Страница:
— Сразу и не скажешь. Я решил уклониться от прямого ответа. Бродяга подтащился ближе и вплотную придвинул ко мне свою грязную физиономию.
— Но куда тебе охота попасть, сказать-то можешь, верно?
Открывать свои карты мне, признаться, не очень улыбалось, и я промямлил:
— Да так, в разные места планировал заглянуть. — Но потом вдруг решился и выпалил: — Сгодится, к примеру, и Темная Башня.
Бродяга иронически фыркнул.
— Мозгляк мозгляком, а тоже повыше норовит метнуть… Ты хоть соображаешь, что там тебя ждет?
Я стиснул кулаки, но усилием воли подавил гнев, вспомнив об его увечье.
— Не твое собачье дело! Если знаешь, как туда добраться, — выкладывай!
— Еще бы не знать! Кому как не мне… Нимало не сконфуженный моим бешенством, он продолжал ухмыляться, явно забавляясь безвыходностью моего положения.
— Темная Башня? Не та ли, что на берегу карового озера Эшеров?
Сначала я решил было, что он задумал втереть мне очки, но при этих словах сомнения мои развеялись, и досада в душе улеглась.
— Та самая.
Минуту-другую он усердно скреб концом костыля по щебню, явно задавшись целью подольше меня помучить. Потом с дьявольски лукавым видом прищурив глаз, повернул голову в сторону, словно обращался к кому-то третьему:
— Я его спрашивал-спрашивал, чего ему там надо, а он уперся — и ни в какую. Ни слова из него не вытянешь.
— Ну хорошо. — Уверившись, что предо мной человек сведущий, я счел бессмысленным увиливать от прямого ответа.
— Что меня ждет в башне, понятия не имею. Догадываюсь, но смутно. Там еще есть какая-то Пещера Гнипахеллир — не слыхивал о такой?
Бродяга пристально всматривался в кончик своего костыля, которым больше уже не размахивал. Потом вдруг вскинул на меня засверкавший нехорошим блеском взгляд.
— Ты что, в самом деле собираешься проникнуть внутрь?
Головоломность предстоящей мне задачи поглощала меня целиком, и сил для того, чтобы возмущаться, уже не было.
— Как получится. Может быть, только сделаю там привал. Вообще-то, конечный пункт моего маршрута — Иппокрена.
— В таком случае пещеры тебе не миновать, — проговорил он с неожиданной жесткостью. — Но одному тебе туда не попасть… живым, по крайней мере.
Безапелляционный тон бродяги заставлял прислушиваться к его словам. Я только беспомощно развел руками.
— Так или иначе, выбора у меня нет. Надо — значит надо.
— Вот это другой разговор, — вскричал он. — Надо — значит будет. Гляди!
С этим восклицанием бродяга отшвырнул костыль и выпрямился во весь рост. Теперь он оказался выше и гораздо стройнее меня, грязь с замурзанного лица исчезла бесследно, и взгляд приобрел твердое, решительное выражение. Одним рывком он сдернул с себя изодранную накидку и очутился в кожаном жакете с пряжкой на поясе и туго облегающем черном трико.
— Фаустофель, — представился он, наслаждаясь моим изумлением. — Готов указать дорогу и сопроводить дальше. За определенную плату.
— Разумеется, не бесплатно, — поддакнул я, растерянно озираясь вокруг себя. Преобразившийся встречный в новом обличий нравился мне еще меньше, но без провожатого, я чувствовал, было не обойтись.
Уже сгущались сумерки, а ночью, я знал, при такой облачности опустится темнота — хоть глаз выколи.
Я обернулся к Фаустофелю, не сводившему с меня цепкого взгляда.
— Твои условия? Денег у меня кот наплакал.
— Деньги мне ни к чему. Заруби это на носу с самого начала. И помни: на всякие штучки-дрючки я с тобой времени терять не собираюсь. Дело прежде всего. А запрос у меня нешуточный. Боюсь; дрогнешь.
Мне в тот момент было не до страха, но профессиональный навык требовал держать ухо востро. Не хватало только, чтобы тебя околпачили… Я испытующе прищурился:
— Давай выкладывай, посмотрим.
— Ладно. Дай мне слово — а если дашь, уж я позабочусь о том, чтобы ты его сдержал, — дай мне слово, что последуешь за мной всюду, куда бы я тебя ни повел, — хоть в самое пекло.
Он дружески похлопал меня по плечу, и по всему моему телу прошла судорога.
— Уговор наш останется между нами, Предложение необходимо было обмозговать.
— А это по пути к месту моего назначения — или как? — припер я собеседника к стенке.
— По пути моего следования, — уточнил он. — Короче, если я уклонюсь в сторону, наш контракт немедленно аннулируется.
Склоняясь к соглашению, я все еще не мог вполне избавиться от сомнений и боязни. Пересилило ясное понимание того, что, отвергнув его помощь, я рискую остаться вообще на бобах.
— Так и быть, по рукам! — решился я и попытался разрядить напряжение шуткой: — Может, нужно расписаться?
— Кровью! — прогремел он. — А ну, давай сюда! Прежде чем я успел что-либо сообразить и отдернуть левую руку, Фаустофель выхватил из-за пояса кинжал и полоснул по моему запястью. Окунув палец в брызнувшую кровь, он что-то написал им по воздуху.
— А теперь пошли! — бросил он мне, сворачивая налево. Я заторопился вслед, стараясь не отставать ни на шаг.
Если местность и раньше не внушала особого веселья, то теперь нас окружало беспросветное отчаяние. Убитые горем деревья застыли в безвыходной муке, воздев к небу узловатые ветви; отверстия от выпавших сучьев казались пустыми, выплаканными глазницами. Картина, представшая впереди, на верхушке холма, удручала еще более. Сколько я ни убеждал себя, что это всего-навсего скрещенные стволы двух согнутых берез, взгляд упорно видел перед собой страдальчески распростертое тело, обнаженное для наказания кнутом.
Как раз у этих берез тропа резко уводила вбок. Не озаботившись предупредить меня об этом, Фаустофель нырнул в чащу.
— Полегче, Серебряный Вихор! Смотри не наступи на скелет.
Я не стал у него выпытывать, откуда он узнал о прозвище, которое мне дал Голиас. Однако последовать его совету было затруднительно. Вся эта страна, в которой я оказался, виделась мне полуразложившимся трупом — костяком с уцелевшими на нем клочьями кожи и пучком волос на оголившемся черепе.
Стояла редкая для осенних вечеров духота. Я обливался потом, однако (думаю, без Фаустофеля тут не обошлось) не испытывал ни голода, ни усталости. Он шагал широкими шагами, и я едва поспевал за ним. Споткнулся только однажды, замешкавшись у отвратительного на вид ручья, который мне очень не хотелось переходить вброд. Мой спутник меня подбодрил: я ступил в вязкую жижу — и с омерзением ощутил под ногами встревоженное шевеление кишащих в ней неведомых тварей.
— Ручей впадает в озеро Эшеров, — пояснил Фаустофель. — Еще немного, и мы у цели.
Вскоре мы в самом деле приблизились к озеру вплотную, но даже у самой кромки я ровным счетом ничего не видел.
Поверхность зловонного пруда совершенно не отражала света, и береговая линия угадывалась только по отсутствию деревьев. Мы остановились под раскидистым вязом, сплошь увитым лианами: в полутьме он нависал над нами диковинным грозным чудищем.
— Вон твоя башня, — отрывисто бросил Фаустофель. Выяснилось, что я давно уже смотрю на нее, но не вижу в упор.
Я ожидал увидеть нечто вроде монумента Вашингтону. Передо мной же смутно вырисовывалось приземистое сооружение с продавленной крышей, едва возвышавшееся над тесно обступившими его деревьями. Для чего предназначалась эта неказистая постройка — оставалось только гадать. Одно можно было сказать наверняка: находиться внутри нее могли только те, кто навсегда распрощался с радостями жизни.
На душе у меня было препаршиво, но, не желая ударить лицом в грязь перед Фаустофелем, я беспечно полюбопытствовал:
— Есть хоть одна живая душа в этой будке?
— Это нам еще предстоит выяснить, — послышалось в ответ.
Издалека донеслись раскаты неурочного в это время года грома. Пока мы огибали озеро, гроза разразилась над нашими головами. Все вокруг окончательно заволокло мраком.
— Мы не заплутаем? — прокричал я моему спутнику в самое ухо. — Не лучше ли переждать, пока прекратится ливень?
Фаустофель презрительно повел плечом:
— Какое заплутаем! Я здесь свой. — Его двусмысленный тон вполне соответствовал загадочности фразы. — Держи меня за полу, если не разбираешь дороги.
Как он сам исхитрялся не оступиться — ума не приложу. Не видно было ни зги. Непроницаемую тьму прорезали зубчатые молнии: их ослепительные вспышки выхватывали из мрака недвижное озеро и так называемую башню, к которой мы приближались медленно, но верно.
Башня, как выяснилось, стояла на островке у противоположного берега озера. Между островком и сушей был перекинут небольшой мост. Это меня несколько обнадежило, так как плюхнуться в тошнотворную пучину я не согласился бы ни за какие блага в мире. Даже ради того, чтобы найти укрытие от проливного дождя. Признаюсь, стремление к заветной башне отступило на второй план перед желанием поскорее спрятаться под крышей. Страха перед грозой я никогда раньше не испытывал, но на сей раз молнии ударяли прицельно, с невиданной меткостью. На моих глазах вековой дуб разлетелся в щепы; то и дело в лесу раздавался сокрушительный треск и грохот падающих стволов.
Мост был уже шагах в десяти от нас. Сверкнувшая молния парализовала нас на месте. Но вслед за рыбой-лоцманом не замедлила явиться и настоящая акула. Слепящий зигзаг распорол небо надвое и жахнул точно в самую макушку башни. От ужасающего грохота мои барабанные перепонки едва не лопнули, однако я с тревогой различил, как из темноты донесся отчаянный вопль. Едва ко мне вернулась способность воспринимать окружающую действительность, я сразу же впился глазами в черноту. На помощь мне пришла третья вспышка. Я отчетливо увидел, что башня рухнула. А через мост, спасаясь от града камней, бежит сломя голову охваченный паникой человек, с лицом, искаженным от безумного страха.
Второй раз мне уже не пришлось его увидеть. Нас он, по-видимому, не заметил. Окликать его было бесполезно: оглушительный раскат грома заставил землю под нашими ногами содрогнуться. При свете новой вспышки я напрасно искал его глазами: он бесследно исчез.
Я никак не мог решить, что лучше: претерпевать бедствие в одиночестве, как этот несчастный, или же делить компанию с моим проводником. Фаустофель либо без труда следил в кромешной тьме за выражением моего лица, либо свободно читал мои мысли. Небо сотряслось от очередного удара. Едва рокот затих, послышался саркастический голос Фаустофеля:
— Тебя как будто занимал вопрос, обитает ли кто в этой башне? Так вот, теперь я склоняюсь к тому мнению, что, скорее всего, нет, не обитает.
— Что же нам теперь делать? — потрясенно спросил я, пропустив его иронию мимо ушей.
— Перебраться через мост.
Прежние обстоятельства, побуждавшие меня стремиться к названной цели, утратили теперь значение. Но это мало меня трогало: мыслить логически я был не в силах. Исковерканное ужасом лицо бегущего человека — вот что стояло у меня перед глазами. Угроза гибели под обломками не могла быть единственной причиной обуревавшей его паники. Бывают разрушения пострашней падающей башни: судя по всему, беглецу пришлось столкнуться с более жутким зрелищем — обнаружить признаки неминуемой гибели в ком-то из близких или в себе самом… Мысль о том, чтобы приблизиться к месту адского испытания, заставила меня отшатнуться.
— Перебраться через мост? Лучше не надо.
— Думаешь, я позволю тебе увильнуть? Молния высветила лицо Фаустофеля, залитое дождем. Оно выражало не раздражение, а скорее озабоченность.
— Предположим, я освобожу тебя от данной клятвы. Но разве ты отыщешь дорогу назад один, без меня? Не без оснований скажу, что нет.
Раздавленный сознанием полной неотвратимости, я не мог ничего ему возразить.
— Хорошо, идем вперед. Указывай путь. Не найдется ли поблизости хоть какого-нибудь закутка — защититься от непогоды?
— Единственное, от чего ты будешь защищен — так это от непогоды, — сообщил мне Фаустофель не без ехидства. — Это уж точно.
Мы вступили на мост и успели пройти несколько шагов, прежде чем вновь сверкнула молния. Впереди виднелась груда обломков: это все, что еще оставалось от башни. Кирпичи валялись всюду, однако похоже было на то, что башня обрушилась в какую-то громадную яму.
— Стоило мне протянуть руку — и это отняли, — пробормотал я.
Фаустофель промолчал. Мы продолжали идти, но через минуту он остановил меня словами:
— Взгляни-ка вон туда! Чуточку левее. И посмотри внимательней, что у тебя под ногами.
Очередная вспышка озарила развороченный подвал башни. Каменная стена обвалилась, обнажив скальное основание, в котором зиял пролом высотой в человеческий рост. Над ним были высечены две надписи: прочитать их я не успел, однако начал постепенно догадываться.
— Что там такое написано?
— На самом верху, — пустился в объяснения Фаустофель, — читаем: «Пещера Гнипахеллир. Осторожно — злая собака!» Пониже, над самым входом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Колени у меня подогнулись, но я постарался возразить как можно более твердо:
— Мне оставлять нечего. Надежд у меня давным-давно нет.
То, что неопровержимо имеет место в действительности, отрицать трудно: ко всякому убеждению следует подходить с деликатностью. Фаустофель же в ответ разразился безжалостно-язвительным смехом:
— Лжец! — вскричал он. — Отъявленный лжец! Все смертные и все нечистые питают надежды, хотя бы только одну-единственную: перестать быть. Существование надежда красноречивей всего иллюстрирует изощренную жестокость небес, а жестокость — самое главное их отличительное свойство. Представь себе злонамеренную силу, которая при жизни подвергает нас утонченнейшим пыткам и в то же время потчует дурманным зельем, заставляющим верить, что полоса бедствий должна когда-нибудь кончиться. Бодрствуя, никто из наделенных разумом не в состоянии избавиться от этого безумства. Взять хотя бы тебя самого. Тебе прекрасно известно, что в жизни твоей нет ничего стоящего, однако в эту минуту ты больше всего надеешься на то, что тебе не придется лезть в эту дыру.
Вход в пещеру я мог видеть теперь и с закрытыми глазами. Мысль о нем буравила мне голову насквозь.
— По-твоему, придется? — Я промок до нитки, но во рту у меня было сухо. — Обхода нет?
— Придется, приятель, придется… И обхода нет.
— Но куда эта пещера ведет, что там внутри?
— Она ведет в прогнившую сердцевину мироздания, — провозгласил Фаустофель. — И что может оказаться внутри хода, проделанного червяком?
Потеряв голову от ужаса, я рванулся было в сторону, но Фаустофель стиснул мне локоть железной хваткой. В тот же миг меня подбросило вверх и понесло по воздуху. Когда я вновь оказался на ногах, от непогоды и в самом деле осталось одно воспоминание. Дождя не было и в помине. Я стоял внутри пещеры.
26. Вход в преисподнюю
— Но куда тебе охота попасть, сказать-то можешь, верно?
Открывать свои карты мне, признаться, не очень улыбалось, и я промямлил:
— Да так, в разные места планировал заглянуть. — Но потом вдруг решился и выпалил: — Сгодится, к примеру, и Темная Башня.
Бродяга иронически фыркнул.
— Мозгляк мозгляком, а тоже повыше норовит метнуть… Ты хоть соображаешь, что там тебя ждет?
Я стиснул кулаки, но усилием воли подавил гнев, вспомнив об его увечье.
— Не твое собачье дело! Если знаешь, как туда добраться, — выкладывай!
— Еще бы не знать! Кому как не мне… Нимало не сконфуженный моим бешенством, он продолжал ухмыляться, явно забавляясь безвыходностью моего положения.
— Темная Башня? Не та ли, что на берегу карового озера Эшеров?
Сначала я решил было, что он задумал втереть мне очки, но при этих словах сомнения мои развеялись, и досада в душе улеглась.
— Та самая.
Минуту-другую он усердно скреб концом костыля по щебню, явно задавшись целью подольше меня помучить. Потом с дьявольски лукавым видом прищурив глаз, повернул голову в сторону, словно обращался к кому-то третьему:
— Я его спрашивал-спрашивал, чего ему там надо, а он уперся — и ни в какую. Ни слова из него не вытянешь.
— Ну хорошо. — Уверившись, что предо мной человек сведущий, я счел бессмысленным увиливать от прямого ответа.
— Что меня ждет в башне, понятия не имею. Догадываюсь, но смутно. Там еще есть какая-то Пещера Гнипахеллир — не слыхивал о такой?
Бродяга пристально всматривался в кончик своего костыля, которым больше уже не размахивал. Потом вдруг вскинул на меня засверкавший нехорошим блеском взгляд.
— Ты что, в самом деле собираешься проникнуть внутрь?
Головоломность предстоящей мне задачи поглощала меня целиком, и сил для того, чтобы возмущаться, уже не было.
— Как получится. Может быть, только сделаю там привал. Вообще-то, конечный пункт моего маршрута — Иппокрена.
— В таком случае пещеры тебе не миновать, — проговорил он с неожиданной жесткостью. — Но одному тебе туда не попасть… живым, по крайней мере.
Безапелляционный тон бродяги заставлял прислушиваться к его словам. Я только беспомощно развел руками.
— Так или иначе, выбора у меня нет. Надо — значит надо.
— Вот это другой разговор, — вскричал он. — Надо — значит будет. Гляди!
С этим восклицанием бродяга отшвырнул костыль и выпрямился во весь рост. Теперь он оказался выше и гораздо стройнее меня, грязь с замурзанного лица исчезла бесследно, и взгляд приобрел твердое, решительное выражение. Одним рывком он сдернул с себя изодранную накидку и очутился в кожаном жакете с пряжкой на поясе и туго облегающем черном трико.
— Фаустофель, — представился он, наслаждаясь моим изумлением. — Готов указать дорогу и сопроводить дальше. За определенную плату.
— Разумеется, не бесплатно, — поддакнул я, растерянно озираясь вокруг себя. Преобразившийся встречный в новом обличий нравился мне еще меньше, но без провожатого, я чувствовал, было не обойтись.
Уже сгущались сумерки, а ночью, я знал, при такой облачности опустится темнота — хоть глаз выколи.
Я обернулся к Фаустофелю, не сводившему с меня цепкого взгляда.
— Твои условия? Денег у меня кот наплакал.
— Деньги мне ни к чему. Заруби это на носу с самого начала. И помни: на всякие штучки-дрючки я с тобой времени терять не собираюсь. Дело прежде всего. А запрос у меня нешуточный. Боюсь; дрогнешь.
Мне в тот момент было не до страха, но профессиональный навык требовал держать ухо востро. Не хватало только, чтобы тебя околпачили… Я испытующе прищурился:
— Давай выкладывай, посмотрим.
— Ладно. Дай мне слово — а если дашь, уж я позабочусь о том, чтобы ты его сдержал, — дай мне слово, что последуешь за мной всюду, куда бы я тебя ни повел, — хоть в самое пекло.
Он дружески похлопал меня по плечу, и по всему моему телу прошла судорога.
— Уговор наш останется между нами, Предложение необходимо было обмозговать.
— А это по пути к месту моего назначения — или как? — припер я собеседника к стенке.
— По пути моего следования, — уточнил он. — Короче, если я уклонюсь в сторону, наш контракт немедленно аннулируется.
Склоняясь к соглашению, я все еще не мог вполне избавиться от сомнений и боязни. Пересилило ясное понимание того, что, отвергнув его помощь, я рискую остаться вообще на бобах.
— Так и быть, по рукам! — решился я и попытался разрядить напряжение шуткой: — Может, нужно расписаться?
— Кровью! — прогремел он. — А ну, давай сюда! Прежде чем я успел что-либо сообразить и отдернуть левую руку, Фаустофель выхватил из-за пояса кинжал и полоснул по моему запястью. Окунув палец в брызнувшую кровь, он что-то написал им по воздуху.
— А теперь пошли! — бросил он мне, сворачивая налево. Я заторопился вслед, стараясь не отставать ни на шаг.
Если местность и раньше не внушала особого веселья, то теперь нас окружало беспросветное отчаяние. Убитые горем деревья застыли в безвыходной муке, воздев к небу узловатые ветви; отверстия от выпавших сучьев казались пустыми, выплаканными глазницами. Картина, представшая впереди, на верхушке холма, удручала еще более. Сколько я ни убеждал себя, что это всего-навсего скрещенные стволы двух согнутых берез, взгляд упорно видел перед собой страдальчески распростертое тело, обнаженное для наказания кнутом.
Как раз у этих берез тропа резко уводила вбок. Не озаботившись предупредить меня об этом, Фаустофель нырнул в чащу.
— Полегче, Серебряный Вихор! Смотри не наступи на скелет.
Я не стал у него выпытывать, откуда он узнал о прозвище, которое мне дал Голиас. Однако последовать его совету было затруднительно. Вся эта страна, в которой я оказался, виделась мне полуразложившимся трупом — костяком с уцелевшими на нем клочьями кожи и пучком волос на оголившемся черепе.
Стояла редкая для осенних вечеров духота. Я обливался потом, однако (думаю, без Фаустофеля тут не обошлось) не испытывал ни голода, ни усталости. Он шагал широкими шагами, и я едва поспевал за ним. Споткнулся только однажды, замешкавшись у отвратительного на вид ручья, который мне очень не хотелось переходить вброд. Мой спутник меня подбодрил: я ступил в вязкую жижу — и с омерзением ощутил под ногами встревоженное шевеление кишащих в ней неведомых тварей.
— Ручей впадает в озеро Эшеров, — пояснил Фаустофель. — Еще немного, и мы у цели.
Вскоре мы в самом деле приблизились к озеру вплотную, но даже у самой кромки я ровным счетом ничего не видел.
Поверхность зловонного пруда совершенно не отражала света, и береговая линия угадывалась только по отсутствию деревьев. Мы остановились под раскидистым вязом, сплошь увитым лианами: в полутьме он нависал над нами диковинным грозным чудищем.
— Вон твоя башня, — отрывисто бросил Фаустофель. Выяснилось, что я давно уже смотрю на нее, но не вижу в упор.
Я ожидал увидеть нечто вроде монумента Вашингтону. Передо мной же смутно вырисовывалось приземистое сооружение с продавленной крышей, едва возвышавшееся над тесно обступившими его деревьями. Для чего предназначалась эта неказистая постройка — оставалось только гадать. Одно можно было сказать наверняка: находиться внутри нее могли только те, кто навсегда распрощался с радостями жизни.
На душе у меня было препаршиво, но, не желая ударить лицом в грязь перед Фаустофелем, я беспечно полюбопытствовал:
— Есть хоть одна живая душа в этой будке?
— Это нам еще предстоит выяснить, — послышалось в ответ.
Издалека донеслись раскаты неурочного в это время года грома. Пока мы огибали озеро, гроза разразилась над нашими головами. Все вокруг окончательно заволокло мраком.
— Мы не заплутаем? — прокричал я моему спутнику в самое ухо. — Не лучше ли переждать, пока прекратится ливень?
Фаустофель презрительно повел плечом:
— Какое заплутаем! Я здесь свой. — Его двусмысленный тон вполне соответствовал загадочности фразы. — Держи меня за полу, если не разбираешь дороги.
Как он сам исхитрялся не оступиться — ума не приложу. Не видно было ни зги. Непроницаемую тьму прорезали зубчатые молнии: их ослепительные вспышки выхватывали из мрака недвижное озеро и так называемую башню, к которой мы приближались медленно, но верно.
Башня, как выяснилось, стояла на островке у противоположного берега озера. Между островком и сушей был перекинут небольшой мост. Это меня несколько обнадежило, так как плюхнуться в тошнотворную пучину я не согласился бы ни за какие блага в мире. Даже ради того, чтобы найти укрытие от проливного дождя. Признаюсь, стремление к заветной башне отступило на второй план перед желанием поскорее спрятаться под крышей. Страха перед грозой я никогда раньше не испытывал, но на сей раз молнии ударяли прицельно, с невиданной меткостью. На моих глазах вековой дуб разлетелся в щепы; то и дело в лесу раздавался сокрушительный треск и грохот падающих стволов.
Мост был уже шагах в десяти от нас. Сверкнувшая молния парализовала нас на месте. Но вслед за рыбой-лоцманом не замедлила явиться и настоящая акула. Слепящий зигзаг распорол небо надвое и жахнул точно в самую макушку башни. От ужасающего грохота мои барабанные перепонки едва не лопнули, однако я с тревогой различил, как из темноты донесся отчаянный вопль. Едва ко мне вернулась способность воспринимать окружающую действительность, я сразу же впился глазами в черноту. На помощь мне пришла третья вспышка. Я отчетливо увидел, что башня рухнула. А через мост, спасаясь от града камней, бежит сломя голову охваченный паникой человек, с лицом, искаженным от безумного страха.
Второй раз мне уже не пришлось его увидеть. Нас он, по-видимому, не заметил. Окликать его было бесполезно: оглушительный раскат грома заставил землю под нашими ногами содрогнуться. При свете новой вспышки я напрасно искал его глазами: он бесследно исчез.
Я никак не мог решить, что лучше: претерпевать бедствие в одиночестве, как этот несчастный, или же делить компанию с моим проводником. Фаустофель либо без труда следил в кромешной тьме за выражением моего лица, либо свободно читал мои мысли. Небо сотряслось от очередного удара. Едва рокот затих, послышался саркастический голос Фаустофеля:
— Тебя как будто занимал вопрос, обитает ли кто в этой башне? Так вот, теперь я склоняюсь к тому мнению, что, скорее всего, нет, не обитает.
— Что же нам теперь делать? — потрясенно спросил я, пропустив его иронию мимо ушей.
— Перебраться через мост.
Прежние обстоятельства, побуждавшие меня стремиться к названной цели, утратили теперь значение. Но это мало меня трогало: мыслить логически я был не в силах. Исковерканное ужасом лицо бегущего человека — вот что стояло у меня перед глазами. Угроза гибели под обломками не могла быть единственной причиной обуревавшей его паники. Бывают разрушения пострашней падающей башни: судя по всему, беглецу пришлось столкнуться с более жутким зрелищем — обнаружить признаки неминуемой гибели в ком-то из близких или в себе самом… Мысль о том, чтобы приблизиться к месту адского испытания, заставила меня отшатнуться.
— Перебраться через мост? Лучше не надо.
— Думаешь, я позволю тебе увильнуть? Молния высветила лицо Фаустофеля, залитое дождем. Оно выражало не раздражение, а скорее озабоченность.
— Предположим, я освобожу тебя от данной клятвы. Но разве ты отыщешь дорогу назад один, без меня? Не без оснований скажу, что нет.
Раздавленный сознанием полной неотвратимости, я не мог ничего ему возразить.
— Хорошо, идем вперед. Указывай путь. Не найдется ли поблизости хоть какого-нибудь закутка — защититься от непогоды?
— Единственное, от чего ты будешь защищен — так это от непогоды, — сообщил мне Фаустофель не без ехидства. — Это уж точно.
Мы вступили на мост и успели пройти несколько шагов, прежде чем вновь сверкнула молния. Впереди виднелась груда обломков: это все, что еще оставалось от башни. Кирпичи валялись всюду, однако похоже было на то, что башня обрушилась в какую-то громадную яму.
— Стоило мне протянуть руку — и это отняли, — пробормотал я.
Фаустофель промолчал. Мы продолжали идти, но через минуту он остановил меня словами:
— Взгляни-ка вон туда! Чуточку левее. И посмотри внимательней, что у тебя под ногами.
Очередная вспышка озарила развороченный подвал башни. Каменная стена обвалилась, обнажив скальное основание, в котором зиял пролом высотой в человеческий рост. Над ним были высечены две надписи: прочитать их я не успел, однако начал постепенно догадываться.
— Что там такое написано?
— На самом верху, — пустился в объяснения Фаустофель, — читаем: «Пещера Гнипахеллир. Осторожно — злая собака!» Пониже, над самым входом: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».
Колени у меня подогнулись, но я постарался возразить как можно более твердо:
— Мне оставлять нечего. Надежд у меня давным-давно нет.
То, что неопровержимо имеет место в действительности, отрицать трудно: ко всякому убеждению следует подходить с деликатностью. Фаустофель же в ответ разразился безжалостно-язвительным смехом:
— Лжец! — вскричал он. — Отъявленный лжец! Все смертные и все нечистые питают надежды, хотя бы только одну-единственную: перестать быть. Существование надежда красноречивей всего иллюстрирует изощренную жестокость небес, а жестокость — самое главное их отличительное свойство. Представь себе злонамеренную силу, которая при жизни подвергает нас утонченнейшим пыткам и в то же время потчует дурманным зельем, заставляющим верить, что полоса бедствий должна когда-нибудь кончиться. Бодрствуя, никто из наделенных разумом не в состоянии избавиться от этого безумства. Взять хотя бы тебя самого. Тебе прекрасно известно, что в жизни твоей нет ничего стоящего, однако в эту минуту ты больше всего надеешься на то, что тебе не придется лезть в эту дыру.
Вход в пещеру я мог видеть теперь и с закрытыми глазами. Мысль о нем буравила мне голову насквозь.
— По-твоему, придется? — Я промок до нитки, но во рту у меня было сухо. — Обхода нет?
— Придется, приятель, придется… И обхода нет.
— Но куда эта пещера ведет, что там внутри?
— Она ведет в прогнившую сердцевину мироздания, — провозгласил Фаустофель. — И что может оказаться внутри хода, проделанного червяком?
Потеряв голову от ужаса, я рванулся было в сторону, но Фаустофель стиснул мне локоть железной хваткой. В тот же миг меня подбросило вверх и понесло по воздуху. Когда я вновь оказался на ногах, от непогоды и в самом деле осталось одно воспоминание. Дождя не было и в помине. Я стоял внутри пещеры.
26. Вход в преисподнюю
Поверхность, по которой мы скользили вниз, была покатой, как нора сурка. Задержать падение я не мог, и потому артачиться не имело смысла. Фаустофель цепко держал меня за шиворот, и мы продолжали лететь в пропасть очертя голову. Потом неожиданно, где-то в самых недрах земли, склон выровнялся, и Фаустофель вознамерился сделать там привал.
Если я и пытался бежать от воображаемых опасностей, то теперь, оказавшись беспомощным перед реальной действительностью, всецело проникся духом фатализма и хладнокровно сбросил с плеча руку моего компаньона.
— Убери клешню! — презрительно процедил я, стараясь вызывающим тоном замаскировать выказанное малодушие. — Я и сам по себе справлюсь, без твоего участия. Хочешь показать интерьер — нечего суетиться, будто ты владелец недвижимости, которую собираешься всучить покупателю. Идем! Веди вперед — хоть к самому дьяволу, лишь бы развязаться поскорее!
— Именно туда мы и направляемся, — отозвался Фаустофель и что есть мочи гаркнул:
— Отпирайте двери и придержите Гарма! Только когда двери распахнулись, я догадался об их существовании. В проеме было разлито сумеречное свечение. Это было первое, что я увидел, однако ошеломило меня не это. Присмотревшись, я разглядел возвышавшуюся передо мной гигантскую гору, покрытую, как мне почудилось, жухлой травой. Однако бока этой горы ходили ходуном, то вздымаясь, то опускаясь, — как будто дышали. И точно: гора на самом деле оказалась чудовищно громадной собакой — вскоре мы приблизились к ее хвосту. Так вот какого песика, согласно надписи, следовало остерегаться: этот величиной был вдвое больше кита.
Я глянул искоса на Фаустофеля: он смотрел на меня с любопытством.
— Не бойся. Гарма спускают с цепи только на тех, кто собирается улизнуть. Его время еще не пришло.
Мы старались держаться от чудища подальше, но я был начеку, опасаясь внезапного прыжка.
— И что же, его натравят на здешних обитателей и выгонят их вон?
— Совсем нет! — жестко отрезал Фаустофель. — Он выскочит на свободу сам — ив неистовом бешенстве перегрызет всем глотки. Пощады не дождется никто.
— Господи! — вырвалось у меня.
— Незачем будет тогда взывать к вашему Богу, — презрительно бросил Фаустофель. — Кем бы Он ни был, спасения не будет и Ему. Гарм со своей сворой сожрет на небе звезды — все до единой, а Млечный Путь створожится от его бешеной слюны.
— Но неужели нельзя посадить пса на цепь покрепче? — О дружках Гарма я даже не рискнул заикнуться: одного вида этой псины было достаточно. — Кто его освободит и откуда вообще взялась такая собачечка?
— Кто? — язвительно фыркнул Фаустофель. Лицо его сделалось мрачнее его собственного пророчества. — А злобная порочность разве не способна порождать орудия собственного мщения, и всегда ли они пребудут в бездействии? Цепи для разнузданности выкованы надменностью, однако изо дня в день их разъедает ядовитый гной, сочащийся из разлагающегося мироздания, и когда-нибудь эти оковы порвутся, непременно порвутся!
Мы как раз проходили под одной из громадных цепей, удерживавших Гарма: она изрядно проржавела, однако запас прочности, к счастью, был еще велик.
Я все же ускорил шаг.
— А человечеству тоже будет каюк? — прошептал я.
— Ага, тебе это не очень-то по вкусу, хотя собственная жизнь тебе давно опротивела, так? — Фаустофель сардонически расхохотался. — Ты что же, воображаешь, что если небесные престолы рухнут и богов перемелют псиные челюсти, то уцелеют жалкие гомункулы, которых эти самые боги дрессируют словно блох и словно блох щелкают на ногте? Куда уж вам!
Вероятно, он говорил правду. Но мысль о полной гибели человечества показалась мне ужаснее самой черной дыры. Я только на секунду представил себе небытие всех моих собратьев — и тотчас же, дабы не сойти с ума, вышвырнул из головы эту жуткую картину и приложил руку к запылавшему лбу.
— Нет! Такого не может быть! — запротестовал я. — Кто-то да должен спастись.
— Наслушался басен? — Фаустофель посуровел и, перестав меня подначивать, озабоченно наморщил лоб. После напряженной паузы он резко проговорил: — Болтают, будто парочка, которую даже собаки не тронут, останется в живых и дождется нового промысла свыше, но я…
Речь его прервало оглушительное рычание, по сравнению с которым гром казался младенческим писком. Оглянувшись, я понял, что Гарм только что нас увидел. Оскалив зубы величиной с телеграфный столб, он с хрипом метался из стороны в сторону, грохоча цепями, и свирепо рвался вперед.
— Тихо, не дергайся! — успокоил меня Фаустофель. — Псине вздумалось размяться — и только. Пока ты в аду, бояться тебе нечего.
Утешение, мягко говоря, было слабым, но в этот момент Гарм гавкнул что есть мочи — и вырвавшееся у него из пасти горячее дыхание уложило меня на месте. Но ненадолго. Едва опомнившись, я сиганул в воздух резвее кролика, а потом со всех ног бросился к расселине ближайшей скалы, где и затаился, будто мышь в щелке.
— Стой, болван, стой! Гарм тебя не цапнет. Стой, говорю!
Несмотря на развитую мной спринтерскую скорость, Фаустофель настиг меня в два прыжка. Он вновь стряхнул с себя мрачность и ехидно ухмылялся при виде выказанной мной трусливости.
— Вырвись он на свободу, ты бы никуда от него не делся — как жучок, который от страха притворяется мертвым. Давни каблуком — и одно мокрое место останется. Хорошо хоть, что стрекача ты дал в нужную сторону. Наш путь лежит через этот проход, но должен предупредить серьезно: вздумаешь опять драпать как курица с отрубленной головой — пеняй на себя.
— А ты больно уж умный, как я погляжу! — огрызнулся я. — Впрочем, что с тобой пререкаться? Сам знаю не хуже твоего: мудрость — это готовность ко всему, но страх гибели лишает разума, так что придется тебе это учесть.
— Учтем, учтем — дело привычное, — пробормотал Фаустофель, ускоряя шаг.
Не совсем уяснив смысл сказанных им слов, я промолчал. Проход оканчивался спиралевидной лестницей. Вниз вели вырубленные в скале ступени, истертые множеством подошв за сотни, а быть может, и за тысячи лет. Фаустофель уверенно шагнул вниз, и я, понимая, что обратного пути нет, безропотно последовал за ним.
Ступени были широкими и пологими. Фаустофель спускался довольно проворно, а я не отставал ни на шаг, стараясь не думать, с чем придется столкнуться на очередном витке. Охваченный невеселыми предчувствиями, я мало обращал внимания на величину пройденного пути, но, должно быть, позади остались тысячи ступеней, прежде чем мы, по знаку Фаустофеля, задержались на небольшой площадке.
— Здесь имеется окошечко, через которое виден подлунный мир, — заметил Фаустофель таким небрежным тоном, словно демонстрировал туристу вид на озеро Мичиган. — Можешь полюбопытствовать.
С этими словами он уступил мне место у пробитой в толще скалы амбразуры диаметром в три-четыре фута. Я посмотрел в нее, но не увидел решительно ничего. Потом, вцепившись покрепче руками в подоконник, высунулся наружу.
Мы находились под землей, но ожидаемой тьмы вокруг не было: не было ни тумана, ни облаков — ничего, что могло бы препятствовать взору. Воздух, казалось, тоже отсутствовал — или же был прозрачнее дистиллированной воды. Я посмотрел вверх, прямо перед собой, по сторонам — направо и налево, посмотрел вниз. Нигде ничего — полная, совершенная пустота… Глаза тщетно искали опоры, на которой могли бы остановиться; я вдруг почувствовал, что они готовы вырваться из орбит — и само тело погружается в зыбучее, невидимое, бесплотное пространство. Задрожав, я испуганно отпрянул от амбразуры.
— Там же ничего нет! — вскричал я с упреком, словно Фаустофель был тому виной. Пустота вокруг не слишком меня удивила, но бездонный вакуум внизу потряс до глубины души. — Из окна самолета что-нибудь да увидишь — тучку или радугу, а тут — хоть шаром покати… Упасть некуда.
— Да, падение здесь будет вечным и бесконечным, — подтвердил Фаустофель. — Это и есть та самая, известная тебе Бездна.
Ни о чем подобном раньше я и не подозревал, но немного ободрился и с наигранной беспечностью переспросил:
— Бездна? Та самая?
— Та самая, — кивнул Фаустофель, явно довольный произведенным на меня впечатлением. — Ты ей сродни, поэтому советую познакомиться поближе. Бездна содержит все сущее: она порождает весь материальный мир.
— Ну, если ты хочешь сказать, что все содержится в воздухе, я, пожалуй, не прочь с тобой согласиться. В Чикаго, если ветер подует со стороны боен, то чего только не нанюхаешься…
Фаустофель шутки моей не поддержал.
— Бездна — это вовсе не воздух, хотя зачатки воздуха носятся и в ней. Так, по-твоему, там пусто, ничего нет?
Пустота, или Бездна, как Фаустофель ее называл, поражала ужасающей бесцветностью.
— Конечно, пусто — что же там может быть? — с вызовом бросил я. — Ни соринки, ни пылинки, ни малюсенькой блестки.
— Таких громадных предметов там, разумеется, не сыщешь, — задумчиво проговорил Фаустофель, облокотившись на подоконник в позе созерцающего живописный пейзаж. — Тем не менее в Бездне находятся во взвешенном состоянии микроскопически малые частицы всего, что существует на белом свете. Я употребил термин «взвешенное состояние», однако действительности он не соответствует. Первичные зачатки материи проносятся сквозь Бездну стремительнее, нежели способно нарисовать себе воображение.
Поколебавшись, я рискнул спросить о том, с чем был знаком хотя бы понаслышке.
— Так, значит, это атомы?
Он оборотился ко мне с саркастическим видом.
— Я, в отличие от ваших ученых, называю их проще — первичными зачатками, но коли ты с ними на короткой ноге — попробуй употреби свое влияние, сделай их видимыми.
— Но ведь это ты веришь, что они там есть, — не я!
— Протяни руку — увидишь сам.
Я больше не решался выглядывать из амбразуры, но Фаустофель силком ухватил мою руку и высунул ее в отверстие ладонью вверх.
— Следи внимательно! — приказал он мне. На первых порах я ничего не замечал. Потом ощутил, как на ладонь падают словно бы мельчайшие бусинки росы или дождя. Вскоре можно было уже различить две крошечные капли влаги — почти столь же бесцветные, как сама Бездна.
— Наталкиваясь в полете на преграду, первичные зачатки сцепляются вместе, будто мартышки, — пояснил Фаустофель. — И вследствие этого становятся видимыми. Пока еще неясно, что именно ты выудил, однако результат всецело зависит от самого первого, исходного элемента. Сливаться в единое целое могут только родственные частицы, принадлежащие одной разновидности.
Если я и пытался бежать от воображаемых опасностей, то теперь, оказавшись беспомощным перед реальной действительностью, всецело проникся духом фатализма и хладнокровно сбросил с плеча руку моего компаньона.
— Убери клешню! — презрительно процедил я, стараясь вызывающим тоном замаскировать выказанное малодушие. — Я и сам по себе справлюсь, без твоего участия. Хочешь показать интерьер — нечего суетиться, будто ты владелец недвижимости, которую собираешься всучить покупателю. Идем! Веди вперед — хоть к самому дьяволу, лишь бы развязаться поскорее!
— Именно туда мы и направляемся, — отозвался Фаустофель и что есть мочи гаркнул:
— Отпирайте двери и придержите Гарма! Только когда двери распахнулись, я догадался об их существовании. В проеме было разлито сумеречное свечение. Это было первое, что я увидел, однако ошеломило меня не это. Присмотревшись, я разглядел возвышавшуюся передо мной гигантскую гору, покрытую, как мне почудилось, жухлой травой. Однако бока этой горы ходили ходуном, то вздымаясь, то опускаясь, — как будто дышали. И точно: гора на самом деле оказалась чудовищно громадной собакой — вскоре мы приблизились к ее хвосту. Так вот какого песика, согласно надписи, следовало остерегаться: этот величиной был вдвое больше кита.
Я глянул искоса на Фаустофеля: он смотрел на меня с любопытством.
— Не бойся. Гарма спускают с цепи только на тех, кто собирается улизнуть. Его время еще не пришло.
Мы старались держаться от чудища подальше, но я был начеку, опасаясь внезапного прыжка.
— И что же, его натравят на здешних обитателей и выгонят их вон?
— Совсем нет! — жестко отрезал Фаустофель. — Он выскочит на свободу сам — ив неистовом бешенстве перегрызет всем глотки. Пощады не дождется никто.
— Господи! — вырвалось у меня.
— Незачем будет тогда взывать к вашему Богу, — презрительно бросил Фаустофель. — Кем бы Он ни был, спасения не будет и Ему. Гарм со своей сворой сожрет на небе звезды — все до единой, а Млечный Путь створожится от его бешеной слюны.
— Но неужели нельзя посадить пса на цепь покрепче? — О дружках Гарма я даже не рискнул заикнуться: одного вида этой псины было достаточно. — Кто его освободит и откуда вообще взялась такая собачечка?
— Кто? — язвительно фыркнул Фаустофель. Лицо его сделалось мрачнее его собственного пророчества. — А злобная порочность разве не способна порождать орудия собственного мщения, и всегда ли они пребудут в бездействии? Цепи для разнузданности выкованы надменностью, однако изо дня в день их разъедает ядовитый гной, сочащийся из разлагающегося мироздания, и когда-нибудь эти оковы порвутся, непременно порвутся!
Мы как раз проходили под одной из громадных цепей, удерживавших Гарма: она изрядно проржавела, однако запас прочности, к счастью, был еще велик.
Я все же ускорил шаг.
— А человечеству тоже будет каюк? — прошептал я.
— Ага, тебе это не очень-то по вкусу, хотя собственная жизнь тебе давно опротивела, так? — Фаустофель сардонически расхохотался. — Ты что же, воображаешь, что если небесные престолы рухнут и богов перемелют псиные челюсти, то уцелеют жалкие гомункулы, которых эти самые боги дрессируют словно блох и словно блох щелкают на ногте? Куда уж вам!
Вероятно, он говорил правду. Но мысль о полной гибели человечества показалась мне ужаснее самой черной дыры. Я только на секунду представил себе небытие всех моих собратьев — и тотчас же, дабы не сойти с ума, вышвырнул из головы эту жуткую картину и приложил руку к запылавшему лбу.
— Нет! Такого не может быть! — запротестовал я. — Кто-то да должен спастись.
— Наслушался басен? — Фаустофель посуровел и, перестав меня подначивать, озабоченно наморщил лоб. После напряженной паузы он резко проговорил: — Болтают, будто парочка, которую даже собаки не тронут, останется в живых и дождется нового промысла свыше, но я…
Речь его прервало оглушительное рычание, по сравнению с которым гром казался младенческим писком. Оглянувшись, я понял, что Гарм только что нас увидел. Оскалив зубы величиной с телеграфный столб, он с хрипом метался из стороны в сторону, грохоча цепями, и свирепо рвался вперед.
— Тихо, не дергайся! — успокоил меня Фаустофель. — Псине вздумалось размяться — и только. Пока ты в аду, бояться тебе нечего.
Утешение, мягко говоря, было слабым, но в этот момент Гарм гавкнул что есть мочи — и вырвавшееся у него из пасти горячее дыхание уложило меня на месте. Но ненадолго. Едва опомнившись, я сиганул в воздух резвее кролика, а потом со всех ног бросился к расселине ближайшей скалы, где и затаился, будто мышь в щелке.
— Стой, болван, стой! Гарм тебя не цапнет. Стой, говорю!
Несмотря на развитую мной спринтерскую скорость, Фаустофель настиг меня в два прыжка. Он вновь стряхнул с себя мрачность и ехидно ухмылялся при виде выказанной мной трусливости.
— Вырвись он на свободу, ты бы никуда от него не делся — как жучок, который от страха притворяется мертвым. Давни каблуком — и одно мокрое место останется. Хорошо хоть, что стрекача ты дал в нужную сторону. Наш путь лежит через этот проход, но должен предупредить серьезно: вздумаешь опять драпать как курица с отрубленной головой — пеняй на себя.
— А ты больно уж умный, как я погляжу! — огрызнулся я. — Впрочем, что с тобой пререкаться? Сам знаю не хуже твоего: мудрость — это готовность ко всему, но страх гибели лишает разума, так что придется тебе это учесть.
— Учтем, учтем — дело привычное, — пробормотал Фаустофель, ускоряя шаг.
Не совсем уяснив смысл сказанных им слов, я промолчал. Проход оканчивался спиралевидной лестницей. Вниз вели вырубленные в скале ступени, истертые множеством подошв за сотни, а быть может, и за тысячи лет. Фаустофель уверенно шагнул вниз, и я, понимая, что обратного пути нет, безропотно последовал за ним.
Ступени были широкими и пологими. Фаустофель спускался довольно проворно, а я не отставал ни на шаг, стараясь не думать, с чем придется столкнуться на очередном витке. Охваченный невеселыми предчувствиями, я мало обращал внимания на величину пройденного пути, но, должно быть, позади остались тысячи ступеней, прежде чем мы, по знаку Фаустофеля, задержались на небольшой площадке.
— Здесь имеется окошечко, через которое виден подлунный мир, — заметил Фаустофель таким небрежным тоном, словно демонстрировал туристу вид на озеро Мичиган. — Можешь полюбопытствовать.
С этими словами он уступил мне место у пробитой в толще скалы амбразуры диаметром в три-четыре фута. Я посмотрел в нее, но не увидел решительно ничего. Потом, вцепившись покрепче руками в подоконник, высунулся наружу.
Мы находились под землей, но ожидаемой тьмы вокруг не было: не было ни тумана, ни облаков — ничего, что могло бы препятствовать взору. Воздух, казалось, тоже отсутствовал — или же был прозрачнее дистиллированной воды. Я посмотрел вверх, прямо перед собой, по сторонам — направо и налево, посмотрел вниз. Нигде ничего — полная, совершенная пустота… Глаза тщетно искали опоры, на которой могли бы остановиться; я вдруг почувствовал, что они готовы вырваться из орбит — и само тело погружается в зыбучее, невидимое, бесплотное пространство. Задрожав, я испуганно отпрянул от амбразуры.
— Там же ничего нет! — вскричал я с упреком, словно Фаустофель был тому виной. Пустота вокруг не слишком меня удивила, но бездонный вакуум внизу потряс до глубины души. — Из окна самолета что-нибудь да увидишь — тучку или радугу, а тут — хоть шаром покати… Упасть некуда.
— Да, падение здесь будет вечным и бесконечным, — подтвердил Фаустофель. — Это и есть та самая, известная тебе Бездна.
Ни о чем подобном раньше я и не подозревал, но немного ободрился и с наигранной беспечностью переспросил:
— Бездна? Та самая?
— Та самая, — кивнул Фаустофель, явно довольный произведенным на меня впечатлением. — Ты ей сродни, поэтому советую познакомиться поближе. Бездна содержит все сущее: она порождает весь материальный мир.
— Ну, если ты хочешь сказать, что все содержится в воздухе, я, пожалуй, не прочь с тобой согласиться. В Чикаго, если ветер подует со стороны боен, то чего только не нанюхаешься…
Фаустофель шутки моей не поддержал.
— Бездна — это вовсе не воздух, хотя зачатки воздуха носятся и в ней. Так, по-твоему, там пусто, ничего нет?
Пустота, или Бездна, как Фаустофель ее называл, поражала ужасающей бесцветностью.
— Конечно, пусто — что же там может быть? — с вызовом бросил я. — Ни соринки, ни пылинки, ни малюсенькой блестки.
— Таких громадных предметов там, разумеется, не сыщешь, — задумчиво проговорил Фаустофель, облокотившись на подоконник в позе созерцающего живописный пейзаж. — Тем не менее в Бездне находятся во взвешенном состоянии микроскопически малые частицы всего, что существует на белом свете. Я употребил термин «взвешенное состояние», однако действительности он не соответствует. Первичные зачатки материи проносятся сквозь Бездну стремительнее, нежели способно нарисовать себе воображение.
Поколебавшись, я рискнул спросить о том, с чем был знаком хотя бы понаслышке.
— Так, значит, это атомы?
Он оборотился ко мне с саркастическим видом.
— Я, в отличие от ваших ученых, называю их проще — первичными зачатками, но коли ты с ними на короткой ноге — попробуй употреби свое влияние, сделай их видимыми.
— Но ведь это ты веришь, что они там есть, — не я!
— Протяни руку — увидишь сам.
Я больше не решался выглядывать из амбразуры, но Фаустофель силком ухватил мою руку и высунул ее в отверстие ладонью вверх.
— Следи внимательно! — приказал он мне. На первых порах я ничего не замечал. Потом ощутил, как на ладонь падают словно бы мельчайшие бусинки росы или дождя. Вскоре можно было уже различить две крошечные капли влаги — почти столь же бесцветные, как сама Бездна.
— Наталкиваясь в полете на преграду, первичные зачатки сцепляются вместе, будто мартышки, — пояснил Фаустофель. — И вследствие этого становятся видимыми. Пока еще неясно, что именно ты выудил, однако результат всецело зависит от самого первого, исходного элемента. Сливаться в единое целое могут только родственные частицы, принадлежащие одной разновидности.