Страница:
Фаустофель издал ликующий вопль и ринулся ко мне, но я плохо его слышал. Подхватить меня он не успел: колени мои подкосились — и я замертво рухнул на пол.
Остатками потрясенного сознания я даже не в силах был уловить смысл слов Радаманта, которыми он, помолчав, закончил оглашаемый им приговор:
— Однако же мой уважаемый коллега Эак рекомендует прислушаться к доводам опытного адвоката Орфея, выступившего защитником обвиняемого. Я, со своей стороны, также усматриваю определенную долю справедливости в системе аргументации, развернутой Орфеем, и, следовательно, по общему мнению суда, не представляется возможным, не подрывая авторитета нашего высокого трибунала, воспрепятствовать дальнейшим перегринациям ответчика. Суд постановил: освободить обвиняемого из-под стражи и разрешить, по мере его сил, возобновление прерванного движения навстречу своей судьбе, какой бы она ни оказалась. Введите следующего, пожалуйста.
30. Приятное общество. Иппокрена
Остатками потрясенного сознания я даже не в силах был уловить смысл слов Радаманта, которыми он, помолчав, закончил оглашаемый им приговор:
— Однако же мой уважаемый коллега Эак рекомендует прислушаться к доводам опытного адвоката Орфея, выступившего защитником обвиняемого. Я, со своей стороны, также усматриваю определенную долю справедливости в системе аргументации, развернутой Орфеем, и, следовательно, по общему мнению суда, не представляется возможным, не подрывая авторитета нашего высокого трибунала, воспрепятствовать дальнейшим перегринациям ответчика. Суд постановил: освободить обвиняемого из-под стражи и разрешить, по мере его сил, возобновление прерванного движения навстречу своей судьбе, какой бы она ни оказалась. Введите следующего, пожалуйста.
30. Приятное общество. Иппокрена
Фаустофель катался в истерике, но никому уже не было до него никакого дела. Я с трудом приходил в себя. Голиас помог мне подняться, я оперся на его руку — и мы двинулись к выходу.
Горе охватывает человека мгновенно, однако радость далеко не сразу способна заполнить пустоту, оставленную в душе продолжительным несчастьем. Чувства мои притупились: в голове было пусто, слов тоже не находилось. Смутно вспоминается переправа через подземную реку, старик-паромщик с длинным веслом… Как в тумане вспоминается и трехголовый пес, которого Голиас усыпил бренчаньем на арфе.
Облегчение наступило, как только мы выбрались из пещеры в тенистую рощу. Осознание свободы пришло ко мне толчками. Погода стояла отличная, но и там, внизу, жара не особенно меня донимала. Да и вокруг, казалось, было ничуть не светлее, чем в подземном царстве. Нигде не виднелось ни листочка, но я давно привык к пейзажам без единой былинки. Для того, чтобы раскрутить маховик моей жизнедеятельности и вновь запустить шестерни в движение, требовалось иное.
Какое-то время я бессмысленно вслушивался в доносившиеся до меня нестройные звуки — пронзительно сладостные, мучительно неотвязные звуки.» Потом вдруг понял:
— Да это же лягушки!
— Угадал, — подтвердил Голиас, усаживаясь на гладкий валун. — Уф! Устал как черт.
Я продолжал, словно проснувшись, напряженно вслушиваться, вглядываться, внюхиваться… Воздух полнился запахом свежести, рощу окутывал предзакатный сумрак, а на безлистых ветвях набухали почки. Не веря глазам, я спросил у Голиаса:
— Куда же подевалась зима?
— Ушла в подполье. — Он широко улыбнулся. — Ты уже успел проголодаться?
— Пока нет. — Мне вдруг вспомнилось, что с момента встречи с Фаустофелем у меня и маковой росинки во рту не было. — Скоро, чувствую, быка съем.
— Отлично. Растянись-ка пока на травке: прикосновение к земле придает силы. А я пойду разыщу наш НЗ, который я припрятал где-то поблизости перед тем, как ломиться в ворота Орка.
Пока Голиас разводил на выступе скалы костер, я, опершись на локоть, предавался блаженному созерцанию. Напротив входа в пещеру, к западу от нас, в расстилавшейся внизу долине, в сумерках уже зажигались первые огоньки в городке, который раскинулся по берегам извилистой реки. Потом я перевернулся навзничь и долго следил, как в бездонном темнеющем небе проступают контуры созвездий. Ветерок овевал мое разгоряченное лицо. Отовсюду доносились пьянящие, диковинные запахи. Квакши неумолчно разливались о чудесном начале новой жизни и о волшебных надеждах, которые обещало будущее…
— Ну и красотища! — невольно вырвалось у меня.
— Еще бы! Сейчас ведь пора Дионы, — отозвался Голиас. — Будем надеяться, что на сытый желудок жизнь покажется тебе еще прекрасней.
Принимая толстый ломоть хлеба, я спросил:
— А как тебе удалось меня разыскать?
— Пришлось раскинуть мозгами, вот и вся недолга. Главное, я узнал, что приговор тебе еще не вынесен. К Владыке Зла я еще мог найти подступы, но если бы тебя упекли куда-нибудь в тартарары — пиши пропало: плавать по геенне огненной я пока еще не выучился. Помнишь, я взял на буксир Тиля? Так вот, после этой передряги мы с ним долго прятались по разным углам, а потом, когда опасность миновала, я навестил Тиресия. Он-то мне все про тебя и выложил: дескать, угодил в ад, а обратно ни-ни. К счастью, — Голиас впился зубами в кукурузную лепешку и докончил уже с набитым ртом, — Глазгерион и Амфион не одни навострились управляться с арфой.
— Это уж точно, — поддакнул я, примеряясь к зажатому в кулаке изрядному куску бекона. Усиленно работая челюстями, я промычал: — А теперь мы — куда?
Голиас махнул ножом в сторону городка.
— Завтра отправимся в Гендерклев, а оттуда — к Гробнице Всадников. Хороших полтора дня пути.
Следующий день и вправду выдался не просто хорошим — скорее даже замечательным. По небу плыли легкие пушистые облака. Дорогу, по которой мы шли, с обеих сторон обрамляла зеленая изгородь из зацветающего кустарника. Гендерклев оказался уютным крошечным городком; главную достопримечательность его составляла таверна «Алый Лев». После долгой пешей прогулки аппетит у меня разыгрался по-настоящему.
Хозяин гостиницы, некто Эмброуз, оказался старым другом Голиаса.
— Мистер Шендон, — обратился он ко мне сразу после того, как нас познакомили. — В нашем доме великолепный стол; он будет накрыт для вас когда только пожелаете, но это не означает, что мы отказываемся от надежды попользоваться вашим кошельком и на другой манер. По виду вы настоящий мужчина, но я должен откровенно поделиться с вами горестным итогом моих многолетних наблюдений: увы, далеко не каждый представитель сильного пола способен оправдать возлагаемые на него ожидания и выказать силу таланта и богатство души, необходимым образом сопутствующие расположению к доброй выпивке.
Я заколебался. Обретенная цельность существования была еще мне в новинку, и мысль о том, чтобы это дело отметить, как-то не приходила мне в голову.
— Видите ли, я уже так давно ни капли не брал в рот…
— Бедняга! — посочувствовал мне Эмброуз. — Но спасти себя от верной гибели, думаю, вам еще не поздно. В трезвенники, судя по всему, записываться вы не собираетесь.
Если он и рекламировал свой товар, то со знанием дела. Хозяин не скрывал искренней заинтересованности во мне, и его дружелюбие меня покорило. Мог ли я обидеть его отказом?
— Глоточек чего-нибудь крепкого, пожалуй, не повредит. А виски у вас есть?
Вопрос этот я задал не без тайного душевного трепета, поскольку почти всюду в Романии предпочтение отдавалось другим напиткам.
— Неужели вы думаете, что я укрепил телесное здоровье, обрел душевное равновесие, развил гибкость ума, приобщился к философии, ближе узнал людей, заручился любовью окружающих и в совершенстве овладел девятью искусствами, восьмое из которых — умелое ведение домашнего хозяйства, а девятое — умение не довести дело до банкротства, — неужели вы думаете, что все эти способности дались мне через посредство горячего шоколада или, упаси Господи, одной только неразбавленной содовой воды?
Эмброуз доверительно положил руку мне на плечо.
— Сэр, — тут он почтительно понизил голос. — У меня в запасе есть не просто виски. У меня есть «Гленливет».
«Гленливет» оказался выше всяких похвал. Это было именно то, что мне требовалось. От первого же глотка бесследно исчезла скованность — единственный след моей недавней беды. Вновь наполнив себе стакан, я с облегчением откинулся на спинку кресла и стал прислушиваться к беседе Голиаса с хозяином гостиницы.
Эмброуз, как обнаружилось, рекомендовал клиентам только хорошо испытанные им на себе средства.
— Вы, конечно, направляетесь к Гробнице Всадников? — осведомился он, в два счета осушив свою вместительную посудину.
Голиас кивнул:
— Я не упускаю случая туда наведаться, если посчастливится оказаться по соседству. А вот Шендон — он намерен попасть к Иппокрене.
— Неужто? — Хозяин взглянул на меня с удвоенным любопытством. — Что ж, тогда большую часть пути мы проделаем вместе. Славная получится поездка. В этом году у нас очень большой наплыв паломников.
— Я уже заметил. — Голиас отхлебнул из бокала, разглядывая сидящих вокруг нас приезжих. — Вон старина Фальстаф, рядом Динадан, а вон там сидит Альцест — тебе, Шендон, неплохо было бы обменяться с ним впечатлениями, — дальше Гелиас, Бирон, Мель-мот… Кто еще прибыл из тех, кого я знаю?
— Конечно же, несравненная Фьяметта, еще Тартарен в сопровождении Жуана; кроме того, капитан Саггз, Фигаро, Гисли, миссис Брех — и так далее. Сразу всех и не перечислишь: гостиница забита до отказа.
Эмброуз вдруг вскочил на ноги.
— Ричард, — крикнул он слуге, — проводи, пожалуйста, мисс Уотсон к нашему столику.
Мисс Уотсон только что вошла. Мы приветствовали ее стоя. Девушка была красива неброской обезоруживающей красотой, но стоило только заглянуть ей в глаза, как вопрос о ее красоте снимался сам собой. Взгляд ее свидетельствовал не столько об умудренности опытом, сколько о способности оценивать окружающее с проницательной чуткостью.
— Нет, с мисс Эммой раньше мы никогда не встречались. — Голиас поспешил придвинуть ей кресло. — Однако утром, едва только я открыл глаза, я почувствовал, что сегодня меня ожидает нечто необыкновенное.
— Помимо виски? — улыбнулась Эмма. — Нет-нет, благодарю вас, лучше как-нибудь потом. — Хозяин гостиницы собирался предложить ей выпить с нами стаканчик. — Я с удовольствием выпью потом, когда мне будет недоставать лести.
— Вот так вы и подрываете мой бизнес, — упрекнул Эмброуз Голиаса. — А в моем распоряжении только один вечер, чтобы растрясти постояльцев как следует.
— Вы же отправитесь с нами, — утешила его Эмма. Потом, повернувшись ко мне, спросила: — Вы тоже — вместе с вашим другом?
— Я готов следовать за вами куда угодно, — заверил ее Голиас. — Но вот Шендон — он ужасно ветреный малый, остерегайтесь ему доверять! — бросит вас ради Иппокрены.
Нетрудно было догадаться, что Голиас намеренно пытается выставить меня в самом благоприятном свете. Кажется, своего он добился: Эмма пристально в меня всмотрелась, и меня захлестнула теплая волна радости. Я не говорил ни слова, счастливый от одного ее присутствия. Мне вдруг вообразилось, что мы с ней поладим, если сойдемся поближе. Должно быть, она подумала то же самое — и вспыхнула до корней волос.
— Это просто восхитительно! — тихо сказала она. — Паломников к Иппокрене я еще в жизни своей ни разу не видела.
— Вы ошибаетесь, — поправил я ее. — Негодник, который подал вам стул и наврал с три короба о моем характере, мог бы плескаться в этом источнике как рыба в воде. Верьте каждому его слову, — добавил я, подумав.
— А смогу ли я доверять вашим после вашего возвращения?
— Не знаю, — ответил я, любуясь ясными чертами ее лица. — Предположим, по возвращении я скажу, что на свете нет никого прекраснее?
— Я буду восхищаться вами за вашу прямоту. Мистер Эмброуз, теперь я не прочь выпить. Стаканчик шерри, пожалуйста. Более крепкие напитки ударяют мне в голову.
Губы мои шевельнула улыбка. И ее слова, и мои, и моя уверенность в том, что она знает: я говорю правду — наполняли меня ликованием, А представив себе, как взъярился бы Фаустофель, если бы мог меня сейчас видеть, я расхохотался во все горло. Мне стало весело впервые после моего сезона в аду. Мой смех оказался заразительным: вскоре держалась за бока вся честная компания. Вечером мы пировали по-холостяцки с двумя славными джентльменами — Динаданом и Гисли. Заботы меня больше не тяготили, и даже о судьбе нашего знакомства с Эммой я задумывался мало. Я только ждал с нетерпением следующего утра, чтобы вновь с ней увидеться. Обещание будущих чудес, данное мне весенними квакшами, похоже, начало сбываться.
Чудеса продолжались весь день, с самого утра. На рассвете наш дружный отряд в составе тридцати всадников отправился в путь. Я с подозрением отнесся к кобыле, которую для меня оседлали, но страхи мои оказались напрасными. Спешить было некуда, и в седле я чувствовал себя покойно и уютно, словно в передвижном кресле-качалке.
Окрыленный успехом, я даже рискнул пришпорить свою лошаденку и, догнав едущего впереди Жуана, оттеснил его от Эммы. Голиас ехал слева от нее; так мы продолжали ее эскортировать и дальше. Эмма улыбалась; глаза ее сияли, не уступая блеском солнцу в голубом небе. Эмма смеялась, и хор бесчисленных птиц вторил ее мелодичному голосу. Волосы Эммы ласкал ветерок, и точно так же ласкал он ветви фруктовых деревьев, усыпанных только что распустившимися бутонами. Каждая минута путешествия приносила новую радость.
— Будучи комендантом пробега, — объявил Эмброуз, едва мы выехали на большак, — требую внимания! Разговоры понемногу стихли.
— Какова будет воля коменданта? — учтиво осведомился стройный мускулистый юноша по имени Гелиас. Мне показалось, что ответ он уже знает.
— Мы желали бы, чтобы каждый из вас поведал историю, которая наилучшим образом обнаружила бы остроту ума и силу красноречия рассказчика, — заявил наш патрон. — Тот, кто уклонится от повеления, рискует впасть в нашу немилость.
— Означает ли это, что вы собираетесь приостановить кредит? — обеспокоенно спросил Фальстаф. Я распознал в нем опытного питуха с первого же взгляда. — Если так, то у меня возражений нет.
— А у кого они будут? — вмешался капитан Саггз. — Распишем в лучшем виде, будь спок. Деваться-то все равно некуда. — Он ожесточенно сплюнул табачной жижей. — Пускай девчонки и зачнут.
— Первой назовем прекрасную Фьяметту, — Эмброуз галантно поклонился своей соседке, — коли ей угодно будет нас облагодетельствовать.
Голос дамы вполне соответствовал ее несколько необычной, но тем не менее прекрасной внешности. От нее можно было ожидать только любовной истории, и разочарования не последовало.
Я был так поглощен занимательными рассказами и обменом мнениями с Эммой и Голиасом, что цель моего собственного путешествия едва не вылетела у меня из головы. Но вот Голиас, придержав коня, подманил меня к себе.
— В чем дело? — нетерпеливо обернулся я к нему, опасаясь, что мое место рядом с Эммой займет очередной ловкач.
— Поворот в сторону Иппокрены совсем недалеко, Шендон.
— Ага. — Чему я выучился, так это не брыкаться. — А как я о нем узнаю?
— Я тебе покажу. Собственно, я собирался немного тебя проводить, но подходит моя очередь рассказывать.
Зная, что язык у него уже давно чешется, я усмехнулся.
— Поторопись выпустить пар, а то еще взорвешься. Подскажи только, что мне делать.
— Скоро слева от нас покажется ольховая роща. Заходят в нее не часто, и тропинка вряд ли там отыщется, поэтому при напролом, пока не упрешься в скалу.
Я нахмурился.
— Мне не придется, надеюсь, влезать еще в одну пещеру? Хватит, сыт ими по горло.
— Пещера тебе не понадобится: ищи расселину, через которую попадешь в небольшую долину. Шагай прямо — к узкой горловине, и отпей из второго источника. Запомни хорошенько — второго! Не забудь также, что должен сделать три глотка, если сдюжишь.
— После «Гленливета» это сущая ерунда. А куда девать эту клячу?
— Добираться придется пешочком. За конягу не волнуйся, как-нибудь доковыляет до своих сородичей.
— Я тоже не задержусь, дай только управиться, — пообещал я. — Так или иначе, увидимся вечерком в гостинице.
— Будем надеяться, Шендон, будем надеяться…
— Ты что, хочешь сказать, что…
Но тут до нас донесся голос Эмброуза.
— Где же Голиас?
— Здесь, здесь! — поспешно отозвался мой спутник. — Я тебе подам знак большим пальцем, — бросил он мне на ходу и устремился вперед. — Какова будет ваша воля, милостивейший комендант?
— Я требую от вас истории.
— Ждать вам не придется, сир, — заверил его Голиас.
В твердой решимости поскорее нагнать кавалькаду, я не желал тратить время попусту. Заросли оказались непролазными, и я решил, что лучше всего продираться сквозь них ползком. Опускаясь на четвереньки, я слышал затихающий вдали вдохновенный голос Голиаса:
Ветви царапали мне лицо, обдирали руки, однако вскоре я сумел пробиться сквозь чашу к скале. Расселина была такой узкой, что я еле-еле в нее протиснулся, но дальше стало легче. Пройдя лощину, я отыскал место, где склоны ее смыкались, и начал карабкаться вверх.
Деревья передо мной вдруг расступились — и чуть поодаль я увидел гребень холма. Цель, очевидно, была совсем близка. Я остановился передохнуть и оглядеться вокруг.
На прогалине росла только дикая вишня, вся в цвету, и несколько берез, среди которых бойко бежал ручей. Других источников не было видно, и я двинулся дальше, к выстроившимся в ряд голубым елям у самой вершины.
За ними открывалась совсем небольшая поляна, осененная могучим дубом, у которого пасся белоснежный жеребец. Он щипал цветы, скрывавшие впадину среди узловатых корней. Завидев меня, жеребец встревоженно ударил копытом и кинулся в сторону, однако тут же успокоился и вновь принялся за свое прежнее мирное занятие.
Очевидно, копытом он пробил лунку, через которую хлынула потоком пригрунтовая вода, быстро наполнившая углубление в почве. Я недоверчиво шагнул к забившему ключу. Несмотря на оригинальность происхождения, это, несомненно, был второй по счету из мною найденных: инструкции Голиаса оказались безошибочными.
Все сомнения развеялись, как только я приблизился к источнику вплотную. За все время путешествия, в которое сначала я был втянут насильно, а потом втянулся с головой сам, цель его рисовалась мне смутно. Теперь я недоумевал: как это я не догадался раньше? Кристально чистая вода сохраняла малейший нежный оттенок отражавшихся в ней лепестков земляничного дерева. Я вглядывался вглубь с тем же трепетом, с каким вдыхал напоенный ароматами апрельский воздух. Преодолев последнюю робость, я припал к роднику.
Вода оказалась такого свойства, что мне сразу же перехватило горло. Больше одного глотка я сделать не смог. Как описать ее вкус? Наверное, стоило бы сказать, что он напомнил мне и о дымке от лесного костра, и о жгучем прикосновении первого снега, и о долгом-долгом поцелуе, и о бокале доброго виски, и о шуме крови в ушах, и о земле, пахнущей свежестью после дождя, — перечислять можно было бы до бесконечности…. Мгновенно меня захватило новое чувство — захватило целиком, без остатка. Оно навеяло мне дремоту, однако жажда моя не была утолена. Я залпом отпил второй глоток — и, пошатываясь от легкого головокружения, поднялся на ноги.
Мне припомнилось, что необходим и третий глоток. Но оставаться на месте я был не в силах. Мой ум кипел от множества необыкновенных, удивительных мыслей; перед внутренним взором носилась целая уйма образов — они были смутными, неотчетливыми, но я знал, что минута — и слова мои потекут свободно, вольно. Я должен был во что бы то ни стало увидеть Эмму и Голиаса: иначе готовое вот-вот брызнуть из меня фонтаном красноречие будет растрачено попусту на ошарашенных воробьев. Моего вдохновения с избытком хватит и на остальных. Теперь-то я больше не стану увиливать от задания Эмброуза! Я уже различал контуры захватывающей повести, которой смогу угостить слушателей. Мной владело упоительное ощущение, что мне нужно только чуть-чуть сосредоточиться — и лица, и происшествия предстанут в моем рассказе живыми, настоящими… Ни в коем случае нельзя было таить это от других.
Но от едущих верхом паломников я отстал слишком далеко. Удастся мне их догнать или не удастся — вот в чем вопрос. Опрометью ринувшись с места, я наткнулся на белого коня, по-прежнему щипавшего цветки багряника. Спасен!
В спешке я склонен увлекаться и забывать о действительности. Вот и сейчас: мне и в голову не пришло задуматься, что наездник из меня никакой, что лошадь не оседлана и что через расселину нам вдвоем уж никак не протиснуться. Могли ли меня всерьез заботить такие мелочи?
Неожиданное открытие еще больше меня подхлестнуло: у коня, когда я разглядел его вблизи, обнаружились покрытые перьями придатки, свисавшие по бокам. Спинная кость, из которой они произрастали, послужила мне удобной ручкой. Я покрепче за нее ухватился — раз! — и оказался верхом.
Конь не мог от меня ускользнуть: путь ему заграждали три иудиных дерева. Однако не успел я перекинуть через него ногу, как он стремглав сорвался с места. И не куда попало, как можно было ожидать, — нет, он одним прыжком перемахнул через забор из голубых елей, потом рванул все выше и выше, описал над холмом круг (по-видимому, желая лучше сориентироваться на местности) — и устремил свой полет в поднебесье, навстречу предзакатному солнцу.
Я был так взбудоражен, что не испытывал ни малейшего страха. В конце концов, именно это мне и нужно: секунда-две, и мы настигнем моих попутчиков. Однако мой скакун и не думал снижаться. Сколько я его ни тормошил, сколько ни умолял — он и ухом не повел в мою сторону. Никакие угрозы, заклинания и даже акробатические трюки не помогали… Видно, взобравшись на этого коня, я здорово хватил через край.
Голова у меня мигом прояснилась. Да, я должен был исполнить повеление Делосского Оракула и отпить из Иппокрены три раза подряд. Но мне стало ясно и то, что навряд ли и в этом случае я сумел бы присоединиться к Голиасу, Эмме и прочим. Два глотка ключевой воды не могли не перевернуть мою судьбу. Посещение Иппокрены — слишком важное событие, оно не может быть простой остановкой в пути, даже если путешествуешь в приятном обществе к Гробнице Всадников. Я добился пропуска в Романию — и теперь, независимый ни от чьего водительства, должен управляться сам, на свой страх и риск.
Утраченного, я понимал, уже не вернуть, но я видел и приобретения. Говорят, в самый последний миг в сознании утопающего проносится вся его жизнь — от начала и до конца. Когда мы взмыли ввысь, все увиденное, услышанное и пережитое в Романии представилось мне как на ладони. А теперь обретенный опыт уложился в памяти стройно и соразмерно, став неистощимым драгоценным запасом на все времена, на все обстоятельства жизни. Тому, кто владеет таким запасом, незнакомые края не покажутся чужими, а давно исхоженные тропы всегда будут внове.
Оглядываясь сверху на процессию, я различил крошечную фигурку, энергично размахивающую руками; скорее всего, это был мой друг, который все еще повествовал о подвигах дрессировщика лягушек. Я помахал ему на прощание, помня и о Эмме.
Куда увлекал меня конь — оставалось только гадать. Мы вознеслись выше облаков, а заходящее солнце нырнуло вниз, чтобы бросить на землю свои последние косые лучи.
Размеренный полет нагнал на меня дремоту, и я уже начинал клевать носом, как вдруг почувствовал, что мы стремительно ухнули вниз. Я вцепился в густую гриву, но внутри у меня тошно засосало под ложечкой. Конь, как выяснилось, сложил крылья, как нацелившийся на жертву коршун, и сила земного притяжения открыла нам зеленый свет.
Пошли на посадку? Я с облегчением перевел дух. Но не надолго. Проскочили толщу облаков — и я замер от ужаса. Нигде вокруг не было видно ни клочка суши. Под нами колыхалось необозримое пространство океана. Мы камнем падали вниз.
Единственной надеждой на спасение был рассекавший волны громадный пассажирский лайнер. Я успел заметить, что все палубы его пусты: пассажиры наверняка разошлись коротать вечерние часы в баре, ресторане, дансинге… Куда ты мчишься, конь? Дай ответ. Ответ я получил незамедлительно: на всем лету мой норовистый скакун вдруг наклонил голову и, взбрыкнув, сбросил меня со своей спины вверх тормашками.
Плюхнувшись с высоты, я надолго ушел в воду, а когда вынырнул, конь уже снова взвился в небо. Выяснение наших отношений пришлось отложить до следующего раза. Все мои мысли сосредоточились на корабле, в кильватере которого я барахтался. При свете сумерек я все же сумел различить его название: «Звезда Запада» из Сан-Франциско. Мы играли с ним в догонялки. Я оглушительно взревел:
— На помощь! Человек за бортом! К моему удивлению, два матроса, опиравшиеся на поручень кормовой палубы, как-то умудрились расслышать мой надсадный возглас. Один побежал на капитанский мостик, а другой остался на месте — следить за мной. Немного отдышавшись, но все еще фыркая и отплевываясь, я в знак привета сделал ему ручкой.
Корабль с подобным водоизмещением проходит милю или больше, прежде чем удается его остановить или развернуть. Спасательным шлюпкам тоже понадобится немало времени, чтобы в полутьме разыскать меня среди валов. Но я не сомневался, что меня выручат, — только бы суметь продержаться на воде, пока придет помощь. Волна накрыла меня с головой, но я храбро вынырнул и, откинув со лба серебряный клок волос, энергично заработал руками. Пока повинуется тело и пока служит мозг, человек, ставший самим собой после испытаний, которыми делосский бог закалил его душу, жадно стремится к жизни.
Горе охватывает человека мгновенно, однако радость далеко не сразу способна заполнить пустоту, оставленную в душе продолжительным несчастьем. Чувства мои притупились: в голове было пусто, слов тоже не находилось. Смутно вспоминается переправа через подземную реку, старик-паромщик с длинным веслом… Как в тумане вспоминается и трехголовый пес, которого Голиас усыпил бренчаньем на арфе.
Облегчение наступило, как только мы выбрались из пещеры в тенистую рощу. Осознание свободы пришло ко мне толчками. Погода стояла отличная, но и там, внизу, жара не особенно меня донимала. Да и вокруг, казалось, было ничуть не светлее, чем в подземном царстве. Нигде не виднелось ни листочка, но я давно привык к пейзажам без единой былинки. Для того, чтобы раскрутить маховик моей жизнедеятельности и вновь запустить шестерни в движение, требовалось иное.
Какое-то время я бессмысленно вслушивался в доносившиеся до меня нестройные звуки — пронзительно сладостные, мучительно неотвязные звуки.» Потом вдруг понял:
— Да это же лягушки!
— Угадал, — подтвердил Голиас, усаживаясь на гладкий валун. — Уф! Устал как черт.
Я продолжал, словно проснувшись, напряженно вслушиваться, вглядываться, внюхиваться… Воздух полнился запахом свежести, рощу окутывал предзакатный сумрак, а на безлистых ветвях набухали почки. Не веря глазам, я спросил у Голиаса:
— Куда же подевалась зима?
— Ушла в подполье. — Он широко улыбнулся. — Ты уже успел проголодаться?
— Пока нет. — Мне вдруг вспомнилось, что с момента встречи с Фаустофелем у меня и маковой росинки во рту не было. — Скоро, чувствую, быка съем.
— Отлично. Растянись-ка пока на травке: прикосновение к земле придает силы. А я пойду разыщу наш НЗ, который я припрятал где-то поблизости перед тем, как ломиться в ворота Орка.
Пока Голиас разводил на выступе скалы костер, я, опершись на локоть, предавался блаженному созерцанию. Напротив входа в пещеру, к западу от нас, в расстилавшейся внизу долине, в сумерках уже зажигались первые огоньки в городке, который раскинулся по берегам извилистой реки. Потом я перевернулся навзничь и долго следил, как в бездонном темнеющем небе проступают контуры созвездий. Ветерок овевал мое разгоряченное лицо. Отовсюду доносились пьянящие, диковинные запахи. Квакши неумолчно разливались о чудесном начале новой жизни и о волшебных надеждах, которые обещало будущее…
— Ну и красотища! — невольно вырвалось у меня.
— Еще бы! Сейчас ведь пора Дионы, — отозвался Голиас. — Будем надеяться, что на сытый желудок жизнь покажется тебе еще прекрасней.
Принимая толстый ломоть хлеба, я спросил:
— А как тебе удалось меня разыскать?
— Пришлось раскинуть мозгами, вот и вся недолга. Главное, я узнал, что приговор тебе еще не вынесен. К Владыке Зла я еще мог найти подступы, но если бы тебя упекли куда-нибудь в тартарары — пиши пропало: плавать по геенне огненной я пока еще не выучился. Помнишь, я взял на буксир Тиля? Так вот, после этой передряги мы с ним долго прятались по разным углам, а потом, когда опасность миновала, я навестил Тиресия. Он-то мне все про тебя и выложил: дескать, угодил в ад, а обратно ни-ни. К счастью, — Голиас впился зубами в кукурузную лепешку и докончил уже с набитым ртом, — Глазгерион и Амфион не одни навострились управляться с арфой.
— Это уж точно, — поддакнул я, примеряясь к зажатому в кулаке изрядному куску бекона. Усиленно работая челюстями, я промычал: — А теперь мы — куда?
Голиас махнул ножом в сторону городка.
— Завтра отправимся в Гендерклев, а оттуда — к Гробнице Всадников. Хороших полтора дня пути.
Следующий день и вправду выдался не просто хорошим — скорее даже замечательным. По небу плыли легкие пушистые облака. Дорогу, по которой мы шли, с обеих сторон обрамляла зеленая изгородь из зацветающего кустарника. Гендерклев оказался уютным крошечным городком; главную достопримечательность его составляла таверна «Алый Лев». После долгой пешей прогулки аппетит у меня разыгрался по-настоящему.
Хозяин гостиницы, некто Эмброуз, оказался старым другом Голиаса.
— Мистер Шендон, — обратился он ко мне сразу после того, как нас познакомили. — В нашем доме великолепный стол; он будет накрыт для вас когда только пожелаете, но это не означает, что мы отказываемся от надежды попользоваться вашим кошельком и на другой манер. По виду вы настоящий мужчина, но я должен откровенно поделиться с вами горестным итогом моих многолетних наблюдений: увы, далеко не каждый представитель сильного пола способен оправдать возлагаемые на него ожидания и выказать силу таланта и богатство души, необходимым образом сопутствующие расположению к доброй выпивке.
Я заколебался. Обретенная цельность существования была еще мне в новинку, и мысль о том, чтобы это дело отметить, как-то не приходила мне в голову.
— Видите ли, я уже так давно ни капли не брал в рот…
— Бедняга! — посочувствовал мне Эмброуз. — Но спасти себя от верной гибели, думаю, вам еще не поздно. В трезвенники, судя по всему, записываться вы не собираетесь.
Если он и рекламировал свой товар, то со знанием дела. Хозяин не скрывал искренней заинтересованности во мне, и его дружелюбие меня покорило. Мог ли я обидеть его отказом?
— Глоточек чего-нибудь крепкого, пожалуй, не повредит. А виски у вас есть?
Вопрос этот я задал не без тайного душевного трепета, поскольку почти всюду в Романии предпочтение отдавалось другим напиткам.
— Неужели вы думаете, что я укрепил телесное здоровье, обрел душевное равновесие, развил гибкость ума, приобщился к философии, ближе узнал людей, заручился любовью окружающих и в совершенстве овладел девятью искусствами, восьмое из которых — умелое ведение домашнего хозяйства, а девятое — умение не довести дело до банкротства, — неужели вы думаете, что все эти способности дались мне через посредство горячего шоколада или, упаси Господи, одной только неразбавленной содовой воды?
Эмброуз доверительно положил руку мне на плечо.
— Сэр, — тут он почтительно понизил голос. — У меня в запасе есть не просто виски. У меня есть «Гленливет».
«Гленливет» оказался выше всяких похвал. Это было именно то, что мне требовалось. От первого же глотка бесследно исчезла скованность — единственный след моей недавней беды. Вновь наполнив себе стакан, я с облегчением откинулся на спинку кресла и стал прислушиваться к беседе Голиаса с хозяином гостиницы.
Эмброуз, как обнаружилось, рекомендовал клиентам только хорошо испытанные им на себе средства.
— Вы, конечно, направляетесь к Гробнице Всадников? — осведомился он, в два счета осушив свою вместительную посудину.
Голиас кивнул:
— Я не упускаю случая туда наведаться, если посчастливится оказаться по соседству. А вот Шендон — он намерен попасть к Иппокрене.
— Неужто? — Хозяин взглянул на меня с удвоенным любопытством. — Что ж, тогда большую часть пути мы проделаем вместе. Славная получится поездка. В этом году у нас очень большой наплыв паломников.
— Я уже заметил. — Голиас отхлебнул из бокала, разглядывая сидящих вокруг нас приезжих. — Вон старина Фальстаф, рядом Динадан, а вон там сидит Альцест — тебе, Шендон, неплохо было бы обменяться с ним впечатлениями, — дальше Гелиас, Бирон, Мель-мот… Кто еще прибыл из тех, кого я знаю?
— Конечно же, несравненная Фьяметта, еще Тартарен в сопровождении Жуана; кроме того, капитан Саггз, Фигаро, Гисли, миссис Брех — и так далее. Сразу всех и не перечислишь: гостиница забита до отказа.
Эмброуз вдруг вскочил на ноги.
— Ричард, — крикнул он слуге, — проводи, пожалуйста, мисс Уотсон к нашему столику.
Мисс Уотсон только что вошла. Мы приветствовали ее стоя. Девушка была красива неброской обезоруживающей красотой, но стоило только заглянуть ей в глаза, как вопрос о ее красоте снимался сам собой. Взгляд ее свидетельствовал не столько об умудренности опытом, сколько о способности оценивать окружающее с проницательной чуткостью.
— Нет, с мисс Эммой раньше мы никогда не встречались. — Голиас поспешил придвинуть ей кресло. — Однако утром, едва только я открыл глаза, я почувствовал, что сегодня меня ожидает нечто необыкновенное.
— Помимо виски? — улыбнулась Эмма. — Нет-нет, благодарю вас, лучше как-нибудь потом. — Хозяин гостиницы собирался предложить ей выпить с нами стаканчик. — Я с удовольствием выпью потом, когда мне будет недоставать лести.
— Вот так вы и подрываете мой бизнес, — упрекнул Эмброуз Голиаса. — А в моем распоряжении только один вечер, чтобы растрясти постояльцев как следует.
— Вы же отправитесь с нами, — утешила его Эмма. Потом, повернувшись ко мне, спросила: — Вы тоже — вместе с вашим другом?
— Я готов следовать за вами куда угодно, — заверил ее Голиас. — Но вот Шендон — он ужасно ветреный малый, остерегайтесь ему доверять! — бросит вас ради Иппокрены.
Нетрудно было догадаться, что Голиас намеренно пытается выставить меня в самом благоприятном свете. Кажется, своего он добился: Эмма пристально в меня всмотрелась, и меня захлестнула теплая волна радости. Я не говорил ни слова, счастливый от одного ее присутствия. Мне вдруг вообразилось, что мы с ней поладим, если сойдемся поближе. Должно быть, она подумала то же самое — и вспыхнула до корней волос.
— Это просто восхитительно! — тихо сказала она. — Паломников к Иппокрене я еще в жизни своей ни разу не видела.
— Вы ошибаетесь, — поправил я ее. — Негодник, который подал вам стул и наврал с три короба о моем характере, мог бы плескаться в этом источнике как рыба в воде. Верьте каждому его слову, — добавил я, подумав.
— А смогу ли я доверять вашим после вашего возвращения?
— Не знаю, — ответил я, любуясь ясными чертами ее лица. — Предположим, по возвращении я скажу, что на свете нет никого прекраснее?
— Я буду восхищаться вами за вашу прямоту. Мистер Эмброуз, теперь я не прочь выпить. Стаканчик шерри, пожалуйста. Более крепкие напитки ударяют мне в голову.
Губы мои шевельнула улыбка. И ее слова, и мои, и моя уверенность в том, что она знает: я говорю правду — наполняли меня ликованием, А представив себе, как взъярился бы Фаустофель, если бы мог меня сейчас видеть, я расхохотался во все горло. Мне стало весело впервые после моего сезона в аду. Мой смех оказался заразительным: вскоре держалась за бока вся честная компания. Вечером мы пировали по-холостяцки с двумя славными джентльменами — Динаданом и Гисли. Заботы меня больше не тяготили, и даже о судьбе нашего знакомства с Эммой я задумывался мало. Я только ждал с нетерпением следующего утра, чтобы вновь с ней увидеться. Обещание будущих чудес, данное мне весенними квакшами, похоже, начало сбываться.
Чудеса продолжались весь день, с самого утра. На рассвете наш дружный отряд в составе тридцати всадников отправился в путь. Я с подозрением отнесся к кобыле, которую для меня оседлали, но страхи мои оказались напрасными. Спешить было некуда, и в седле я чувствовал себя покойно и уютно, словно в передвижном кресле-качалке.
Окрыленный успехом, я даже рискнул пришпорить свою лошаденку и, догнав едущего впереди Жуана, оттеснил его от Эммы. Голиас ехал слева от нее; так мы продолжали ее эскортировать и дальше. Эмма улыбалась; глаза ее сияли, не уступая блеском солнцу в голубом небе. Эмма смеялась, и хор бесчисленных птиц вторил ее мелодичному голосу. Волосы Эммы ласкал ветерок, и точно так же ласкал он ветви фруктовых деревьев, усыпанных только что распустившимися бутонами. Каждая минута путешествия приносила новую радость.
— Будучи комендантом пробега, — объявил Эмброуз, едва мы выехали на большак, — требую внимания! Разговоры понемногу стихли.
— Какова будет воля коменданта? — учтиво осведомился стройный мускулистый юноша по имени Гелиас. Мне показалось, что ответ он уже знает.
— Мы желали бы, чтобы каждый из вас поведал историю, которая наилучшим образом обнаружила бы остроту ума и силу красноречия рассказчика, — заявил наш патрон. — Тот, кто уклонится от повеления, рискует впасть в нашу немилость.
— Означает ли это, что вы собираетесь приостановить кредит? — обеспокоенно спросил Фальстаф. Я распознал в нем опытного питуха с первого же взгляда. — Если так, то у меня возражений нет.
— А у кого они будут? — вмешался капитан Саггз. — Распишем в лучшем виде, будь спок. Деваться-то все равно некуда. — Он ожесточенно сплюнул табачной жижей. — Пускай девчонки и зачнут.
— Первой назовем прекрасную Фьяметту, — Эмброуз галантно поклонился своей соседке, — коли ей угодно будет нас облагодетельствовать.
Голос дамы вполне соответствовал ее несколько необычной, но тем не менее прекрасной внешности. От нее можно было ожидать только любовной истории, и разочарования не последовало.
— начала она свое трогательное и причудливое повествование, которому мы внимали с большим сочувствием — так же, как и другим рассказам, хотя иные истории вряд ли имели шанс прозвучать в нашем целомудренном радиоэфире. Утро пролетело незаметно, и после неторопливого обеда мы возобновили слушания.
В Чанъане дальнем Мин Хуань, влюбленный
В красотку Янь любовью обреченной —
Я был так поглощен занимательными рассказами и обменом мнениями с Эммой и Голиасом, что цель моего собственного путешествия едва не вылетела у меня из головы. Но вот Голиас, придержав коня, подманил меня к себе.
— В чем дело? — нетерпеливо обернулся я к нему, опасаясь, что мое место рядом с Эммой займет очередной ловкач.
— Поворот в сторону Иппокрены совсем недалеко, Шендон.
— Ага. — Чему я выучился, так это не брыкаться. — А как я о нем узнаю?
— Я тебе покажу. Собственно, я собирался немного тебя проводить, но подходит моя очередь рассказывать.
Зная, что язык у него уже давно чешется, я усмехнулся.
— Поторопись выпустить пар, а то еще взорвешься. Подскажи только, что мне делать.
— Скоро слева от нас покажется ольховая роща. Заходят в нее не часто, и тропинка вряд ли там отыщется, поэтому при напролом, пока не упрешься в скалу.
Я нахмурился.
— Мне не придется, надеюсь, влезать еще в одну пещеру? Хватит, сыт ими по горло.
— Пещера тебе не понадобится: ищи расселину, через которую попадешь в небольшую долину. Шагай прямо — к узкой горловине, и отпей из второго источника. Запомни хорошенько — второго! Не забудь также, что должен сделать три глотка, если сдюжишь.
— После «Гленливета» это сущая ерунда. А куда девать эту клячу?
— Добираться придется пешочком. За конягу не волнуйся, как-нибудь доковыляет до своих сородичей.
— Я тоже не задержусь, дай только управиться, — пообещал я. — Так или иначе, увидимся вечерком в гостинице.
— Будем надеяться, Шендон, будем надеяться…
— Ты что, хочешь сказать, что…
Но тут до нас донесся голос Эмброуза.
— Где же Голиас?
— Здесь, здесь! — поспешно отозвался мой спутник. — Я тебе подам знак большим пальцем, — бросил он мне на ходу и устремился вперед. — Какова будет ваша воля, милостивейший комендант?
— Я требую от вас истории.
— Ждать вам не придется, сир, — заверил его Голиас.
При этих словах Голиас ткнул большим пальцем в сторону густых кустов на обочине. Натянув поводья, я спешился. Эмма, желая меня подбодрить, помахала ручкой в ответ. Проезжавший мимо Динадан оглянулся и дружески подмигнул. Моя кляча постояла с минуту в недоумении и полегоньку потрусила вперед.
Бездельник в графстве Калеварас жил
И препирался, не жалея сил.
Любой для спора повод мог сгодиться:
Пожар случится, пролетит ли птица —
Последний цент, бери иль не бери,
Он ставил, лишь бы заключить пари.
Где кость зарыла у соседей шавка,
Таится ли под валуном козявка,
Чей муху привлечет к себе фриштык
И чью корову осчастливит бык.
Дружили случай (или гений) с ним:
Однажды Смайли (звали его Джим)…
В твердой решимости поскорее нагнать кавалькаду, я не желал тратить время попусту. Заросли оказались непролазными, и я решил, что лучше всего продираться сквозь них ползком. Опускаясь на четвереньки, я слышал затихающий вдали вдохновенный голос Голиаса:
Продолжения я уже не мог разобрать, упорно одолевая последний этап дистанции.
Утратив пса, ученого не слабо,
Он в утешенье обзавелся жабой —
И ежедневно обучал ее
Прыжкам и прочим…
Ветви царапали мне лицо, обдирали руки, однако вскоре я сумел пробиться сквозь чашу к скале. Расселина была такой узкой, что я еле-еле в нее протиснулся, но дальше стало легче. Пройдя лощину, я отыскал место, где склоны ее смыкались, и начал карабкаться вверх.
Деревья передо мной вдруг расступились — и чуть поодаль я увидел гребень холма. Цель, очевидно, была совсем близка. Я остановился передохнуть и оглядеться вокруг.
На прогалине росла только дикая вишня, вся в цвету, и несколько берез, среди которых бойко бежал ручей. Других источников не было видно, и я двинулся дальше, к выстроившимся в ряд голубым елям у самой вершины.
За ними открывалась совсем небольшая поляна, осененная могучим дубом, у которого пасся белоснежный жеребец. Он щипал цветы, скрывавшие впадину среди узловатых корней. Завидев меня, жеребец встревоженно ударил копытом и кинулся в сторону, однако тут же успокоился и вновь принялся за свое прежнее мирное занятие.
Очевидно, копытом он пробил лунку, через которую хлынула потоком пригрунтовая вода, быстро наполнившая углубление в почве. Я недоверчиво шагнул к забившему ключу. Несмотря на оригинальность происхождения, это, несомненно, был второй по счету из мною найденных: инструкции Голиаса оказались безошибочными.
Все сомнения развеялись, как только я приблизился к источнику вплотную. За все время путешествия, в которое сначала я был втянут насильно, а потом втянулся с головой сам, цель его рисовалась мне смутно. Теперь я недоумевал: как это я не догадался раньше? Кристально чистая вода сохраняла малейший нежный оттенок отражавшихся в ней лепестков земляничного дерева. Я вглядывался вглубь с тем же трепетом, с каким вдыхал напоенный ароматами апрельский воздух. Преодолев последнюю робость, я припал к роднику.
Вода оказалась такого свойства, что мне сразу же перехватило горло. Больше одного глотка я сделать не смог. Как описать ее вкус? Наверное, стоило бы сказать, что он напомнил мне и о дымке от лесного костра, и о жгучем прикосновении первого снега, и о долгом-долгом поцелуе, и о бокале доброго виски, и о шуме крови в ушах, и о земле, пахнущей свежестью после дождя, — перечислять можно было бы до бесконечности…. Мгновенно меня захватило новое чувство — захватило целиком, без остатка. Оно навеяло мне дремоту, однако жажда моя не была утолена. Я залпом отпил второй глоток — и, пошатываясь от легкого головокружения, поднялся на ноги.
Мне припомнилось, что необходим и третий глоток. Но оставаться на месте я был не в силах. Мой ум кипел от множества необыкновенных, удивительных мыслей; перед внутренним взором носилась целая уйма образов — они были смутными, неотчетливыми, но я знал, что минута — и слова мои потекут свободно, вольно. Я должен был во что бы то ни стало увидеть Эмму и Голиаса: иначе готовое вот-вот брызнуть из меня фонтаном красноречие будет растрачено попусту на ошарашенных воробьев. Моего вдохновения с избытком хватит и на остальных. Теперь-то я больше не стану увиливать от задания Эмброуза! Я уже различал контуры захватывающей повести, которой смогу угостить слушателей. Мной владело упоительное ощущение, что мне нужно только чуть-чуть сосредоточиться — и лица, и происшествия предстанут в моем рассказе живыми, настоящими… Ни в коем случае нельзя было таить это от других.
Но от едущих верхом паломников я отстал слишком далеко. Удастся мне их догнать или не удастся — вот в чем вопрос. Опрометью ринувшись с места, я наткнулся на белого коня, по-прежнему щипавшего цветки багряника. Спасен!
В спешке я склонен увлекаться и забывать о действительности. Вот и сейчас: мне и в голову не пришло задуматься, что наездник из меня никакой, что лошадь не оседлана и что через расселину нам вдвоем уж никак не протиснуться. Могли ли меня всерьез заботить такие мелочи?
Неожиданное открытие еще больше меня подхлестнуло: у коня, когда я разглядел его вблизи, обнаружились покрытые перьями придатки, свисавшие по бокам. Спинная кость, из которой они произрастали, послужила мне удобной ручкой. Я покрепче за нее ухватился — раз! — и оказался верхом.
Конь не мог от меня ускользнуть: путь ему заграждали три иудиных дерева. Однако не успел я перекинуть через него ногу, как он стремглав сорвался с места. И не куда попало, как можно было ожидать, — нет, он одним прыжком перемахнул через забор из голубых елей, потом рванул все выше и выше, описал над холмом круг (по-видимому, желая лучше сориентироваться на местности) — и устремил свой полет в поднебесье, навстречу предзакатному солнцу.
Я был так взбудоражен, что не испытывал ни малейшего страха. В конце концов, именно это мне и нужно: секунда-две, и мы настигнем моих попутчиков. Однако мой скакун и не думал снижаться. Сколько я его ни тормошил, сколько ни умолял — он и ухом не повел в мою сторону. Никакие угрозы, заклинания и даже акробатические трюки не помогали… Видно, взобравшись на этого коня, я здорово хватил через край.
Голова у меня мигом прояснилась. Да, я должен был исполнить повеление Делосского Оракула и отпить из Иппокрены три раза подряд. Но мне стало ясно и то, что навряд ли и в этом случае я сумел бы присоединиться к Голиасу, Эмме и прочим. Два глотка ключевой воды не могли не перевернуть мою судьбу. Посещение Иппокрены — слишком важное событие, оно не может быть простой остановкой в пути, даже если путешествуешь в приятном обществе к Гробнице Всадников. Я добился пропуска в Романию — и теперь, независимый ни от чьего водительства, должен управляться сам, на свой страх и риск.
Утраченного, я понимал, уже не вернуть, но я видел и приобретения. Говорят, в самый последний миг в сознании утопающего проносится вся его жизнь — от начала и до конца. Когда мы взмыли ввысь, все увиденное, услышанное и пережитое в Романии представилось мне как на ладони. А теперь обретенный опыт уложился в памяти стройно и соразмерно, став неистощимым драгоценным запасом на все времена, на все обстоятельства жизни. Тому, кто владеет таким запасом, незнакомые края не покажутся чужими, а давно исхоженные тропы всегда будут внове.
Оглядываясь сверху на процессию, я различил крошечную фигурку, энергично размахивающую руками; скорее всего, это был мой друг, который все еще повествовал о подвигах дрессировщика лягушек. Я помахал ему на прощание, помня и о Эмме.
Куда увлекал меня конь — оставалось только гадать. Мы вознеслись выше облаков, а заходящее солнце нырнуло вниз, чтобы бросить на землю свои последние косые лучи.
Размеренный полет нагнал на меня дремоту, и я уже начинал клевать носом, как вдруг почувствовал, что мы стремительно ухнули вниз. Я вцепился в густую гриву, но внутри у меня тошно засосало под ложечкой. Конь, как выяснилось, сложил крылья, как нацелившийся на жертву коршун, и сила земного притяжения открыла нам зеленый свет.
Пошли на посадку? Я с облегчением перевел дух. Но не надолго. Проскочили толщу облаков — и я замер от ужаса. Нигде вокруг не было видно ни клочка суши. Под нами колыхалось необозримое пространство океана. Мы камнем падали вниз.
Единственной надеждой на спасение был рассекавший волны громадный пассажирский лайнер. Я успел заметить, что все палубы его пусты: пассажиры наверняка разошлись коротать вечерние часы в баре, ресторане, дансинге… Куда ты мчишься, конь? Дай ответ. Ответ я получил незамедлительно: на всем лету мой норовистый скакун вдруг наклонил голову и, взбрыкнув, сбросил меня со своей спины вверх тормашками.
Плюхнувшись с высоты, я надолго ушел в воду, а когда вынырнул, конь уже снова взвился в небо. Выяснение наших отношений пришлось отложить до следующего раза. Все мои мысли сосредоточились на корабле, в кильватере которого я барахтался. При свете сумерек я все же сумел различить его название: «Звезда Запада» из Сан-Франциско. Мы играли с ним в догонялки. Я оглушительно взревел:
— На помощь! Человек за бортом! К моему удивлению, два матроса, опиравшиеся на поручень кормовой палубы, как-то умудрились расслышать мой надсадный возглас. Один побежал на капитанский мостик, а другой остался на месте — следить за мной. Немного отдышавшись, но все еще фыркая и отплевываясь, я в знак привета сделал ему ручкой.
Корабль с подобным водоизмещением проходит милю или больше, прежде чем удается его остановить или развернуть. Спасательным шлюпкам тоже понадобится немало времени, чтобы в полутьме разыскать меня среди валов. Но я не сомневался, что меня выручат, — только бы суметь продержаться на воде, пока придет помощь. Волна накрыла меня с головой, но я храбро вынырнул и, откинув со лба серебряный клок волос, энергично заработал руками. Пока повинуется тело и пока служит мозг, человек, ставший самим собой после испытаний, которыми делосский бог закалил его душу, жадно стремится к жизни.