Страница:
Блюдо оказалось далеко не самым изысканным, но о гастрономических прихотях пришлось забыть. Насытился я не сразу, однако, утолив голод, почувствовал приятное тепло — тем более, что взошедшее солнце обогрело землю. Глаза у меня слипались, и я уже намеревался улечься вздремнуть, не строя на будущее решительно никаких планов. Еще один пучок колосьев — и больше мне ничего не было нужно…
Усталость так притупила мои способности, что я не слышал шагов за спиной, пока меня не толкнули довольно сильно в плечо. Я едва устоял на ногах.
— Прочь, прочь! — раздался чей-то голос. — Убирайся отсюда, проклятый йеху!
Обернувшись, я увидел перед собой чалую лошадь. Лошадь была самая обыкновенная, и я ничуть ей не удивился, однако грубого обращения с собой терпеть не желал.
— Кто-кто? Йеху? Да я тебя за это!.. — возмущенно вскричал я. С другой стороны ко мне приблизились еще четыре коняги. — А ну, пшли вон! — цыкнул я на них.
Мои слова не возымели ни малейшего действия. Чалый конь ухватил меня передним копытом за запястье. Его приятели обступили меня кольцом.
— Обычная для йеху повадка, — проворчал пегий. — Перепортил все колосья. Это один из наших?
Только в этот момент меня осенило вдруг, что лошади пользуются человеческой речью. Поражало и многое другое, никак не соответствующее нормальному положению вещей. Лошади относятся к домашним животным: они приручены человеком и всецело ему подчиняются. Однако эти четвероногие явно не желали считаться с неоспоримыми фактами. Все трое вели себя скорее как полисмены, застукавшие мелкого воришку на месте преступления. Положение мое было обескураживающим, и я подавил в себе желание заорать на них во все горло. Они бы меня не послушали — и я невольно задался вопросом: с какой стати эти сильные, ловкие животные вообще должны повиноваться слабейшему по сравнению с ними созданию — человеку? Я затравленно озирался на них, пока они сосредоточенно меня разглядывали.
— Готов поклясться, что у него вырвались какие-то слова, когда я его окликнул, — задумчиво произнес серый в яблоках.
— Прочисти как следует уши, — посоветовал ему гнедой. — От этих поганцев кроме визга ничего не услышишь.
Стоящий справа от меня вороной конь заявил:
— Это наверняка один из беглых. Наш хозяин не очень-то дозволяет нам распускать копыта, а не то бы мы задали этим тварям такую трепку, чтобы век помнили. Бог свидетель, они сами нарываются на расправу. А этого, видать, за дело исполосовали, умеючи.
— Верно, однако вон как у него ноги все изодраны. Пробирался через лес, не иначе.
— Что будем с ним делать? — поинтересовался чалый.
— Будь моя воля, я бы себя не пожалел, но приобщил бы его к религии, — отозвался гнедой. — Но вы же знаете нашего босса… Он строго блюдет закон и наверняка прикажет возвратить беглеца целым и невредимым.
— Надо отвести его к дому, а там посмотрим.
Чалый развернул меня в сторону и, звучно хлопнув по заду, скомандовал:
— Н-но! Пошевеливайся!
Я дико воззрился на моих захватчиков. Действительность казалась слишком невероятной. Меня, разумное существо, шпыняют лошади… Но, увы, все обстояло именно так. Гнедой и вороной, оскалив зубы, встали у меня по сторонам. Делать было нечего — и я потрусил вперед.
Меня душило негодование: в жизни еще мне не приходилось терпеть подобного унижения. Утешало только одно: очень скоро эти клячи жестоко поплатятся за свою наглость. Навыков в обращении с животными приобрести мне было негде — в навозе я сроду не хлюпался, но погодите: дайте мне только добраться до вашего хозяина. Клянусь небом, он еще пожалеет, что не родился глухим! А не захочет слушать — я выволоку его на скотный двор и вычищу им вместо швабры все стойла. Ничего, что ноги у меня подкашиваются, зато он у меня попляшет!
По-видимому, полное изнеможение и бурлящий во мне гнев не позволили мне в достаточной мере осознать совершенно неслыханный и столь же неоспоримый факт: лошади владели человеческой речью! Во всем остальном они мало чем отличались от самых обыкновенных одров — пожирателей сена. Поэтому, оказавшись вместе с ними в просторном доме, сложенном из массивных бревен, я слегка растерялся. И уж совсем опешил, увидев на веранде раскинувшегося в вольготной позе белого коня. Я все еще надеялся, что в дверях покажется кто-нибудь из моих собратьев, однако чалый обратился к коню со словами:
— Босс, мы захватили этого йеху в поле. Хотели снять второй урожай, а он весь овес повытоптал.
— Он не из нашенских, — вмешался вороной. — Забрел, видать, издалека — где-то за лесом шатался. Гнедой фыркнул:
— Джейку почудилось, будто он что-то сказал. Эта фраза мигом вывела меня из оцепенения.
— Я что-то сказал? Ах ты, ветродуй чертов! Сказал и сейчас скажу — не тебе со мной тягаться! — Я метнул взгляд на белого коня и добавил: — Да и ты тоже — не мне чета!
Моя вспышка вызвала у коняг, доставивших меня сюда, изумленный ропот. Однако конь, которого они именовали Боссом, и глазом не моргнул, а только пристальнее в меня вгляделся.
— Занятно, очень занятно! — произнес он задумчиво. — Каким это образом йеху удалось обрести дар членораздельной речи?
Я окончательно потерял контроль над собой и неистово завопил:
— Заткни пасть! Я тебе не йеху! Я человек, человек — понял?
Конь встретил мой выпад с самым невозмутимым видом.
— Действительно, мы сами дали вам такое наименование, однако до сих пор само название оставалось нам неизвестным. Итак, йеху — это человек, а человек — это йеху; Разницы, само собой разумеется, решительно никакой. Если два различных термина обозначают одно и то же, следовательно, они равны между собой.
— Нет, не равны! — взвизгнул я. — Впрочем, какое нам дело до мнения безмозглых тварей, которые ни в чем ни уха ни рыла не смыслят? Лошадьми правят люди, а не наоборот! И учат их уму-разуму кнутом, а если нужно… Гнедой оглушительно заржал — и даже сам Босс явно развеселился.
— Да неужели? И ты явился сюда, чтобы нам это сообщить?
— Я не желаю иметь с вами ничего общего! — разбушевался я. — Но если бы только захотел — я бы вас приструнил. Так было и так будет. От века людям дано право помыкать лошадьми как вздумается, а вы, жалкие клячи…
— Молчать! — рявкнул вороной.
— Нет-нет, пусть выговорится, — остановил его белый конь. — Я нередко задавался вопросом, что таится в темных глубинах неразвитого сознания йеху — прошу прощения — человека. — Он оглядел меня с головы до пят, не скрывая благодушной заинтересованности. — Ас какой это стати людям даровано подобное право? Вы полагаете, что люди своим благородным и возвышенным поведением заслужили честь быть опекунами и наставниками других?
Пока я пытался подобрать достойный ответ, гнев во мне угас, и меня охватило чувство жуткой беспомощности. Что мог я ему возразить? Чем человечество могло похвастаться, что поставить себе в заслугу? А я, выступая его адвокатом, какие веские доводы мог привести? Указать на торжество изощренной софистики, швырнувшей меня в пучину бед и позора? Вспомнить о свойственной многим заносчивой самоуверенности, наградившей меня рубцами и синяками?
Кони выжидающе смотрели на меня: белый сочувственно-снисходительно, трое других — с откровенным презрением. Не находя слов, я молча отер пот рукой. На душе было пусто и муторно. Ноги отказывались меня держать, и я пошатнулся.
— Так и есть! — язвительно проржал гнедой. — Забыли, что ли: мозгами ворочать вонючему йеху не под силу.
— Вне сомнения, жилось ему несладко, — заключил белый хозяин. — Наказан он, возможно, и по заслугам, однако надсмотрщики явно перестарались. Советую вам его связать, чтобы он не царапался и не кусался, пока вы будете смазывать его раны. А потом поместите его в отдельное стойло. Дайте ему сегодня молока и отрубей. А я тем временем постараюсь навести справки относительно его владельца.
— Пошли! — понукнул меня гнедой. — Не все языком чесать. Больно уж востер, как я погляжу. Вздумаешь еще взбрыкнуть или закусить удила, так я тебя погоняю и в хвост и в гриву.
Путь к конюшне вел через проезжую дорогу. Едва я ступил на нее, как чалый оттащил меня назад.
— Осторожней! Ты что, не слышишь повозки?
Повозка меня не интересовала. Однако остановились мы у придорожного столба. Я поднял глаза, перед которыми у меня плясали круги, и не без труда разобрал надпись на указателе:
«К Темной Башне».
Не успел я сообразить что к чему, как повозка приблизилась к нам вплотную. Я оторопело уставился на лошадь, которая держала поводья, рьяно нахлестывая запряженную шестерню. Тянули повозку заросшие шерстью, косматые, звероподобные четвероногие — и в них я узнал людей! Это были взрослые мужчины… да нет, и две женщины тоже, судя по их болтающимся отвислым грудям.
— Щегольской выезд, ничего не скажешь, — прокомментировал вороной.
Что-то во мне должно было уступить место переполнявшему меня ужасу. Я думал, что вот-вот расстанусь либо с разумом, либо с самой жизнью. Однако на помощь пришел желудок. Я мучительно простонал — и меня вырвало.
— Свяжешься с йеху, так и копыта недолго откинуть, — проворчал чалый. — Держись, негодник, а то придется тебя силком волочить.
Почти двое суток я метался в лихорадочном беспамятстве. Наверное, только это спасло меня от безумия. Больного, меня не стали кормить падалью, которая составляла обычный рацион человекообразных существ, находившихся в услужении у лошадей. Моя болезнь также спасла меня от совместного проживания с так называемыми йеху, хотя их шумную возню и пронзительные визги я слышал через перегородку постоянно.
Однако было нечто более страшное, нежели грозящая мне деградация. Мозг мой, даже в бреду, неотступно сверлило воспоминание о моей тщетной попытке оправдать человечество. Встреча с Лорелем вселила в меня уверенность в том, что я вновь надежно оградил себя броней скепсиса, и я всячески бравировал щитом цинизма, неуязвимость которого оказалась мнимой. В первой же стычке мои доспехи рассыпались в прах. Я страстно желал смело провозгласить неколебимость моральных устоев и непогрешимую мудрость, неотъемлемо присущие человеческому роду. И что же? Потерялся, сник перед глумливыми недругами, сраженный собственной немотой.
Неволя, впрочем, какой бы тягостной она ни была, вернула меня к жизни. Вынужденный отдых пошел мне на пользу. Мазь, наложенная чалым на мои раны, предотвратила инфекцию и вскорости исцелила их совершенно. Разболтанные в молоке отруби хотя и не принадлежали к числу моих любимых блюд, оказались достаточно питательными и быстро восстанавливали мои силы. Жар прекратился, но я лишний день симулировал нездоровье, чтобы как следует окрепнуть. А ночью, под утро, положил непременно удариться в бега.
Дверь моего стойла также запиралась на один наружный крючок. Для так называемых йеху это простейшее препятствие являлось непреодолимым. Мне, как разумному существу, справиться с ним было раз плюнуть, о чем клячи, естественно, не подозревали. От рамы крошечного оконца я отломил нужной длины щепку, просунул ее в щель и одним махом скинул крючок.
Йеху, к счастью, не ведут ночной образ жизни: отовсюду слышался густой мерный храп. Ворота конюшни были заперты, но мне еще помнились мальчишеские ухватки, когда сараи служили моим излюбленным прибежищем. Я проворно взобрался на сеновал и сразу отыскал заложенное щитом отверстие. Высунувшись наружу, осторожно огляделся по сторонам. Все спокойно. Выбравшись ногами вперед, я повис на руках, потом мягко спрыгнул на изрядно унавоженный двор.
Дорогу я знал как нельзя лучше. В Романии для меня был открыт только один путь. Да и во всем мире тоже, если уж на то пошло. Надпись «К Темной Башне» сопровождалась стрелкой, указывающей налево. В предрассветной мгле, при свете меркнущих звезд заблудиться было невозможно. Выйдя на большак, я припустил изо всей мочи.
Не давая себе роздыху, я несся вперед как очумелый, хотя погони за мной никакой не предвиделось. И вовсе не потому, что мне не терпелось добраться до этой невообразимой башни. Инстинкт побуждал меня держаться от нее подальше. Но в то же время эта башня представлялась мне желанным приютом, могущим меня спасти от куда более чудовищных несчастий. В захлестнувшем меня хаосе только там виделась мне твердая точка опоры, причем единственная, другой я попросту не способен был вообразить.
25. Сомнительный провожатый
Усталость так притупила мои способности, что я не слышал шагов за спиной, пока меня не толкнули довольно сильно в плечо. Я едва устоял на ногах.
— Прочь, прочь! — раздался чей-то голос. — Убирайся отсюда, проклятый йеху!
Обернувшись, я увидел перед собой чалую лошадь. Лошадь была самая обыкновенная, и я ничуть ей не удивился, однако грубого обращения с собой терпеть не желал.
— Кто-кто? Йеху? Да я тебя за это!.. — возмущенно вскричал я. С другой стороны ко мне приблизились еще четыре коняги. — А ну, пшли вон! — цыкнул я на них.
Мои слова не возымели ни малейшего действия. Чалый конь ухватил меня передним копытом за запястье. Его приятели обступили меня кольцом.
— Обычная для йеху повадка, — проворчал пегий. — Перепортил все колосья. Это один из наших?
Только в этот момент меня осенило вдруг, что лошади пользуются человеческой речью. Поражало и многое другое, никак не соответствующее нормальному положению вещей. Лошади относятся к домашним животным: они приручены человеком и всецело ему подчиняются. Однако эти четвероногие явно не желали считаться с неоспоримыми фактами. Все трое вели себя скорее как полисмены, застукавшие мелкого воришку на месте преступления. Положение мое было обескураживающим, и я подавил в себе желание заорать на них во все горло. Они бы меня не послушали — и я невольно задался вопросом: с какой стати эти сильные, ловкие животные вообще должны повиноваться слабейшему по сравнению с ними созданию — человеку? Я затравленно озирался на них, пока они сосредоточенно меня разглядывали.
— Готов поклясться, что у него вырвались какие-то слова, когда я его окликнул, — задумчиво произнес серый в яблоках.
— Прочисти как следует уши, — посоветовал ему гнедой. — От этих поганцев кроме визга ничего не услышишь.
Стоящий справа от меня вороной конь заявил:
— Это наверняка один из беглых. Наш хозяин не очень-то дозволяет нам распускать копыта, а не то бы мы задали этим тварям такую трепку, чтобы век помнили. Бог свидетель, они сами нарываются на расправу. А этого, видать, за дело исполосовали, умеючи.
— Верно, однако вон как у него ноги все изодраны. Пробирался через лес, не иначе.
— Что будем с ним делать? — поинтересовался чалый.
— Будь моя воля, я бы себя не пожалел, но приобщил бы его к религии, — отозвался гнедой. — Но вы же знаете нашего босса… Он строго блюдет закон и наверняка прикажет возвратить беглеца целым и невредимым.
— Надо отвести его к дому, а там посмотрим.
Чалый развернул меня в сторону и, звучно хлопнув по заду, скомандовал:
— Н-но! Пошевеливайся!
Я дико воззрился на моих захватчиков. Действительность казалась слишком невероятной. Меня, разумное существо, шпыняют лошади… Но, увы, все обстояло именно так. Гнедой и вороной, оскалив зубы, встали у меня по сторонам. Делать было нечего — и я потрусил вперед.
Меня душило негодование: в жизни еще мне не приходилось терпеть подобного унижения. Утешало только одно: очень скоро эти клячи жестоко поплатятся за свою наглость. Навыков в обращении с животными приобрести мне было негде — в навозе я сроду не хлюпался, но погодите: дайте мне только добраться до вашего хозяина. Клянусь небом, он еще пожалеет, что не родился глухим! А не захочет слушать — я выволоку его на скотный двор и вычищу им вместо швабры все стойла. Ничего, что ноги у меня подкашиваются, зато он у меня попляшет!
По-видимому, полное изнеможение и бурлящий во мне гнев не позволили мне в достаточной мере осознать совершенно неслыханный и столь же неоспоримый факт: лошади владели человеческой речью! Во всем остальном они мало чем отличались от самых обыкновенных одров — пожирателей сена. Поэтому, оказавшись вместе с ними в просторном доме, сложенном из массивных бревен, я слегка растерялся. И уж совсем опешил, увидев на веранде раскинувшегося в вольготной позе белого коня. Я все еще надеялся, что в дверях покажется кто-нибудь из моих собратьев, однако чалый обратился к коню со словами:
— Босс, мы захватили этого йеху в поле. Хотели снять второй урожай, а он весь овес повытоптал.
— Он не из нашенских, — вмешался вороной. — Забрел, видать, издалека — где-то за лесом шатался. Гнедой фыркнул:
— Джейку почудилось, будто он что-то сказал. Эта фраза мигом вывела меня из оцепенения.
— Я что-то сказал? Ах ты, ветродуй чертов! Сказал и сейчас скажу — не тебе со мной тягаться! — Я метнул взгляд на белого коня и добавил: — Да и ты тоже — не мне чета!
Моя вспышка вызвала у коняг, доставивших меня сюда, изумленный ропот. Однако конь, которого они именовали Боссом, и глазом не моргнул, а только пристальнее в меня вгляделся.
— Занятно, очень занятно! — произнес он задумчиво. — Каким это образом йеху удалось обрести дар членораздельной речи?
Я окончательно потерял контроль над собой и неистово завопил:
— Заткни пасть! Я тебе не йеху! Я человек, человек — понял?
Конь встретил мой выпад с самым невозмутимым видом.
— Действительно, мы сами дали вам такое наименование, однако до сих пор само название оставалось нам неизвестным. Итак, йеху — это человек, а человек — это йеху; Разницы, само собой разумеется, решительно никакой. Если два различных термина обозначают одно и то же, следовательно, они равны между собой.
— Нет, не равны! — взвизгнул я. — Впрочем, какое нам дело до мнения безмозглых тварей, которые ни в чем ни уха ни рыла не смыслят? Лошадьми правят люди, а не наоборот! И учат их уму-разуму кнутом, а если нужно… Гнедой оглушительно заржал — и даже сам Босс явно развеселился.
— Да неужели? И ты явился сюда, чтобы нам это сообщить?
— Я не желаю иметь с вами ничего общего! — разбушевался я. — Но если бы только захотел — я бы вас приструнил. Так было и так будет. От века людям дано право помыкать лошадьми как вздумается, а вы, жалкие клячи…
— Молчать! — рявкнул вороной.
— Нет-нет, пусть выговорится, — остановил его белый конь. — Я нередко задавался вопросом, что таится в темных глубинах неразвитого сознания йеху — прошу прощения — человека. — Он оглядел меня с головы до пят, не скрывая благодушной заинтересованности. — Ас какой это стати людям даровано подобное право? Вы полагаете, что люди своим благородным и возвышенным поведением заслужили честь быть опекунами и наставниками других?
Пока я пытался подобрать достойный ответ, гнев во мне угас, и меня охватило чувство жуткой беспомощности. Что мог я ему возразить? Чем человечество могло похвастаться, что поставить себе в заслугу? А я, выступая его адвокатом, какие веские доводы мог привести? Указать на торжество изощренной софистики, швырнувшей меня в пучину бед и позора? Вспомнить о свойственной многим заносчивой самоуверенности, наградившей меня рубцами и синяками?
Кони выжидающе смотрели на меня: белый сочувственно-снисходительно, трое других — с откровенным презрением. Не находя слов, я молча отер пот рукой. На душе было пусто и муторно. Ноги отказывались меня держать, и я пошатнулся.
— Так и есть! — язвительно проржал гнедой. — Забыли, что ли: мозгами ворочать вонючему йеху не под силу.
— Вне сомнения, жилось ему несладко, — заключил белый хозяин. — Наказан он, возможно, и по заслугам, однако надсмотрщики явно перестарались. Советую вам его связать, чтобы он не царапался и не кусался, пока вы будете смазывать его раны. А потом поместите его в отдельное стойло. Дайте ему сегодня молока и отрубей. А я тем временем постараюсь навести справки относительно его владельца.
— Пошли! — понукнул меня гнедой. — Не все языком чесать. Больно уж востер, как я погляжу. Вздумаешь еще взбрыкнуть или закусить удила, так я тебя погоняю и в хвост и в гриву.
Путь к конюшне вел через проезжую дорогу. Едва я ступил на нее, как чалый оттащил меня назад.
— Осторожней! Ты что, не слышишь повозки?
Повозка меня не интересовала. Однако остановились мы у придорожного столба. Я поднял глаза, перед которыми у меня плясали круги, и не без труда разобрал надпись на указателе:
«К Темной Башне».
Не успел я сообразить что к чему, как повозка приблизилась к нам вплотную. Я оторопело уставился на лошадь, которая держала поводья, рьяно нахлестывая запряженную шестерню. Тянули повозку заросшие шерстью, косматые, звероподобные четвероногие — и в них я узнал людей! Это были взрослые мужчины… да нет, и две женщины тоже, судя по их болтающимся отвислым грудям.
— Щегольской выезд, ничего не скажешь, — прокомментировал вороной.
Что-то во мне должно было уступить место переполнявшему меня ужасу. Я думал, что вот-вот расстанусь либо с разумом, либо с самой жизнью. Однако на помощь пришел желудок. Я мучительно простонал — и меня вырвало.
— Свяжешься с йеху, так и копыта недолго откинуть, — проворчал чалый. — Держись, негодник, а то придется тебя силком волочить.
Почти двое суток я метался в лихорадочном беспамятстве. Наверное, только это спасло меня от безумия. Больного, меня не стали кормить падалью, которая составляла обычный рацион человекообразных существ, находившихся в услужении у лошадей. Моя болезнь также спасла меня от совместного проживания с так называемыми йеху, хотя их шумную возню и пронзительные визги я слышал через перегородку постоянно.
Однако было нечто более страшное, нежели грозящая мне деградация. Мозг мой, даже в бреду, неотступно сверлило воспоминание о моей тщетной попытке оправдать человечество. Встреча с Лорелем вселила в меня уверенность в том, что я вновь надежно оградил себя броней скепсиса, и я всячески бравировал щитом цинизма, неуязвимость которого оказалась мнимой. В первой же стычке мои доспехи рассыпались в прах. Я страстно желал смело провозгласить неколебимость моральных устоев и непогрешимую мудрость, неотъемлемо присущие человеческому роду. И что же? Потерялся, сник перед глумливыми недругами, сраженный собственной немотой.
Неволя, впрочем, какой бы тягостной она ни была, вернула меня к жизни. Вынужденный отдых пошел мне на пользу. Мазь, наложенная чалым на мои раны, предотвратила инфекцию и вскорости исцелила их совершенно. Разболтанные в молоке отруби хотя и не принадлежали к числу моих любимых блюд, оказались достаточно питательными и быстро восстанавливали мои силы. Жар прекратился, но я лишний день симулировал нездоровье, чтобы как следует окрепнуть. А ночью, под утро, положил непременно удариться в бега.
Дверь моего стойла также запиралась на один наружный крючок. Для так называемых йеху это простейшее препятствие являлось непреодолимым. Мне, как разумному существу, справиться с ним было раз плюнуть, о чем клячи, естественно, не подозревали. От рамы крошечного оконца я отломил нужной длины щепку, просунул ее в щель и одним махом скинул крючок.
Йеху, к счастью, не ведут ночной образ жизни: отовсюду слышался густой мерный храп. Ворота конюшни были заперты, но мне еще помнились мальчишеские ухватки, когда сараи служили моим излюбленным прибежищем. Я проворно взобрался на сеновал и сразу отыскал заложенное щитом отверстие. Высунувшись наружу, осторожно огляделся по сторонам. Все спокойно. Выбравшись ногами вперед, я повис на руках, потом мягко спрыгнул на изрядно унавоженный двор.
Дорогу я знал как нельзя лучше. В Романии для меня был открыт только один путь. Да и во всем мире тоже, если уж на то пошло. Надпись «К Темной Башне» сопровождалась стрелкой, указывающей налево. В предрассветной мгле, при свете меркнущих звезд заблудиться было невозможно. Выйдя на большак, я припустил изо всей мочи.
Не давая себе роздыху, я несся вперед как очумелый, хотя погони за мной никакой не предвиделось. И вовсе не потому, что мне не терпелось добраться до этой невообразимой башни. Инстинкт побуждал меня держаться от нее подальше. Но в то же время эта башня представлялась мне желанным приютом, могущим меня спасти от куда более чудовищных несчастий. В захлестнувшем меня хаосе только там виделась мне твердая точка опоры, причем единственная, другой я попросту не способен был вообразить.
25. Сомнительный провожатый
Не прошло и часа, как дорога круто взяла вверх.
Теперь, когда долина осталась позади, ветер пронизывал меня до костей. Я поплотнее закутался в вонючее одеяло, которым чалый укрывал меня на ночь. К рассвету я уже одолел первый перевал и оказался на изрезанной оврагами плоской возвышенности, заросшей чахлой травой и колючим кустарником.
Я подумал, что цивилизованные лошади, которые держали меня в плену, вряд ли поселились бы здесь из-за явной нехватки корма. Однако, завидев на горизонте дымок, приблизился к нему не без опаски.
Вскоре я увидел перед собой широкую лощину, по которой протекал довольно полноводный ручей. Истинное сокровище среди пустынной, засушливой местности: воды в нем хватило бы и для самого большого стада. Впрочем, коровы на бережке уже давным-давно забыли о жажде. Как рассевшиеся вокруг грифы — о голоде…
От процветавшего некогда здешнего ранчо тоже остался один скелет. Крыши не сохранилось почти ни одной. Глинобитный жилой дом дышал на ладан. Стены его обвалились — и только из неприглядной на вид боковой пристройки курился дымок. Не будь мой желудок так пуст — я бы довольствовался глотком воды из ручья. Однако ноги у меня подкашивались, и я свернул на заросшую сорняками тропинку, которая вела к покосившемуся крыльцу.
На мой стук отозвались не сразу. Переступив порог, я очутился в просторной, скудно обставленной комнате. У очага возился сгорбленный бородатый старик в набедренной повязке. За отсутствием камина дым уходил прямо через отверстие в потолке. Сумрачный свет просачивался внутрь только через окна, смотревшие во внутренний дворик.
Хозяин с явным усилием повернул голову в мою сторону. Как только глаза мои немного свыклись с темнотой жилища, я едва удержался от изумленного возгласа. Лицо старика сплошь покрывали кровавые чирьи. И не только лицо — но, насколько я мог разглядеть, и все тело…
— Доброе утро, — сказал я, так и не дождавшись приветствия.
— Для кого доброе, для кого нет, — угрюмо пробурчал хозяин.
Имело ли смысл втолковывать ему, что я к этим счастливчикам не отношусь?
— Я иду со стороны долины, — начал я. — Всю ночь без привала, и хоть бы одна живая душа навстречу, Вы не подскажете, где тут можно перекусить?
Раздумывая над моим вопросом, старик медленно, словно сомнамбула, раскачивался взад-вперед, потом горестно заговорил:
— Да, мы все еще не чураемся здесь пищи, хотя чего ради — вряд ли кто объяснит. Мне вот-вот принесут поесть, и тогда вам представится случай продлить свое существование, коли вы сочтете это нужным.
— Отлично, — я потер руки, хотя тон хозяина делал неуместным наличие аппетита.
Увидев в углу табуретку, я придвинул ее поближе к огню.
— Утречко-то выдалось прохладное. Хозяин, выдержав по своему обычаю паузу, в ответ заметил:
— А пальто у вас не ахти какое.
— Что поделаешь: лучшего не нашлось. Разговор, казалось, готов был на этом прерваться, однако минуту-другую спустя хозяин указал на плащ с капюшоном, свисавший с гвоздя в стене.
— Вот накидка одного из моих сыновей: хотите — забирайте себе.
— Спасибо большущее! Охотно возьму. Предложение, естественно, меня обрадовало, но из вежливости я добавил:
— Надеюсь, ваш сын не будет против?
— Вряд ли он что-нибудь возразит, — продолжал старик тем же бесцветным, монотонным голосом. — Он уже умер — да и все другие мои сыновья тоже умерли.
Мне не оставалось иного способа замять неловкость, как только снять с гвоздя и примерить подарок. Это была длинная, мне чуть не до пят, хламида из верблюжьей шерсти, легкая и теплая.
— Красотища! — воскликнул я с наигранной беспечностью, которой тут же устыдился. — Кстати, я еще не представился: Шендон.
Слова мои повисли в воздухе. Старику понадобилась целая вечность, чтобы повернуться ко мне лицом. Наконец он распрямился и впился в меня огненным взглядом. Гнев старика застал меня врасплох, однако инстинктивно я чувствовал, что вовсе не я тому причина.
— Иов, — отрекомендовался он.
Чирьи вылетели у меня из головы — и я протянул было руку, но он смотрел куда-то мимо меня. По-видимому, он не слишком нуждался в моем обществе, но не мог же я уйти, не дождавшись обещанного завтрака.
— Очень рад, — проговорил я. — Еще раз большое вам спасибо, мистер Иов.
— Просто Иов. Вез мистера. Имя — это единственное, что у меня еще есть. Все остальное отобрано.
Мою благодарность он, казалось, пропустил мимо ушей, но тут же выяснилось, что я ошибался.
— Перед уходом я дам вам еще сандалии, они вам пригодятся, — торжественно заявил он, подбрасывая в огонь полено.
Кочергой ему служил обломок обгоревшей наполовину доски. Приглядевшись, я различил на ней какие-то буквы. Разобрать их вверх ногами было не так-то просто, однако я умудрился прочесть уцелевший от огня один-единственный слог «Тем…».
Меня подбросило как от удара током.
— А что там дальше было написано? Случайно, не «Тёмная Башня»?
— Да-да, именно так.
— Где же этот указатель находился? — не отставал я.
— Когда я приобрел это поместье, он был прибит к старому тополю, который стоял вон там. — Старик ткнул в сторону дороги раздувшимся от волдырей пальцем. — Потом началась вся эта кутерьма, коровы все до единой передохли от чумы, и кочерга из дома тоже куда-то пропала. Пришлось заменить ее вот этой самой доской. Она хороша тем, что древесина в ней уж больно прочная — не сравнить со здешними тощими палками.
— Но куда именно эта надпись указывала? — упорствовал я.
Иов, пытаясь припомнить нужное направление, принялся озираться по сторонам.
— Вон туда, за дом: там начинается тропка, которая ведет в горы.
В эту минуту на пороге появилась убитая горем женщина с котелком похлебки в руках. По распоряжению Иова она принесла для меня тарелку, а чуть позже — и пару сандалий.
— А вы сами когда-нибудь туда заглядывали? — поинтересовался я, когда мы вновь остались вдвоем.
— Дальше границы моих владений не бывал — это в полумиле от края леса. — Иов облизал ложку и с горечью покачал головой. — Я обычно объезжал свои пастбища верхом, когда еще мог держаться в седле.
У меня у самого от забот голова шла крутом, тем не менее я почитал себя обязанным отплатить Иову за гостеприимство сочувствием к его невзгодам.
— Да, что и говорить, трудненько вам пришлось, — участливо сказал я. — Хлебнули лиха вдоволь, верно, старина?
Глаза его вновь сверкнули плохо скрываемым негодованием.
— Я несу на себе худшее бремя, какое суждено всем нам, — бремя существования.
У меня было точно такое же чувство, но что толку? Чаще всего нас подстрекает дурацкое стремление побудить собеседника легкомысленно относиться к своим тяготам, но зато собственные неприятности мы охотно изображаем как настоящие бедствия.
— Выходит, по-вашему, жить на свете — тошнее всего?
Мой вопрос окончательно вывел его из равновесия. Не спуская с меня неистово пылающих глаз, он с пеной у рта принялся декламировать яростной скороговоркой:
Возразить мне было нечего. Кое-что из того, что он сказал, вполне отвечало сумятице у меня в голове — мыслям и чувствам, угнетавшим меня с тех пор, как я покинул Замок Ниграмус. Иов прояснил мне многое: его страстная обвинительная тирада открыла мне глаза на мое собственное положение. Я и так с горечью сознавал, что похож на перекати-поле, в изобилии попадавшиеся мне на каждом шагу близ дома Иова, — ни свежих побегов, ни прочных корней у меня нет. Со времен юности я не встретил еще ни единого человека, который дорожил бы моим обществом. Теперь действительность предстала мне в еще более ужасном свете. Дело было не только во мне самом — и не в том, что судьбе угодно было обделить меня счастьем. Мне вдруг сделалось понятно, что на достижение в нашем бренном мире хоть чего-либо мало-мальски стоящего незачем и надеяться.
Поначалу я собирался попросить у Иова разрешения немного передохнуть под его кровом, однако сон с меня как рукой сняло. Меня подгонял вперед неодолимый зуд, подобный тому, какой побуждает иного растравлять свои едва зажившие раны. Мне предстояло убедиться в истинных размерах зла, и я роковым образом был уверен, где именно смогу бросить лот в грозную пучину.
Хозяин дома, казалось, перестал меня замечать, однако едва я пошевелился, он поднял голову.
— Вы все еще намерены туда отправиться? — глухо спросил он, показывая на обгоревшую доску. — Добра не ждите. Вам оттуда не выбраться.
— Знаю, — ответил я твердо, стараясь сохранить спокойствие. — Иду навстречу тому, что меня ждет. Не хочу дожидаться, пока оно само нагрянет.
Я пересек расположенное на косогоре пастбище, миновал густой ельник и не без труда взобрался по каменистым уступам на крутой перевал, всходивший едва ли не под самые облака. Там я сбился с пути, но, одолев горный хребет, напал на новую тропку, по которой через жидкий кустарник и заросли болиголова выбрался на дорогу.
Местность выглядела безотрадно. Над головой нависали тяжелые тучи, через свинцовую толщу которых, казалось, сроду не пробивался луч солнца. Однако суровый этот край некогда был, по всем признакам, обитаем. Кое-где, среди куч можжевельника и обнажившихся горных пород, поросших грязно-серым лишайником, желтела нескошенная луговая трава. Растерявшие листву деревья были в незапамятные времена явно посажены рукой хозяина, заботившегося о густой тени у входа в дом. Теперь вместо домов чернели одни только ямы, над которыми свисали скрюченные от дряхлости ветви. Изредка попадались полуразрушенные заборы из грубо обтесанного камня. Что они ограждали теперь, кроме пустоты и заброшенности?
Шел я долго, силы мои были на исходе. Близился уже закат, однако окрестности становились все менее и менее привлекательными. Одолев еще один мощный кряж на подступах к Титанам, я увидел, что дальше дорога разветвляется. Сказать, что я обольщался иллюзиями, было бы пустой тратой слов, но все же, надо сознаться, думал найти на перепутье хоть какой-нибудь ориентир. Надежда меня обманула — и я застыл у развилки столбом, тупо глядя в пространство перед собой.
Не знаю, долго ли я так простоял, но через какое-то время почувствовал, что я не один. За спиной послышалось странное постукиванье, сопровождаемое ширканьем о дорогу. Собравшись с духом, я обернулся и увидел незнакомца, который как нельзя лучше вписывался в пейзаж. Настороживший меня стук производил проворно переставляемый им костыль: делая шаг вперед, незнакомец всякий раз волочил свою опору за собой по дорожной пыли.
Зная по прежнему опыту, что все оборванные калеки — обычно попрошайки, я по привычке обратился к нему довольно резко, как если бы он пристал ко мне на станции окружной железной дороги:
— Ну, чего надо?
Бродяга, ничуть не смутившись, усмехнулся с откровенной наглостью.
— А может, лучше тебя самого об этом спросить? — скрипучим голосом осведомился он. — Вид у тебя такой, будто ты заблудился.
Трудно передать, насколько он меня разозлил, однако другой помощи ждать было неоткуда, и я постарался сдержать раздражение.
— Что-то не вижу здесь дорожного указателя. Бродяга сплюнул и, тряхнув костылем, поинтересовался:
— А куда топать изволили?
Желание поскорее от него отделаться боролось во мне со стремлением разузнать поточнее, где мы находимся.
Теперь, когда долина осталась позади, ветер пронизывал меня до костей. Я поплотнее закутался в вонючее одеяло, которым чалый укрывал меня на ночь. К рассвету я уже одолел первый перевал и оказался на изрезанной оврагами плоской возвышенности, заросшей чахлой травой и колючим кустарником.
Я подумал, что цивилизованные лошади, которые держали меня в плену, вряд ли поселились бы здесь из-за явной нехватки корма. Однако, завидев на горизонте дымок, приблизился к нему не без опаски.
Вскоре я увидел перед собой широкую лощину, по которой протекал довольно полноводный ручей. Истинное сокровище среди пустынной, засушливой местности: воды в нем хватило бы и для самого большого стада. Впрочем, коровы на бережке уже давным-давно забыли о жажде. Как рассевшиеся вокруг грифы — о голоде…
От процветавшего некогда здешнего ранчо тоже остался один скелет. Крыши не сохранилось почти ни одной. Глинобитный жилой дом дышал на ладан. Стены его обвалились — и только из неприглядной на вид боковой пристройки курился дымок. Не будь мой желудок так пуст — я бы довольствовался глотком воды из ручья. Однако ноги у меня подкашивались, и я свернул на заросшую сорняками тропинку, которая вела к покосившемуся крыльцу.
На мой стук отозвались не сразу. Переступив порог, я очутился в просторной, скудно обставленной комнате. У очага возился сгорбленный бородатый старик в набедренной повязке. За отсутствием камина дым уходил прямо через отверстие в потолке. Сумрачный свет просачивался внутрь только через окна, смотревшие во внутренний дворик.
Хозяин с явным усилием повернул голову в мою сторону. Как только глаза мои немного свыклись с темнотой жилища, я едва удержался от изумленного возгласа. Лицо старика сплошь покрывали кровавые чирьи. И не только лицо — но, насколько я мог разглядеть, и все тело…
— Доброе утро, — сказал я, так и не дождавшись приветствия.
— Для кого доброе, для кого нет, — угрюмо пробурчал хозяин.
Имело ли смысл втолковывать ему, что я к этим счастливчикам не отношусь?
— Я иду со стороны долины, — начал я. — Всю ночь без привала, и хоть бы одна живая душа навстречу, Вы не подскажете, где тут можно перекусить?
Раздумывая над моим вопросом, старик медленно, словно сомнамбула, раскачивался взад-вперед, потом горестно заговорил:
— Да, мы все еще не чураемся здесь пищи, хотя чего ради — вряд ли кто объяснит. Мне вот-вот принесут поесть, и тогда вам представится случай продлить свое существование, коли вы сочтете это нужным.
— Отлично, — я потер руки, хотя тон хозяина делал неуместным наличие аппетита.
Увидев в углу табуретку, я придвинул ее поближе к огню.
— Утречко-то выдалось прохладное. Хозяин, выдержав по своему обычаю паузу, в ответ заметил:
— А пальто у вас не ахти какое.
— Что поделаешь: лучшего не нашлось. Разговор, казалось, готов был на этом прерваться, однако минуту-другую спустя хозяин указал на плащ с капюшоном, свисавший с гвоздя в стене.
— Вот накидка одного из моих сыновей: хотите — забирайте себе.
— Спасибо большущее! Охотно возьму. Предложение, естественно, меня обрадовало, но из вежливости я добавил:
— Надеюсь, ваш сын не будет против?
— Вряд ли он что-нибудь возразит, — продолжал старик тем же бесцветным, монотонным голосом. — Он уже умер — да и все другие мои сыновья тоже умерли.
Мне не оставалось иного способа замять неловкость, как только снять с гвоздя и примерить подарок. Это была длинная, мне чуть не до пят, хламида из верблюжьей шерсти, легкая и теплая.
— Красотища! — воскликнул я с наигранной беспечностью, которой тут же устыдился. — Кстати, я еще не представился: Шендон.
Слова мои повисли в воздухе. Старику понадобилась целая вечность, чтобы повернуться ко мне лицом. Наконец он распрямился и впился в меня огненным взглядом. Гнев старика застал меня врасплох, однако инстинктивно я чувствовал, что вовсе не я тому причина.
— Иов, — отрекомендовался он.
Чирьи вылетели у меня из головы — и я протянул было руку, но он смотрел куда-то мимо меня. По-видимому, он не слишком нуждался в моем обществе, но не мог же я уйти, не дождавшись обещанного завтрака.
— Очень рад, — проговорил я. — Еще раз большое вам спасибо, мистер Иов.
— Просто Иов. Вез мистера. Имя — это единственное, что у меня еще есть. Все остальное отобрано.
Мою благодарность он, казалось, пропустил мимо ушей, но тут же выяснилось, что я ошибался.
— Перед уходом я дам вам еще сандалии, они вам пригодятся, — торжественно заявил он, подбрасывая в огонь полено.
Кочергой ему служил обломок обгоревшей наполовину доски. Приглядевшись, я различил на ней какие-то буквы. Разобрать их вверх ногами было не так-то просто, однако я умудрился прочесть уцелевший от огня один-единственный слог «Тем…».
Меня подбросило как от удара током.
— А что там дальше было написано? Случайно, не «Тёмная Башня»?
— Да-да, именно так.
— Где же этот указатель находился? — не отставал я.
— Когда я приобрел это поместье, он был прибит к старому тополю, который стоял вон там. — Старик ткнул в сторону дороги раздувшимся от волдырей пальцем. — Потом началась вся эта кутерьма, коровы все до единой передохли от чумы, и кочерга из дома тоже куда-то пропала. Пришлось заменить ее вот этой самой доской. Она хороша тем, что древесина в ней уж больно прочная — не сравнить со здешними тощими палками.
— Но куда именно эта надпись указывала? — упорствовал я.
Иов, пытаясь припомнить нужное направление, принялся озираться по сторонам.
— Вон туда, за дом: там начинается тропка, которая ведет в горы.
В эту минуту на пороге появилась убитая горем женщина с котелком похлебки в руках. По распоряжению Иова она принесла для меня тарелку, а чуть позже — и пару сандалий.
— А вы сами когда-нибудь туда заглядывали? — поинтересовался я, когда мы вновь остались вдвоем.
— Дальше границы моих владений не бывал — это в полумиле от края леса. — Иов облизал ложку и с горечью покачал головой. — Я обычно объезжал свои пастбища верхом, когда еще мог держаться в седле.
У меня у самого от забот голова шла крутом, тем не менее я почитал себя обязанным отплатить Иову за гостеприимство сочувствием к его невзгодам.
— Да, что и говорить, трудненько вам пришлось, — участливо сказал я. — Хлебнули лиха вдоволь, верно, старина?
Глаза его вновь сверкнули плохо скрываемым негодованием.
— Я несу на себе худшее бремя, какое суждено всем нам, — бремя существования.
У меня было точно такое же чувство, но что толку? Чаще всего нас подстрекает дурацкое стремление побудить собеседника легкомысленно относиться к своим тяготам, но зато собственные неприятности мы охотно изображаем как настоящие бедствия.
— Выходит, по-вашему, жить на свете — тошнее всего?
Мой вопрос окончательно вывел его из равновесия. Не спуская с меня неистово пылающих глаз, он с пеной у рта принялся декламировать яростной скороговоркой:
Вспышка длилась недолго. Иов замолчал, сник и вновь принялся за еду с таким видом, словно в доме лежал покойник.
Мы родимся на свет, чтоб страдать до кончины,
А зачем жили мы — не узнаем причины.
Не узнаем вовек, кто себе на забаву
Сотворил нас и кто учиняет расправу.
Нас позвали за стол — так накрытый, что чудо,
Но повар, свихнувшись, перепортил все блюда.
Мы с расчетом свои замышляем поступки,
Но итоги ничтожней трухлявой скорлупки.
Наше тело и ум совершенны на диво,
Но они меж собою грызутся сварливо
И за первенство спорят весь век неустанно,
Досаждая друг другу в войне постоянной.
Оба пола в соитье не ведают счастья:
Плоть враждует с душой, раздирая на части
Наслаждения наши, — ведь радостям тела
До сердечных забот ни малейшего дела
Нет в союзе погибельном. Страстью томимы,
Себе же на горе потомство плодим мы.
Наши дети отцов ненавидят сыздетства,
Ибо наше ничтожество — вот их наследство.
Для несчастных сынов мы — козлы отпущенья:
Мы привязаны к ним, но не знать нам прощенья.
Как и нам, суждена им одна безнадега —
И мозгов в голове у них тоже немного.
Жизнь отнимет у них все, что юность сулила,
А в конце, как и нас, поджидает могила.
Но упорно — хоть тресни — бубним и талдычим,
И жестокую силу трусливо величим,
Продолжая обман из колена в колено
Жалкой басней: все сущее, мол, непременно
Вышней волей продумано в каждой детали.
Возносите хвалы — и забудьте печали!
Вот бессмысленный треп туполобой оравы —
Глас народа бредовый, нелепый, гугнявый.
Прочь бегите вы, прочь, дурни с писаной торбой,
От того, кто вкусил умудренности скорбной!
Возразить мне было нечего. Кое-что из того, что он сказал, вполне отвечало сумятице у меня в голове — мыслям и чувствам, угнетавшим меня с тех пор, как я покинул Замок Ниграмус. Иов прояснил мне многое: его страстная обвинительная тирада открыла мне глаза на мое собственное положение. Я и так с горечью сознавал, что похож на перекати-поле, в изобилии попадавшиеся мне на каждом шагу близ дома Иова, — ни свежих побегов, ни прочных корней у меня нет. Со времен юности я не встретил еще ни единого человека, который дорожил бы моим обществом. Теперь действительность предстала мне в еще более ужасном свете. Дело было не только во мне самом — и не в том, что судьбе угодно было обделить меня счастьем. Мне вдруг сделалось понятно, что на достижение в нашем бренном мире хоть чего-либо мало-мальски стоящего незачем и надеяться.
Поначалу я собирался попросить у Иова разрешения немного передохнуть под его кровом, однако сон с меня как рукой сняло. Меня подгонял вперед неодолимый зуд, подобный тому, какой побуждает иного растравлять свои едва зажившие раны. Мне предстояло убедиться в истинных размерах зла, и я роковым образом был уверен, где именно смогу бросить лот в грозную пучину.
Хозяин дома, казалось, перестал меня замечать, однако едва я пошевелился, он поднял голову.
— Вы все еще намерены туда отправиться? — глухо спросил он, показывая на обгоревшую доску. — Добра не ждите. Вам оттуда не выбраться.
— Знаю, — ответил я твердо, стараясь сохранить спокойствие. — Иду навстречу тому, что меня ждет. Не хочу дожидаться, пока оно само нагрянет.
Я пересек расположенное на косогоре пастбище, миновал густой ельник и не без труда взобрался по каменистым уступам на крутой перевал, всходивший едва ли не под самые облака. Там я сбился с пути, но, одолев горный хребет, напал на новую тропку, по которой через жидкий кустарник и заросли болиголова выбрался на дорогу.
Местность выглядела безотрадно. Над головой нависали тяжелые тучи, через свинцовую толщу которых, казалось, сроду не пробивался луч солнца. Однако суровый этот край некогда был, по всем признакам, обитаем. Кое-где, среди куч можжевельника и обнажившихся горных пород, поросших грязно-серым лишайником, желтела нескошенная луговая трава. Растерявшие листву деревья были в незапамятные времена явно посажены рукой хозяина, заботившегося о густой тени у входа в дом. Теперь вместо домов чернели одни только ямы, над которыми свисали скрюченные от дряхлости ветви. Изредка попадались полуразрушенные заборы из грубо обтесанного камня. Что они ограждали теперь, кроме пустоты и заброшенности?
Шел я долго, силы мои были на исходе. Близился уже закат, однако окрестности становились все менее и менее привлекательными. Одолев еще один мощный кряж на подступах к Титанам, я увидел, что дальше дорога разветвляется. Сказать, что я обольщался иллюзиями, было бы пустой тратой слов, но все же, надо сознаться, думал найти на перепутье хоть какой-нибудь ориентир. Надежда меня обманула — и я застыл у развилки столбом, тупо глядя в пространство перед собой.
Не знаю, долго ли я так простоял, но через какое-то время почувствовал, что я не один. За спиной послышалось странное постукиванье, сопровождаемое ширканьем о дорогу. Собравшись с духом, я обернулся и увидел незнакомца, который как нельзя лучше вписывался в пейзаж. Настороживший меня стук производил проворно переставляемый им костыль: делая шаг вперед, незнакомец всякий раз волочил свою опору за собой по дорожной пыли.
Зная по прежнему опыту, что все оборванные калеки — обычно попрошайки, я по привычке обратился к нему довольно резко, как если бы он пристал ко мне на станции окружной железной дороги:
— Ну, чего надо?
Бродяга, ничуть не смутившись, усмехнулся с откровенной наглостью.
— А может, лучше тебя самого об этом спросить? — скрипучим голосом осведомился он. — Вид у тебя такой, будто ты заблудился.
Трудно передать, насколько он меня разозлил, однако другой помощи ждать было неоткуда, и я постарался сдержать раздражение.
— Что-то не вижу здесь дорожного указателя. Бродяга сплюнул и, тряхнув костылем, поинтересовался:
— А куда топать изволили?
Желание поскорее от него отделаться боролось во мне со стремлением разузнать поточнее, где мы находимся.