- Это нельзя определить, мистер Маршалл. Это надо чувствовать.
Она была первым человеком, который назвал меня "мистером". Я принял
этот титул с некоторой долей смущения, однако мне было приятно, что, по
мнению мисс Брайс, я имею на него право, так же как и все другие ее знакомые
мужчины. Мне казалось, еще немного - и я буду как все, и, может быть поэтому
мисс Брайс мне нравилась.
Мы иногда разговаривали через перегородку; ее больше всего интересовала
жизнь светских дам, которых она видела в магазине "Робертсона и Моффата".
Мисс Брайс никогда не позволяла себе порицать их. Если у нее и вырывалось
иной раз критическое замечание по адресу какой-либо из этих дам, виной тому
была - я уверен - личная обида.
- Невозможная женщина, - пожаловалась мне однажды мисс Брайс, говоря о
ком-то из них, - ей нельзя было угодить, она очень резка с людьми ниже ее по
положению.
Мисс Брайс с грустью сознавала, что сама она принадлежит к людям
"скромного положения", но отнюдь не по рождению, а по бедности.
- Мой отец был полковником британской армии, мать родом из богатой
шотландской семьи, - рассказывала мне мисс Брайс. - Но потом нас постигло
несчастье. Отец был человеком непрактичным и неосмотрительно распоряжался
деньгами. Друзья, которым он помогал в свои счастливые дни, отвернулись от
него, когда он сам стал нуждаться в их помощи. Такова жизнь, и ничего тут не
поделаешь. По сути дела, единственный друг человека - деньги. Только с
годами начинаешь понимать это, хотя должна сказать, что сама я приобрела за
свою жизнь немало, хороших бескорыстных друзей.
Мисс Брайс снимала комнату в районе Южной Ярры, ("в Южной Ярре публика
чище") и оттуда наносила визиты друзьям в определенной последовательности,
словно полковник, проводящий смотр войскам в соответствии с установленным
порядком.
- По четвергам я пью чай у мистера и миссис Стаффорд. По субботам во
второй половине дня навещаю миссис Лоуренс и остаюсь присмотреть за детьми,
если она уезжает вечером в гости. Раз в две недели по понедельникам я играю
в бридж у миссис Конуэй. Да, я поистине живу полной жизнью, мистер Маршалл.
Вторая продавщица магазина, миссис Фрезер, принадлежала к обществу
похуже. Это была худенькая сутулая женщина, лет двадцати шести, она часто
стояла съежившись, прижав руки к тощей груди, и жаловалась на холод.
Робкая улыбка быстро исчезала с ее лица, не встретив ответной улыбки.
Два года назад она вышла замуж за мастера обувной фабрики; они снимали
скромную комнатку в Карлтоне и копили деньги, чтобы купить дом в рассрочку.
- Все, о чем мы мечтаем, - это собственный домик с ванной.
Существование миссис Фрезер отравляла ненавидевшая ее свекровь. Эта
женщина была до глубины души возмущена женитьбой сына, на которого возлагала
все свои надежды. Если бы надежды эти осуществились, ей были бы обеспечены
уважение окружающих, комфорт и безоблачная старость. Для достижения этой
цели она требовала от сына всего лишь послушания и полного
самопожертвования.
По субботам миссис Фрезер сопровождала мужа к его матери. Она молча и
покорно сидела за обеденным столом, боясь проронить слово, которое привлекло
бы к ней неумолимый взгляд свекрови.
Но за обедом свекровь обыкновенно была весела и оживлена. Она ласково
болтала с сыном, искусно переводя разговор на темы, близкие только им двоим,
- передавала новости о девушках, которым когда-то нравился ее сын,
вспоминала какие-то случаи из их прежней жизни. Можно было подумать, что
любящие мать и сын совершенно ушли в воспоминания о былых счастливых днях.
Пока они так беседовали, миссис Фрезер сидела низко склонившись над
тарелкой и молча страдала. Но больше всего она боялась минуты, когда они со
свекровью отправлялись мыть посуду на кухню. На кухне, где сын не мог ее
услышать, голос свекрови сразу менялся, он становился чуть саркастическим
или же в нем звучала едва сдерживаемая злоба.
- Что с тобой происходит, голубушка? Ты ужасно постарела. Том выглядит
мальчиком рядом с тобой. Советую подтянуться, если хочешь его удержать.
Иногда атака свекрови шла с другого фланга:
- Надеюсь, ты не станешь обузой для моего сына. Какие блестящие
способности у него были - он далеко пошел бы, если бы не женитьба.
Миссис Фрезер рассказывала мне все это, стоя внизу, подняв на меня
глаза, я слушал, перегнувшись через перегородку.
- Я бы не обращала внимания, если бы Том понимал и жалел меня. А он
считает мать замечательной женщиной, говорит, что никогда не слышал от нее
плохого слова обо мне. Он просто не верит моим рассказам, говорит, что я
неправильно толкую слова его матери. Теперь я уже ничего ему не рассказываю,
стоит мне открыть рот, как он начинает злиться.
Я целиком проникся интересами мисс Брайс и миссис Фрезер. Они то и дело
добавляли новые главы к своей повести. Я с головой ушел в их дела, их горе
стало моим, собственные заботы отодвинулись на второй план. Я расстраивался,
думая о вероломстве свекрови, сердился на миссис Лоуренс за то, что она
постоянно уходит по субботам и оставляет мисс Брайс присматривать за детьми.
Мне не терпелось узнать, что еще произошло в жизни той и другой.
- Ну, как провели воскресенье? - спрашивал я их в понедельник утром,
когда выпадал случай поболтать несколько минут.
Можно сказать, что в этот период я жил их жизнью, размышлял и делал
свои выводы и мысленно пытался решать за них проблемы, которые сами они
решить были не в состоянии. Мне представлялось, что их жизнь чем-то похожа
на мою, что судьбы их складывались под влиянием тех же условий, что судьбы
Шепа и Стрелка, только жизненные удары, которые на них обрушивались, были не
столь сокрушительны.
Я запутался в теориях, долженствующих указать выход Шепу и миссис
Фрезер, Стрелку и мисс Брайс. В смятении я исписывал свои записные книжки
выспренними фразами, которые хотя и разоблачали ужасы жизни и требовали
перемен, и взмывали к звездам, тем не менее оставляли неясным, что именно в
них разоблачалось и что требовалось.
Перерыв на обед давал мне краткую передышку, я торопливо проглатывал
свои бутерброды и выходил на улицу. Обычно я останавливался на углу
Суонстон-стрит и Флиндерс-лейн и, прислонившись спиной к стене дома,
наблюдал за прохожими. И хотя никто не обращал на меня внимания, за
исключением какого-нибудь случайного зеваки, решившего подпереть ненадолго
стену рядом со мной, я чувствовал себя частицей этой толпы.
Жить жизнью города, знать, что ты не нищий, который просит милостыню на
темных улицах, но человек, вносящий свою долю в его ритм и движение, - какое
это было восхитительное чувство! Теперь я шел вперед, в строю людей, которые
с высоко поднятой головой устремляются к заветной цели - к лучшей жизни.
Стоя на своем углу, я наблюдал множество людей; каждый был занят
какими-то своими мыслями и неотложными заботами, но здесь, в этом огромном
потоке людей с общими стремлениями, цели и мечты их, казалось, сливались в
одно гармоничное целое, в чудесную мелодию, которая звучала над городом и
возносилась к самому солнцу.
Теперь, когда я работал и мое существование было оправдано крохотным
вкладом в общие усилия людей, я считал себя вправе развивать и свой
небольшой голос, пока он не станет слышен в общем гуле. А до тех пор - думал
я - я должен незамеченный двигаться с толпой, должен ждать, пока буду принят
ею.
Как замечательно ходят человеческие существа! Как много хорошего
заложено в их улыбках, в их смехе! Я следил за девушками, которые шли, нежно
прижавшись к своим любимым, наблюдал за выражением их лиц, таивших любовь и
душевный подъем, неуверенность и сомнение.
Мужчины вскакивали на ходу в громыхающие трамваи. Руки их тянулись к
поручням, хватались за них и
напряженно вытягивались. Они прыгали с идущих трамваев и, откинувшись
назад, пробегали небольшое расстояние, постепенно замедляя шаг. Мне чудилось
на их лицах сознание своей силы и гордость этой силой.
Мимо проезжали телеги, груженные землей со строительных площадок, они
двигались медленно, лошади шагали осторожно, сдерживая свою силу, боясь
поскользнуться на скользкой мостовой.
Форды фыркали у переходов в ожидании сигнала регулировщика. Повинуясь
взмаху его руки, они рывком снимались с места, и люди отскакивали в сторону,
трамваи звенели, а шоферы с суровыми лицами отчаянно нажимали на тормоза,
переключали скорость. Все эти звуки сливались в общий гул, сквозь который
прорывались крики газетчиков, и я слушал музыку улицы как зачарованный.
Потом я возвращался в контору, к своим кассовым книгам, гроссбухам и
бесчисленным квитанциям. Впечатления и мысли, тесня друг друга, роились в
моей голове, но кнут дисциплины делал свое дело: все вдруг становилось на
место, внимание сосредоточивалось на понятной и ясной накладной:
"1 дюжина салфеток по 6 пенсов = 6 шиллингов".
Я старательно записывал эти сведения куда следовало и снова обращался к
толстой пачке квитанций:
"2 дюжины пакетов бисера по 1 шиллингу за пакет = 1 фунт 4 шиллинга 0
пенсов".
Жизнь клерка, думал я, - тяжелое бремя; те, кто несет его, лишаются
гордости, чувства собственного достоинства, радости творчества. И, наконец,
разве по самому роду своей работы клерк может не быть подобострастным?
Сидя за своей конторкой, я часто думал о том, что это отвратительное
качество развивается и во мне, я боялся, что оно отнимет у меня силу
сопротивления, погубит все, что есть во мне хорошего, и швырнет когда-нибудь
под ноги людям властным, эгоистичным, честолюбивым.
Я часто задумывался, почему я так боюсь миссис Смолпэк, почему, когда,
слушая доклад мистера Слейда во время своих редких посещений конторы, она
взглядывала на меня, я делал вид, что погружен в работу, и писал не
отрываясь, даже не поднимая головы.
Все мое будущее зависело от места в конторе. Конечно же, я не всегда
буду клерком, но эта работа все-таки важный шаг к лучшему будущему.
Как-никак я двинулся вперед, преодолел апатию, уже раз испытанную мною и,
словно живое существо, только и ждавшую, как бы снова завладеть мною.
Потеряв работу, я оказался бы на иждивении отца, которому и без того
было трудно сводить концы с концами. Утрата места была бы для меня страшным
несчастьем, а чем значительнее утрата, тем сильнее боишься ее.
Я сознавал, что тысячи людей могли выполнить работу, которую я делал;
она не требовала ни особых знаний, ни предприимчивости.
Ведь значение всякой работы не в том, какую пользу приносит она
хозяину, а в том, насколько она необходима работнику. Следовательно, я
считал свою работу чрезвычайно важной, чтобы сохранить ее, проявлял
лицемерное рвение, всякий раз как миссис Смолпэк бросала на меня взгляд, и с
тягостным смирением отвечал на ее вопросы.
В ее руках находилась судьба книг, которые я задумал написать, и я
покорялся и терпеливо сносил свое унизительное положение.


    ГЛАВА 3



Каждую субботу после обеда я уезжал в Уэрпун. На станции меня встречал
отец на своей двуколке, и ночь на воскресенье я проводил дома. Эти поездки
домой позволяли мне "выпустить пары", пополнить свои запасы решимости и
вновь проникнуться верой в свои силы.
Иногда я заставал дома всех моих четырех сестер; мы разговаривали о
том, что нас волнует, и наши мысли казались нам убедительными и правдивыми.
Когда мы достигали согласия, приходя разными путями к одинаковым выводам, у
нас появлялось сознание неразрывной связи со всеми людьми. Наше единомыслие
заставляло думать, что и за пределами нашего дома у нас есть немало
единомышленников, и это придавало нам силу.
"У всех моих детей ссадины от слишком тугой подпруги", - сказал как-то
отец, наслушавшись наших сетований на себялюбие и жадность людей,
поглощенных заботами о материальном благополучии.
Мне запомнились и его слова о том, что теперь, когда мы сами взяли
вожжи в руки, он чувствует себя как лошадь гуртовщика, привязанная к задку
повозки. Но мысли, которые мы высказывали, ему нравились. Как-то, соглашаясь
со мной, он сказал: "Чего ты хочешь, - все мы вздрагиваем, когда кто-то при
нас щелкнет бичом".
Мы были семьей бунтарей, хотя часто лишь смутно понимали, против чего,
собственно, мы восстаем. Мне кажется, это был подспудный протест против
жизненных обстоятельств, лишивших нас возможности развивать свои
способности, обрести цель, которая придавала бы смысл нашей жизни. Мы
чувствовали, что не способны в полной мере понять великие произведения
музыки, живописи, литературы; ведь в убогой школе, которую мы посещали,
никто не заложил в нас основ такого понимания.
Детские годы - пора, когда наряду с другими вещами мы должны были
учиться познавать культуру, - научили нас лишь молиться богу, чтобы он помог
нам в трудный час, и петь хором, повинуясь дирижерской палочке восторженной
учительницы:

Трудитесь, мальчики, и презирайте лень,
И пропитанье вы найдете каждый день,
Ведь все люди, несомненно,
Богатеют постепенно,
Если поработать им не лень...

И вот теперь, все еще оставаясь детьми в своем понимании мира
прекрасного, мы стремились стать в один ряд с людьми развитыми и
образованными, которые с благоговением и глубоким пониманием относились к
великим произведениям искусства.
Большое влияние на меня оказывала Мэри. Она была замужем и жила в одном
из пригородов Мельбурна. В юности она увлекалась множеством вещей, но я по
молодости лет не всегда мог разделять ее увлечения. В ту пору она была
чуткой, восприимчивой девушкой, любила музыку и стихи и время от времени
загоралась решимостью избавить бедный люд от страданий и рабства и открыть
ему путь к счастью.
У нас был один знакомый - страдающий артритом в тяжелой форме. Он
проводил жизнь в кресле для инвалидов, и его доставлял к нашему дому отец
или кто-нибудь из школьников, радовавшийся случаю заработать шестипенсовик.
Это был натуралист Фрэнк Рэдклиф; в газете "Австралиец" он вел раздел
"Заметки о природе", подписываясь "Ф. Р.".
Страдания не ожесточили его, а людская враждебность не сломила бодрости
духа, ясно светившегося в его спокойном, чуть насмешливом, понимающем
взгляде. Между тем ему пришлось больше чем кому-либо испытать неприязнь
окружающих. Он был атеистом, а сам жил среди людей, которые при этом слове
испытывали страх и отвращение - как при виде змеи. Но он не таил обиды на
своих гонителей - ведь это не он, а они нуждались в сострадании и помощи.
Слушая скрипку или пианино, он скрюченной рукой отбивал такт по колену,
старинные английские баллады приводили его в восторг.
Узнав, что хор нашей маленькой пресвитерианской церкви собирается петь
отрывки из "Мессии" или что органист готовится исполнить одну из его любимых
ораторий, - Рэдклиф упрашивал отвезти его в церковь, где кресло
устанавливали перед самой кафедрой проповедника. Здесь под пристальными,
недобрыми взглядами молящихся он слушал пение и орган, закрыв глаза и подняв
голову, весь подавшись вперед, захваченный красотой музыки.
Он сотрудничал в сиднейском "Бюллетене" и в английских журналах "Поле"
и "Сельская жизнь". В историях, рассказанных ему моим отцом, он черпал темы
для своих новелл, перевоплощаясь в зависимости от сюжета отцовского
повествования то в гуртовщика, то в полевого объездчика, а то и в бродячего
торговца.
Это был единственный, встреченный мной в детстве, человек, который
говорил с уважением и пониманием о живописи, литературе и музыке. Я часто
сидел у его ног, ухватившись за мех кенгуру, укутывавший его больные ноги, а
он рассказывал мне "Сказки дядюшки Римуса" - про "Мальчика, вымазанного
дегтем", про "Братца кролика, отправившегося ловить рыбу" и сказки "Мисс
Медоус и ее девочек".
Именно здесь, сидя у ног Фрэнка Рэдклифа, я испытал впервые желание
писать. Фрэнк понимал, что Мэри обладает хорошим литературным вкусом, и
всегда дарил ей книги к рождеству и ко дню рождения, так что она составила
небольшую библиотечку, в которую вошли томики стихов великих английских
поэтов, сочинения Джордж Элиот, Гоголя и Диккенса.
Впоследствии Фрэнк Рэдклиф оставил наши места. Через несколько лет,
всеми покинутый, одинокий, он решил добраться до Мельбурна, находившегося в
ста тридцати километрах, чтобы отыскать хоть кого-то из оставшихся друзей.
Он заказал специальную низкую тележку, на которую установили его кресло,
заплатил человеку, подсадившему его, и отправился в путь. Рэдклиф держал
вожжи в руках, но управлять лошадью не мог. Через несколько дней его нашли
на пустынной тропе в стороне от шоссе. Лошадь мирно щипала траву, Фрэнк
сидел в совершенном изнеможении в своем кресле и медленно умирал.
Его поместили в одну из мельбурнских больниц; мой отец, извещенный о
случившемся несчастье, до последней минуты сидел у его кровати в глубоком
молчании; он принял его последнюю улыбку, его последний взгляд, полный
понимания и любви. Рэдклиф был благородный и добрый человек.
После того как Рэдклиф уехал из наших краев, Мэри стала делиться своими
мечтами со мной. Еще мальчиком я часто подолгу простаивал с ней у калитки
нашего дома, глядя на луну, и это почему-то всегда рождало у нас желание
декламировать стихи или тихонько напевать какую-нибудь песенку, чтобы отдать
дань окружающей нас красоте. Мы наперебой говорили о своих мечтах и планах.
Она была уверена, что когда-нибудь я стану писателем, я тоже был уверен в
этом.
И вот я решил, что время настало. У меня была работа, обстоятельство,
как мне казалось, крайне важное для того, чтобы заняться литературой.
Субботу и воскресенье я всегда проводил дома, в обстановке, где не было
места скуке. Все мои сестры работали; своими впечатлениями они охотно
делились со мной. Джейн выучилась на медсестру и проходила практику в
сельской больнице, работая нередко по пятнадцати часов в сутки; первый год
она получала два с половиной шиллинга в неделю, второй - пять шиллингов и
теперь - на третьем - семь с половиной. Хотя медицина была для нее всем, она
прекрасно понимала, что в этом деле она играла лишь самую скромную роль.
Джейн была надежной опорой нашей семьи, и когда кому-нибудь из нас случалось
заболеть, то исцеления мы ждали прежде всего от нее, веря, что уж она-то
вырвет нас из когтей смерти.
Алиса была обручена с владельцем молочной фермы и уже начинала
интересоваться коровами. У нее была хорошая работа в магазине, и она
единственная из всей семьи чувствовала уверенность в завтрашнем дне. Ее
часто приглашали в гости. Ее интересовали все, с кем она сталкивалась.
Энн, младшая в нашем роду, постоянно меняла место работы. Глубоко
убежденная в том, что недостаток образования - источник всех наших семейных
бед, она много и жадно читала и, подобно мне, любила поговорить. Худощавая,
с крупным носом, она походила внешностью на отца.
Наша мать, твердая и решительная женщина, непрестанно вела с нами
борьбу, стремясь защитить от наших посягательств свои старые ценности. С
беспокойством смотрела она, как мы снимаем со стенки портреты ее родных и
друзей и заменяем их гравюрами; мысль, что дядюшку Уилли изгоняют в
прачечную, была ей неприятна.
Она медленно и неохотно воспринимала новые идеи, уступая лишь натиску
всей семьи; ее протесты заглушались громкими голосами тех самых детей,
которых она когда-то баюкала на руках и чьи слезы утирала, когда им было
больно.
Помню, как отец стоял на задней веранде и спокойно разглядывал
фотографию, которую кто-то из нас сунул ему в руки; на снимке были
запечатлены он сам и его робкая невеста. С задней веранды был ход в
прачечную, но отец повернулся и пошел в спальню, там он повесил фотографию
на стенку рядом с изображением скачущих лошадей, испугавшихся грозы. Он не
протестовал против перемен, но они огорчали его.
Мне казалось, что я живу полной жизнью. Я был убежден, что мои заметки
не только объективны по содержанию, но и свидетельствуют о глубоком
проникновении в души людей. Однако стоило мне взяться за перо, я начинал
чувствовать себя пустым, - как сума нищего. У меня не было ни запаса мыслей,
ни опыта, из которого я мог бы черпать, и я приходил к выводу, что из этих
заметок и набросков у меня никогда ничего не получится.
С нетерпением и горечью я обнаружил вскоре, что мне недостает не
столько опыта - хотя и он был невелик, - сколько умения увязать этот опыт с
неустанной борьбой, которую вело все человечество. Мои трудности были сугубо
личными и имели значение исключительно для меня, мне не хватало той зрелости
видения, которая помогла бы мне связать пережитое мною с тем, что происходит
во всем мире. Однако такая зрелость появляется только с годами. Прежде чем
писать, надо было жить.
Романы - думалось мне - должны основываться на личных переживаниях
писателя, замаскированных и рассказанных как нечто пережитое вымышленными
персонажами. С помощью одного воображения невозможно обосновывать и
направлять поступки этих персонажей, если сам писатель не обладает глубоким
роднимом жизненного опыта, из которого может черпать в помощь фантазии.
Я сел писать свой первый рассказ, несколько смущенный выводами, к
которым пришел, но подбадривая себя тем, что сюжет взят целиком из жизни.
Рассказ назывался "Победа Сноу" и повествовал о Стрелке Гаррисе и о жизни в
гостинице в Уоллоби-крик. Я отослал рассказ в "Бюллетень" и стал ждать
славы. И она пришла месяц спустя, когда в разделе "ответы авторам" я
прочитал: "Вы пишете о месте, куда преуспевающие бизнесмены приезжают каждый
раз с новой женой, но опускаете самое существенное: адрес этого райского
уголка".


    ГЛАВА 4



В воскресенье вечером я возвращался к себе в восточную часть Мельбурна.
Я сходил с поезда в Джолимонте и шел пешком, хотя меблированные комнаты, где
я жил, находились довольно далеко от вокзала. Я нес с собой чемоданчик с
чистым бельем и своими бумагами. Чемоданчик был тяжелым, и нести мне его
было нелегко.
Я испробовал разные способы носки: подвешивал чемоданчик на бечевке к
верхней перекладине костыля, привязывал его за спину на манер рюкзака,
сжимал его ручку вместе с нижней перекладиной костыля; однако самым простым
и наименее утомительным оказался следующий: я брал ручку чемодана в рот, и,
таким образом, всю тяжесть ноши принимала на себя моя нижняя челюсть.
С вокзала я всегда шел в темноте - прохожие встречались редко. Завидев
кого-нибудь на дороге, я ставил чемоданчик на землю и пережидал, пока он или
она пройдет. Это избавляло меня от недоуменных взоров, от взглядов, кинутых
через плечо, что по молодости лет возмущало и обижало меня.
Я чувствовал себя в роли охотничьей собаки, несущей в зубах газету, и
нередко забавлялся, доводя в воображении эту ситуацию до комической
развязки. Меня подмывало пройти мимо встречного с чемоданчиком в зубах,
затем внезапно бросить его наземь и залаять по-собачьи или же, повизгивая,
присесть на "задние лапы", словно выпрашивая подачку.
Интересно, есть ли во всем мире человек, - размышлял я, - который,
увидев такое зрелище, включился бы в игру и любезно сказал: "Идем со мной,
собачка, я угощу тебя косточкой". Встреча с таким человеком меня искренне
порадовала бы.
Жизнь в городе помогла мне изведать чувство крайней усталости, хорошо
знакомое каждому калеке, которому приходится передвигаться по улицам,
проталкиваться в толпе, садиться в трамваи и поезда. Мало-помалу я научился
воспринимать эти тяготы как нечто неизбежное, как часть своей жизни и вскоре
постиг искусство пользоваться любой возможностью для отдыха: прислонившись к
стене, или ухватившись за перила, или оперев обо что-то костыль так, чтобы
руке на какую-то секунду стало легче.
Такие паузы я делал бессознательно, и пока мое тело автоматически
использовало любую передышку, я продолжал без помех думать о своем. Таким
образом, возвращаясь воскресным вечером в свои меблированные комнаты, я то и
дело останавливался, схватившись за забор, опершись о перила, короче говоря,
вел себя так, что легко мог сойти за ненормального.
Меблированные комнаты по воскресеньям звенели песнями и музыкой. Это
был обыкновенный пансион средней руки, в каком селятся люди, уверенные, в
отличие от бездомных бродяг, что у них всегда будет крыша над головой. Но
там царила своя особая атмосфера.
Квартиранты здесь развлекались в часы отдыха пением пли играли на
музыкальных инструментах, видимо продолжая традицию кого-то из старых
жильцов, сумевшего привлечь в компанию людей себе под стать - с музыкальными
способностями.
Обстановка была уютная, домашняя; здесь не пахло жареной колбасой,
газом, нафталином, затхлостью и лежалым бельем. Из гостиной и из кухни
доносился шум, свидетельствующий о том, что люди тут не сидят сложа руки; к
жильцам часто приходили гости, все время кто-нибудь играл на пианино.
Никогда еще я не встречал людей, похожих на наших жильцов, и чувствовал
себя среди них как воробышек, попавший в клетку к канарейкам. Их правила
поведения заметно отличались от тех, которые были приняты в нашей семье или
среди обитателей Уоллоби-крик.
Квартиранты никогда не говорили между собой о своей работе. Чем
скрытнее на этот счет был жилец, тем больше его уважали. Размер заработка
хранился в глубокой тайне, раскрытие которой уменьшило бы престиж этих людей
и обрекло их на снисходительное отношение со стороны тех, кто зарабатывал