Страница:
Я призадумался. Разнузданная команда довела меня до белого каления, однако другого способа перебраться через вонючий канал, не искупавшись в нем, я не видел.
— В какую сторону вы направляетесь? — решил я не спешить с ответом.
Глаза капитана заискрились насмешкой, и я торопливо добавил:
— Да-да, я понимаю, — по течению канала, но не будете ли вы проплывать мимо озера Эшеров?
— А какая вам разница? — пожал плечами капитан. — Все равно, куда ни кинетесь, друзей нигде не встретите.
Этим замечанием он задел самую свежую и болезненную из моих ран. Однако небрежный тон, с каким он высказал эту горькую истину, служил исцеляющим прижиганием.
— В чем-то, пожалуй, вы правы, — осторожно согласился я. — Но я не ищу друзей: мне необходимо попасть туда, куда я иду.
Несмотря на все усилия, убежденности моим словам недоставало. — Я задумал одно важное предприятие.
— Ах, вот оно что! — Капитан поджал губы. — Вам предстоят большие свершения. Полагаете, успех придаст вам бодрости?
— Еще бы!
Капитан оглушительно взревел:
— Поднять якорь! Развернуть все паруса! Всыпать горячих ленивым тварям — пусть пошевеливаются. Перед нами герой, жаждущий подвигов, а мы загораживаем ему дорогу.
Всеобщий хохот уже перестал меня смущать. Я даже сам, помимо воли, почувствовал, что рот у меня растягивается до ушей.
Капитан Лорель, ухмыляясь, скомандовал:
— Румпель на ветер! Тпру! Допускаю, что нашим неповоротливым мулам с вами и тягаться нечего — вы их в два счета обгоните, но смысл-то какой?
Единственное, что внушало мне уверенность в правильности выбранной мной дороги, это возможность передвигаться свободно, без помех, которые связывали меня по рукам и ногам. У меня вдруг мелькнула мысль перехитрить Оракула. Если на пути к Иппокрене самостоятельно я не в силах был сделать и шагу, то на иные средства передвижения заклятие, возможно, и не распространяется? Тогда, избавившись от чар, я, не исключено, сумею выбраться из этой опротивевшей мне местности.
— Оно и вправду, смысла ни на грош, — согласился я и перепрыгнул на борт баржи.
Капитан подал мне руку, помогая удержать равновесие.
— Надеюсь, вы не очень повесили нос после того, как задирали его больно уж высоко. Иногда, бывает, нос вешают прямо на квинту.
— Ничего-ничего, мы с вами квиты. — Новый знакомец больше меня не сердил, и я старался отвечать по возможности дружелюбнее. — Когда тебя оставляют с носом, ни задирать, ни вешать его не приходится.
— Поехали дальше! — велел Лорель погонщику мулов. — Вижу, опыт у вас кое-какой есть, поэтому остерегусь сводить вас с моими самодовольными профанами, а то ваше влияние может их подпортить. Давайте взойдем вместе на капитанский мостик. Вы, как новоприбывший, имеете полное право ознакомиться со списком пассажиров.
Капитанский мостик оказался крохотной площадкой на корме. Отсюда, однако, вся палуба была видна как на ладони, и я мог наблюдать также за ленивой поступью мулов и вглядываться в мутные воды канала. Мы уселись на скамеечке рядом и принялись беседовать, болтая ногами.
— Что это за компания подобралась на вашем судне? — был мой первый вопрос.
— Говорите вполголоса, чтобы не возмутить гармонию, царящую на протяжении всего нашего круиза, — предостерег меня капитан. — Как видите, все присутствующие на борту — отъявленные, стопроцентные, прирожденные и неисправимые идиоты. Но самое интересное заключается в том, что ни один, полагая своих спутников сплошь дураками, себя к таковым никоим образом не относит.
— Угу, — покивал я головой в ответ, ничуть не сомневаясь, что капитан меня прощупывает. В то же время зрелище предающейся на досуге различным занятиям путешествующей братии начинало все более меня развлекать. Четверо пассажиров играли в карты. Трое или четверо красноречиво ораторствовали сами с собой. Остальные, разбившись на кучки, ожесточенно спорили.
— Какова ваша конечная цель? — спросил я у капитана.
— А у кого она есть? — парировал он. — Нет, мы просто-напросто путешествуем из края в край с намерением изучить пределы человеческой глупости. Вообще-то можно было никуда не двигаться: дурости у нас на корабле хоть отбавляй, однако всякий дурак уверен, что в пути узнает что-то путное. — Он прищелкнул языком, довольный собственной шуткой. — Метко подмечено, верно?
Я одобрительно хмыкнул, втайне надеясь, что ему невдомек, как я еще недавно самодовольно обольщался той же уверенностью. Собеседник, разделявший прежние мои взгляды, вернул меня к былому убеждению в том, что вся существующая мудрость сводится к трезвому и ясному осознанию пустоты и бессмысленности жизни.
— Но помимо развлечения вам это путешествие что-нибудь дает?
— А как же! Прибыль — и немалую! — забывшись, гаркнул он с восторгом. — Мне выкладывают целую кучу наличности, лишь бы попасть под мою лупу.
— У меня с собой ни гроша, однако в любом случае платить я не собираюсь, — сухо заметил я. Полным банкротом я не был, однако считал необходимым резко отмежеваться от его шатии.
— Напомните мне попозже, чтобы вас забили в колодки, — обронил капитан. — А пока что я склонен доставить себе удовольствие и продемонстрировать — ну хотя бы вам — некоторые их моих образчиков. — Он обвел глазами палубу. — Мне они по душе все до единого, но дороже других, пожалуй, те, которые, чуть что, готовы клясться и божиться чем угодно. Поверьте, впрочем, что честнее людей свет еще не знавал. Всегда занятно понаблюдать, как ближние выставляют себя на посмешище.
— Где же они?
— Видите того бородатого старика, который прожужжал картежникам все уши? Как его имя — понятия не имею. Я его прозвал поднебесным кочетом: он вечно парит в тумане высоких материй. Но вовсе не суется к игрокам, как можно подумать, с непрошеными советами: нет, он просто долбит темя беднягам, которым от него никак не отделаться, — о продолжении игры и думать нечего.
Я всмотрелся пристальней. Старик тараторил без умолку, тряся бородой; картежники сидели недвижно с безнадежно-отрешенными лицами.
— Что это он им втолковывает?
— Да всякую галиматью о судебных исках — справедливо их вчинили или же нет. Занудство жуткое. Свой долг он усматривает в том, чтобы учить человечество нравственности. Но если следовать его советам — прямой дорогой придешь к виселице. Благо обществу он приносит такое же, как свернувшаяся в клубок змея, если наступить ей на хвост. Однако старикан неколебимо верит, что послан небом наставить страдающее человечество на путь истинный. А взять хотя бы Грота Бертона: вон он, тасует колоду, — продолжал капитан, вдоволь нахохотавшись. — Мрачен как сыч, хотя, вне всякого сомнения, сорвал банк и положил в карман все денежки. А недоволен он тем, что наверняка кто-то сумел его обскакать в его махинациях; прежде этого с ним не случалось. На ваш вопрос о его профессии он отрекомендуется юристом, хотя ни в чем таком ни уха ни рыла не смыслит. Это ходячее доказательство того, что добросовестный человек совершенно не обязательно должен обладать совестью. Будучи адвокатом, он кормится первым подвернувшимся ему судебным делом и сотрясает воздух речами в слепой вере в то, что оно так или иначе решится, а послужит исход добру или злу — его это занимает мало. Он даже не проводит различия между мудростью и подлостью. Что выйдет — ему все равно.
— И что выходит? — поинтересовался я не без злорадства.
— Пустой треп и отрыжка воздухом. А что, кроме застоявшейся духоты, может находиться в Гроте, хотя бы он и назывался Бертоном?
Тут Лорель толкнул меня в бок локтем.
— А вон из каюты выползает едва ли не главное мое сокровище. Вот тот, с книгой в руках.
Я невольно проникся любопытством, поскольку это была первая книга, увиденная мною в Романии.
— А у него какой пунктик?
Вместо ответа капитан снова ткнул меня в бок.
— Видите, как он натыкается то на одного, то на другого встречного? Это вовсе не притворство. Байес и в самом деле не понимает, где находится и что делает.
— То есть, по-вашему, он пялит глаза в книгу — и ни шиша не может прочесть?
— Берите выше, — фыркнул Лорель. — Среди ученых ослов он — подлинное украшение безграмотный маньяк от науки. Прочитав книгу от доски до доски, он повторит ее всем наизусть слово в слово, однако растолковать, что означают хотя бы два слова, взятые вместе, — это ему не по зубам. Он глотает книги одну за другой, но в голове у него остается только то, что остается после переваренной пищи, — бесформенные отбросы, по которым никак нельзя судить о вкусе и качестве уничтоженных блюд. Самое забавное, что он мнит себя творцом.
Я уже слышал это слово из уст Голиаса — и невольное воспоминание о нем вызвало у меня раздражение.
— Значит, он писака какой-нибудь, виршеплет безмозглый?
— Да ничуть не бывало! Даже гнилое яблоко когда-то на яблоне росло. Гриб-дождевик в расчет принимать не будем. Если Байес оторвался от страницы — вокруг себя он ничего не видит и тупо смотрит в пространство. Ему чудится, будто его душа, которой он лишен, охвачена творческим кипением.
Я всласть посмеялся, а капитан продолжал:
— По правде говоря, мне он доставляет удовольствие, как мало кто из прочих, хотя мне удалось раздобыть штучки и почище.
— Неужто?
— Погодите минуточку, сейчас покажу. Вон, взгляните-ка на того.
Он ткнул пальцем в сторону каюты, на крыше которой, скорчившись, примостился какой-то юноша.
— Приятный молодой человек… Похож на наемного партнера для танцев.
— Верно, — согласился Лорель, — но только отчасти. Обычно Неволус занят сводничеством, посредничеством и сутенерством. От немощных мужей он берет плату за то, что брюхатит их юных супруг — с тем, чтобы старые хрычи могли бахвалиться неутраченной способностью к соответствующим трудам. А за сохранение тайны ему еще приплачивают.
— Забавным мне это, признаться, не кажется, — вставил я.
— До самого любопытного я еще не дошел. Смешнее всего то, что угрюмость его объясняется просто: он страшно обижен равнодушием к его талантам. Он воображает себя достойным членом общества — внушающим уважение своей изобретательностью, находчивостью, неутомимой энергией, надежностью… Он никак не в состоянии взять в толк, почему ему отказывают в уважении, каким окружены в обществе все деятельные, трудящиеся в поте лица предприниматели.
Тут Лореля охватил такой приступ хохота, что с ним едва не сделались судороги.
— У меня в коллекции есть еще только один тип, который мало чем уступит этому юнцу, — заговорил он, отдышавшись. — Я выжидал, пока вон тот чопорный ханжа приступит к делу: прижмет какого-нибудь несчастного к стенке и начнет его поучать, а сам в это время постарается выудить кошелек из кармана стоящего позади. О чем, по вашему мнению, он так сладко разливается?
— Сдаюсь, но с виду он смахивает на священника.
— Неплохо: попали почти что в самую точку. Тартюф — не просто священник: он викарий, каноник, епископ, кардинал, чуть ли не сам папа, он пророк религии, символ веры которой сводится к одному: Тартюф не должен зарабатывать себе на хлеб трудом праведным. Держу пари на любых условиях: сейчас он вытрясает из этого простофили последние гроши на благотворительные нужды. Благотворительность — это псевдоним Тартюфа, но он так вжился в роль, что начисто забыл о начале своей карьеры: на первых порах он промышлял воровством. Попробуйте его в этом обвинить — и Господь Бог поразит вас громовой стрелой, однако Тартюф исхитрится отскочить в сторону и останется целым и невредимым.
24. Люди и лошади
— В какую сторону вы направляетесь? — решил я не спешить с ответом.
Глаза капитана заискрились насмешкой, и я торопливо добавил:
— Да-да, я понимаю, — по течению канала, но не будете ли вы проплывать мимо озера Эшеров?
— А какая вам разница? — пожал плечами капитан. — Все равно, куда ни кинетесь, друзей нигде не встретите.
Этим замечанием он задел самую свежую и болезненную из моих ран. Однако небрежный тон, с каким он высказал эту горькую истину, служил исцеляющим прижиганием.
— В чем-то, пожалуй, вы правы, — осторожно согласился я. — Но я не ищу друзей: мне необходимо попасть туда, куда я иду.
Несмотря на все усилия, убежденности моим словам недоставало. — Я задумал одно важное предприятие.
— Ах, вот оно что! — Капитан поджал губы. — Вам предстоят большие свершения. Полагаете, успех придаст вам бодрости?
— Еще бы!
Капитан оглушительно взревел:
— Поднять якорь! Развернуть все паруса! Всыпать горячих ленивым тварям — пусть пошевеливаются. Перед нами герой, жаждущий подвигов, а мы загораживаем ему дорогу.
Всеобщий хохот уже перестал меня смущать. Я даже сам, помимо воли, почувствовал, что рот у меня растягивается до ушей.
Капитан Лорель, ухмыляясь, скомандовал:
— Румпель на ветер! Тпру! Допускаю, что нашим неповоротливым мулам с вами и тягаться нечего — вы их в два счета обгоните, но смысл-то какой?
Единственное, что внушало мне уверенность в правильности выбранной мной дороги, это возможность передвигаться свободно, без помех, которые связывали меня по рукам и ногам. У меня вдруг мелькнула мысль перехитрить Оракула. Если на пути к Иппокрене самостоятельно я не в силах был сделать и шагу, то на иные средства передвижения заклятие, возможно, и не распространяется? Тогда, избавившись от чар, я, не исключено, сумею выбраться из этой опротивевшей мне местности.
— Оно и вправду, смысла ни на грош, — согласился я и перепрыгнул на борт баржи.
Капитан подал мне руку, помогая удержать равновесие.
— Надеюсь, вы не очень повесили нос после того, как задирали его больно уж высоко. Иногда, бывает, нос вешают прямо на квинту.
— Ничего-ничего, мы с вами квиты. — Новый знакомец больше меня не сердил, и я старался отвечать по возможности дружелюбнее. — Когда тебя оставляют с носом, ни задирать, ни вешать его не приходится.
— Поехали дальше! — велел Лорель погонщику мулов. — Вижу, опыт у вас кое-какой есть, поэтому остерегусь сводить вас с моими самодовольными профанами, а то ваше влияние может их подпортить. Давайте взойдем вместе на капитанский мостик. Вы, как новоприбывший, имеете полное право ознакомиться со списком пассажиров.
Капитанский мостик оказался крохотной площадкой на корме. Отсюда, однако, вся палуба была видна как на ладони, и я мог наблюдать также за ленивой поступью мулов и вглядываться в мутные воды канала. Мы уселись на скамеечке рядом и принялись беседовать, болтая ногами.
— Что это за компания подобралась на вашем судне? — был мой первый вопрос.
— Говорите вполголоса, чтобы не возмутить гармонию, царящую на протяжении всего нашего круиза, — предостерег меня капитан. — Как видите, все присутствующие на борту — отъявленные, стопроцентные, прирожденные и неисправимые идиоты. Но самое интересное заключается в том, что ни один, полагая своих спутников сплошь дураками, себя к таковым никоим образом не относит.
— Угу, — покивал я головой в ответ, ничуть не сомневаясь, что капитан меня прощупывает. В то же время зрелище предающейся на досуге различным занятиям путешествующей братии начинало все более меня развлекать. Четверо пассажиров играли в карты. Трое или четверо красноречиво ораторствовали сами с собой. Остальные, разбившись на кучки, ожесточенно спорили.
— Какова ваша конечная цель? — спросил я у капитана.
— А у кого она есть? — парировал он. — Нет, мы просто-напросто путешествуем из края в край с намерением изучить пределы человеческой глупости. Вообще-то можно было никуда не двигаться: дурости у нас на корабле хоть отбавляй, однако всякий дурак уверен, что в пути узнает что-то путное. — Он прищелкнул языком, довольный собственной шуткой. — Метко подмечено, верно?
Я одобрительно хмыкнул, втайне надеясь, что ему невдомек, как я еще недавно самодовольно обольщался той же уверенностью. Собеседник, разделявший прежние мои взгляды, вернул меня к былому убеждению в том, что вся существующая мудрость сводится к трезвому и ясному осознанию пустоты и бессмысленности жизни.
— Но помимо развлечения вам это путешествие что-нибудь дает?
— А как же! Прибыль — и немалую! — забывшись, гаркнул он с восторгом. — Мне выкладывают целую кучу наличности, лишь бы попасть под мою лупу.
— У меня с собой ни гроша, однако в любом случае платить я не собираюсь, — сухо заметил я. Полным банкротом я не был, однако считал необходимым резко отмежеваться от его шатии.
— Напомните мне попозже, чтобы вас забили в колодки, — обронил капитан. — А пока что я склонен доставить себе удовольствие и продемонстрировать — ну хотя бы вам — некоторые их моих образчиков. — Он обвел глазами палубу. — Мне они по душе все до единого, но дороже других, пожалуй, те, которые, чуть что, готовы клясться и божиться чем угодно. Поверьте, впрочем, что честнее людей свет еще не знавал. Всегда занятно понаблюдать, как ближние выставляют себя на посмешище.
— Где же они?
— Видите того бородатого старика, который прожужжал картежникам все уши? Как его имя — понятия не имею. Я его прозвал поднебесным кочетом: он вечно парит в тумане высоких материй. Но вовсе не суется к игрокам, как можно подумать, с непрошеными советами: нет, он просто долбит темя беднягам, которым от него никак не отделаться, — о продолжении игры и думать нечего.
Я всмотрелся пристальней. Старик тараторил без умолку, тряся бородой; картежники сидели недвижно с безнадежно-отрешенными лицами.
— Что это он им втолковывает?
— Да всякую галиматью о судебных исках — справедливо их вчинили или же нет. Занудство жуткое. Свой долг он усматривает в том, чтобы учить человечество нравственности. Но если следовать его советам — прямой дорогой придешь к виселице. Благо обществу он приносит такое же, как свернувшаяся в клубок змея, если наступить ей на хвост. Однако старикан неколебимо верит, что послан небом наставить страдающее человечество на путь истинный. А взять хотя бы Грота Бертона: вон он, тасует колоду, — продолжал капитан, вдоволь нахохотавшись. — Мрачен как сыч, хотя, вне всякого сомнения, сорвал банк и положил в карман все денежки. А недоволен он тем, что наверняка кто-то сумел его обскакать в его махинациях; прежде этого с ним не случалось. На ваш вопрос о его профессии он отрекомендуется юристом, хотя ни в чем таком ни уха ни рыла не смыслит. Это ходячее доказательство того, что добросовестный человек совершенно не обязательно должен обладать совестью. Будучи адвокатом, он кормится первым подвернувшимся ему судебным делом и сотрясает воздух речами в слепой вере в то, что оно так или иначе решится, а послужит исход добру или злу — его это занимает мало. Он даже не проводит различия между мудростью и подлостью. Что выйдет — ему все равно.
— И что выходит? — поинтересовался я не без злорадства.
— Пустой треп и отрыжка воздухом. А что, кроме застоявшейся духоты, может находиться в Гроте, хотя бы он и назывался Бертоном?
Тут Лорель толкнул меня в бок локтем.
— А вон из каюты выползает едва ли не главное мое сокровище. Вот тот, с книгой в руках.
Я невольно проникся любопытством, поскольку это была первая книга, увиденная мною в Романии.
— А у него какой пунктик?
Вместо ответа капитан снова ткнул меня в бок.
— Видите, как он натыкается то на одного, то на другого встречного? Это вовсе не притворство. Байес и в самом деле не понимает, где находится и что делает.
— То есть, по-вашему, он пялит глаза в книгу — и ни шиша не может прочесть?
— Берите выше, — фыркнул Лорель. — Среди ученых ослов он — подлинное украшение безграмотный маньяк от науки. Прочитав книгу от доски до доски, он повторит ее всем наизусть слово в слово, однако растолковать, что означают хотя бы два слова, взятые вместе, — это ему не по зубам. Он глотает книги одну за другой, но в голове у него остается только то, что остается после переваренной пищи, — бесформенные отбросы, по которым никак нельзя судить о вкусе и качестве уничтоженных блюд. Самое забавное, что он мнит себя творцом.
Я уже слышал это слово из уст Голиаса — и невольное воспоминание о нем вызвало у меня раздражение.
— Значит, он писака какой-нибудь, виршеплет безмозглый?
— Да ничуть не бывало! Даже гнилое яблоко когда-то на яблоне росло. Гриб-дождевик в расчет принимать не будем. Если Байес оторвался от страницы — вокруг себя он ничего не видит и тупо смотрит в пространство. Ему чудится, будто его душа, которой он лишен, охвачена творческим кипением.
Я всласть посмеялся, а капитан продолжал:
— По правде говоря, мне он доставляет удовольствие, как мало кто из прочих, хотя мне удалось раздобыть штучки и почище.
— Неужто?
— Погодите минуточку, сейчас покажу. Вон, взгляните-ка на того.
Он ткнул пальцем в сторону каюты, на крыше которой, скорчившись, примостился какой-то юноша.
— Приятный молодой человек… Похож на наемного партнера для танцев.
— Верно, — согласился Лорель, — но только отчасти. Обычно Неволус занят сводничеством, посредничеством и сутенерством. От немощных мужей он берет плату за то, что брюхатит их юных супруг — с тем, чтобы старые хрычи могли бахвалиться неутраченной способностью к соответствующим трудам. А за сохранение тайны ему еще приплачивают.
— Забавным мне это, признаться, не кажется, — вставил я.
— До самого любопытного я еще не дошел. Смешнее всего то, что угрюмость его объясняется просто: он страшно обижен равнодушием к его талантам. Он воображает себя достойным членом общества — внушающим уважение своей изобретательностью, находчивостью, неутомимой энергией, надежностью… Он никак не в состоянии взять в толк, почему ему отказывают в уважении, каким окружены в обществе все деятельные, трудящиеся в поте лица предприниматели.
Тут Лореля охватил такой приступ хохота, что с ним едва не сделались судороги.
— У меня в коллекции есть еще только один тип, который мало чем уступит этому юнцу, — заговорил он, отдышавшись. — Я выжидал, пока вон тот чопорный ханжа приступит к делу: прижмет какого-нибудь несчастного к стенке и начнет его поучать, а сам в это время постарается выудить кошелек из кармана стоящего позади. О чем, по вашему мнению, он так сладко разливается?
— Сдаюсь, но с виду он смахивает на священника.
— Неплохо: попали почти что в самую точку. Тартюф — не просто священник: он викарий, каноник, епископ, кардинал, чуть ли не сам папа, он пророк религии, символ веры которой сводится к одному: Тартюф не должен зарабатывать себе на хлеб трудом праведным. Держу пари на любых условиях: сейчас он вытрясает из этого простофили последние гроши на благотворительные нужды. Благотворительность — это псевдоним Тартюфа, но он так вжился в роль, что начисто забыл о начале своей карьеры: на первых порах он промышлял воровством. Попробуйте его в этом обвинить — и Господь Бог поразит вас громовой стрелой, однако Тартюф исхитрится отскочить в сторону и останется целым и невредимым.
24. Люди и лошади
Наша беседа с капитаном Лорелем вполне отвечала моему настрою: сам я тоже целиком настроился на саркастический лад. Чувство юмора у меня необыкновенно обострилось. Приятно было сознавать, что из всех пассажиров судна меня он счел единственным, кто мог претендовать на роль конфидента, которому он открыто поверял свои нелицеприятные мнения. Время от времени, стремясь подтвердить обоснованность его выбора, я уснащал свои реплики не менее едкими и глубокомысленными замечаниями.
Так, верша насмешливый суд над нашими незадачливыми попутчиками, мы продолжали лениво скользить вниз по каналу. Вид у берегов становился все неприглядней. Целые поселки были уничтожены пожарами. От прежней буйной растительности оставались только жалкие следы. Обугленные деревья угрюмо чернели под тусклым осенним небом. На отдельных уцелевших ветках кое-где трепетали жалкие пожухлые листья. Свисавшие с сучьев человеческие тела казались не менее высохшими, чем трухлявые стволы.
Безлюдье нас окружало полное, однако из-за беспорядочного нагромождения разрушенных огнем строений вдруг показалась марширующая колонна, которая приблизилась вскоре к кромке канала впереди нас. Капитан не выразил ни малейших признаков беспокойства, и я тоже, подражая ему, счел нужным сохранять равнодушный вид. Однако все же не удержался от вопроса:
— Это что, армейская команда по сносу зданий?
— Издалека мне в точности не разглядеть, к какому разряду дураков их следует отнести, — отозвался Лорель. — Однако не все в этой компании солдаты, заметьте.
Лорель был прав. Предводитель отряда держал перед собой распятие — очень смахивающее на то, каким ловко управлялся брат Жан. Его босые спутники тоже были облачены в грубые хламиды из дерюги. Вслед за ними двигался взвод солдат. Позади же, по двое в ряд, тащились скованные цепью обнаженные каторжники. Замыкал процессию еще один армейский взвод. Солдаты в шлемах и легких доспехах были вооружены ружьями и пиками.
Расстояние между ними и нашими мулами постепенно сокращалось. Нас, по-видимому, просто не замечали, однако, когда предводитель поравнялся с носом баржи, он властным жестом приказал нам остановиться, вонзил распятие в землю и, выбросив руку вперед, громко провозгласил:
— Именем Господа Бога нашего Иисуса Христа и Святой Инквизиции повелеваю вам — стойте!
— Наша посудина, — ответствовал Лорель, — передвигается только по воле мулов. Посмотрим, заблагорассудится ли им сделать передышку. Эй, — крикнул он погонщику, — скажите мулам «тпру!».
Пока мулы не слишком охотно исполнили приказание, мы с Лорелем, сидящие на корме, оказались лицом к лицу с обладателем распятия. Несмотря на его нищенское одеяние, в нем явно чувствовался человек, облеченный властью и никоим образом не расположенный к шуткам. Предвкушая немалую потеху, я развалился на скамье в надежде, что и мне удастся вставить при случае острое словцо.
— Благословение Божье всем, кто на борту этого судна! — заявил оборванец с распятием. — А кто тут главный?
— Благословение Божье препоручаю вам, — откликнулся Лорель. — Позвольте отрекомендоваться: С. Лорель, капитан и владелец корабля «Менипп» из Наррагонии. Хотите приобрести билет?
Я едва не поперхнулся от душившего меня смеха, однако главарь процессии и бровью не повел — очевидно, не разгадав в вопросе оскорбительной подоплеки.
— Нет, благодарю тебя, сын мой. Я только желал бы знать, не находится ли на борту вашего судна какой-либо злоумышленник.
Разбираемый любопытством, что ответит на это Лорель, я отвернулся в сторону, давясь от хохота.
— Да вот, есть у меня один заяц, — услышал я вдруг голос капитана, утративший прежнюю жесткость и звучавший теперь жалобно, едва ли не умоляюще. — Упорно отказывается платить за проезд, отец мой. О чем он думает — ума не приложу. Как мне сводить концы с концами, если все станут брать с него пример? Но таким молодцам до чужих забот и дела нет. — На мое плечо легла тяжелая рука, но я все еще не мог сообразить, что происходит. — Разве это не грабеж, отец мой, не грабеж среди бела дня? Настоящее воровство: все равно что забраться в дом к ближнему и присвоить его сбережения.
— Совершенно верно, сын мой, — согласился монах-командир и дал знак одному из солдат. Вид у него был довольный, как у торговца, только что получившего солидный заказ. — Сержант, возьмите несчастного грешника под свой надзор.
Мои попутчики с готовностью перебросили трап — и на борт поднялось несколько солдат. У меня в голове стоял сплошной туман. Не может такого быть! Чтобы Лорель задумал от меня избавиться — от меня, единственного здравомыслящего собеседника среди ватаги безмозглых тупиц? Нет, этого нельзя себе представить! Не желая признавать очевидный факт, я не оказал ни малейшей попытки сопротивления. Только когда меня грубо схватили ражие копьеносцы, я в полной мере осознал всю подлость свершившегося предательства.
Меня уже потащили волоком к трапу, но я в отчаянии воззвал к Лорелю:
— Я думал, что мы друзья!
Лорель все еще распускал нюни перед монахом, однако обернулся на мой вопль и, провожая меня крокодильим взглядом, с ухмылкой бросил:
— В том-то твоя беда и состоит, что думать толком ты не научился. Ты думал, например, о себе, что ты умный.
Его распирало веселье — и я готов был броситься на него с кулаками, однако один солдат удержал меня за шиворот, а другие пинками заставили спуститься по сходням на берег.
— Передайте мулам, что подул попутный ветер! — донесся до меня возглас Лореля.
Баржа медленно двинулась дальше, а меня подвели к начальнику с распятием. Взирал он на меня столь же безжалостно, что и Лорель, однако совершенно бесстрастно, без тени улыбки. Я с первой же минуты проникся к нему лютой ненавистью, которую не собирался скрывать.
— Сын мой, — обратился он ко мне после того, как мы вдоволь насмотрелись друг на друга, — веришь ли ты в Бога?
— Верю, отец мой, — ответил я, — но только тогда, когда не вижу вас.
При этих словах один из солдат огрел меня копьем по макушке так, что в глазах у меня потемнело — и я чуть не потерял сознание. С трудом дошли до моего сознания суровые слова монаха:
— Неверие и злостное упорство в грехе. Только Инквизиция способна противостоять столь тяжким провинностям. Сержант, займитесь нашим заблудшим собратом!
Занялись мной вплотную. Для начала сорвали одежду: я стал было отбиваться — и тут они озверели окончательно. Измолотили меня до бесчувствия, а едва я пришел в себя, жгучими ударами бичей принудили подняться с земли. Изнемогая от боли и унижения, я кое-как встал на ноги, обнаженный и окровавленный, и, шатаясь, подгоняемый плетьми, занял свое место в колонне арестантов. Они были скованы кандалами попарно. Колонну замыкал бедолага-одиночка, и меня тотчас соединили с ним наручниками.
— Вот и отлично! — осклабился сержант. — Шагом марш, недоноски! Запевай: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Мы пропели псалом три или четыре раза кряду, прежде чем свернули с бечёвника на проезжую дорогу. Я еле волочил ноги, однако не удержался и взглянул на столб с указателем. Глаза мои застилал пот, и надпись я разобрал не сразу: «К Темной Башне».
— Чудесный денек, не правда ли?
Я не сразу сообразил, что слова эти произнес мой напарник — пожилой коротышка, на вид довольно упитанный. Он тоже испробовал на себе кнут, цепи изрядно натерли ему лодыжки и запястья, однако улыбался он на редкость добродушно и явно радовался сделанному им замечанию. Пение псалма продолжалось — и под шумок я обратился к нему со встречным вопросом:
— На каком факультете кретинов вас удостоили ученой степени?
— Вы правы, — одарил меня мой напарник еще одной лучезарной улыбкой. — Я и в самом деле не чужд учености, однако на упомянутом вами факультете бывать мне, к сожалению, не доводилось.
Я никак не мог раскумекать, кто кого водит за нос, хотя говорил он как будто бы вполне, серьезно.
— А вы не сносились письменно со своими бывшими сокурсниками, имея в виду поставить их в известность о вашем нынешнем положении?
— О, что вы! — откликнулся коротышка. — Будучи философом, я просто не могу оказаться ни в каком ином положении, кроме самого наипревосходного. Назначение философии в том и состоит, чтобы внушить каждому чувство беспредельного восторга перед мудрым и совершенным до последней мелочи устройством этого лучшего из всех возможных миров.
Я окинул взглядом безжизненный ландшафт, плачевные остатки жилищ, вслушался в заунывный неслаженный хор арестантов, из-под палки возносивших благодарность небу за свои несчастья. Всмотрелся пристальней в жалкую фигуру моего спутника, спотыкающегося на каждом шагу. Ощутил тяжесть оков, впившихся в мою истерзанную плоть; боль от свежих рубцов, разъедаемых соленым потом, — и, до конца осознав всю глубину и безнадежность своего падения, разразился вдруг буйным, лающим хохотом.
— И это вы называете лучшим из миров! Да я сам могу сотворить из ошметков грязи, кишащих вшей и песьей блевотины мир, которому этот и в сравнение не сгодится. Ад ты, сукин сын, черт бы тебя побрал!
Последнее восклицание относилось к стражнику, больно хлестнувшему меня плетью по голой спине.
— А ну, пой, мерзавец! — прорычал он мне с угрозой в голосе.
Делать было нечего: немного отдышавшись, я подхватил припев: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Продвигаясь к северо-западу, на следующий день мы достигли предгорий Титанов. Тащились мы, впрочем, черепашьим шагом: мешали цепи, да и вожатые наши нередко отвлекались на другие дела. Нет-нет да и прибавлялся к нашей печальной процессии еще один горемыка. Иногда устраивался привал: монахи читали молитвы, а солдаты насиловали женщин, в качестве компенсации вспарывая им затем животы. В подобных случаях происходила задержка: провинившиеся каялись в своих проступках, а служители церкви, мягко увещевая их за несдержанность, отпускали им упомянутые выше мелкие прегрешения.
Взбираться по склону многим оказалось не под силу. Двое или трое из нас упали в обморок, и мы оттащили их за ноги на обочину, но, когда число потерь перевалило за десяток, монахи решили сделать остановку. Я находился в колонне всего вторые сутки и потому держался лучше остальных, то есть еще не на самой грани беспамятства. По этой причине меня и заставили, вместе с некоторыми другими сотоварищами покрепче, помогать разбивать лагерь для ночевки.
Отомкнув цепь, меня разъединили с Панглосом — тем самым шутом, который довел меня вчера до бешенства. Он, казалось, прислонился к валуну в бесчувственном состоянии, однако открыл глаза и слабо улыбнулся.
— Восхитительно будет провести ночь, растянувшись под вековыми деревьями и вдыхая свежесть горной прохлады, — вы согласны со мной?
— Пошел ты к дьяволу! — вскипел я, готовый разорвать его в клочья.
Мы расположились в роще невдалеке от лощины, по которой протекал ручей. Меня отрядили туда водоносом в сопровождении охранника. Наручники очень мешали мне управляться с ведрами: пустые я еще кое-как мог держать перед собой, но наполненные до краев водой не удавалось даже оторвать от земли.
— Выбирайте! — показал я охраннику на ведра. — Либо снимите с меня наручники, либо тащите воду сами.
Мой стражник призадумался:
— М-да, действительно, затрудненьице: но работать за тебя я не собираюсь.
Поколебавшись немного, он приказал:
— А ну, подойди и протяни руки!
Проржавевший от пота и крови моих предшественников замок не поддавался его усилиям, и стражник, сосредоточенно пыхтя, склонился над ним. Я воспользовался моментом и стиснул его шею в железном объятии.
С раздавленным кадыком он сумел только слабо пискнуть. Беспомощно вцепился в меня, но я прижал его к груди и хладнокровно проследил, как стекленеют его выпученные глазные яблоки. Ни ненависти, ни презрения к нему я не испытывал. К убийству меня вынудила необходимость. С таким же брезгливым равнодушием я мог бы прихлопнуть таракана на кухне. Мои собственные дела заботили меня больше.
Смерть охранника освобождала меня от опеки гнусных фанатиков. Избавиться от них было настоящим счастьем, однако особой радости я не чувствовал. Обшарив безжизненное тело, я нашел ключи и сбросил с себя опостылевшие оковы. Куда теперь — из огня да в полымя? Что меня ожидало — не худшие ли мучения?
Без собак выследить меня не могли — и, перейдя ручей вброд, я безбоязненно углубился в заросли. Наступление темноты было мне только на руку. К полуночи я уже перевалил через ближайший холм и спустился в долину.
Прежние страхи уступили место новым. Раздеть убитого я не осмелился — и мне по-прежнему нечем было прикрыть свою наготу. А холод между тем становился все более пронизывающим. К утру могли ударить первые осенние заморозки. Во тьме меня могли подстерегать и другие опасности; прихваченное мной копье стражника вряд ли послужило бы надежной защитой от внезапного нападения.
Ночь я провел жалкой тварью, мечущейся в ожидании первых лучей солнца. Восход уже не прибавил мне бодрости. Не окоченел я только потому, что ни минуты не оставался на месте, и к утру валился с ног от голода и усталости. Ноги мои были ободраны до крови, тело иссечено колючими ветвями. Я чуть не увяз в болоте, а когда выбрался на поляну, обнаружил, что потерял копье.
Вскоре лес кончился. Я вышел на открытое пространство. Вершины Титанов смутно вырисовывались на горизонте. Передо мной расстилался луг, но внимание мое привлекло обнесенное загородкой поле, на котором я разглядел, как мне показалось, колосья спелой пшеницы. На самом деле это был овес; впрочем, подобные тонкости меня не занимали. За истекшие сутки я впервые наткнулся на что-то съедобное и, не долго думая, принялся срывать колосья и жадно набивать ими рот.
Так, верша насмешливый суд над нашими незадачливыми попутчиками, мы продолжали лениво скользить вниз по каналу. Вид у берегов становился все неприглядней. Целые поселки были уничтожены пожарами. От прежней буйной растительности оставались только жалкие следы. Обугленные деревья угрюмо чернели под тусклым осенним небом. На отдельных уцелевших ветках кое-где трепетали жалкие пожухлые листья. Свисавшие с сучьев человеческие тела казались не менее высохшими, чем трухлявые стволы.
Безлюдье нас окружало полное, однако из-за беспорядочного нагромождения разрушенных огнем строений вдруг показалась марширующая колонна, которая приблизилась вскоре к кромке канала впереди нас. Капитан не выразил ни малейших признаков беспокойства, и я тоже, подражая ему, счел нужным сохранять равнодушный вид. Однако все же не удержался от вопроса:
— Это что, армейская команда по сносу зданий?
— Издалека мне в точности не разглядеть, к какому разряду дураков их следует отнести, — отозвался Лорель. — Однако не все в этой компании солдаты, заметьте.
Лорель был прав. Предводитель отряда держал перед собой распятие — очень смахивающее на то, каким ловко управлялся брат Жан. Его босые спутники тоже были облачены в грубые хламиды из дерюги. Вслед за ними двигался взвод солдат. Позади же, по двое в ряд, тащились скованные цепью обнаженные каторжники. Замыкал процессию еще один армейский взвод. Солдаты в шлемах и легких доспехах были вооружены ружьями и пиками.
Расстояние между ними и нашими мулами постепенно сокращалось. Нас, по-видимому, просто не замечали, однако, когда предводитель поравнялся с носом баржи, он властным жестом приказал нам остановиться, вонзил распятие в землю и, выбросив руку вперед, громко провозгласил:
— Именем Господа Бога нашего Иисуса Христа и Святой Инквизиции повелеваю вам — стойте!
— Наша посудина, — ответствовал Лорель, — передвигается только по воле мулов. Посмотрим, заблагорассудится ли им сделать передышку. Эй, — крикнул он погонщику, — скажите мулам «тпру!».
Пока мулы не слишком охотно исполнили приказание, мы с Лорелем, сидящие на корме, оказались лицом к лицу с обладателем распятия. Несмотря на его нищенское одеяние, в нем явно чувствовался человек, облеченный властью и никоим образом не расположенный к шуткам. Предвкушая немалую потеху, я развалился на скамье в надежде, что и мне удастся вставить при случае острое словцо.
— Благословение Божье всем, кто на борту этого судна! — заявил оборванец с распятием. — А кто тут главный?
— Благословение Божье препоручаю вам, — откликнулся Лорель. — Позвольте отрекомендоваться: С. Лорель, капитан и владелец корабля «Менипп» из Наррагонии. Хотите приобрести билет?
Я едва не поперхнулся от душившего меня смеха, однако главарь процессии и бровью не повел — очевидно, не разгадав в вопросе оскорбительной подоплеки.
— Нет, благодарю тебя, сын мой. Я только желал бы знать, не находится ли на борту вашего судна какой-либо злоумышленник.
Разбираемый любопытством, что ответит на это Лорель, я отвернулся в сторону, давясь от хохота.
— Да вот, есть у меня один заяц, — услышал я вдруг голос капитана, утративший прежнюю жесткость и звучавший теперь жалобно, едва ли не умоляюще. — Упорно отказывается платить за проезд, отец мой. О чем он думает — ума не приложу. Как мне сводить концы с концами, если все станут брать с него пример? Но таким молодцам до чужих забот и дела нет. — На мое плечо легла тяжелая рука, но я все еще не мог сообразить, что происходит. — Разве это не грабеж, отец мой, не грабеж среди бела дня? Настоящее воровство: все равно что забраться в дом к ближнему и присвоить его сбережения.
— Совершенно верно, сын мой, — согласился монах-командир и дал знак одному из солдат. Вид у него был довольный, как у торговца, только что получившего солидный заказ. — Сержант, возьмите несчастного грешника под свой надзор.
Мои попутчики с готовностью перебросили трап — и на борт поднялось несколько солдат. У меня в голове стоял сплошной туман. Не может такого быть! Чтобы Лорель задумал от меня избавиться — от меня, единственного здравомыслящего собеседника среди ватаги безмозглых тупиц? Нет, этого нельзя себе представить! Не желая признавать очевидный факт, я не оказал ни малейшей попытки сопротивления. Только когда меня грубо схватили ражие копьеносцы, я в полной мере осознал всю подлость свершившегося предательства.
Меня уже потащили волоком к трапу, но я в отчаянии воззвал к Лорелю:
— Я думал, что мы друзья!
Лорель все еще распускал нюни перед монахом, однако обернулся на мой вопль и, провожая меня крокодильим взглядом, с ухмылкой бросил:
— В том-то твоя беда и состоит, что думать толком ты не научился. Ты думал, например, о себе, что ты умный.
Его распирало веселье — и я готов был броситься на него с кулаками, однако один солдат удержал меня за шиворот, а другие пинками заставили спуститься по сходням на берег.
— Передайте мулам, что подул попутный ветер! — донесся до меня возглас Лореля.
Баржа медленно двинулась дальше, а меня подвели к начальнику с распятием. Взирал он на меня столь же безжалостно, что и Лорель, однако совершенно бесстрастно, без тени улыбки. Я с первой же минуты проникся к нему лютой ненавистью, которую не собирался скрывать.
— Сын мой, — обратился он ко мне после того, как мы вдоволь насмотрелись друг на друга, — веришь ли ты в Бога?
— Верю, отец мой, — ответил я, — но только тогда, когда не вижу вас.
При этих словах один из солдат огрел меня копьем по макушке так, что в глазах у меня потемнело — и я чуть не потерял сознание. С трудом дошли до моего сознания суровые слова монаха:
— Неверие и злостное упорство в грехе. Только Инквизиция способна противостоять столь тяжким провинностям. Сержант, займитесь нашим заблудшим собратом!
Занялись мной вплотную. Для начала сорвали одежду: я стал было отбиваться — и тут они озверели окончательно. Измолотили меня до бесчувствия, а едва я пришел в себя, жгучими ударами бичей принудили подняться с земли. Изнемогая от боли и унижения, я кое-как встал на ноги, обнаженный и окровавленный, и, шатаясь, подгоняемый плетьми, занял свое место в колонне арестантов. Они были скованы кандалами попарно. Колонну замыкал бедолага-одиночка, и меня тотчас соединили с ним наручниками.
— Вот и отлично! — осклабился сержант. — Шагом марш, недоноски! Запевай: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Мы пропели псалом три или четыре раза кряду, прежде чем свернули с бечёвника на проезжую дорогу. Я еле волочил ноги, однако не удержался и взглянул на столб с указателем. Глаза мои застилал пот, и надпись я разобрал не сразу: «К Темной Башне».
— Чудесный денек, не правда ли?
Я не сразу сообразил, что слова эти произнес мой напарник — пожилой коротышка, на вид довольно упитанный. Он тоже испробовал на себе кнут, цепи изрядно натерли ему лодыжки и запястья, однако улыбался он на редкость добродушно и явно радовался сделанному им замечанию. Пение псалма продолжалось — и под шумок я обратился к нему со встречным вопросом:
— На каком факультете кретинов вас удостоили ученой степени?
— Вы правы, — одарил меня мой напарник еще одной лучезарной улыбкой. — Я и в самом деле не чужд учености, однако на упомянутом вами факультете бывать мне, к сожалению, не доводилось.
Я никак не мог раскумекать, кто кого водит за нос, хотя говорил он как будто бы вполне, серьезно.
— А вы не сносились письменно со своими бывшими сокурсниками, имея в виду поставить их в известность о вашем нынешнем положении?
— О, что вы! — откликнулся коротышка. — Будучи философом, я просто не могу оказаться ни в каком ином положении, кроме самого наипревосходного. Назначение философии в том и состоит, чтобы внушить каждому чувство беспредельного восторга перед мудрым и совершенным до последней мелочи устройством этого лучшего из всех возможных миров.
Я окинул взглядом безжизненный ландшафт, плачевные остатки жилищ, вслушался в заунывный неслаженный хор арестантов, из-под палки возносивших благодарность небу за свои несчастья. Всмотрелся пристальней в жалкую фигуру моего спутника, спотыкающегося на каждом шагу. Ощутил тяжесть оков, впившихся в мою истерзанную плоть; боль от свежих рубцов, разъедаемых соленым потом, — и, до конца осознав всю глубину и безнадежность своего падения, разразился вдруг буйным, лающим хохотом.
— И это вы называете лучшим из миров! Да я сам могу сотворить из ошметков грязи, кишащих вшей и песьей блевотины мир, которому этот и в сравнение не сгодится. Ад ты, сукин сын, черт бы тебя побрал!
Последнее восклицание относилось к стражнику, больно хлестнувшему меня плетью по голой спине.
— А ну, пой, мерзавец! — прорычал он мне с угрозой в голосе.
Делать было нечего: немного отдышавшись, я подхватил припев: «Хвала Всевышнему за все благодеянья…»
Продвигаясь к северо-западу, на следующий день мы достигли предгорий Титанов. Тащились мы, впрочем, черепашьим шагом: мешали цепи, да и вожатые наши нередко отвлекались на другие дела. Нет-нет да и прибавлялся к нашей печальной процессии еще один горемыка. Иногда устраивался привал: монахи читали молитвы, а солдаты насиловали женщин, в качестве компенсации вспарывая им затем животы. В подобных случаях происходила задержка: провинившиеся каялись в своих проступках, а служители церкви, мягко увещевая их за несдержанность, отпускали им упомянутые выше мелкие прегрешения.
Взбираться по склону многим оказалось не под силу. Двое или трое из нас упали в обморок, и мы оттащили их за ноги на обочину, но, когда число потерь перевалило за десяток, монахи решили сделать остановку. Я находился в колонне всего вторые сутки и потому держался лучше остальных, то есть еще не на самой грани беспамятства. По этой причине меня и заставили, вместе с некоторыми другими сотоварищами покрепче, помогать разбивать лагерь для ночевки.
Отомкнув цепь, меня разъединили с Панглосом — тем самым шутом, который довел меня вчера до бешенства. Он, казалось, прислонился к валуну в бесчувственном состоянии, однако открыл глаза и слабо улыбнулся.
— Восхитительно будет провести ночь, растянувшись под вековыми деревьями и вдыхая свежесть горной прохлады, — вы согласны со мной?
— Пошел ты к дьяволу! — вскипел я, готовый разорвать его в клочья.
Мы расположились в роще невдалеке от лощины, по которой протекал ручей. Меня отрядили туда водоносом в сопровождении охранника. Наручники очень мешали мне управляться с ведрами: пустые я еще кое-как мог держать перед собой, но наполненные до краев водой не удавалось даже оторвать от земли.
— Выбирайте! — показал я охраннику на ведра. — Либо снимите с меня наручники, либо тащите воду сами.
Мой стражник призадумался:
— М-да, действительно, затрудненьице: но работать за тебя я не собираюсь.
Поколебавшись немного, он приказал:
— А ну, подойди и протяни руки!
Проржавевший от пота и крови моих предшественников замок не поддавался его усилиям, и стражник, сосредоточенно пыхтя, склонился над ним. Я воспользовался моментом и стиснул его шею в железном объятии.
С раздавленным кадыком он сумел только слабо пискнуть. Беспомощно вцепился в меня, но я прижал его к груди и хладнокровно проследил, как стекленеют его выпученные глазные яблоки. Ни ненависти, ни презрения к нему я не испытывал. К убийству меня вынудила необходимость. С таким же брезгливым равнодушием я мог бы прихлопнуть таракана на кухне. Мои собственные дела заботили меня больше.
Смерть охранника освобождала меня от опеки гнусных фанатиков. Избавиться от них было настоящим счастьем, однако особой радости я не чувствовал. Обшарив безжизненное тело, я нашел ключи и сбросил с себя опостылевшие оковы. Куда теперь — из огня да в полымя? Что меня ожидало — не худшие ли мучения?
Без собак выследить меня не могли — и, перейдя ручей вброд, я безбоязненно углубился в заросли. Наступление темноты было мне только на руку. К полуночи я уже перевалил через ближайший холм и спустился в долину.
Прежние страхи уступили место новым. Раздеть убитого я не осмелился — и мне по-прежнему нечем было прикрыть свою наготу. А холод между тем становился все более пронизывающим. К утру могли ударить первые осенние заморозки. Во тьме меня могли подстерегать и другие опасности; прихваченное мной копье стражника вряд ли послужило бы надежной защитой от внезапного нападения.
Ночь я провел жалкой тварью, мечущейся в ожидании первых лучей солнца. Восход уже не прибавил мне бодрости. Не окоченел я только потому, что ни минуты не оставался на месте, и к утру валился с ног от голода и усталости. Ноги мои были ободраны до крови, тело иссечено колючими ветвями. Я чуть не увяз в болоте, а когда выбрался на поляну, обнаружил, что потерял копье.
Вскоре лес кончился. Я вышел на открытое пространство. Вершины Титанов смутно вырисовывались на горизонте. Передо мной расстилался луг, но внимание мое привлекло обнесенное загородкой поле, на котором я разглядел, как мне показалось, колосья спелой пшеницы. На самом деле это был овес; впрочем, подобные тонкости меня не занимали. За истекшие сутки я впервые наткнулся на что-то съедобное и, не долго думая, принялся срывать колосья и жадно набивать ими рот.