя с берега крутого
На розовеющую гладь,
Порой одно он скажет слово,
И это слово - "Благодать!".
Вечерний лес еще не спит.
Луна восходит яркая.
И где-то дерево скрипит,
Как старый ворон каркая.
Все этой ночью хочет петь.
А неспособным к пению
Осталось гнуться да скрипеть,
Встречая ночь весеннюю.
Как поработала зима!
Какая ровная кайма,
Не нарушая очертаний,
Легла на кровли стройных зданий.
Вокруг белеющих прудов -
Кусты в пушистых полушубках.
И проволока проводов
Таится в белоснежных трубках.
Снежинки падали с небес
В таком случайном беспорядке,
А улеглись постелью гладкой
И строго окаймили лес.
Текла, извивалась, блестела
Река меж зеленых лугов.
А стала недвижной и белой,
Чуть-чуть голубее снегов.
Она покорилась оковам.
Не знаешь, бежит ли вода
Под белым волнистым покровом
И верстами крепкого льда.
Чернеют прибрежные ивы,
Из снега торчат тростники,
Едва намечая извивы
Пропавшей под снегом реки.
Лишь где-нибудь в проруби зыбко
Играет и дышит вода,
И в ней красноперая рыбка
Блеснет чешуей иногда.
Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед,
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить,
Чтобы слышать, как оно идет.
А теперь неторопливо еду,
Но зато я слышу каждый шаг,
Слышу, как дубы ведут беседу,
Как лесной ручей бежит в овраг.
Жизнь идет не медленней, но тише,
Потому что лес вечерний тих,
И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя - один за нас двоих.
Дана лишь минута
Любому из нас.
Но если минутой
Кончается час,
Двенадцатый час, открывающий год,
Который в другое столетье ведет, -
Пусть эта минута, как все, коротка,
Она, пробегая, смыкает века.
Даже по делу спеша, не забудь:
Этот короткий путь -
Тоже частица жизни твоей.
Жить и в пути умей.
^TБОР^U
Всех, кто утром выйдет на простор,
Сто ворот зовут в сосновый бор.
Меж высоких и прямых стволов
Сто ворот зовут под хвойный кров.
Полумрак и зной стоят в бору.
Смолы проступают сквозь кору.
А зайдешь в лесную даль и глушь,
Муравьиным спиртом пахнет сушь.
В чаще муравейники не спят -
Шевелятся, зыблются, кипят.
Да мелькают белки в вышине,
Словно стрелки, от сосны к сосне.
Этот лес полвека мне знаком.
Был ребенком, стал я стариком.
И теперь брожу, как по следам,
По своим мальчишеским годам.
Но, как прежде, для меня свои -
Иглы, шишки, белки, муравьи.
И меня, как в детстве, до сих пор
Сто ворот зовут в сосновый бор.
^TНА РОДИНЕ БЕРНСА^U
Все это было мне знакомо,
Но увидал я в первый раз
И стены глиняные дома
Почти без окон, как без глаз,
И серую солому крыши,
И в тесной комнате кровать
У стенки справа, в душной нише,
Где песню напевала мать
Тому, кто стал певцом и другом
Простых людей из деревень,
Кто горевал, разрушив плугом
Жилье зверька в ненастный день.
Здесь, в этой хижине крестьянской,
Куда входили через хлев,
Впервые слышал он шотландский,
В горах родившийся напев.
А так как тяжкие налоги
В те дни платили за окно,
Синело в спаленке убогой
Окошко мутное одно.
Квадрат, крестом пересеченный,
Чуть пропускал неяркий свет.
Но сквозь него весь мир зеленый
Впервые увидал поэт.
Так мало жил он в этом мире,
Где плугом землю бороздил.
Где с милой по лугам бродил
И на стекле окна в трактире
Алмазом строчки выводил...
А умер в городской квартире.
В два этажа был этот дом,
И больше окон было в нем,
Да и кровать была повыше,
Чем в прежнем доме - в узкой нише.
Но за решетчатым окном
Поэту в день его последний
Был виден только двор соседний,
А не полей волнистых ширь,
Не речка под зеленым кровом
И не болотистый пустырь,
Поросший вереском лиловым...
^TДОБРОЕ ИМЯ^U
Памяти писателя Шолом Алейхема
Потомков ты приветствуешь веселым
Простонародным именем, поэт.
"Шолом алейхем" и "алейхем шолом" -
Таков привет старинный и ответ.
"Шолом алейхем" - мира и здоровья!
Нет имени щедрее и добрей...
Еще вчера земля дымилась кровью
Растерзанных детей и матерей.
Прошла война по городам и селам,
Воронками изрыла пыльный шлях,
Где из местечка в город ездил Шолом,
Длинноволосый, в шляпе и очках.
Где в таратайке - юноша сутулый -
Под сонный скрип немазаных колес
Он балагурил с рыжим балагулой
И отвечал вопросом на вопрос.
В родной его Касриловке-Воронке,
Стирая память дедовских времен,
Война смела домишки, и лавчонки,
И синагогу, и резной амвон...
Но в день, когда друзья собрались вместе
Во имя жизни, смерти вопреки,
Победные и радостные вести
Мы принесли к могиле, как венки.
В боях за жизнь, в борьбе с фашистским рейхом
Сломила недругов твоя страна.
Ты слышишь ли, старик Шолом Алейхем?
Победой правды кончилась война!
Ты говоришь с потомками своими
Не на одном, на многих языках.
И пусть твое приветливое имя
Живет и светит в будущих веках!
^TНАЧАЛО ДНЯ^U
За окнами сумрак ранний
На свет и на тьму похож, -
Будто на синем плане
Нового дня чертеж.
Вижу, привстав с постели,
Как выступают из мглы
Строгие лесенки елей,
Сосен прямые стволы.
Слышу в тиши до рассвета
Первые грузовики.
Слышу, как в городе где-то
Пробуют голос гудки.
Тот, кто минуту свиданья
Ночи и дня подглядел,
Видел весь мир в ожиданье
Новых событий и дел.
^TВ ДОРОГЕ^U
В сумерки весенние
За листвой берез
Гулко в отдалении
Свистнул паровоз.
Дымными полотнами
Застилая лес,
Окнами бессчетными
Замелькал экспресс.
Слабо отраженные,
Чуть светясь во мгле,
Очерки оконные
Мчатся по земле.
Желтая вагонная
Жесткая скамья -
Жизнь моя бессонная,
Молодость моя.
По безвестным станциям
Из конца в конец
По Руси постранствовал
Вдоволь мой отец.
Скучной ночью длинною
Он смотрел в окно.
Перед ним пустынное
Стлалось полотно.
С тайною тревогою
Под немолчный шум
Много он дорогою
Передумал дум.
Не ему ли следуя,
Я живу в пути.
Все куда-то еду я
Лет с пяти-шести.
Но теперь вагонная
Желтая скамья -
Словно обновленная
Молодость моя.
И легко мне с первыми
Встречными в пути
Будто давний прерванный
Разговор вести.
Не знаю, когда прилетел соловей,
Не знаю, где был он зимой,
Но полночь наполнил он песней своей,
Когда воротился домой.
Весь мир соловьиного песней прошит:
То слышится где-то свирель,
То что-то рокочет, журчит и стучит
Широкою горячею ладонью
Моих волос касается слегка.
Заходит солнце. Небо розовато.
Фабричной гарью тянет. Но вовек
Не будет знать прекраснее заката
Лежащий в старой тачке человек.
Скрипели возы по дорогам.
Едва шелестела листва.
А в скошенном поле за стогом
Сверкала огнями Москва.
Мерцала огней вереница,
А в поле была тишина,
И тенью бесшумная птица
Над полем кружила одна.
Простора открылось так много
С тех пор, как скосили траву.
И странно в пути из-за стога
Увидеть ночную Москву.
Пронизан и высушен зноем,
Вдали от гудящих дорог
Дремотой, довольством, покоем
Дышал этот сумрачный стог.
И только огней вереница -
Граница небес и земли -
Давала мне знать, что столица
Не спит за полями вдали.
^TМЕРЫ ВЕСА^U
Писательский вес по машинам
Они измеряли в беседе:
Гений - на ЗИЛе длинном,
Просто талант - на "победе".
А кто не сумел достичь
В искусстве особых успехов,
Покупает машину "москвич"
Или ходит пешком. Как Чехов.
^TВЛАДИМИР СТАСОВ^U
Пыль над Питером стояла,
Будто город дворник мел.
От Финляндского вокзала
Дачный поезд отошел.
Закоулочки невзрачные,
Крик торговцев городских
И цветные платья дачные
Петербургских щеголих.
В переулках мало зелени.
Поглядишь, - невдалеке
Меж домами, как в расселине,
Дремлет дачник в гамаке.
Но сильнее веет хвойною
Крепкой свежестью в окно.
С косогора сосны стройные
Смотрят вниз на полотно.
Вот и Парголово. Здание
Неприметное на взгляд.
Таратайки в ожидании
Чинно выстроились в ряд.
Не извозчик с тощей клячею
Ждет у станции господ.
Тот, кто сам владеет дачею,
Возит с поезда народ.
Гонит мерина саврасого
Мимо сосен и берез -
- Далеко ли дача Стасова? -
Задаю ему вопрос.
Кто не знает седовласого
Старика-богатыря!
Только дачи нет у Стасова,
Откровенно говоря.
- Вы племянник или внук его?
- Нет, знакомый. - Ну, так вот.
Он на даче у Безрукова
Лето каждое живет.
Человек, видать, заслуженный.
Каждый день к нему друзья
Ездят в дом к обеду, к ужину,
А Безруков - это я!
Сосновый двухэтажный дом.
Стеклянная терраса.
Здесь наверху, перед окном,
Сидит и пишет Стасов.
Громит он недругов в статье,
Ударов не жалея, -
Хотя на отдыхе, в семье
Нет старика добрее.
Дождь барабанит в тишине
По зелени садовой.
А он племянницам и мне
Читает вслух Толстого.
Или в гостиной, усадив
Кого-нибудь за ноты,
Знакомый слушает мотив
Из "Арагонской хоты".
Во дни рождений, именин
На стасовском рояле
Когда-то Римский, Бородин
И Мусоргский играли.
Тревожил грузный Глазунов
Всю ширь клавиатуры,
И петь весь вечер был готов
Под шум деревьев и кустов
Шаляпин белокурый.
Сосновый двухэтажный дом,
Что выстроил Безруков,
В иные дни вмещал с трудом
Такую бурю звуков.
Открыты были окна в сад
И в полевые дали.
И все соседи - стар и млад -
Под окнами стояли.
Вечерний свежий шум берез
Был слышен в перерывах,
Да раздавался скрип колес
Пролеток говорливых.
Шумел на улице раек -
Под окнами, у двери.
А тот, над кем был потолок,
Был в ложе иль в партере.
Сидела публика кружком,
А у рояля Стасов
Стоял, узорным кушаком
Рубаху подпоясав.
Смотрел он из-под крупных век,
Восторжен и неистов...
Он прожил долгий, бурный век.
Родился этот человек
В эпоху декабристов.
Он никогда не отступал
В неравном поединке.
Он за "Руслана" воевал
С гонителями Глинки.
Могучей кучки атаман,
Всегда готовый к спорам,
С врагом он бился, как Руслан
С коварным Черномором.
Он был рожден на белый свет,
Когда войны великой след
Был свеж в душе народа:
Прошло всего двенадцать лет
С двенадцатого года.
При этой жизни в даль и глушь
Был сослан цвет России.
При ней страницы "Мертвых душ"
Печатались впервые.
Ей рубежами служат две
Немеркнущие даты -
Год двадцать пятый на Неве
И год девятьсот пятый.
Публичная библиотека...
Щитами огорожен стол
Перед окном. Почти полвека
Владимир Стасов здесь провел.
Осанистый, в сюртук одетый,
Сидит он за столом своим.
Стеной петровские портреты
Стоят на страже перед ним.
Вот бюст Петра. Вот вся фигура.
Внизу латинские слова
О том, что тиснута гравюра
В такой-то год от рождества.
Вот на коне перед сенатом
Застыл он, обращен к Неве,
В плаще широком и крылатом,
С венком на гордой голове.
Спокоен лик его недвижный,
Но столько в нем таится сил,
Что этот зал палаты книжной
Он в бранный лагерь превратил.
Недаром меж бессчетных полок,
Похожих на рельефы гор,
Поэт, историк, археолог
Ведут ожесточенный спор.
И, убеленный сединами,
Хранитель этих тысяч книг
Воюет, боевое знамя
Не опуская ни на миг.
Сейчас он прочитал газету
И так на критика сердит,
Что всем пришедшим по секрету
Об этом громко говорит.
Вокруг стола стоит ограда -
Щиты с портретами Петра.
Но за ограду без доклада
Народ является с утра.
Тут и художник с целой шапкой
Задорно вьющихся волос,
И композитор с толстой папкой:
Сюда он оперу принес.
Но гаснет в небе цвет медовый
Холодной питерской зари.
Внизу - на Невском, на Садовой
Заговорили фонари.
И Стасов, бодрый и веселый,
Как зимний день седоволос,
В старинной шубе длиннополой
Выходит в сумрак, на мороз.
Пешком доходит до Фонтанки
И, поглядев на лед реки,
Садится, не торгуясь, в санки
И долго едет на Пески.
Скользят по Невскому полозья.
В домах зажегся робкий свет.
И лихо пляшут на морозе
Мальчишки с кипами газет.
Бежит седая лошаденка,
Бросая снег из-под копыт.
А замороженная конка
На перекрестке ей грозит.
Но слышен бас: "Правей, разиня!"
И два могучих рысака
В блестящей сбруе, в сетке синей
Взметают снега облака.
Ворча: "Куда вас носит, леших!" -
Извозчик убавляет рысь.
И тут же сам орет на пеших:
"Чего заснул? Поберегись!"
Просторы Невского покинув,
Он едет улицей немой,
Где двери редких магазинов
Скрежещут яростно зимой.
Но вот подъезд большого дома.
Выходит из саней седок,
Идет по лестнице знакомой
И сильно дергает звонок.
Проехавшись по первопутку,
Он стал румяней и бодрей
И, как всегда, встречает шуткой
Своих домашних у дверей.
Ложится в тесном кабинете
На узкий дедовский диван.
Но сна не любит он, как дети, -
Неугомонный великан...
---
За много месяцев до смерти
Прослушав реквием в концерте,
Он мне сказал, что умирать
Он не согласен. Так ребенок
На близких сердится спросонок,
Когда ему отец и мать
Напомнят, что пора в кровать.
Хотел он жить и слушать Баха,
И Глинку, и Бородина
И ставить в тот же ряд без страха
Неведомые имена.
Полвека нет его на свете,
Но он такой прорезал путь,
Что, вспомнив прошлое столетье,
Нельзя его не помянуть.
^TНАЧАЛО ВЕКА^U
Шумит-бурлит людской поток
На площади вокзальной.
Солдат увозят на Восток
И говорят - на Дальний.
Дрались их деды в старину
Не раз в далеких странах,
Вели за Альпами войну,
Сражались на Балканах.
Но дальше этих дальних стран
Восточный край державы.
Через Сибирь на океан
Везут солдат составы.
Далеким пламенем война
Идет в полях Маньчжурии.
И глухо ропщет вся страна,
Как роща перед бурею.
А здесь - у входа на вокзал -
Свистят городовые...
В те дни японец воевал
Со связанной Россией.
Я помню день, когда войне
Исполнилось полгода.
Кого-то ждать случилось мне
Среди толпы народа.
Ломились бабы, старики
К вокзальному порогу.
Несли мешки и узелки
Солдатам на дорогу.
Вдруг барабан издалека
Сухую дробь рассыпал.
И узелок у старика
Из рук дрожащих выпал.
И, заглушая плач детей,
Раздался у вокзала
Припев солдатский "Соловей"
И посвист разудалый.
Под переливы "Соловья"
Идут - за ротой рота -
Отцы, мужья и сыновья
В открытые ворота.
И хлынул вслед поток живой
Наперекор преградам,
Как ни вертел городовой
Конем широкозадым.
Коня он ставил поперек,
Загородив дорогу,
Но путь пробил людской поток
К воротам и к порогу.
Скользя глазами по толпе,
Бежавшей вдоль перрона,
Смотрел полковник из купе
Блестящего вагона.
Взглянув с тревогой на народ,
Стекло он поднял в раме...
Был пятый год, суровый год,
Уже не за горами.
^TМОЛОДОЙ ГОРЬКИЙ^U
Он сухощав, и строен, и высок,
Хоть плечи у него слегка сутулы.
Крыло волос ложится на висок,
А худобу и бледность бритых щек
Так явственно подчеркивают скулы.
Усы еще довольно коротки,
Но уж морщинка меж бровей змеится.
А синих глаз задорные зрачки
Глядят в упор сквозь длинные ресницы.
На нем воротничков крахмальных нет.
На мастера дорожного похожий,
Он в куртку однобортную одет
И в сапоги обут из мягкой кожи.
Таким в дверях веранды он стоял -
В июльский день, безоблачный, горячий, -
И на привет собравшихся на даче
Басил смущенно: - Я провинциал!
Провинциал... Уже толпой за ним
Ходил народ в театре, на вокзале.
По всей стране рабочие считали
Его своим. "Наш Горький! Наш Максим!"
Как бы случайно взятый псевдоним
Был вызовом, звучал программой четкой,
Казался биографией короткой
Тому, кто был бесправен и гоним.
Мы, юноши глухого городка,
Давно запоем Горького читали,
Искали в каждом вышедшем журнале,
И нас пьянила каждая строка.
Над речкой летний вечер коротая
Иль на скамье под ставнями с резьбой,
Мы повторяли вслух наперебой
"Старуху Изергиль" или "Пиляя".
Товарищ мой открытку мне привез,
Где парень молодой в рубашке белой,
Назад откинув прядь густых волос.
На мир глядел внимательно и смело.
И вот теперь, взаправдашний, живой,
В июльский день в саду под Петроградом,
Чуть затенен играющей листвой,
Прищурясь, он стоит со мною рядом.
Тот Горький, что мерещился вдали
Так много лет, - теперь у нас всецело.
Как будто монумент к нам привезли,
И где-то площадь разом опустела.
О нет, не монумент!.. Глухим баском,
С глубоким оканьем нижегородца
Он говорит и сдержанно смеется -
И точно много лет он мне знаком.
Не гостем он приехал в Петроград,
Хоть и зовет себя провинциалом.
Вербует он соратников отряд
И властно предъявляет счет журналам.
Так было много лет тому назад.
^TШАЛЯПИН^U
В тот зимний день Шаляпин пел
На сцене у рояля.
И повелительно гремел
Победный голос в зале.
Дрожал многоэтажный зал,
И, полный молодежи,
Певцу раек рукоплескал,
Потом - партер и ложи.
То - Мефистофель, гений зла, -
Он пел о боге злата,
То пел он, как блоха жила
При короле когда-то.
Казалось нам, что мы сейчас
Со всей галеркой рухнем,
Когда величественный бас
Затягивал: "Эй, ухнем!"
"Шаляпин"... Вижу пред собой,
Как буквами большими
Со стен на улице любой
Сверкает это имя...
Печален был его конец.
Скитаясь за границей,
Менял стареющий певец
Столицу за столицей.
И все ж ему в предсмертный час
Мерещилось, что снова
Последний раз в Москве у нас
Поет он Годунова,
Что умирает царь Борис
И перед ним холсты кулис,
А не чужие стены.
И по крутым ступенькам вниз
Уходит он со сцены.
^TЯЛТА^U
Вот набережной полукруг
И городок многоэтажный,
Глядящий весело на юг,
И гул морской, и ветер влажный.
И винограда желтизна
На горном склоне каменистом -
Все, как в былые времена,
Когда я был здесь гимназистом,
Когда сюда я приезжал
В конце своих каникул летних
И в белой Ялте замечал
Одних четырнадцатилетних.
Здесь на верандах легких дач
Сидел народ больной и тихий.
А по дорогам мчались вскачь
Проводники и щеголихи.
Я видел Ялту в том году,
Когда ее покинул Чехов.
Осиротевший дом в саду
Я увидал, сюда приехав.
Белеет стройный этот дом
Над южной улицею узкой,
Но кажется, что воздух в нем
Не здешний - северный и русский.
И кажется, что, не дыша,
Прошло здесь пять десятилетий,
Не сдвинув и карандаша
В его рабочем кабинете.
Он умер, и его уход
Был прошлого последней датой...
Пришел на смену новый год -
Столетья нынешнего пятый.
И тихий ялтинский курорт
Забушевал, как вся Россия.
И Ялтой оказался порт,
Суда морские, мастерские.
Идет народ по мостовой.
Осенний ветер треплет знамя.
И "Варшавянку" вместе с нами
Поет у пристани прибой.
Грянул гром нежданно, наобум -
Яростный удар и гул протяжный.
А потом пронесся легкий шум,
Торопливый, радостный и влажный.
Дождь шумел негромко, нараспев,
Поливая двор и крышу дома,
Шепотом смиряя буйный гнев
С высоты сорвавшегося грома.
О том, как хороша природа,
Не часто говорит народ
Под этой синью небосвода,
Над этой бледной синью вод.
Не о закате, не о зыби,
Что серебрится вдалеке, -
Народ беседует о рыбе,
О сплаве леса по реке.
Но, глядя с берега крутого
На розовеющую гладь,
Порой одно он скажет слово,
И это слово - "Благодать!".
Вечерний лес еще не спит.
Луна восходит яркая.
И где-то дерево скрипит,
Как старый ворон каркая.
Все этой ночью хочет петь.
А неспособным к пению
Осталось гнуться да скрипеть,
Встречая ночь весеннюю.
Как поработала зима!
Какая ровная кайма,
Не нарушая очертаний,
Легла на кровли стройных зданий.
Вокруг белеющих прудов -
Кусты в пушистых полушубках.
И проволока проводов
Таится в белоснежных трубках.
Снежинки падали с небес
В таком случайном беспорядке,
А улеглись постелью гладкой
И строго окаймили лес.
Текла, извивалась, блестела
Река меж зеленых лугов.
А стала недвижной и белой,
Чуть-чуть голубее снегов.
Она покорилась оковам.
Не знаешь, бежит ли вода
Под белым волнистым покровом
И верстами крепкого льда.
Чернеют прибрежные ивы,
Из снега торчат тростники,
Едва намечая извивы
Пропавшей под снегом реки.
Лишь где-нибудь в проруби зыбко
Играет и дышит вода,
И в ней красноперая рыбка
Блеснет чешуей иногда.
Сколько раз пытался я ускорить
Время, что несло меня вперед,
Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить,
Чтобы слышать, как оно идет.
А теперь неторопливо еду,
Но зато я слышу каждый шаг,
Слышу, как дубы ведут беседу,
Как лесной ручей бежит в овраг.
Жизнь идет не медленней, но тише,
Потому что лес вечерний тих,
И прощальный шум ветвей я слышу
Без тебя - один за нас двоих.
Дана лишь минута
Любому из нас.
Но если минутой
Кончается час,
Двенадцатый час, открывающий год,
Который в другое столетье ведет, -
Пусть эта минута, как все, коротка,
Она, пробегая, смыкает века.
Даже по делу спеша, не забудь:
Этот короткий путь -
Тоже частица жизни твоей.
Жить и в пути умей.
^TБОР^U
Всех, кто утром выйдет на простор,
Сто ворот зовут в сосновый бор.
Меж высоких и прямых стволов
Сто ворот зовут под хвойный кров.
Полумрак и зной стоят в бору.
Смолы проступают сквозь кору.
А зайдешь в лесную даль и глушь,
Муравьиным спиртом пахнет сушь.
В чаще муравейники не спят -
Шевелятся, зыблются, кипят.
Да мелькают белки в вышине,
Словно стрелки, от сосны к сосне.
Этот лес полвека мне знаком.
Был ребенком, стал я стариком.
И теперь брожу, как по следам,
По своим мальчишеским годам.
Но, как прежде, для меня свои -
Иглы, шишки, белки, муравьи.
И меня, как в детстве, до сих пор
Сто ворот зовут в сосновый бор.
^TНА РОДИНЕ БЕРНСА^U
Все это было мне знакомо,
Но увидал я в первый раз
И стены глиняные дома
Почти без окон, как без глаз,
И серую солому крыши,
И в тесной комнате кровать
У стенки справа, в душной нише,
Где песню напевала мать
Тому, кто стал певцом и другом
Простых людей из деревень,
Кто горевал, разрушив плугом
Жилье зверька в ненастный день.
Здесь, в этой хижине крестьянской,
Куда входили через хлев,
Впервые слышал он шотландский,
В горах родившийся напев.
А так как тяжкие налоги
В те дни платили за окно,
Синело в спаленке убогой
Окошко мутное одно.
Квадрат, крестом пересеченный,
Чуть пропускал неяркий свет.
Но сквозь него весь мир зеленый
Впервые увидал поэт.
Так мало жил он в этом мире,
Где плугом землю бороздил.
Где с милой по лугам бродил
И на стекле окна в трактире
Алмазом строчки выводил...
А умер в городской квартире.
В два этажа был этот дом,
И больше окон было в нем,
Да и кровать была повыше,
Чем в прежнем доме - в узкой нише.
Но за решетчатым окном
Поэту в день его последний
Был виден только двор соседний,
А не полей волнистых ширь,
Не речка под зеленым кровом
И не болотистый пустырь,
Поросший вереском лиловым...
^TДОБРОЕ ИМЯ^U
Памяти писателя Шолом Алейхема
Потомков ты приветствуешь веселым
Простонародным именем, поэт.
"Шолом алейхем" и "алейхем шолом" -
Таков привет старинный и ответ.
"Шолом алейхем" - мира и здоровья!
Нет имени щедрее и добрей...
Еще вчера земля дымилась кровью
Растерзанных детей и матерей.
Прошла война по городам и селам,
Воронками изрыла пыльный шлях,
Где из местечка в город ездил Шолом,
Длинноволосый, в шляпе и очках.
Где в таратайке - юноша сутулый -
Под сонный скрип немазаных колес
Он балагурил с рыжим балагулой
И отвечал вопросом на вопрос.
В родной его Касриловке-Воронке,
Стирая память дедовских времен,
Война смела домишки, и лавчонки,
И синагогу, и резной амвон...
Но в день, когда друзья собрались вместе
Во имя жизни, смерти вопреки,
Победные и радостные вести
Мы принесли к могиле, как венки.
В боях за жизнь, в борьбе с фашистским рейхом
Сломила недругов твоя страна.
Ты слышишь ли, старик Шолом Алейхем?
Победой правды кончилась война!
Ты говоришь с потомками своими
Не на одном, на многих языках.
И пусть твое приветливое имя
Живет и светит в будущих веках!
^TНАЧАЛО ДНЯ^U
За окнами сумрак ранний
На свет и на тьму похож, -
Будто на синем плане
Нового дня чертеж.
Вижу, привстав с постели,
Как выступают из мглы
Строгие лесенки елей,
Сосен прямые стволы.
Слышу в тиши до рассвета
Первые грузовики.
Слышу, как в городе где-то
Пробуют голос гудки.
Тот, кто минуту свиданья
Ночи и дня подглядел,
Видел весь мир в ожиданье
Новых событий и дел.
^TВ ДОРОГЕ^U
В сумерки весенние
За листвой берез
Гулко в отдалении
Свистнул паровоз.
Дымными полотнами
Застилая лес,
Окнами бессчетными
Замелькал экспресс.
Слабо отраженные,
Чуть светясь во мгле,
Очерки оконные
Мчатся по земле.
Желтая вагонная
Жесткая скамья -
Жизнь моя бессонная,
Молодость моя.
По безвестным станциям
Из конца в конец
По Руси постранствовал
Вдоволь мой отец.
Скучной ночью длинною
Он смотрел в окно.
Перед ним пустынное
Стлалось полотно.
С тайною тревогою
Под немолчный шум
Много он дорогою
Передумал дум.
Не ему ли следуя,
Я живу в пути.
Все куда-то еду я
Лет с пяти-шести.
Но теперь вагонная
Желтая скамья -
Словно обновленная
Молодость моя.
И легко мне с первыми
Встречными в пути
Будто давний прерванный
Разговор вести.
Не знаю, когда прилетел соловей,
Не знаю, где был он зимой,
Но полночь наполнил он песней своей,
Когда воротился домой.
Весь мир соловьиного песней прошит:
То слышится где-то свирель,
То что-то рокочет, журчит и стучит