Майерс Джон Майерс. Серебряный Вихор

От счастья дева в слезы:
Пред ней — ее герой!
 
   Песня закончилась, и заклятие перестало действовать. Но я даже не испугался. Как и все, я замер, глядя на Луция.
   — Боже милостивый! — взвизгнула одна из подружек невесты. — Да что же это творится?
   У нее были причины для недоумения. Едва Джонс дожевал последние бутоны, он встал на задние ноги, передние опустил вдоль туловища и закинул голову. Уши его съеживались, словно горящая бумага. Когда остались одни только раковины, они прилегли к голове по бокам и шерсть на них исчезла.
   Похоже было, будто какой-то молниеносный карикатурист взялся показать, как несколькими штрихами можно из осла сделать человека. Морда превратилась в лицо, вслед за нею, укоротившись, преобразилась шея, и, наконец, передние ноги с копытами стали человеческими руками. Я был захвачен зрелищем перемен и начисто позабыл, что имею к ним отношение.
   Джонс первым отреагировал на то, что с ним произошло. Как только у него пропал хвост, он тут же ринулся к котомке с одеждой, которую я держал. Я торопливо стал помогать ему. Вдруг мы услышали грозный оклик Голиаса:
   — Меч, Луций! Проклятье, ведь ты уже не осел! Шендон, дай ему меч!
   Из одежды Луций ограничился брюками. Он впрыгнул в них и натянул до пояса, с которого теперь исчезла шерсть. Я тем временем вытащил меч из ножен и сунул его рукояткой прямо Джонсу в кулак. Наступила пора, так как чары уже не действовали.
   Вперед выступил дон Родриго.
   — А, это мой милый кузен, вышедший из собственного портрета!
   Джонс оперся на меч.
   — Милорд, — ответил он, — при нашей последней встрече вы пригласили меня на свою свадьбу.
   — Совершенно верно, — признал Раван. — И приглашение было искренним. Но ввиду розысков, предпринятых родственниками моей невесты, король решил, что будет лучше сыграть свадьбу в одном из моих дальних, вновь приобретенных имений, а не при дворе.
   Однако из-за моего любовного нетерпения, что вполне извинительно, я позабыл тебя известить.
   Несмотря на насмешливый тон, Раван смотрел на Джонса пронзительным взглядом. Небрежно, как бы между прочим, он извлек из ножен свой меч. И вдруг подскочил и сделал молниеносный выпад Но Луций увернулся и так втянул живот, что он прилип к позвоночнику. Затем Луций шагнул к Равану и двумя быстрыми ударами снес ему башку. Она подкатилась к моим ногам, точь-в-точь как голова зеленого рыцаря. Но дон Родриго не поднял ее, подобно Берсилаку. Тело его задергалось в конвульсиях; кровь, фонтаном бьющая из шеи, залила весь пол. Затем тело замерло, как может замереть только мертвое тело. Я на всякий случай подобрал меч Равана. Но никто не двинулся с места, кроме Гермионы.
   — Милый, — спросила она, качнувшись к Джонсу, — ты не ранен?
   Луций смотрел на Равана. Ярость убийцы еще не затихла в нем, и все же ему удалось смягчить свой голос.
   — Нет, дорогая. Не беспокойся за меня.
   — Я совершенно спокойна, — заверила его Гермиона и упала на руки проходившему мимо Голиасу.
   — Гюон не справился бы лучше, — одобрил он Луция. — Не тревожься, с ней все в порядке. Это естественная реакция. Девушки позаботятся о ней. Подойдите и возьмите ее! — велел он им. — У меня и без того дел по горло.
   — Талиесин, — сказал король своим ровным, бесцветным голосом, когда девушки приняли Гермиону от Голиаса. — Вы осуществили все, что намеревались сделать? Разумеется, за возможным исключением выбраться отсюда живыми.
   — Почти все, ваше величество.
   — Тогда позвольте мне заметить вам, что, хотя в действиях ваших было немало занятного, на свадьбе они не слишком уместны.
   Я уже чувствовал острие меча, приставленного к горлу. Голиас пожал плечами.
   — Если вы имеете в виду потерю жениха, у нас найдется получше.
   К моему удивлению, король задумался над его словами.
   — Мертвый фаворит — не фаворит, — сказал он наконец, не обращаясь ни к кому в особенности. Он взглянул на меня, затем на Джонса. — Я уже много лет ношу корону, но мне еще не приходилось посылать человека на плаху, не выяснив прежде, кто он такой.
   Дерзкий вид Луция будто испарился. Молодой человек сконфузился.
   — Я и сам не знаю, кто я такой, ваше величество. Глупо, конечно, но говорят, что имя, которое я ношу, не принадлежит мне.
   — А что это за имя?
   — Луций Джил Джонс, ваше величество.
   — Что? — Казалось, король заинтересовался. — Вы внук старого барона и ближайший родственник лорда Равана?
   — Да, внук и наследник старого барона, сир. — Вспыхнув, Джонс поклонился. — Но законность моего рождения под сомнением.
   — Бастард — такой же внук, как и все.
   — Да, но не в том случае, когда его отец — кто-то посторонний. — Луций говорил хрипло, едва ли не шепотом. — Вот этим вопросом и задался мой дедушка, вероятно, по наущению лорда Равана. Я, конечно, не могу ни в чем быть уверенным, и отец мой не встанет, чтобы заговорить.
   — Именно так, — задумчиво ответил Джамшид. — Я всегда подозревал, что дон Родриго замешан в неожиданном исчезновении вашего отца. Эта мысль пришла мне в голову после того, как он стал домогаться руки и сердца, а также собственности вашей вдовствующей матери. Она отказала ему и, что любопытно отметить, вскоре после этого умерла.
   Джонс взволнованно вскрикнул, на что король не обратил ни малейшего внимания.
   — Вложите мечи в ножны — и ты тоже, с серебряной прядью. На колени перед вашим монархом!
   Пока я торопливо пытался вложить меч в ножны, так как бесполезно спорить там, где нет ни судьи, ни арбитража, Джонс перешагнул через тело Равана, встал на колени перед королем и склонил голову. Я взглянул на Голиаса и увидел, что он затаил дыхание. Долгую минуту король смотрел на человека, поверженного к его ногам. Луций был обнажен до пояса. Ослиная шерсть совершенно исчезла с его мускулистого торса. Гладкость и белизну кожи оттеняло единственное родимое пятно. Оно находилось на его плече и имело очертания сердечка. Король указал на него пальцем.
   — Встаньте, — приказал он. — Несколько лет назад, когда я был еще принцем, — продолжал он, когда Луций поднялся, — я знавал сына старого барона. Он считал меня близким другом, а я считал его своим приятелем. Я провожу эту разницу для вас, поскольку вы, не являясь монархом, никогда не сделаете этого сами.
   Наверное, когда-то Джамшид выглядел весьма величественно. И сейчас его черты казались благородными, но то была одна видимость. Вглядевшись, вы понимали, что чувства здесь не более, чем в улыбке светящейся маски. Следя за его взглядом, я содрогнулся, так как вспомнил, где раньше наблюдал эту мертвенную замкнутость.
   Это случалось всякий раз в течение многих месяцев, а может, и лет, когда я смотрел на себя в зеркало. Так я жил до путешествия на «Нагльфаре». Меня потрясло, что и в Романии я встретил наконец что-то знакомое и в то же время тревожное. Во мне пробудилось смутное предчувствие зла.
   — Вы юный Джонс, — закончил король свои пояснения. — Как приятель вашего отца, я знал, что сын его был зачат во время медового месяца. И этот сын — вы. Я пытался развлечь вашего отца, когда ваша мать лежала в родовых муках, и видел вас прежде, чем на вас надели первый нагрудник. Расположение и очертания родимого пятна совпадают с вашим именем. Я извещу об этом вашего дедушку. — Прежде чем Луций успел что-то ответить, король повернулся к нему спиной.
   — Поставьте эту девушку на ноги, — приказал он. — Я приехал сюда на свадьбу, следовательно, будет свадьба.

ПЕРЕХОД ТРЕТИЙ
Вниз и наружу навстречу развязке

23. Список пассажиров у Лореля

   На свадебном пиршестве я, что называется, отвел душу. Настроение у меня слегка портилось только при виде монарха. Мы с Голиасом всячески старались не переусердствовать: осушали бутылку до дна — и не брали в рот ни капли, пока не подавали следующую. В итоге три дня ушло на то, чтобы хоть немного прочухаться. Джамшид тем временем отбыл во дворец, вслед за ним начали разъезжаться и гости. Луций с Гермионой воспользовались первой же возможностью и отправились в свадебное путешествие.
   Наши собутыльники тоже разбрелись кто куда, и на трезвую голову я почувствовал себя не очень уютно под чужой крышей.
   — Послушай, — сказал я Голиасу за завтраком на четвертое утро, — что-то мне эта распивочная разонравилась. И эти постные рожи вокруг вконец обрыдли.
   — Да, пожалуй, есть места и повеселее. В Замке Ниграмус редко когда удается развеяться, — согласился Голиас.
   — Тогда давай отсюда свинчивать, и по-быстрому, — загорелся я от предвкушения, подзадоривая Голиаса, хотя он и не собирался возражать. — Куда махнем?
   Выражение его лица показалось мне странным: он как-будто колебался с ответом.
   — Не знаю. Я еще не решил, — задумчиво произнес он. — Это я себя имею в виду. А насчет тебя все ясно, как дважды два: тебе предстоит отправиться к Иппокрене.
   — Ах да, верно ведь! — Предписание Делосского оракула начисто вылетело у меня из головы. Напоминание о нем мало меня обеспокоило, однако тон Голи-аса мне не понравился. — А, что разве мы не вместе отправимся?
   — Обо мне ни слова не говорилось. — Голиас положил себе на тарелку еще один кусок яичницы с ветчиной.
   — Ну и что? — Раздражение во мне нарастало, однако мне не хотелось его выказывать. — Выбирай дорогу себе по вкусу, а я тебе составлю компанию, — заявил я с наигранной беспечностью.
   Голиас только теперь взглянул мне прямо в глаза:
   — Я бы ничего не имел против, Шендон, но карты легли иначе.
   — Да пошел ты ко всем чертям! — взорвался я. — И если тебе вновь припадет охота сбагрить попутчика с рук, режь прямо — без экивоков.
   Когда мы, покинув замок, ступили на уже знакомую тропку, я все еще кипел от негодования. Особенно злило меня то, что Голиас не делал ни малейших попыток к примирению. Напротив того: повстречавшись у насыпи с Тилем, он отвел его в сторону, подальше от моих ушей, и долго с ним калякал, не обращая на меня никакого внимания. Теряясь в догадках, я тоже молчал с сердитым видом, но у развилки поневоле пришлось взяться за дело всерьез.
   — Итак, — свирепо потребовал я у Голиаса, — куда теперь?
   — Только сюда, — ответил он, указывая налево. — Другие пути тебе заказаны.
   — А, катись ты! — рявкнул я. — Захочу — сверну направо, а захочу — и обратно вернусь.
   С этими словами я оглядел простиравшуюся перед нами топь. Стоя на пригорке, мы могли обозревать ее от одного края до другого, но сколько я ни напрягал глаза, высившейся посередине крепости нигде не было видно. Чертыхнувшись, я хотел было устремиться направо, навстречу утреннему солнцу, однако не в силах был шевельнуть и мизинцем.
   Я знавал людей, утверждавших, что они физически не в состоянии принудить себя взойти на крутой мост. Хотя прочность постройки не вызывает у них сомнений, ничто, по их словам, не заставит их подняться так высоко в воздух. Я воспринимал эти рассказы с недоверием, но теперь ничего не оставалось, как убедиться в их правдивости на собственном опыте. Случившееся тем более меня обескураживало, что сам я стоял как вкопанный на твердой почве, оцепенело уставясь в пространство перед собой. Удивительнее всего было то, что я как будто лишился способности предвидеть собственные действия. Меня охватила паника: что же это — выходит, мне больше не суждено собой распоряжаться? Развернувшись лицом к топи, я по-прежнему не владел своей волей. И только скосив глаза налево, в сторону дороги, ведущей к западу, почувствовал, что ко мне возвращается уверенность в себе.
   — Таково предначертание Оракула, — пояснил Голиас. — Твои собственные планы на будущее должны совпадать с повелением Делосца.
   — Да какая, в конце концов, мне разница, куда идти?
   Высвободившись из невидимых тисков, я с облегчением перевел дух, однако притворился, будто делаю выбор самостоятельно, а не по глупой указке.
   — Далеко ли до этой самой Иппокрены, и, когда я туда доберусь, чем прикажете заняться?
   — Отвечу сначала на последний вопрос, — строго проговорил Голиас. — Иппокрена — это источник.
   — Источник? Ладно, пускай так. Я должен отпить из него глоток, или достаточно просто полюбоваться на свое отражение?
   По лицу Голиаса было совершенно ясно, что моей шутливости он поощрять не намерен.
   — Ты сделаешь из источника три глотка — если, конечно, сможешь их сделать и если вообще сумеешь туда добраться.
   — Идет! — окончательно развеселился я при виде насупленных бровей Голиаса. — А скажи, с какой стати мне вообще надо хлюпаться в этой самой Поколене?
   — А с такой стати, чтобы ты не прозябал всю свою жизнь слизняком с ничтожной душонкой! — взревел Голиас. Мне все-таки удалось задеть его за живое. — Слушай, Шендон. Ты получил это предписание не случайно: в тебе угадали подходящего человека. Разве не ты говорил мне однажды, что пробовал как-то сочинить песню?
   Пришлось сознаться:
   — Пробовал, да только ничего не вышло.
   — Ты не обладал умением, но это дело поправимое. Тут помогает Иппокрена. Первый глоток наделяет даром памяти: ты уже никогда не забудешь всего того, что видел и слышал в Романии, какие поступки здесь совершил. Со вторым глотком тебе как бы вручается обратный пропуск: ты всегда сможешь сюда вернуться. Третий глоток превратит тебя в творца: Иппокрена станет твоим напитком — качество гарантируется по усмотрению, высший предел не оговаривается.
   Я мысленно просмотрел перечень.
   — Для пропуска, говоришь, достаточно двух глотков? А сколько требуется для получения гражданства?
   — Можешь не волноваться, — успокоил меня Голиас. — Гражданство близ Иппокрены получают либо в момент рождения, либо уже никогда… Что касается второго твоего вопроса, далеко ли туда добираться, — помочь ничем не могу. Я, разумеется, бывал в тех краях — и не раз, но путь к Иппокрене исчисляется не в милях. На этом указателе, кстати, тоже никаких цифр не выставлено.
   Я взглянул на придорожный столб. На прибитых к нему стрелках, обращенных острием на запад, было написано:
 
   Озеро Эшеров
   Темная Башня
   Пещера Гнипахеллир
 
   — Про Иппокрену тут ни слова не говорится, — запротестовал я.
   — Какая тебе разница? Помни только об одном: лишь бы не заблудиться, — хладнокровно заметил Голиас. Его черствость еще пуще разожгла во мне чувство обиды.
   — Понятно. Нам с тобой, значит, не по пути?
   — Шендон, об этом и речи не может быть, — отрубил он, раздосадованный моей настойчивостью. — Сколько раз тебе твердить! Это странствие каждый должен совершать в одиночку.
   Мне почудился в его словах намек на нежелательность того, чтобы посторонние совались в его дела, и я, двинувшись в путь, с оскорбленным видом бросил ему через плечо:
   — Ладно, приятель, пока!
   Голиас удержал меня за полу.
   — Мне очень жаль, Шендон, что ты никак не возьмешь этого в толк. Погоди минутку. Я пообещал Тилю вытащить его из одной нешуточной заварушки, которую он сам затеял, и если меня прямиком не отправят за решетку — я постараюсь к тебе подскочить. Авось еще свидимся.
   Голиас протянул мне руку — и я коснулся ее брезгливо, словно боялся запачкаться.
   — Вот и чудненько поладили, — съязвил я напоследок.
   На том мы и расстались. Сердито шагая вперед, я все больше мрачнел. В Романии я не раз сталкивался с трудностями и преодолевал их сам, хотя это и удавалось мне только по воле случая. Союз с Голиасом стал представляться мне главной опорой существования. И вот ни с того ни с сего — он меня предал. Удивление боролось во мне с негодованием. Я все еще не верил случившемуся: в голове никак не укладывалось, что дружба наша распалась сразу после достигнутой совместными усилиями победы — ведь нам обоим изрядно пришлось повозиться с бедолагой Джонсом. Именно на свадебном торжестве Луция я впервые так остро ощутил радость прочного товарищества, скрепленного крепким пожатием дружеской руки.
   И вдруг — без всякой видимой причины — мы сделались чужими друг другу. Горечь вытеснила все другие чувства. Особенно тяжело было вспоминать, как я без промедления откликнулся на просьбу Голиаса о помощи, а ведь он, заметим, был мне едва знаком тогда… Теперь подмога требовалась мне: путешествие, по его же уверениям, мне предстояло непростое — и как же он меня подвел!
   Я проклинал его на чем свет стоит за двуличие, а себя — за излишнюю доверчивость. Голиас сделался для меня воплощением безупречной честности, но теперь выяснилось, что это совсем не так. Это печальное открытие обесценило все мои приобретения в Романии, очевидно, мнимые. Отныне я был готов подозревать всех и каждого. Оживший во мне былой скептический дух вволю потешался над моей же легковерностью. Казня себя и терзаясь мучительным стыдом за недавнюю наивность, я в то же время не мог отделаться от тяжелого, гнетущего сознания невозвратимой утраты. Новообращенному разочарование дается куда труднее, чем тому, кто никогда не знал никакой веры.
   Быстрая ходьба была единственным средством дать выход накопившемуся неудовольствию — и я шел, не сбавляя темпа, изредка останавливаясь только для того, чтобы перекусить. Поглощенный своими переживаниями, я мало обращал внимания на окрестности и почти не замечал того, кто или что еще, кроме меня, передвигается по дороге. Когда ближе к полудню меня догнала какая-то запряженная лошадьми повозка, я, не глядя, посторонился, желая пропустить ее вперед.
   — Эй, на козлах! Остановите карету, пожалуйста, — послышался женский голос.
   Я упрямо шел дальше, не желая поворачивать головы, но женщина окликнула меня:
   — Простите, сэр, эта дорога ведет к Готаму?
   — Спросите кого-нибудь другого, — с неохотой отозвался я. — Я знаю только, что это где-то там, по ту сторону Титанов.
   Черты ее лица не отличались правильностью, однако бойкий, зазывный взгляд невольно приковывал к себе внимание.
   — Простите мое любопытство: мне хотелось у вас спросить — очевидно, вы совершаете вечернюю прогулку?
   Почему она так спросила, догадаться было нетрудно. Стараниями Джонса я вырядился в один из лучших нарядов Равана — в костюм из черного бархата, отделанного серебряными украшениями. В нем меня легко было принять за неизвестного богача. Такие щеголи по пыльным дорогам пешком не путешествуют.
   — Нет, — буркнул я. — Я просто иду из одного места в другое.
   — Ах, вот оно что! — участливо воскликнула незнакомка. — Вы просто ходите из одного места в другое. Должно быть, это безумно интересно.
   С губ у меня уже готово было слететь ироническое замечание, однако, вдруг сообразив, что к чему, я едва не споткнулся. Она потупила взор, когда я приблизился к карете, но ямочки на щеках были красноречивее всяких слов. Наши взгляды встретились — и я прочитал в ее глазах то, что было мне знакомо как нельзя лучше. Сколько разных девиц, случайно попадавшихся мне на пути, когда я жил еще у себя дома, смотрели на меня точно так же! Мне ясно было, что эта женщина, слишком искушенная и разборчивая, превыше всего ставит собственные прихоти. На моем лице в ответ без труда отобразилось то же самое выражение, о котором я и думать забыл после катастрофической переделки с Цирцеей.
   — Еще бы! Конечно, интересно, — поддакнул я. — Но это смотря с кем.
   Незнакомка помедлила, взвешивая мои слова.
   — Вы не сочтете меня навязчивой, если я предложу вам проехаться в карете? Ходьба наверняка вас утомила.
   — Не сочту. Не сочтите навязчивым и меня, — с готовностью откликнулся я. — Между прочим, я вовсе не так уж утомлен, как может показаться.
   Вот так у нас сладилось дело с Бекки Кроули. Ей и в голову не пришло снимать с руки обручальное кольцо, когда вечером в гостинице она впустила меня к себе в комнату. А когда на рассвете я ее покидал, она только сонно улыбнулась и пошевелила в воздухе пальчиками в знак прощания.
   С ней было легко и свободно: мы понимали друг друга с полуслова. Расставание не причинило мне ни малейшего огорчения — нельзя было и сравнивать с тем отчаянием, какое я испытывал после утраты Розалетты. Ничуть не походили мои чувства и на ту пылкую страсть, которая обуревала меня к Нимью. Однако мой роман с Бекки не доставил мне и того самозабвенного наслаждения, какое меня охватывало когда-то при одной мысли о тех двух женщинах. Мы провели вместе всего одну ночь — и этого оказалось вполне достаточно. Я слишком хорошо раскусил миссис Кроули, для того чтобы помышлять о продолжении нашей связи. Более того: покинув гостиницу и отнюдь не желая новой встречи (ведь Бекки могла нагнать меня в карете), я свернул с большой дороги на боковую у первой же развилки.
   Надо сказать, что знакомство с особой, столь беспечно взиравшей на человеческие взаимоотношения, несколько меня успокоило. Я уже не испытывал прежней досады на Голиаса. Он воспользовался моими услугами, когда в них нуждался, и забыл обо мне в тот самый момент, когда необходимость миновала. Сам я всегда поступал точно так же. Именно такой образ действий я всегда, за исключением недавнего периода поврежденности в рассудке, считал нормой человеческого поведения. Теперь мне предстояло снова твердо стать на почву реальности и начисто выбросить из головы все эти бредни.
   С тех самых пор, как я покинул Замок Ниграмус, дорога неуклонно вела вверх. К полудню я уже различил вдали отроги Титанов. Неожиданно путь мне преградил канал. Мост через него, по всем признакам, был разрушен очень давно. С неудовольствием я огляделся вокруг.
   Окрестности глаз не радовали. Нелепая запущенность этих мест могла быть только плодом человеческой деятельности и очень напоминала мне неприглядность иных сельских клочков земли близ Чикаго. Здесь тоже были унылые заброшенные фермы: но нельзя было и помыслить, что на них некогда произрастало что-то полезное. Там и сям виднелись убогие домишки: непонятно, кто и ради чего вздумал здесь поселиться на жительство и чем добывает себе средства на пропитание. Осень обесцветила листву на редко попадавшихся деревьях, вместо того чтобы окрасить их убранство. В довершение всего на краю чахлой делянки красовался шест с предостерегающей надписью: «Охотникам и трапперам вход воспрещен!»
   Канал, казалось, все еще использовался для судоходства, хотя вода цвела тиной. Направо от меня, к северу, не видно было ни души, а на юге маячило какое-то приближавшееся судно. Вскоре со мной поравнялась баржа, которую тянули мулы.
   Несмотря на мрачный пейзаж и не самый приятный способ передвижения, пассажиры баржи, явно наслаждаясь путешествием, веселились вовсю — кричали, хохотали, размахивали руками. Их внешность тоже вполне соответствовала разнузданному поведению. Неухоженные мулы дико вращали глазами.
   Я посторонился — дать им дорогу, потом решил поприветствовать баржу. Выждав, пока она проплывет мимо, я вгляделся в корму. Краска на ней облупилась, однако надпись еще вполне можно было разобрать:
   «Менипп» из Наррагонии.
   — Эй, на «Мениппе»! — крикнул я громче, чем требовалось. Большинство пассажиров располагались по другую сторону баржи, и пока что никто из них меня не замечал. На мой возглас обернулись разом едва ли не все, а их было до полусотни. Тотчас же многие покатились со смеху, тыча в меня пальцами.
   — Гляньте-ка сюда!
   — Позовите капитана!
   — Где Лорель?
   — Эй, застопорите ход: пускай капитан тоже повеселится вволю.
   Без последнего распоряжения вполне можно было обойтись: возчик уже растянул рот до ушей в ухмылке, и мулы остановились сами собой. Теперь на меня можно было глазеть вволю — и передо мной возник выбор: либо сделаться предметом их насмешек, либо малодушно ретироваться. Не зная, на что решиться, я уставился на хохочущую ораву. Сцепиться с ними в одиночку было рискованно, а перекричать множество глоток — попросту невозможно.
   Мой гнев, не находя выхода, вот-вот готов был разразиться безудержной вспышкой, однако этого не случилось. В дверях каюты показался какой-то человек.
   — Кто велел застопорить ход? — грозно обратился он к погонщику мулов.
   — Я! Я! Нет, я! — послышались голоса с разных концов палубы.
   — Они-то вовсю распоряжаются, это точно, — подтвердил погонщик, — однако вас мулы слушаются как миленькие. А тут, едва я завидел этого молодчика, они и уперлись — ни тпру, ни ну.
   Возчик махнул рукой в мою сторону.
   Капитан — нескладный верзила с лошадиным лицом — вгляделся в меня и хмыкнул:
   — Да уж, молодчик тот еще, красавец весь из себя. На этом терпению моему пришел конец. В два прыжка я нагнал баржу и заорал:
   — Я вам покажу, как языки распускать! — Ярость захлестнула меня целиком, поскольку мое возмущение повергло их в полный восторг. — Какой я вам молодчик?
   Капитан и бровью не повел.
   — Ну, тогда попробуй сам определить, кто ты такой на самом деле.
   Если и можно было достойным образом выбраться из угла, в который он меня загнал, сгоряча подходящий ответ мне никак не давался, и я ляпнул наобум:
   — Как кто? Что вы, что я — без разницы!
   — Гордишься этим небось?
   Он оставил мне небольшую зацепку, но я не рискнул за нее ухватиться. Его едкий вопрос и не менее ироничный взгляд разбередили во мне свежие еще раны. Однако выглядеть проигравшим перепалку мне не улыбалось.
   — Живу себе помаленьку, и ладно!
   — Меня звать Анания, можно и Саймон, — представился капитан. — Титулуют Лорелем. С. Лорель — предводитель моих скудных разумом собратьев по кораблю. По этой части я незаурядный знаток. Вы могли бы стать ценным приобретением для моей коллекции. Коли соблаговолите — прошу прямо на борт.