поводу того, что ничего страшного не происходит.
В толпе, грубо расталкивая встречных, шныряли решительного вида люди -
это были представители мельбурнского "дна", считавшие себя в эту ночь
хозяевами города.
Власти, предвидя всякого рода беспорядки, начали поспешно вербовать
желающих в специальные отряды констеблей. Среди добровольцев было немало
фермеров и молодых коммерсантов, не имевших представления о причинах
забастовки.
Я разговаривал с портовым рабочим, когда на Суон-стон-стрит вступил
отряд таких добровольцев; они сжимали дубинки и бросали настороженные
взгляды на враждебно настроенную толпу. Раздались брань и улюлюканье;
добровольцы, видя враждебность толпы, смущенно переглядывались, иные из них
вздрагивали и ежились, когда им в лицо бросали презрительное слово: скэб
{Штрейкбрехер. (Прим. перев.)}.
- У нас в порту во время последней забастовки тоже нашлись скэбы, -
сказал мой собеседник. - Не хочу оправдывать скэбов вообще, но среди них
попадаются и порядочные. Вот эти ребята, например, - они просто не понимают,
что делают, в этом их беда. Один малый у нас на верфи был штрейкбрехером, а
когда все кончилось, говорит мне: "Хорошо тебе, ты можешь смотреть людям в
глаза, - ты бастовал. А мне что остается - только умереть. Я бы отдал правую
руку, лишь бы не быть скэбом". Это его доподлинные слова. Жаль было его,
непутевого.
Я расстался со своим спутником и пошел на угол Флиндерс-стрит. Там у
здания вокзала, возле трамвайной остановки, толпа очистила часть улицы, и на
пустом пространстве образовалось нечто вроде арены.
В центре этой арены стояли два матроса, что-то кричавшие окружавшей их
толпе. Оба были пьяны и вызывали на поединок любого, кому "охота подраться".
Им казалось, что, поскольку они носят форму, к ним теперь перешла вся
ответственность за поддержание порядка и что отныне они обязаны защищать
некое отвлеченное понятие, которое они именовали "лояльностью".
- Лояльность он защищает! Как бы не так! - кричал какой-то скептик из
толпы.
- А ну, выходи, я тебя отделаю как бог черепаху, - вопил в ответ
матрос.
Он не особенно верил в воспитательную силу слова и отдавал предпочтение
физическому воздействию.
- Ты меня отделаешь? Как бы не так, - возразил забияка из толпы. -
Смотри сам на кулак не наткнись, жалкий червяк.
Это был невысокий, крепко сбитый человек в синей куртке с продранными
локтями. Он выступил из толпы, выражение лица у него было решительным, он на
ходу застегивал куртку.
Стоявший рядом со мной словоохотливый человек заметил:
- Если парень начинает застегивать куртку, чтобы подраться, он
обязательно получит нокаут на последней пуговице. Это закон, - вот
послушай...
Он собрался подтвердить свое наблюдение соответствующими примерами, но
я уже не слушал.
К матросу поспешил на подмогу его приятель, и оба они накинулись на
врага; тот, однако, искусно защищался и, хоть и отступал под ударами, не
думал сдаваться.
Видя, что двое бьют одного, толпа возмутилась - несколько человек
выбежали на арену и бросились с кулаками на моряков, которые вскоре
оказались в кольце людей, полных решимости разделаться с ними. Однако
защитники нашлись и у них, те тоже полезли в драку, и скоро на арене
разыгралось самое настоящее побоище - видны были только бурлящая масса
народа и кулаки, которые били по ком попало.
Дерущаяся толпа начала медленно, рывками продвигаться по
Суонстон-стрит, словно наметив себе впереди какую-то зловещую цель, ничего
общего не имеющую с этой схваткой. При этом толпа медленно вращалась вокруг
своей оси, напоминая смерч, ощетинившийся молотящими кулаками, - смерч этот
поминутно выталкивал скорчившихся, шатающихся от боли, залитых кровью людей
и всасывал свежих бойцов. Толпа поглотила и "констеблей-добровольцев",
бросившихся наперерез, яростно размахивая дубинками, стремясь нанести удар,
прежде чем у них вырвут это оружие. Движение сопровождалось разноголосым
гулом: слышались проклятия, вопли, стоны и какой-то чудовищный хрип.
Волна людей, отхлынувшая в панике от дерущихся, увлекла за собой и
меня. Все вместе мы были похожи на ниву, где каждый колос гнется под
порывами ветра. Мы были так тесно прижаты друг к другу, что упасть было
невозможно: мне грозила другая опасность - сползти как мешок под ноги
бегущим, в этом случае меня растоптали бы в одно мгновение.
Я крепко держал костыли и прижимал их локтями, чтобы они не
выскользнули из-под мышек. Пока костыли были под мышками, мне нечего было
бояться, что я соскользну вниз. Я выставил локти, упираясь ими в двигавшихся
рядом со мной людей и перенося на них часть своей тяжести. В таком положении
меня пронесли значительное расстояние.
Мне пришло в голову, что в этой толкучке Стрелок Гаррис чувствовал бы
себя как рыба в воде. Какой обильный улов кошельков и сумок ждал бы его
здесь! Но тут я почувствовал, что сдавливавшая меня толпа раздалась, и я
пошатнулся. Мужчина и женщина, на которых я опирался и которые сами с трудом
сохраняли равновесие, вдруг поняли, что я - на костылях, и стали кричать об
этом другим.
- Тут человек на костылях, - завопила женщина. - Осторожней! Вы можете
сбить его с ног! Не толкайтесь,
- А ну, расступитесь! - присоединился к ней мужчина. - Перестаньте
напирать, черт вас возьми, пока мы его не выведем отсюда.
Люди слышали эти крики, но, судя по выражению их лиц, не обращали на
них никакого внимания. Низкорослые, в надежде увидеть хоть что-нибудь,
выглядывали из-за плеч высоких. Женщины стояли, уткнувшись в спины стоявших
перед ними мужчин. Мужчины опирались подбородком на головы женщин.
Иные, смятые напором толпы, держались за плечи тех, к кому они были
прижаты, в этой позе они напоминали маленьких коал, прильнувших к своим
матерям. Лица поражали какой-то пустотой, незрячестью. Покачиваясь на месте
или продвигаясь вперед короткими перебежками, люди не озирались по сторонам.
Они думали об одном: как бы устоять.
Все же кое-кто подхватил возглас стоявшей рядом со мной женщины: "Тут
человек на костылях". Мужчина, шедший с другой стороны, пригнулся, набычил
шею и стал работать локтями, чтобы расчистить для меня место. Послышались
крики, брань. "Ошалел ты, что ли?" - заорал кто-то. Но усилия моего соседа
увенчались успехом, он понемногу расчищал дорогу к витрине какого-то
магазина, и я двигался по пятам за ним. Там я постоял немного, ухватившись
за раму, и когда напор толпы ослабел, стал пробираться вдоль здания, пока не
вырвался из людского водоворота. Я продолжал идти вперед, и добрался наконец
до ратуши; там творилось бог знает что; толпа, отгоняемая чиновниками и
чинами особой полиции, то откатывалась назад, то снова наседала. Я ничего не
видел за чужими спинами, но хорошо ощущал чувство, владевшее толпой. Это
была даже не ярость, а дикое, необузданное стадное желание крушить все
подряд. В этот момент толпа уподобилась рвущемуся с цепи зверю.
Я чувствовал, что цепь вот-вот порвется, и торопливо пробирался вдоль
витрин, стремясь убраться оттуда. Я уже оставил далеко позади это скопище
людей, когда были пущены в ход пожарные шланги; до меня донеслись крики и
визг, и я увидел, как люди скользят и падают, настигнутые водяной струей,
как людская масса раскололась и распалась на островки барахтающихся тел. В
ее гуще образовались вдруг бреши, и туда-то, извиваясь по-змеиному и
разлетаясь брызгами, устремились сильные струи воды.
Людская лавина, несшаяся по улице мне навстречу, готова была, подобно
наводнению, снести все на своем пути. Я обхватил руками железный столб
чьей-то веранды и крепко вцепился в него. Несколько женщин сделали то же
самое. Толпа навалилась на нас, и мне стоило большого труда удержаться на
месте.
В это время послышался звон разбиваемых стекол; это начали бить витрину
универсального магазина "Левиафан". Вся мостовая была усеяна стеклом. В
пробитые бреши устремились мужчины, они хватали и выкидывали на улицу
меховые шубы, костюмы, женские платья. Женщины и мужчины кидались на добычу;
прижимая к груди награбленное, они спешили скрыться.
Стеклянный сталактит, свисавший с верхнего края разбитого окна,
оборвался, упал на человека, увешанного наворованным платьем, и разрезал ему
щеку до кости. Человек схватился за лицо, сквозь растопыренные пальцы текла
кровь, пачкая тыльную часть руки.
Женщины с бессмысленными взглядами и разинутыми ртами хватали все, что
попадалось под руку. Мелочь они запихивали в сумки; кое-кто с вызывающим
видом поглядывал вокруг - они были готовы на все, чтобы отстоять свое право
завладеть валявшимися на улице вещами. Мужчины поднимали кисточки для бритья
и безопасные бритвы и показывали окружающим, делая вид, что собираются
положить их на место. Улучив минуту, когда им казалось, что никто за ними не
наблюдает, они поспешно совали добычу в карман.
Каждый раз, когда разбивались витрины, слышались крики и вопли толпы,
но они тонули в каких-то непонятных звуках, напоминавших лай гончей своры.
Испуганные мужья стали подсаживать жен на крыши веранд. Женщины громоздились
там как на насесте, свесив ноги, и со страхом и тревогой поглядывали на
мужей, оставшихся внизу. Двое мужчин попытались подсадить и меня, но я не
мог удержаться у них на плечах. Тогда они спустили меня на землю, и я снова
вцепился в свой столб.
Толпа повернула на Берк-стрит; звон разбиваемых стекол не прекращался.
Люди, стоявшие рядом со мной, уже пресытились впечатлениями. Они были явно
напуганы тем, что произошло. На их лицах была тревога. Тревога была и в
вопрошающих взглядах, которыми они обменивались. Ведь прошло так мало
времени с той минуты, когда они ринулись на улицу, радуясь мнимой свободе;
они ждали ярких приключений, столь чуждых их размеренной, однообразной
жизни, а на деле оказались причастными к беспорядкам и бесчинствам. Да, они
сочувствовали бастовавшим полицейским, но сейчас случилось что-то неладное.
Сейчас они больше всего хотели отмежеваться от бушующей на Берк-стрит толпы,
очутиться подальше от этой груды разбитого стекла.
- Нарушать деловую жизнь города - серьезное преступление, - сказал мне
какой-то человек. - Что касается меня, то я просто шел по улице. - Он
подумал с минуту и добавил: - Пройду за угол, посмотрю, что они там затеяли.
Я дошел вместе с ним до угла. На Берк-стрит прямо в канаве валялись
часы и кольца, выброшенные из витрин ювелирных магазинов. На улице, чуть
подальше, толпа все еще била стекла.
Я чувствовал себя обессиленным. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде я
испытывал такую усталость. Я медленно поплелся домой через Сады Фицроя, то и
дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
В двадцатые годы Мельбурн очертя голову веселился, стремясь забыть
лишения военного времени. Дни домашних вечеринок и пения под аккомпанемент
рояля миновали, и молоденькие девушки, ускользнув из-под надзора бабушек и
тетушек и проникнувшись духом времени, безудержно отдавались новому
увлечению - танцам. Джаз покорял мир, фокстрот пришел на смену вальсу, в
городе и пригородах одна за другой открывались новые танцевальные залы.
Самозванные учителя танцев открывали танцклассы, где молодежь, а также
мужчины и дамы средних лет в повальном увлечении робко шаркали по паркету
под звуки "Старина джаз" и "Суони", не отрывая глаз от своих заплетающихся
ног.
Музыкальные комедии шли с аншлагом. Глэдис Монк-риф и Мод Фэйн стали
кумирами фабричных девчонок, видевших в них живое воплощение всего
романтического и блистательного; их поклонницы - так называемые "девушки с
галерки" стали создавать в честь своих кумиров специальные клубы; на каждой
премьере с участием этих актрис они скупали целые ряды на самой верхотуре и,
сидя там, бешено им аплодировали.
Бокс, которым заправлял Джон Рен, переживал полосу расцвета. Стадион не
мог вместить всех желающих; целые толпы штурмовали окованные сталью ворота,
воздвигнутые взамен деревянных, которые однажды нетерпеливые зрители разбили
топорами. Афиши возвещали, что чемпион Австралии Берт Спарго - лучший в мире
боксер в весе пера, и зрители, заполнявшие мельбурнский стадион, верили
этому.
Затем появился Билли Грайм; встреча за встречей он одерживал победу над
былым фаворитом, чья звезда медленно, но верно закатывалась, изрядно
обогащая при этом владельцев стадиона.
Увлечение боксом сменилось увлечением классической борьбой. В Австралию
начали прибывать из-за океана талантливые артисты - они великолепно играли
свою роль перед взволнованными зрителями, и те верили, что искаженное болью
лицо борца, в мнимом отчаянии колотящего кулаком по коврику, и в самом деле
выражает муку и беспомощность.
Приподнятая атмосфера, царившая в местах развлечений, выплескивалась и
на улицы. Праздничное волнение царившее за увитыми гирляндами мигающих
электрических лампочек входами театров, стадионов и дансинге проникало
наружу, и улицы города оказывались захлестнутыми безудержным весельем.
Мельбурнцы, распаляемые газетами, которые быстро научились раздувать
это нервное напряжение, уже не довольствовались семейным уютом, а искали
развлечений вне дома. Они сделались жертвами рекламы, пропагандировавшей
ценности, которые были враждебны культуре, вере в высокие идеалы.
"Главное, не скупитесь - и вам обеспечена богатая, полнокровная жизнь,
на которую дают нам право жертвы, понесенные в войне за свободу, в войне,
которая велась я ради того, чтобы раз и навсегда покончить со всеми войнами"
- таково было их кредо.
Охватившая страну лихорадка не миновала и меня. Каждый вечер улица
звала меня, подобно тому как дансинги и театры манили моих ровесников. Я не
искал знакомства с девушками, как поступил бы на моем месте я любой
нормальный юноша. Я воспринял как непреложный факт, что ни одна девушка не
может полюбить калеку.
Желание стать богатыми, раскатывать в автомобилях, появляется иногда и
у бедняков, но они знают, что это пустые мечты, и обращаются к насущным
вопросам. Невозможность разбогатеть не волнует их. Так же было и со мной,
когда я видел молодых людей, отправляющихся с девушками в театр или на
танцы. Я думал, - что ж, они богаты, а я беден.
Я отдался тем радостям жизни, которые были мне доступны. Я слушал,
наблюдал, писал. Что мне больше оставалось? - ведь я еще был очень молод.
Как бы то ни было в этом я нашел выход своим желаниям. Я ничего не читал: у
меня не было денег на покупку книг, но сама жизнь стала для меня книгой, и я
жадно читал ее, не вполне понимая содержание, но запоминая все до последнего
слова навсегда.
Мои уличные знакомые интересовались боксом, футболом и скачками. Стал
интересоваться ими и я. Надо было иметь хоть какое-то представление об этих
видах спорта, иначе со многими не о чем было говорить. Я прочитывал в
газетах все, что относилось к схваткам Спарго и Грай-ма, к розыгрышу
Мельбурнского кубка, к футбольным матчам - сначала я читал только для того,
чтобы быть в курсе дела и поддерживать разговор на эти темы, но постепенно
спортивные состязания пробудили во мне настоящий, живой интерес.
Однако была еще одна причина, почему я так заинтересовался боксом.
Во время моих блужданий по городу я как-то набрел на торговца
пирожками, стоявшего со своей тележкой на углу Элизабет-стрит и
Флиндерс-стрит. Запряженный в тележку пони, худой с пролысинами на тех
местах, где выпирали кости, спокойно стоял и жевал, опустив голову в торбу;
время от времени он встряхивал резким движением головы торбу, чтобы добыть
просыпавшийся на дно овес. Стоял пони на трех ногах, давая отдохнуть
четвертой. Ни звон трамвая, ни шум, ни крики не привлекали его внимания. Это
был городской пони; вероятно, оп никогда не изведал радости пастись на лугу.
В тележке помещалась железная духовка с топкой, напоминавшая паровозик,
только без колес и без будки Для машиниста. Топка находилась в задке тележки
и была расположена так низко, что обдавала жаром ноги покупателей. На
противоположном конце тележки торчала труба с медной крышкой, из нее
подымалось облачко дыма и лениво стлалось над улицей. Металлический цилиндр,
в который была вделана духовка и топка, опоясывали медные полосы.
По бокам этого сооружения шли две полки. На одной стояла бутыль с
томатным соусом, вся в красных потеках; на другой - коробка с хлебцами. На
железной решетке перед дверцей топки помещался чан с дымящимися сосисками.
Духовка была набита пирожками.
Возле тележки спиной к огню стоял человек. Он был небольшого роста,
плотный, с толстыми, изуродованными ушами, расплющенным носом. Темная
задубелая кожа туго обтягивала лицо, шея была вся в складках, а узенький лоб
не пересекала ни одна морщинка. Волосы у него были жесткие и густые, а
глаза, словно для пущей безопасности, прятались где-то глубоко под нависшими
бровями.
На нем был белый передник, тесемки его перекрещивались сзади и были
тугим узлом завязаны на животе. Ворот его полосатой ситцевой рубашки был
расстегнут. Рукава он закатывал выше локтя, выставляя напоказ толстые,
волосатые руки и кулаки с расплющенными костяшками - результат многолетних
занятий боксом.
Звали его "Драчун Дэвис", но он был больше известен под кличкой
"Пирожник-боксер". Полиция знала его и под другими кличками, как видно
позабытыми им самим, но сохранившимися в протоколах мелких судебных
разбирательств.
Он регулярно выступал на стадионе, главным образом в предварительных
схватках, открывавших матчи бокса. В этих схватках обычно выступали
дебютанты, рассчитывавшие составить себе имя и получить возможность
участвовать в серьезных матчах, суливших крупные денежные куши, либо матерые
боксеры, которым так и не удалось прославиться на ринге. Платили им мало -
тридцать шиллингов за выступление, - но требовали, чтобы дрались они как
следует. Боксер, которого нокаутировали в первом же раунде, приносил своим
хозяевам одни лишь убытки, - ведь в подобных случаях приходилось выпускать
дополнительную пару боксеров, и это стоило денег.
Драчуна обычно выпускали именно в тех случаях, когда кто-нибудь из
участников матча оказывался преждевременно нокаутированным. В субботние
вечера он торговал у входа на стадион пирожками, и всякий раз, когда из-за
тяжелых ворот доносился дикий рев зрителей, сопровождающий обычно нокаут, он
снимал передник и отправлялся на стадион узнать, не пора ли ему выходить на
ринг.
Завсегдатаи стадиона хорошо знали его. Его называли "львом отпущения".
Он всегда доводил бой до конца, причем боксировал весьма энергично. За годы,
что он отпал боксу - уличному и на ринге, - он постиг множество трюков,
порой сомнительного свойства, позволявших ему выстоять в боях с более
молодыми и сильными противниками. Он умел рассечь бровь противника шнуровкой
своих перчаток, чтобы капающая кровь слепила тому глаза. Он прибегал и к
недозволенным приемам, но делал это так искусно, что его никто никогда не
обвинял в нечистой игре. Когда молодой, неопытный боксер прижимал его к
канату, он защищал лицо, прикрывался локтем, а затем с презрительной
усмешкой бросался в атаку и преследовал противника по пятам, как
рассвирепевший бульдог.
После боя он, зачастую даже не смыв кровь с лица, возвращался к своей
тележке и снова продавал пирожки своим постоянным покупателям, которые
осыпали его поздравлениями и были очень довольны, что могут с видом знатока
порассуждать о его победах. Все считали, что Драчун свой человек среди
подонков мельбурнского общества, и знакомство с ним очень льстило иным
почтенным, респектабельным людям, которые твердо верили, что их авторитет
среди друзей возрастет оттого, что они смогут со знанием дела потолковать о
жуликах и участниках уличных драк. Им достаточно было перекинуться словом с
боксером, чтобы счесть себя специалистом по боксу, достаточно поздороваться
с каким-нибудь бандитом, чтобы почувствовать себя причастным к преступному
миру.
Они пересыпали речь уличными и спортивными терминами, и из-за этого
речь их теряла свою естественность, становилась вычурной. Находясь в
обществе приятелей, они приветливо здоровались с Драчуном, с гордостью
представляли его как своего знакомца, однако тщательно избегали его, если
вблизи находился полицейский.
- Кроме этих пирожков он и другие печет, - сказал мне о нем один
человек. - Если фараон заметил вас вместе с ним, он это запомнит.
Увидев Драчуна впервые, я остановился, прислушиваясь к его выкрикам:
"Горячие пирожки, сосиски! Горячие пирожки! С пылу, с жару! Пирожки,
сосиски!"
У него был пронзительный голос, который легко было расслышать сквозь
уличный шум и гам, и все же он сливался с этим шумом, был от него неотделим.
Этот голос как бы заявлял о живом присутствии человека на улице, заполненной
грохотом и скрежетом машин.
Я подошел и стал рядом с ним спиной к огню.
- Как делишки? - спросил я его.
- Не плохо, - ответил он и, в свою очередь, спросил: - На выставку
приехал?
- Нет, - сказал я. - С чего это ты взял?
Мои слова ему почему-то понравились. Мельбурнская сельскохозяйственная
выставка, устраивавшаяся ежегодно в сентябре и длившаяся неделю, привлекала
в город тысячи загорелых фермеров, которые с раннего утра толпились на
улицах у входа в гостиницы и которых мельбурнцы называли "деревенскими
простофилями".
Город приветливо встречал их - вид фермеров лишний раз подчеркивал его
превосходство и разжигал аппетит. В магазинах росли цены, и разные пройдохи,
вроде Драчуна, готовы были облапошить любого человека, который осматривался
по сторонам или разглядывал, задрав голову, крыши домов. Драчун выслушал
меня с улыбкой и задумался:
- Что верно, то верно - по тебе не скажешь, - сказал он наконец. - А ты
чем промышляешь?
- Да так, просто околачиваюсь, - сказал я. Но затем, поддавшись желанию
доказать, что и я кое-что собой представляю, добавил: - Я служу клерком. - И
сразу же почувствовал, что мне с ним легко, как со старым приятелем. Затем я
сказал: - А я знаю Стрелка Гарриса. Он, по-моему, говорил, что работал на
тебя.
- Где ты встречал Стрелка Гарриса? - спросил он, и в его глазах
загорелся интерес.
- В Уоллоби-крик. Он работал там в трактире.
- Верно, ему временно надо было исчезнуть с глаз полиции. Все время он
на ходу. На месте не засиживается. Сейчас он снова у меня. Иногда по вечерам
выходит с тележкой. Еще увидишься с ним.
Он поднял голову и прокричал:
- Кому пирожков, кому сосисок? - Затем снова заговорил со мной: - А ты
что там делал?
- Работал в канцелярии окружного Управления.
- На много монет нагрел тебя Стрелок Гаррис? Судя по выражению его
глаз, он был в курсе дела.
- Да нет, не особенно - всего на несколько шиллингов, когда играли в
карты. Он усмехнулся:
- Ты, наверно, не мастак по этой части.
- Это верно!
- Ну, а теперь как дела?
- Как и раньше - сижу на мели.
- Да, нелегко заставить этих подлецов раскошелиться. Сколько ни
бьешься, все равно никогда гроша за душой нет.
Рядом с нами остановилась девушка с равнодушным, грубо размалеванным
лицом и спросила:
- Обход сегодня кто делает, Кэссиди?
- Нет, - сказал Драчун, - можешь не бояться. Когда она ушла, он
посмотрел ей вслед и заметил:
- Они этой Кэссиди из полиции как огня боятся. Только сунь какой-нибудь
девчонке шиллинг, она тут же тебя засадит.
Бродячий люд подходил к тележке Драчуна передохнуть у огонька.
Некоторые останавливались поговорить, или что-нибудь разузнать, или
поделиться бедой, которую одиночество делает непереносимой.
Проститутки с Коллинз-стрит, не сумевшие заполучить до девяти часов
клиента, подходили посплетничать; рабочие, возвращавшиеся с поздней смены,
задерживались купить пирожок; завсегдатаи скачек и всякого рода "жучки"
собирались здесь по пятницам вечером, чтобы раздобыть закулисные сведения о
скаковых лошадях, детишки убегали от матерей, чтобы погладить пони; толстые,
с опухшими от ревматизма ногами, уборщицы покупали пирожки, чтобы поужинать
ими дома. Приходили сюда подзакусить и моряки со стоявших в порту судов.
Ласкары с индийского парохода жевали хлебцы, греясь у печки; фермеры с
потертыми чемоданами останавливались, чтобы справиться, как попасть на
нужную улицу; мужчины, искавшие женщин, могли получить здесь необходимые
сведения. Тут никогда не наступало затишье, жизнь не прекращалась ни на миг.
Тележку Драчуна можно было сравнить с ложей в театре, на сцене которого
мужчины и женщины великолепно разыгрывали драматические роли, уготованные им
судьбой и обстоятельствами. Они играли жизнь, свою жизнь. Трагедия
смешивалась с комедией, подчас сливаясь, а затем приходя в столкновение, - и
тогда, как при вспышке магния, было ясно видно, где кончается трагическое и
начинается смешное.
В этой драме вы встречались с благородством и с самопожертвованием, с
жадностью и с похотью. В ней не было логики и хромала режиссура, подчас она
оставалась незаконченной. Но в основе ее, все оправдывая и возвышая, лежала
правда. Это была увлекательнейшая драма, смысл которой можно было постичь,
лишь находясь на подмостках. Только исполняя в ней какую-то роль, можно было
понять, что предшествовало данной сцене, что последует за ней, - только в
этом случае вы понимали, что эта сложная постановка отнюдь не нагромождение
В толпе, грубо расталкивая встречных, шныряли решительного вида люди -
это были представители мельбурнского "дна", считавшие себя в эту ночь
хозяевами города.
Власти, предвидя всякого рода беспорядки, начали поспешно вербовать
желающих в специальные отряды констеблей. Среди добровольцев было немало
фермеров и молодых коммерсантов, не имевших представления о причинах
забастовки.
Я разговаривал с портовым рабочим, когда на Суон-стон-стрит вступил
отряд таких добровольцев; они сжимали дубинки и бросали настороженные
взгляды на враждебно настроенную толпу. Раздались брань и улюлюканье;
добровольцы, видя враждебность толпы, смущенно переглядывались, иные из них
вздрагивали и ежились, когда им в лицо бросали презрительное слово: скэб
{Штрейкбрехер. (Прим. перев.)}.
- У нас в порту во время последней забастовки тоже нашлись скэбы, -
сказал мой собеседник. - Не хочу оправдывать скэбов вообще, но среди них
попадаются и порядочные. Вот эти ребята, например, - они просто не понимают,
что делают, в этом их беда. Один малый у нас на верфи был штрейкбрехером, а
когда все кончилось, говорит мне: "Хорошо тебе, ты можешь смотреть людям в
глаза, - ты бастовал. А мне что остается - только умереть. Я бы отдал правую
руку, лишь бы не быть скэбом". Это его доподлинные слова. Жаль было его,
непутевого.
Я расстался со своим спутником и пошел на угол Флиндерс-стрит. Там у
здания вокзала, возле трамвайной остановки, толпа очистила часть улицы, и на
пустом пространстве образовалось нечто вроде арены.
В центре этой арены стояли два матроса, что-то кричавшие окружавшей их
толпе. Оба были пьяны и вызывали на поединок любого, кому "охота подраться".
Им казалось, что, поскольку они носят форму, к ним теперь перешла вся
ответственность за поддержание порядка и что отныне они обязаны защищать
некое отвлеченное понятие, которое они именовали "лояльностью".
- Лояльность он защищает! Как бы не так! - кричал какой-то скептик из
толпы.
- А ну, выходи, я тебя отделаю как бог черепаху, - вопил в ответ
матрос.
Он не особенно верил в воспитательную силу слова и отдавал предпочтение
физическому воздействию.
- Ты меня отделаешь? Как бы не так, - возразил забияка из толпы. -
Смотри сам на кулак не наткнись, жалкий червяк.
Это был невысокий, крепко сбитый человек в синей куртке с продранными
локтями. Он выступил из толпы, выражение лица у него было решительным, он на
ходу застегивал куртку.
Стоявший рядом со мной словоохотливый человек заметил:
- Если парень начинает застегивать куртку, чтобы подраться, он
обязательно получит нокаут на последней пуговице. Это закон, - вот
послушай...
Он собрался подтвердить свое наблюдение соответствующими примерами, но
я уже не слушал.
К матросу поспешил на подмогу его приятель, и оба они накинулись на
врага; тот, однако, искусно защищался и, хоть и отступал под ударами, не
думал сдаваться.
Видя, что двое бьют одного, толпа возмутилась - несколько человек
выбежали на арену и бросились с кулаками на моряков, которые вскоре
оказались в кольце людей, полных решимости разделаться с ними. Однако
защитники нашлись и у них, те тоже полезли в драку, и скоро на арене
разыгралось самое настоящее побоище - видны были только бурлящая масса
народа и кулаки, которые били по ком попало.
Дерущаяся толпа начала медленно, рывками продвигаться по
Суонстон-стрит, словно наметив себе впереди какую-то зловещую цель, ничего
общего не имеющую с этой схваткой. При этом толпа медленно вращалась вокруг
своей оси, напоминая смерч, ощетинившийся молотящими кулаками, - смерч этот
поминутно выталкивал скорчившихся, шатающихся от боли, залитых кровью людей
и всасывал свежих бойцов. Толпа поглотила и "констеблей-добровольцев",
бросившихся наперерез, яростно размахивая дубинками, стремясь нанести удар,
прежде чем у них вырвут это оружие. Движение сопровождалось разноголосым
гулом: слышались проклятия, вопли, стоны и какой-то чудовищный хрип.
Волна людей, отхлынувшая в панике от дерущихся, увлекла за собой и
меня. Все вместе мы были похожи на ниву, где каждый колос гнется под
порывами ветра. Мы были так тесно прижаты друг к другу, что упасть было
невозможно: мне грозила другая опасность - сползти как мешок под ноги
бегущим, в этом случае меня растоптали бы в одно мгновение.
Я крепко держал костыли и прижимал их локтями, чтобы они не
выскользнули из-под мышек. Пока костыли были под мышками, мне нечего было
бояться, что я соскользну вниз. Я выставил локти, упираясь ими в двигавшихся
рядом со мной людей и перенося на них часть своей тяжести. В таком положении
меня пронесли значительное расстояние.
Мне пришло в голову, что в этой толкучке Стрелок Гаррис чувствовал бы
себя как рыба в воде. Какой обильный улов кошельков и сумок ждал бы его
здесь! Но тут я почувствовал, что сдавливавшая меня толпа раздалась, и я
пошатнулся. Мужчина и женщина, на которых я опирался и которые сами с трудом
сохраняли равновесие, вдруг поняли, что я - на костылях, и стали кричать об
этом другим.
- Тут человек на костылях, - завопила женщина. - Осторожней! Вы можете
сбить его с ног! Не толкайтесь,
- А ну, расступитесь! - присоединился к ней мужчина. - Перестаньте
напирать, черт вас возьми, пока мы его не выведем отсюда.
Люди слышали эти крики, но, судя по выражению их лиц, не обращали на
них никакого внимания. Низкорослые, в надежде увидеть хоть что-нибудь,
выглядывали из-за плеч высоких. Женщины стояли, уткнувшись в спины стоявших
перед ними мужчин. Мужчины опирались подбородком на головы женщин.
Иные, смятые напором толпы, держались за плечи тех, к кому они были
прижаты, в этой позе они напоминали маленьких коал, прильнувших к своим
матерям. Лица поражали какой-то пустотой, незрячестью. Покачиваясь на месте
или продвигаясь вперед короткими перебежками, люди не озирались по сторонам.
Они думали об одном: как бы устоять.
Все же кое-кто подхватил возглас стоявшей рядом со мной женщины: "Тут
человек на костылях". Мужчина, шедший с другой стороны, пригнулся, набычил
шею и стал работать локтями, чтобы расчистить для меня место. Послышались
крики, брань. "Ошалел ты, что ли?" - заорал кто-то. Но усилия моего соседа
увенчались успехом, он понемногу расчищал дорогу к витрине какого-то
магазина, и я двигался по пятам за ним. Там я постоял немного, ухватившись
за раму, и когда напор толпы ослабел, стал пробираться вдоль здания, пока не
вырвался из людского водоворота. Я продолжал идти вперед, и добрался наконец
до ратуши; там творилось бог знает что; толпа, отгоняемая чиновниками и
чинами особой полиции, то откатывалась назад, то снова наседала. Я ничего не
видел за чужими спинами, но хорошо ощущал чувство, владевшее толпой. Это
была даже не ярость, а дикое, необузданное стадное желание крушить все
подряд. В этот момент толпа уподобилась рвущемуся с цепи зверю.
Я чувствовал, что цепь вот-вот порвется, и торопливо пробирался вдоль
витрин, стремясь убраться оттуда. Я уже оставил далеко позади это скопище
людей, когда были пущены в ход пожарные шланги; до меня донеслись крики и
визг, и я увидел, как люди скользят и падают, настигнутые водяной струей,
как людская масса раскололась и распалась на островки барахтающихся тел. В
ее гуще образовались вдруг бреши, и туда-то, извиваясь по-змеиному и
разлетаясь брызгами, устремились сильные струи воды.
Людская лавина, несшаяся по улице мне навстречу, готова была, подобно
наводнению, снести все на своем пути. Я обхватил руками железный столб
чьей-то веранды и крепко вцепился в него. Несколько женщин сделали то же
самое. Толпа навалилась на нас, и мне стоило большого труда удержаться на
месте.
В это время послышался звон разбиваемых стекол; это начали бить витрину
универсального магазина "Левиафан". Вся мостовая была усеяна стеклом. В
пробитые бреши устремились мужчины, они хватали и выкидывали на улицу
меховые шубы, костюмы, женские платья. Женщины и мужчины кидались на добычу;
прижимая к груди награбленное, они спешили скрыться.
Стеклянный сталактит, свисавший с верхнего края разбитого окна,
оборвался, упал на человека, увешанного наворованным платьем, и разрезал ему
щеку до кости. Человек схватился за лицо, сквозь растопыренные пальцы текла
кровь, пачкая тыльную часть руки.
Женщины с бессмысленными взглядами и разинутыми ртами хватали все, что
попадалось под руку. Мелочь они запихивали в сумки; кое-кто с вызывающим
видом поглядывал вокруг - они были готовы на все, чтобы отстоять свое право
завладеть валявшимися на улице вещами. Мужчины поднимали кисточки для бритья
и безопасные бритвы и показывали окружающим, делая вид, что собираются
положить их на место. Улучив минуту, когда им казалось, что никто за ними не
наблюдает, они поспешно совали добычу в карман.
Каждый раз, когда разбивались витрины, слышались крики и вопли толпы,
но они тонули в каких-то непонятных звуках, напоминавших лай гончей своры.
Испуганные мужья стали подсаживать жен на крыши веранд. Женщины громоздились
там как на насесте, свесив ноги, и со страхом и тревогой поглядывали на
мужей, оставшихся внизу. Двое мужчин попытались подсадить и меня, но я не
мог удержаться у них на плечах. Тогда они спустили меня на землю, и я снова
вцепился в свой столб.
Толпа повернула на Берк-стрит; звон разбиваемых стекол не прекращался.
Люди, стоявшие рядом со мной, уже пресытились впечатлениями. Они были явно
напуганы тем, что произошло. На их лицах была тревога. Тревога была и в
вопрошающих взглядах, которыми они обменивались. Ведь прошло так мало
времени с той минуты, когда они ринулись на улицу, радуясь мнимой свободе;
они ждали ярких приключений, столь чуждых их размеренной, однообразной
жизни, а на деле оказались причастными к беспорядкам и бесчинствам. Да, они
сочувствовали бастовавшим полицейским, но сейчас случилось что-то неладное.
Сейчас они больше всего хотели отмежеваться от бушующей на Берк-стрит толпы,
очутиться подальше от этой груды разбитого стекла.
- Нарушать деловую жизнь города - серьезное преступление, - сказал мне
какой-то человек. - Что касается меня, то я просто шел по улице. - Он
подумал с минуту и добавил: - Пройду за угол, посмотрю, что они там затеяли.
Я дошел вместе с ним до угла. На Берк-стрит прямо в канаве валялись
часы и кольца, выброшенные из витрин ювелирных магазинов. На улице, чуть
подальше, толпа все еще била стекла.
Я чувствовал себя обессиленным. Не помню, чтобы когда-нибудь прежде я
испытывал такую усталость. Я медленно поплелся домой через Сады Фицроя, то и
дело останавливаясь, чтобы перевести дыхание.
В двадцатые годы Мельбурн очертя голову веселился, стремясь забыть
лишения военного времени. Дни домашних вечеринок и пения под аккомпанемент
рояля миновали, и молоденькие девушки, ускользнув из-под надзора бабушек и
тетушек и проникнувшись духом времени, безудержно отдавались новому
увлечению - танцам. Джаз покорял мир, фокстрот пришел на смену вальсу, в
городе и пригородах одна за другой открывались новые танцевальные залы.
Самозванные учителя танцев открывали танцклассы, где молодежь, а также
мужчины и дамы средних лет в повальном увлечении робко шаркали по паркету
под звуки "Старина джаз" и "Суони", не отрывая глаз от своих заплетающихся
ног.
Музыкальные комедии шли с аншлагом. Глэдис Монк-риф и Мод Фэйн стали
кумирами фабричных девчонок, видевших в них живое воплощение всего
романтического и блистательного; их поклонницы - так называемые "девушки с
галерки" стали создавать в честь своих кумиров специальные клубы; на каждой
премьере с участием этих актрис они скупали целые ряды на самой верхотуре и,
сидя там, бешено им аплодировали.
Бокс, которым заправлял Джон Рен, переживал полосу расцвета. Стадион не
мог вместить всех желающих; целые толпы штурмовали окованные сталью ворота,
воздвигнутые взамен деревянных, которые однажды нетерпеливые зрители разбили
топорами. Афиши возвещали, что чемпион Австралии Берт Спарго - лучший в мире
боксер в весе пера, и зрители, заполнявшие мельбурнский стадион, верили
этому.
Затем появился Билли Грайм; встреча за встречей он одерживал победу над
былым фаворитом, чья звезда медленно, но верно закатывалась, изрядно
обогащая при этом владельцев стадиона.
Увлечение боксом сменилось увлечением классической борьбой. В Австралию
начали прибывать из-за океана талантливые артисты - они великолепно играли
свою роль перед взволнованными зрителями, и те верили, что искаженное болью
лицо борца, в мнимом отчаянии колотящего кулаком по коврику, и в самом деле
выражает муку и беспомощность.
Приподнятая атмосфера, царившая в местах развлечений, выплескивалась и
на улицы. Праздничное волнение царившее за увитыми гирляндами мигающих
электрических лампочек входами театров, стадионов и дансинге проникало
наружу, и улицы города оказывались захлестнутыми безудержным весельем.
Мельбурнцы, распаляемые газетами, которые быстро научились раздувать
это нервное напряжение, уже не довольствовались семейным уютом, а искали
развлечений вне дома. Они сделались жертвами рекламы, пропагандировавшей
ценности, которые были враждебны культуре, вере в высокие идеалы.
"Главное, не скупитесь - и вам обеспечена богатая, полнокровная жизнь,
на которую дают нам право жертвы, понесенные в войне за свободу, в войне,
которая велась я ради того, чтобы раз и навсегда покончить со всеми войнами"
- таково было их кредо.
Охватившая страну лихорадка не миновала и меня. Каждый вечер улица
звала меня, подобно тому как дансинги и театры манили моих ровесников. Я не
искал знакомства с девушками, как поступил бы на моем месте я любой
нормальный юноша. Я воспринял как непреложный факт, что ни одна девушка не
может полюбить калеку.
Желание стать богатыми, раскатывать в автомобилях, появляется иногда и
у бедняков, но они знают, что это пустые мечты, и обращаются к насущным
вопросам. Невозможность разбогатеть не волнует их. Так же было и со мной,
когда я видел молодых людей, отправляющихся с девушками в театр или на
танцы. Я думал, - что ж, они богаты, а я беден.
Я отдался тем радостям жизни, которые были мне доступны. Я слушал,
наблюдал, писал. Что мне больше оставалось? - ведь я еще был очень молод.
Как бы то ни было в этом я нашел выход своим желаниям. Я ничего не читал: у
меня не было денег на покупку книг, но сама жизнь стала для меня книгой, и я
жадно читал ее, не вполне понимая содержание, но запоминая все до последнего
слова навсегда.
Мои уличные знакомые интересовались боксом, футболом и скачками. Стал
интересоваться ими и я. Надо было иметь хоть какое-то представление об этих
видах спорта, иначе со многими не о чем было говорить. Я прочитывал в
газетах все, что относилось к схваткам Спарго и Грай-ма, к розыгрышу
Мельбурнского кубка, к футбольным матчам - сначала я читал только для того,
чтобы быть в курсе дела и поддерживать разговор на эти темы, но постепенно
спортивные состязания пробудили во мне настоящий, живой интерес.
Однако была еще одна причина, почему я так заинтересовался боксом.
Во время моих блужданий по городу я как-то набрел на торговца
пирожками, стоявшего со своей тележкой на углу Элизабет-стрит и
Флиндерс-стрит. Запряженный в тележку пони, худой с пролысинами на тех
местах, где выпирали кости, спокойно стоял и жевал, опустив голову в торбу;
время от времени он встряхивал резким движением головы торбу, чтобы добыть
просыпавшийся на дно овес. Стоял пони на трех ногах, давая отдохнуть
четвертой. Ни звон трамвая, ни шум, ни крики не привлекали его внимания. Это
был городской пони; вероятно, оп никогда не изведал радости пастись на лугу.
В тележке помещалась железная духовка с топкой, напоминавшая паровозик,
только без колес и без будки Для машиниста. Топка находилась в задке тележки
и была расположена так низко, что обдавала жаром ноги покупателей. На
противоположном конце тележки торчала труба с медной крышкой, из нее
подымалось облачко дыма и лениво стлалось над улицей. Металлический цилиндр,
в который была вделана духовка и топка, опоясывали медные полосы.
По бокам этого сооружения шли две полки. На одной стояла бутыль с
томатным соусом, вся в красных потеках; на другой - коробка с хлебцами. На
железной решетке перед дверцей топки помещался чан с дымящимися сосисками.
Духовка была набита пирожками.
Возле тележки спиной к огню стоял человек. Он был небольшого роста,
плотный, с толстыми, изуродованными ушами, расплющенным носом. Темная
задубелая кожа туго обтягивала лицо, шея была вся в складках, а узенький лоб
не пересекала ни одна морщинка. Волосы у него были жесткие и густые, а
глаза, словно для пущей безопасности, прятались где-то глубоко под нависшими
бровями.
На нем был белый передник, тесемки его перекрещивались сзади и были
тугим узлом завязаны на животе. Ворот его полосатой ситцевой рубашки был
расстегнут. Рукава он закатывал выше локтя, выставляя напоказ толстые,
волосатые руки и кулаки с расплющенными костяшками - результат многолетних
занятий боксом.
Звали его "Драчун Дэвис", но он был больше известен под кличкой
"Пирожник-боксер". Полиция знала его и под другими кличками, как видно
позабытыми им самим, но сохранившимися в протоколах мелких судебных
разбирательств.
Он регулярно выступал на стадионе, главным образом в предварительных
схватках, открывавших матчи бокса. В этих схватках обычно выступали
дебютанты, рассчитывавшие составить себе имя и получить возможность
участвовать в серьезных матчах, суливших крупные денежные куши, либо матерые
боксеры, которым так и не удалось прославиться на ринге. Платили им мало -
тридцать шиллингов за выступление, - но требовали, чтобы дрались они как
следует. Боксер, которого нокаутировали в первом же раунде, приносил своим
хозяевам одни лишь убытки, - ведь в подобных случаях приходилось выпускать
дополнительную пару боксеров, и это стоило денег.
Драчуна обычно выпускали именно в тех случаях, когда кто-нибудь из
участников матча оказывался преждевременно нокаутированным. В субботние
вечера он торговал у входа на стадион пирожками, и всякий раз, когда из-за
тяжелых ворот доносился дикий рев зрителей, сопровождающий обычно нокаут, он
снимал передник и отправлялся на стадион узнать, не пора ли ему выходить на
ринг.
Завсегдатаи стадиона хорошо знали его. Его называли "львом отпущения".
Он всегда доводил бой до конца, причем боксировал весьма энергично. За годы,
что он отпал боксу - уличному и на ринге, - он постиг множество трюков,
порой сомнительного свойства, позволявших ему выстоять в боях с более
молодыми и сильными противниками. Он умел рассечь бровь противника шнуровкой
своих перчаток, чтобы капающая кровь слепила тому глаза. Он прибегал и к
недозволенным приемам, но делал это так искусно, что его никто никогда не
обвинял в нечистой игре. Когда молодой, неопытный боксер прижимал его к
канату, он защищал лицо, прикрывался локтем, а затем с презрительной
усмешкой бросался в атаку и преследовал противника по пятам, как
рассвирепевший бульдог.
После боя он, зачастую даже не смыв кровь с лица, возвращался к своей
тележке и снова продавал пирожки своим постоянным покупателям, которые
осыпали его поздравлениями и были очень довольны, что могут с видом знатока
порассуждать о его победах. Все считали, что Драчун свой человек среди
подонков мельбурнского общества, и знакомство с ним очень льстило иным
почтенным, респектабельным людям, которые твердо верили, что их авторитет
среди друзей возрастет оттого, что они смогут со знанием дела потолковать о
жуликах и участниках уличных драк. Им достаточно было перекинуться словом с
боксером, чтобы счесть себя специалистом по боксу, достаточно поздороваться
с каким-нибудь бандитом, чтобы почувствовать себя причастным к преступному
миру.
Они пересыпали речь уличными и спортивными терминами, и из-за этого
речь их теряла свою естественность, становилась вычурной. Находясь в
обществе приятелей, они приветливо здоровались с Драчуном, с гордостью
представляли его как своего знакомца, однако тщательно избегали его, если
вблизи находился полицейский.
- Кроме этих пирожков он и другие печет, - сказал мне о нем один
человек. - Если фараон заметил вас вместе с ним, он это запомнит.
Увидев Драчуна впервые, я остановился, прислушиваясь к его выкрикам:
"Горячие пирожки, сосиски! Горячие пирожки! С пылу, с жару! Пирожки,
сосиски!"
У него был пронзительный голос, который легко было расслышать сквозь
уличный шум и гам, и все же он сливался с этим шумом, был от него неотделим.
Этот голос как бы заявлял о живом присутствии человека на улице, заполненной
грохотом и скрежетом машин.
Я подошел и стал рядом с ним спиной к огню.
- Как делишки? - спросил я его.
- Не плохо, - ответил он и, в свою очередь, спросил: - На выставку
приехал?
- Нет, - сказал я. - С чего это ты взял?
Мои слова ему почему-то понравились. Мельбурнская сельскохозяйственная
выставка, устраивавшаяся ежегодно в сентябре и длившаяся неделю, привлекала
в город тысячи загорелых фермеров, которые с раннего утра толпились на
улицах у входа в гостиницы и которых мельбурнцы называли "деревенскими
простофилями".
Город приветливо встречал их - вид фермеров лишний раз подчеркивал его
превосходство и разжигал аппетит. В магазинах росли цены, и разные пройдохи,
вроде Драчуна, готовы были облапошить любого человека, который осматривался
по сторонам или разглядывал, задрав голову, крыши домов. Драчун выслушал
меня с улыбкой и задумался:
- Что верно, то верно - по тебе не скажешь, - сказал он наконец. - А ты
чем промышляешь?
- Да так, просто околачиваюсь, - сказал я. Но затем, поддавшись желанию
доказать, что и я кое-что собой представляю, добавил: - Я служу клерком. - И
сразу же почувствовал, что мне с ним легко, как со старым приятелем. Затем я
сказал: - А я знаю Стрелка Гарриса. Он, по-моему, говорил, что работал на
тебя.
- Где ты встречал Стрелка Гарриса? - спросил он, и в его глазах
загорелся интерес.
- В Уоллоби-крик. Он работал там в трактире.
- Верно, ему временно надо было исчезнуть с глаз полиции. Все время он
на ходу. На месте не засиживается. Сейчас он снова у меня. Иногда по вечерам
выходит с тележкой. Еще увидишься с ним.
Он поднял голову и прокричал:
- Кому пирожков, кому сосисок? - Затем снова заговорил со мной: - А ты
что там делал?
- Работал в канцелярии окружного Управления.
- На много монет нагрел тебя Стрелок Гаррис? Судя по выражению его
глаз, он был в курсе дела.
- Да нет, не особенно - всего на несколько шиллингов, когда играли в
карты. Он усмехнулся:
- Ты, наверно, не мастак по этой части.
- Это верно!
- Ну, а теперь как дела?
- Как и раньше - сижу на мели.
- Да, нелегко заставить этих подлецов раскошелиться. Сколько ни
бьешься, все равно никогда гроша за душой нет.
Рядом с нами остановилась девушка с равнодушным, грубо размалеванным
лицом и спросила:
- Обход сегодня кто делает, Кэссиди?
- Нет, - сказал Драчун, - можешь не бояться. Когда она ушла, он
посмотрел ей вслед и заметил:
- Они этой Кэссиди из полиции как огня боятся. Только сунь какой-нибудь
девчонке шиллинг, она тут же тебя засадит.
Бродячий люд подходил к тележке Драчуна передохнуть у огонька.
Некоторые останавливались поговорить, или что-нибудь разузнать, или
поделиться бедой, которую одиночество делает непереносимой.
Проститутки с Коллинз-стрит, не сумевшие заполучить до девяти часов
клиента, подходили посплетничать; рабочие, возвращавшиеся с поздней смены,
задерживались купить пирожок; завсегдатаи скачек и всякого рода "жучки"
собирались здесь по пятницам вечером, чтобы раздобыть закулисные сведения о
скаковых лошадях, детишки убегали от матерей, чтобы погладить пони; толстые,
с опухшими от ревматизма ногами, уборщицы покупали пирожки, чтобы поужинать
ими дома. Приходили сюда подзакусить и моряки со стоявших в порту судов.
Ласкары с индийского парохода жевали хлебцы, греясь у печки; фермеры с
потертыми чемоданами останавливались, чтобы справиться, как попасть на
нужную улицу; мужчины, искавшие женщин, могли получить здесь необходимые
сведения. Тут никогда не наступало затишье, жизнь не прекращалась ни на миг.
Тележку Драчуна можно было сравнить с ложей в театре, на сцене которого
мужчины и женщины великолепно разыгрывали драматические роли, уготованные им
судьбой и обстоятельствами. Они играли жизнь, свою жизнь. Трагедия
смешивалась с комедией, подчас сливаясь, а затем приходя в столкновение, - и
тогда, как при вспышке магния, было ясно видно, где кончается трагическое и
начинается смешное.
В этой драме вы встречались с благородством и с самопожертвованием, с
жадностью и с похотью. В ней не было логики и хромала режиссура, подчас она
оставалась незаконченной. Но в основе ее, все оправдывая и возвышая, лежала
правда. Это была увлекательнейшая драма, смысл которой можно было постичь,
лишь находясь на подмостках. Только исполняя в ней какую-то роль, можно было
понять, что предшествовало данной сцене, что последует за ней, - только в
этом случае вы понимали, что эта сложная постановка отнюдь не нагромождение