разрозненных эпизодов и что эпизоды эти все ближе подводят вас к пониманию
главной темы - борьбе человека за лучшее будущее.
Участвовать в этом! Быть там! Боже, какой мне достался чудесный удел!
Драма разыгрывалась на фоне мерцающих огней, нарядных витрин, звенящих
трамваев, дыма, стлавшегося над тележкой пирожника, ярко пылающей печурки,
потока людей, идущих с вокзала и на вокзал.
Каждый вечер я стоял у тележки Драчуна, смотрел на представление драмы,
участвовал в нем. Тележка с пирожками стала моим домом.
Было уже около девяти вечера, когда из здания вокзала вышел молодой
человек; он держал в руке чемодан, перетянутый двумя ремнями. Поставив
чемодан на рбочи-ну тротуара, он стал осматриваться. На нем был синий костюм
из саржи, купленный несколько лет назад, когда нынешний владелец его был
помоложе и потоньше. Теперь костюм был ему мал. Ни воротничка, ни галстука
на молодом человеке не было.
Нетрудно было догадаться, что он приехал из провинции, и я был уверен,
что он сейчас подойдет к тележке с пирожками и попросит рекомендовать ему
место для ночлега.
Я не раз видел приезжих, которые, выйдя из вокзала, останавливались и
осматривались подобно этому молодому человеку. Все это были провинциалы, не
имевшие родственников в городе. Часто их поездка в Мельбурн была вызвана
болезнью кого-то из членов семьи, и они приезжали в город, не заказав себе
предварительно номер в гостинице.
Я легко мог вообразить, как, готовясь к поездке, они толковали между
собой: поедем всего на несколько дней и остановимся в гостинице - там ты
сможешь показаться хорошему врачу. И обойдется это недорого.
Гостиница в их представлении была похожа на ту, где они
останавливались, когда ездили на еженедельную ярмарку в ближний городок.
Когда они обсуждали предстоящую поездку у себя в зарослях, Мельбурн не
казался им таким уж большим. Но когда они выходили из вокзала - размеры
города приводили их в изумление. Городской шум оглушал их. Высокие здания и
улицы, заполненные оживленной толпой, пугали. Прохожие спешили мимо них, не
удостаивая взглядом. Все вокруг было странно и необычно, и они чувствовали
себя потерянными. И вот в эту минуту в поле их зрения попадала тележка с
пирожками.
- Давай-ка спросим его, - вероятно, говорил приезжий своим спутникам,
и, спотыкаясь под тяжестью чемоданов и со страхом посматривая на
проносящиеся мимо автомобили и звенящие трамваи, они пересекали улицу.
Я говорил со многими из них. Они неизменно вызывали у меня чувство
жалости. Драчун никогда не проявлял интереса к тем, кто приезжал с женой.
Такой человек уже не был беззащитным. Драчуна интересовал лишь одинокий
провинциал. Он таил в себе немало возможностей; прежде всего, у него обычно
водились деньги. Приезжие парочки Драчун предоставлял мне; я знал, какая
гостиница им нужна, и направлял их по соответствующему адресу.
Молодой человек, о котором шла речь выше, несколько минут осматривался,
прежде чем перейти улицу. Затем он купил пирожок у Драчуна, который решил,
что это обыкновенный работяга и внимания не заслуживает. Стоя рядом со мной,
приезжий жевал пирожок, видимо раздумывая, что ему делать дальше.
- Надолго к нам? - спросил я,
- Сам не знаю, - ответил он. - Хотел бы, черт возьми, поскорей
выбраться отсюда.
- А чем занимаешься?
- На лесопилке работаю. Около Мэрисвилля.
Слово "Мэрисвилль" неизменно навевало мне воспоминание о ясеневых
рощах, о деревьях с верхушками, уходящими в туманную высь, с мощными
стволами, вдоль которых полосками свисает кора.
- Здоровые там деревья, - заметил я.
- Подходящие, - согласился он. - Иное вымахает в сто восемьдесят футов,
без единой ветки. Сам понимаешь, что такое бревно больше ста футов в длину.
Красота! Да они все там такие.
- Ты - рубщик?
- Нет, пильщик. Распиливаем бревна. Работал на спаренной пиле, и в ней
стало что-то заедать. Сейчас на время отлучки меня подменил приятель, и я
чего-то опасаюсь. Надеюсь, что он наладил пилу, а то, если она перегреется,
дело плохо. Я говорил ему, но это такой парень, что у него хоть кол на
голове теши.
Он еще немного поговорил о своих товарищах по работе, но видно было,
что его что-то тревожит.
- Я, собственно, доктора повидать приехал, - неожиданно сказал он. -
Неделя уж, как со мной что-то стряслось.
- А что такое? - спросил я.
- Подцепил от девчонки, с которой гулял. Так-то она ничего, я на нее не
в обиде, только кто-то ее наделил, а она меня.
- Не повезло тебе, - сказал я. - Надо поскорее показаться доктору,
нельзя это запускать.
- Я тоже так думаю. Один дружок мне сказал: раздобудь раствор селитры -
через две недели будешь здоров, как новорожденный младенец. Но попробуй
достань* что-нибудь в зарослях. А другой парень - он когда-то сам подцепил -
посоветовал мне пить скипидар с сахарной водой. Черт возьми, не знаешь, что
и придумать. А еще один сказал, что лучше всего свинцовая мазь. Я бы рад
был, да где ее возьмешь? Когда все это со мной стряслось, решил поехать в
город. С такой хворобой много не наработаешь. Вообще-то я никогда не унываю,
но ведь неладно получается: сам ты здесь, а ребята там. И нелегко им
приходится - в этом-то вея беда. А самый мой верный дружок - Дон, у нас все
пополам. Если бы я оказался безработным, а он нет, то половину получки он
отдал бы мне. Я знаю его с малых лет. Всегда вместе были. А сейчас он за
меня отдувается. Это не по правилам. Хотя он-то знает, что я не виноват. Вот
чертовщина. Он постоял с минуту, рассматривая улицу.
- Я знал одного парня, так он трижды переболел. Ну, я-то уж больше не
подцеплю, шутишь! Он поднял чемодан.
- Надо идти. На Берк-стрит должна быть гостиница. Дон как-то ночевал
там.
- Всего, - сказал я. - Желаю удачи.
- Всего.
Я провожал его взглядом, пока он переходил улицу.
- На что он плачется? - спросил Драчун.
- Подцепил болячку.
- Ты сказал ему, чтобы он пошел в клинику?
- Нет, а разве надо было послать его в клинику?
- А как же? Говори всем, чтобы шли в клинику. Ведь не проходит и
вечера, чтобы какой-нибудь малый не пристал с расспросами, как избавиться от
такой болячки. В Мельбурне ими хоть пруд пруди. А тот малый, с кем ты
говорил, не похож на других. Каждому готов разболтать. Городские парни - те
никогда не выставляют напоказ, прячутся, как фараон, которому подбили глаз.
С ними ты поделикатней - очень уж обидчивы.
Так, стоя у тележки с пирожками, я обогащался опытом. Я узнал, что
гонорея - это болезнь молодежи, болезнь юных повес и гуляк. Страх подхватить
эту болезнь преследовал их, как дикий зверь, затаившийся в дебрях их
сексуальных влечений. Они говорили о ней часто и наигранно презрительным
тоном, с усмешкой отрицая ее опасность. Иные, боясь взглянуть правде в
глаза, хвастались своей болезнью, несли ее как флаг, как символ своих
успехов, своей мужской силы. Таким казалось, что это утверждает за ними
репутацию людей, видавших виды, прошедших огонь и воду, ставит их выше тех,
кто с неуверенностью и сомнением относится к "романам", из-за которых можно
подцепить болезнь.
Я терпеть не мог хулиганов, бродивших по улицам целыми шайками. На
окраинах они чувствовали себя как дома. В городе же растворялись в общей
массе, теряли свое лицо и свою силу.
У всех у них была своя причина, почему они стали такими: распавшаяся
семья, пьяница отец, окружающая обстановка, - все это заставляло их искать
опоры в шайках, где верность друг другу и своей шайке была незыблемым
законом.
Дома никто не относился к ним с уважением. Родители смотрели на них как
на детей и обращались с ними соответственно. Отец обычно кричал на своих
отпрысков, требуя повиновения, пытаясь таким образом утвердить свой
авторитет перед лицом назревающего недовольства, сначала робкого и
пассивного, затем все более открытого и дерзкого, постепенно переходящего в
бунт.
Подрастающая молодежь нуждалась в уважении. Она хотела, чтобы к ее
мнению прислушивались, чтобы с чуткостью подходили к волнующим ее вопросам,
чтобы ею восхищались, чтобы ее хвалили, относились к ней с некоторой долей
почтения.
Дома ничего подобного и в помине нет, а в шайке можно этого добиться,
если ты достаточно груб, силен, задирист. И подростки старались стать
такими. Когда твое имя попадало в газеты после мелкой кражи или какой-нибудь
хулиганской выходки, вся шайка шумно тебя приветствовала. Ты становился
персоной. Ты мог задирать нос, требовать и добиваться послушания. Эти
подростки развивали в себе лишь те качества, которые развить было проще
всего.
Соблазнить девушку - означало возвыситься во мнении шайки. Парни только
и говорили что о "девчонках", о "девках" и вели на них настоящую и жестокую
охоту.
Жалкого вида девушки, всегда державшиеся парами и не выходившие из
танцевальных залов, становились разносчицами болезни, которую они заполучили
от какого-нибудь молодого щеголя. Узнав, что девушка, с которой они были в
связи, заразилась, парни старательно избегали ее, и ей волей-неволей
приходилось искать себе компанию в других залах, где ее не знали. Девушки
эти не были проститутками. Просто они были достойными партнершами
охотившихся за ними парней.
Те немногие хулиганы, с которыми я был знаком, смотрели на меня как на
человека далекого и чуждого их миру, неспособного, хотя бы из-за своего
физического недостатка, следовать их образу жизни. Они меня не уважали и не
любили, питая ко мне лишь плохо скрываемое презрение. В своей оценке людей
они руководствовались не разумом, а чувством и могли без всякого повода
обрушиться с грубейшей бранью на первого встречного беззащитного человека.
Когда группа хулиганов приближалась к тележке с пирожками, я застывал
на месте, с озлоблением ожидая оскорбительных намеков. При первом же обидном
слове я подходил к ним поближе и отчитывал их с таким чувством уверенности в
своих силах, обличал их с таким красноречием, что они обычно отступали.
То, что я не хотел сносить обиды, нравилось Драчуну, и он иной раз
подзадоривал меня веселыми выкриками: "А ну-ка наподдай им!"
Присутствие Драчуна служило мне защитой. Хулиганы боялись его. Он был
известен. Его имя встречалось в газетах. Он был силачом. Он был фигурой. Он
был тем, чем они хотели бы стать. Одного его резкого слова было достаточно,
чтобы они пустились наутек.
При встрече с проституткой эти парни испытывали неловкость и держались
с ней почтительно. Проститутки не удостаивали их вниманием. Их основную
клиентуру составляли женатые мужчины, а эти молодые наглые шалопаи только
раздражали их.
- Проваливай отсюда, молокосос, тебе давно уже пора в колыбельку, -
огрызнулась одна из них, когда какой-то развязный паренек, пытаясь
произвести впечатление на своих приятелей, заговорил с ней фамильярным
тоном.
Совсем по-иному держались эти женщины с возможными клиентами.
Приветливы они не бывали ни с кем, но к немолодым мужчинам, в чьих карманах'
водились деньги, обращавшимся к ним негромким сдержанным голосом, они
проявляли известное внимание. Но не более того. Они смотрели на своих
клиентов пристальным, оценивающим взглядом и, используя все свое знание
мужчин, быстро соображали, как отнестись к сделанному им робкому
предложению. За несколько мгновений они умудрялись определить положение
обратившегося к ним мужчины, его опыт в обхождении с женщинами такого сорта,
его денежные средства, наконец, выяснить, нет ли у него каких-либо порочных
наклонностей и извращений.
Если они с кем-то заговаривали, то обычно только с мужчинами, ищущими
проститутку, - уговаривать их не приходилось. Это были по преимуществу
приезжие из провинции. Промаявшись довольно долго на уличных перекрестках,
рассматривая проходящих мимо женщин, они в конце концов оказывались около
тележки с пирожками. Драчун с первого взгляда определял их. Они еще не
успевали рта раскрыть, а он уже знал, что им требуется.
Большинству из них Драчун советовал поболтаться у тележки с пирожками
до девяти часов - в это время женщины, оставшиеся без клиентов, обычно
приходили с Коллинз-стрит, чтобы узнать, не залучил ли пирожник для них
какого-нибудь мужчину. За свои услуги он не получал никакого вознаграждения.
"Котом" он не был.
Мужчины менялись, но у всех - так мне казалось - было что-то общее: их
грызла тайная неудовлетворенность. Они считали, что везет всегда кому-то
другому, только не им. Все они, должно быть, бежали на несколько дней из
дома, где любовь умерла, туда, где продавался ее заменитель.
Но был один тип мужчин, к которым Драчун присматривался с особенным
вниманием, прикидывая в уме возможные выгоды от знакомства с ними. Это были
богатые бездельники, хвастуны, еле державшиеся на ногах после очередной
попойки и размахивавшие пачками банкнот, которые они привезли из провинции,
где у них была своя ферма или лавка. Все они были люди женатые и все
непременно задавали один и тот же вопрос: "Не знаешь, где можно найти
женщину?"
Как раз теперь по улице шел такого рода тип, и Драчун не спускал с него
глаз, отмечая про себя неверную походку и ширину его плеч. Он каким-то
чутьем узнавал, храбрый ли перед ним человек, способен ли пустить кулаки в
ход. На этот раз перед ним явно был трус.
Я не слышал их разговора, но догадался, что человек этот чем-то
хвастается. Он помахал пачкой денег, и я понял, что ему нужно.
Немного погодя Драчун снял передник и повесил его на ручку тележки.
Обратившись ко мне, он сказал:
- Пригляди за тележкой, а я немного прогуляюсь с этим парнем. - Он
окинул взглядом мой костюм, взял передник и повязал его мне. - Так не
запачкаешься, будешь о него вытирать руки.
- Ты надолго? - спросил я, рассматривая передник, придававший мйе
довольно-таки нелепый вид.
- Нет, на часок, не больше.
- Черт! - воскликнул я в тревоге. - Так долго! Как же я тут управлюсь?
- Ничего, управишься.
Он зашагал по Флиндерс-стрит, немного опередив того мужчину, делая вид,
что не имеет к нему никакого отношения. Он старался не бросаться в глаза,
весь сжался, чтобы быть как можно неприметнее, а сам внимательно поглядывал
по сторонам, чтобы удостовериться, что его не видит никто из знакомых. Ведь
если приметят, то и запомнят. Прежде чем рука полицейского ляжет вам на
плечо, надо, чтобы кто-то вас приметил и запомнил. С этого все и начинается.
Спутник Драчуна выпрямился и поправил галстук. Мысль о жене,
по-видимому, неотступно преследовала его, и он всячески старался показать,
что угрызения совести ничуть его не тревожат.
Драчун часто оставлял меня присматривать за тележкой, когда ему нужно
было перемолвиться с кем-нибудь словом наедине в дверях какой-нибудь лавки,
но такие встречи отнимали у него обычно несколько минут. Никогда еще он не
оставлял свою тележку на мое попечение на целый час. Я решил, что он повел
своего спутника на Литтл Лонсдэйл-стрит, только мне показалось странным, что
он отправился с ним сам, вместо того чтобы предложить подождать у тележки,
пока он приведет женщину.
Я усердно занялся продажей пирожков. Постоянных покупателей я знал и с
удовольствием слушал их замечания насчет моей новой роли.
- Ну, Боб, сегодня томатного соуса нам достанется вдоволь - на посту
Алан, - сказал один рабочий своему приятелю, а затем, обращаясь ко мне,
добавил: - А ну поливай веселей, не будь таким скупердяем, как Драчун;
промочи пирожки как следует.
Я щедро поливал соусом пирожки, которые мне протягивали покупатели.
- Вот так дела, - восклицал рабочий, - смотри, ты все кругом залил,
черт бы тебя подрал, но ничего - продолжай в том же духе.
- Горячие пирожки и сосиски! - кричал я, смущенно подражая голосу
Драчуна, решив, что уж если играть роль, то до конца.
- И соусу не пожалеем, - присоединился ко мне рабочий, оторвавшись от
своего пирожка, с лицом перемазанным красным.
То, что и он участвует в продаже, доставило ему большую радость;
согнувшись в три погибели над своим пирожком, он просто давился от смеха.
- И в каждом пирожке запечена мышь, - гаркнул его приятель, охваченный
таким же порывом веселья.
Шутка эта привела их в восторг. Теперь уже оба покатывались со смеху.
Они так и ушли, громко хохоча.
Когда Драчун вернулся, я передал ему передник и выручку, заметив при
этом:
- Чего-чего, а соусу я не пожалел.
- Ладно! - сказал он, повязываясь передником и разглаживая складки.
Он подошел к огню, выпрямился и начал громко выкрикивать свое обычное
"Горячие пирожки и сосиски", но мне показалось, что интонация его слегка
изменилась с той минуты, как он ушел с незнакомцем. Голос звучал несколько
по-иному, словно он испытывал облегчение оттого, что снова может торговать,
словно эти выкрики переносили его из одной жизни в другую. Они как бы
подтверждали его положение уличного торговца, освобождая от ответственности
за поступки, совершенные в той, другой жизни.
Выкрикнув несколько раз, он улыбнулся, чувствуя, что снова утвердился в
своей почтенной профессии - продавца пирожков - занятии, пользовавшемся
уважением даже полиции.
Затем он принялся внимательно рассматривать свои руки, сжимая и
разжимая пальцы. Опустил руку в карман, вытащил, озираясь по сторонам, пачку
денег, поднес ее к печной дверце и внимательно посмотрел, склонив набок
голову.
- Где ты оставил того пария? - спросил я, охваченный внезапной
тревогой.
- Лежит себе под вязом в Садах Фицроя.
- О, господи, - крикнул я в испуге.
- Ничего с ним не случится; походит пару дней с подбитой челюстью,
только и всего.
- Что?.. Как же это?.. Ты взял у него деньги? - Я почувствовал, как все
во мне похолодело,
- Да, я думал, что у него их больше. Каких-то несчастных двенадцать
монет.
- Он приведет фараонов, - крикнул я, охваченный паническим страхом. -
Сейчас они явятся.
Драчун посмотрел на меня с невозмутимым видом:
- Женатый никогда не пойдет в полицию.
Я хотел возразить ему: "Разве можно быть уверенным", - но в душе знал,
что он прав.
Он понял по выражению моего лица, что я встревожен, и сказал:
- Выкинь это из головы. Если бы я не взял у него деньги, это сделала бы
первая шлюха, за которой бы он увязался, обобрать такого пара пустяков.
Самый обыкновенный лоботряс; подцепит где-нибудь болячку и наградит ею свою
хозяйку. Тут хоть приедет домой чистеньким...
Я хотел что-то заметить по поводу сказанного Драчуном, но он прервал
меня:
- А вот и она. - Его грубое лицо смягчилось, горькие морщины слегка
разгладились, его словно подменили. Он выпрямился, будто желая выразить
кому-то свое уважение и признательность.
То же самое произошло и со мной, потому что я разделял его чувства к
маленькой девочке, подходившей к нам. Она была в школьной форме и держалась
за руку матери. Ей можно было дать лет восемь; у нее были каштановые волосы
и черные глаза, и, подходя к нам, она улыбалась в радостном предчувствии.
Мир, открывавшийся ей, она наделяла теми качествами, которыми обладала
сама, так что он становимся как бы ее чудесным отражением. Под ее взглядом
все предметы словно озарялись невидимым светом, и, смотря на них, она
начинала сиять, даже не догадываясь, что сама является источником их
очарования.
Я был уверен, что она пришла к нам из мира книг, музыки и хороших
людей, из мира, где все любят и уважают друг друга и где никому не
приходится вести непрерывную борьбу за жалкое существование, за то, чтобы
тебя не засосала мутная тина.
Мать ее, стройная, нарядная женщина, улыбалась нам без тени
пренебрежения. Каждый четверг вечером она вместе с дочерью проходила мимо
нашей тележки, и мы всегда с нетерпением ждали ее появления. Не знаю, чем
это объяснить, но после их ухода мы становились добрее друг к другу и к
окружающим.
Драчун говорил мне, что однажды после их посещения он дал взаймы целый
фунт "самому большому мерзавцу" во всем Мельбурне.
- Но нет худа без добра. С той поры я его ни разу не видел.
И вот они появились; девочка нетерпеливо тянула мать за руку.
- Добрый вечер, - женщина остановилась, поздоровалась с нами кивком
головы. - А вы думали, что мы уж не придем? - Придерживая одной рукой пакеты
с покупками, она пыталась расстегнуть дорогую сумку из черной кожи.
- Мы были уверены, что вы придете, - сказал Драчун и, обращаясь к
девочке, добавил: - Он весь вечер ждал вас, мисс.
- Неужели? - воскликнула она, искрение обрадованная, не сомневаясь, что
он говорит правду.
Мать сунула руку в сумку, вытащила оттуда морковку и дала ее прыгавшей
от нетерпения девочке.
- Возьми!
Девочка подбежала к пони, который стоял, повернув к ней голову, и ждал.
Мягкими губами пони взял у нее из рук морковку и стал ее пережевывать.
Девочка же стояла, наклонившись вперед, уперев руки в колени, и не спускала
с него восхищенного взора.
Эту сцену мне доводилось видеть довольно часто, и всякий раз на глаза у
меня наворачивались слезы.
Лошади в моем представлении всегда связывались с сельской местностью.
Они для меня были неотделимы от зарослей. Для бешеной скачки с летящими по
ветру гривами и хвостами нужны были необозримые просторы вы-гопов, деревья в
отдалении, облака, плывущие по голубому небу; в такие минуты казалось, что у
них вырастают крылья. Выносливость и мощь этих животных могла проявиться
по-настоящему, только когда их впрягали в плуг или жатвенную машину, когда
они тянули воз, нагруженный сеном.
Что же касается городских лошадей, перевозивших подводы с землей,
вырытой экскаватором, извозчичьих кляч с распухшими от непрерывного бега по
мостовой бабками, битюгов, тащивших ящики с пивом, лошадок, впряженных в
тележки булочников, упитанных муниципальных коней, свозивших на свалку мусор
со всего города, то все они - казалось мне - отбывали срок каторжных работ.
Впрочем, этих узников становилось все меньше. Их заменяли грузовики и
автомобили. На земляных работах на Лонсдэйл-стрит, где строился огромный
универсальный магазин Манера, для вывозки грунта впервые использовались
грузовики; ломовые лошади и ломовые извозчики навсегда исчезали со
строительных площадок.
Иногда деревянный настил, опущенный с улицы на дно котлована,
оказывался слишком крутым для перегруженной машины, и мотор ее, пофыркав
немного, умолкал. Тогда к передку грузовика с помощью цепей припрягали
ломовую лошадь. Снова ревел мотор, лошадь сначала скользила подковами, затем
нащупывала опору, напрягалась, и грузовик начинал медленно ползти вверх, по
настилу и выкатывался на улицу; там тяжело дышавшую взмыленную лошадь
распрягали и снова вели на дно котлована - помогать строить город, в котором
ей пе будет места.
Я ставил себя на место городских лошадей, и мне казалось, что они
испытывают те же желания, что и я, то же чувство поражения. Какие
преступления совершил я они, чтобы быть осужденными на эти муки? А какие
преступления совершил я?
Двери моей тюрьмы не были заперты. Каждую субботу я мог бежать за город
и там, среди деревьев и птиц, вновь обретал духовные силы, которые помогали
мне сносить тяготы городской жизни.
Нередко, беседуя с людьми, собиравшимися у тележки с пирожками, я делал
попытку завести разговор о прелести зарослей. Мне хотелось рассказать о том,
как хорошо бывает там рано поутру, когда трава подернута инеем, о том, как
вкусны подаваемые к завтраку сливки, о том, как уютно бывает вечером, когда
пламя больших поленьев согревает освещенные керосиновой лампой комнаты.
Но все это мало интересовало людей, сходившихся по вечерам у тележки.
Да, их интересовали лошади, но только скаковые. В лошади они видели
животное, открывавшее перед ними широкие возможности разбогатеть; стоило
только упомянуть о лошадях, и сразу же начинались бесконечные рассуждения и
догадки о том, кто придет первым на скачках в следующую субботу.
В пятницу вечером возле тележки обычно встречались завсегдатаи скачек и
"жучки" - люди, собирающие сведения о лошадях и жокеях. В темном подъезде
одного из домов стоял букмекер, устанавливавший начальные ставки пари;
каждые несколько минут он выходил, прохаживался по улице и снова возвращался
в подъезд, где с деловым видом записывал что-то в блокнот и быстро прятал
деньги в карман, обмениваясь отрывочными фразами с теми, кто делал ставки.
- Он вроде Руби, - сказал мне как-то Драчун, имея в виду знакомую нам
проститутку с Коллинз-стрит, - всегда на ходу. На фараонов у него чутье, как
у собаки. Взгляни-ка на него повнимательнее.
Этот букмекер носил дорогой костюм и начищенные до блеска ботинки. Его
упитанное туловище можно было изобразить в виде кривой, которая начиналась
от самой шеи и затем, обрисовав сытый живот, резко загибалась к ногам. Лицо
у него всегда было красное, словно он запыхался от бега, - он то и дело
отрывал взгляд от своих записей и озирался как пугливое животное на водопое.
"Жучки" были люди продувные. Они щеголяли в ботинках с острыми носами и
в узких костюмах. Один из них имел обыкновение, греясь у тележки с
пирожками, чистить ногти. Он часто рассматривал свои руки, тонкие и нежные,
как у женщины. У него был глаз на простачков, приезжавших на скачки из
деревни; он выработал специальный подход к ним, завязывая как бы случайно
разговор об урожае и погоде. Начинал он его какой-нибудь общей фразой. Так,
он часто говорил: "Хороший дождик нам бы не помешал", - слова эти носили
совершенно отвлеченный характер, ибо он нередко говорил их и в дождливую
главной темы - борьбе человека за лучшее будущее.
Участвовать в этом! Быть там! Боже, какой мне достался чудесный удел!
Драма разыгрывалась на фоне мерцающих огней, нарядных витрин, звенящих
трамваев, дыма, стлавшегося над тележкой пирожника, ярко пылающей печурки,
потока людей, идущих с вокзала и на вокзал.
Каждый вечер я стоял у тележки Драчуна, смотрел на представление драмы,
участвовал в нем. Тележка с пирожками стала моим домом.
Было уже около девяти вечера, когда из здания вокзала вышел молодой
человек; он держал в руке чемодан, перетянутый двумя ремнями. Поставив
чемодан на рбочи-ну тротуара, он стал осматриваться. На нем был синий костюм
из саржи, купленный несколько лет назад, когда нынешний владелец его был
помоложе и потоньше. Теперь костюм был ему мал. Ни воротничка, ни галстука
на молодом человеке не было.
Нетрудно было догадаться, что он приехал из провинции, и я был уверен,
что он сейчас подойдет к тележке с пирожками и попросит рекомендовать ему
место для ночлега.
Я не раз видел приезжих, которые, выйдя из вокзала, останавливались и
осматривались подобно этому молодому человеку. Все это были провинциалы, не
имевшие родственников в городе. Часто их поездка в Мельбурн была вызвана
болезнью кого-то из членов семьи, и они приезжали в город, не заказав себе
предварительно номер в гостинице.
Я легко мог вообразить, как, готовясь к поездке, они толковали между
собой: поедем всего на несколько дней и остановимся в гостинице - там ты
сможешь показаться хорошему врачу. И обойдется это недорого.
Гостиница в их представлении была похожа на ту, где они
останавливались, когда ездили на еженедельную ярмарку в ближний городок.
Когда они обсуждали предстоящую поездку у себя в зарослях, Мельбурн не
казался им таким уж большим. Но когда они выходили из вокзала - размеры
города приводили их в изумление. Городской шум оглушал их. Высокие здания и
улицы, заполненные оживленной толпой, пугали. Прохожие спешили мимо них, не
удостаивая взглядом. Все вокруг было странно и необычно, и они чувствовали
себя потерянными. И вот в эту минуту в поле их зрения попадала тележка с
пирожками.
- Давай-ка спросим его, - вероятно, говорил приезжий своим спутникам,
и, спотыкаясь под тяжестью чемоданов и со страхом посматривая на
проносящиеся мимо автомобили и звенящие трамваи, они пересекали улицу.
Я говорил со многими из них. Они неизменно вызывали у меня чувство
жалости. Драчун никогда не проявлял интереса к тем, кто приезжал с женой.
Такой человек уже не был беззащитным. Драчуна интересовал лишь одинокий
провинциал. Он таил в себе немало возможностей; прежде всего, у него обычно
водились деньги. Приезжие парочки Драчун предоставлял мне; я знал, какая
гостиница им нужна, и направлял их по соответствующему адресу.
Молодой человек, о котором шла речь выше, несколько минут осматривался,
прежде чем перейти улицу. Затем он купил пирожок у Драчуна, который решил,
что это обыкновенный работяга и внимания не заслуживает. Стоя рядом со мной,
приезжий жевал пирожок, видимо раздумывая, что ему делать дальше.
- Надолго к нам? - спросил я,
- Сам не знаю, - ответил он. - Хотел бы, черт возьми, поскорей
выбраться отсюда.
- А чем занимаешься?
- На лесопилке работаю. Около Мэрисвилля.
Слово "Мэрисвилль" неизменно навевало мне воспоминание о ясеневых
рощах, о деревьях с верхушками, уходящими в туманную высь, с мощными
стволами, вдоль которых полосками свисает кора.
- Здоровые там деревья, - заметил я.
- Подходящие, - согласился он. - Иное вымахает в сто восемьдесят футов,
без единой ветки. Сам понимаешь, что такое бревно больше ста футов в длину.
Красота! Да они все там такие.
- Ты - рубщик?
- Нет, пильщик. Распиливаем бревна. Работал на спаренной пиле, и в ней
стало что-то заедать. Сейчас на время отлучки меня подменил приятель, и я
чего-то опасаюсь. Надеюсь, что он наладил пилу, а то, если она перегреется,
дело плохо. Я говорил ему, но это такой парень, что у него хоть кол на
голове теши.
Он еще немного поговорил о своих товарищах по работе, но видно было,
что его что-то тревожит.
- Я, собственно, доктора повидать приехал, - неожиданно сказал он. -
Неделя уж, как со мной что-то стряслось.
- А что такое? - спросил я.
- Подцепил от девчонки, с которой гулял. Так-то она ничего, я на нее не
в обиде, только кто-то ее наделил, а она меня.
- Не повезло тебе, - сказал я. - Надо поскорее показаться доктору,
нельзя это запускать.
- Я тоже так думаю. Один дружок мне сказал: раздобудь раствор селитры -
через две недели будешь здоров, как новорожденный младенец. Но попробуй
достань* что-нибудь в зарослях. А другой парень - он когда-то сам подцепил -
посоветовал мне пить скипидар с сахарной водой. Черт возьми, не знаешь, что
и придумать. А еще один сказал, что лучше всего свинцовая мазь. Я бы рад
был, да где ее возьмешь? Когда все это со мной стряслось, решил поехать в
город. С такой хворобой много не наработаешь. Вообще-то я никогда не унываю,
но ведь неладно получается: сам ты здесь, а ребята там. И нелегко им
приходится - в этом-то вея беда. А самый мой верный дружок - Дон, у нас все
пополам. Если бы я оказался безработным, а он нет, то половину получки он
отдал бы мне. Я знаю его с малых лет. Всегда вместе были. А сейчас он за
меня отдувается. Это не по правилам. Хотя он-то знает, что я не виноват. Вот
чертовщина. Он постоял с минуту, рассматривая улицу.
- Я знал одного парня, так он трижды переболел. Ну, я-то уж больше не
подцеплю, шутишь! Он поднял чемодан.
- Надо идти. На Берк-стрит должна быть гостиница. Дон как-то ночевал
там.
- Всего, - сказал я. - Желаю удачи.
- Всего.
Я провожал его взглядом, пока он переходил улицу.
- На что он плачется? - спросил Драчун.
- Подцепил болячку.
- Ты сказал ему, чтобы он пошел в клинику?
- Нет, а разве надо было послать его в клинику?
- А как же? Говори всем, чтобы шли в клинику. Ведь не проходит и
вечера, чтобы какой-нибудь малый не пристал с расспросами, как избавиться от
такой болячки. В Мельбурне ими хоть пруд пруди. А тот малый, с кем ты
говорил, не похож на других. Каждому готов разболтать. Городские парни - те
никогда не выставляют напоказ, прячутся, как фараон, которому подбили глаз.
С ними ты поделикатней - очень уж обидчивы.
Так, стоя у тележки с пирожками, я обогащался опытом. Я узнал, что
гонорея - это болезнь молодежи, болезнь юных повес и гуляк. Страх подхватить
эту болезнь преследовал их, как дикий зверь, затаившийся в дебрях их
сексуальных влечений. Они говорили о ней часто и наигранно презрительным
тоном, с усмешкой отрицая ее опасность. Иные, боясь взглянуть правде в
глаза, хвастались своей болезнью, несли ее как флаг, как символ своих
успехов, своей мужской силы. Таким казалось, что это утверждает за ними
репутацию людей, видавших виды, прошедших огонь и воду, ставит их выше тех,
кто с неуверенностью и сомнением относится к "романам", из-за которых можно
подцепить болезнь.
Я терпеть не мог хулиганов, бродивших по улицам целыми шайками. На
окраинах они чувствовали себя как дома. В городе же растворялись в общей
массе, теряли свое лицо и свою силу.
У всех у них была своя причина, почему они стали такими: распавшаяся
семья, пьяница отец, окружающая обстановка, - все это заставляло их искать
опоры в шайках, где верность друг другу и своей шайке была незыблемым
законом.
Дома никто не относился к ним с уважением. Родители смотрели на них как
на детей и обращались с ними соответственно. Отец обычно кричал на своих
отпрысков, требуя повиновения, пытаясь таким образом утвердить свой
авторитет перед лицом назревающего недовольства, сначала робкого и
пассивного, затем все более открытого и дерзкого, постепенно переходящего в
бунт.
Подрастающая молодежь нуждалась в уважении. Она хотела, чтобы к ее
мнению прислушивались, чтобы с чуткостью подходили к волнующим ее вопросам,
чтобы ею восхищались, чтобы ее хвалили, относились к ней с некоторой долей
почтения.
Дома ничего подобного и в помине нет, а в шайке можно этого добиться,
если ты достаточно груб, силен, задирист. И подростки старались стать
такими. Когда твое имя попадало в газеты после мелкой кражи или какой-нибудь
хулиганской выходки, вся шайка шумно тебя приветствовала. Ты становился
персоной. Ты мог задирать нос, требовать и добиваться послушания. Эти
подростки развивали в себе лишь те качества, которые развить было проще
всего.
Соблазнить девушку - означало возвыситься во мнении шайки. Парни только
и говорили что о "девчонках", о "девках" и вели на них настоящую и жестокую
охоту.
Жалкого вида девушки, всегда державшиеся парами и не выходившие из
танцевальных залов, становились разносчицами болезни, которую они заполучили
от какого-нибудь молодого щеголя. Узнав, что девушка, с которой они были в
связи, заразилась, парни старательно избегали ее, и ей волей-неволей
приходилось искать себе компанию в других залах, где ее не знали. Девушки
эти не были проститутками. Просто они были достойными партнершами
охотившихся за ними парней.
Те немногие хулиганы, с которыми я был знаком, смотрели на меня как на
человека далекого и чуждого их миру, неспособного, хотя бы из-за своего
физического недостатка, следовать их образу жизни. Они меня не уважали и не
любили, питая ко мне лишь плохо скрываемое презрение. В своей оценке людей
они руководствовались не разумом, а чувством и могли без всякого повода
обрушиться с грубейшей бранью на первого встречного беззащитного человека.
Когда группа хулиганов приближалась к тележке с пирожками, я застывал
на месте, с озлоблением ожидая оскорбительных намеков. При первом же обидном
слове я подходил к ним поближе и отчитывал их с таким чувством уверенности в
своих силах, обличал их с таким красноречием, что они обычно отступали.
То, что я не хотел сносить обиды, нравилось Драчуну, и он иной раз
подзадоривал меня веселыми выкриками: "А ну-ка наподдай им!"
Присутствие Драчуна служило мне защитой. Хулиганы боялись его. Он был
известен. Его имя встречалось в газетах. Он был силачом. Он был фигурой. Он
был тем, чем они хотели бы стать. Одного его резкого слова было достаточно,
чтобы они пустились наутек.
При встрече с проституткой эти парни испытывали неловкость и держались
с ней почтительно. Проститутки не удостаивали их вниманием. Их основную
клиентуру составляли женатые мужчины, а эти молодые наглые шалопаи только
раздражали их.
- Проваливай отсюда, молокосос, тебе давно уже пора в колыбельку, -
огрызнулась одна из них, когда какой-то развязный паренек, пытаясь
произвести впечатление на своих приятелей, заговорил с ней фамильярным
тоном.
Совсем по-иному держались эти женщины с возможными клиентами.
Приветливы они не бывали ни с кем, но к немолодым мужчинам, в чьих карманах'
водились деньги, обращавшимся к ним негромким сдержанным голосом, они
проявляли известное внимание. Но не более того. Они смотрели на своих
клиентов пристальным, оценивающим взглядом и, используя все свое знание
мужчин, быстро соображали, как отнестись к сделанному им робкому
предложению. За несколько мгновений они умудрялись определить положение
обратившегося к ним мужчины, его опыт в обхождении с женщинами такого сорта,
его денежные средства, наконец, выяснить, нет ли у него каких-либо порочных
наклонностей и извращений.
Если они с кем-то заговаривали, то обычно только с мужчинами, ищущими
проститутку, - уговаривать их не приходилось. Это были по преимуществу
приезжие из провинции. Промаявшись довольно долго на уличных перекрестках,
рассматривая проходящих мимо женщин, они в конце концов оказывались около
тележки с пирожками. Драчун с первого взгляда определял их. Они еще не
успевали рта раскрыть, а он уже знал, что им требуется.
Большинству из них Драчун советовал поболтаться у тележки с пирожками
до девяти часов - в это время женщины, оставшиеся без клиентов, обычно
приходили с Коллинз-стрит, чтобы узнать, не залучил ли пирожник для них
какого-нибудь мужчину. За свои услуги он не получал никакого вознаграждения.
"Котом" он не был.
Мужчины менялись, но у всех - так мне казалось - было что-то общее: их
грызла тайная неудовлетворенность. Они считали, что везет всегда кому-то
другому, только не им. Все они, должно быть, бежали на несколько дней из
дома, где любовь умерла, туда, где продавался ее заменитель.
Но был один тип мужчин, к которым Драчун присматривался с особенным
вниманием, прикидывая в уме возможные выгоды от знакомства с ними. Это были
богатые бездельники, хвастуны, еле державшиеся на ногах после очередной
попойки и размахивавшие пачками банкнот, которые они привезли из провинции,
где у них была своя ферма или лавка. Все они были люди женатые и все
непременно задавали один и тот же вопрос: "Не знаешь, где можно найти
женщину?"
Как раз теперь по улице шел такого рода тип, и Драчун не спускал с него
глаз, отмечая про себя неверную походку и ширину его плеч. Он каким-то
чутьем узнавал, храбрый ли перед ним человек, способен ли пустить кулаки в
ход. На этот раз перед ним явно был трус.
Я не слышал их разговора, но догадался, что человек этот чем-то
хвастается. Он помахал пачкой денег, и я понял, что ему нужно.
Немного погодя Драчун снял передник и повесил его на ручку тележки.
Обратившись ко мне, он сказал:
- Пригляди за тележкой, а я немного прогуляюсь с этим парнем. - Он
окинул взглядом мой костюм, взял передник и повязал его мне. - Так не
запачкаешься, будешь о него вытирать руки.
- Ты надолго? - спросил я, рассматривая передник, придававший мйе
довольно-таки нелепый вид.
- Нет, на часок, не больше.
- Черт! - воскликнул я в тревоге. - Так долго! Как же я тут управлюсь?
- Ничего, управишься.
Он зашагал по Флиндерс-стрит, немного опередив того мужчину, делая вид,
что не имеет к нему никакого отношения. Он старался не бросаться в глаза,
весь сжался, чтобы быть как можно неприметнее, а сам внимательно поглядывал
по сторонам, чтобы удостовериться, что его не видит никто из знакомых. Ведь
если приметят, то и запомнят. Прежде чем рука полицейского ляжет вам на
плечо, надо, чтобы кто-то вас приметил и запомнил. С этого все и начинается.
Спутник Драчуна выпрямился и поправил галстук. Мысль о жене,
по-видимому, неотступно преследовала его, и он всячески старался показать,
что угрызения совести ничуть его не тревожат.
Драчун часто оставлял меня присматривать за тележкой, когда ему нужно
было перемолвиться с кем-нибудь словом наедине в дверях какой-нибудь лавки,
но такие встречи отнимали у него обычно несколько минут. Никогда еще он не
оставлял свою тележку на мое попечение на целый час. Я решил, что он повел
своего спутника на Литтл Лонсдэйл-стрит, только мне показалось странным, что
он отправился с ним сам, вместо того чтобы предложить подождать у тележки,
пока он приведет женщину.
Я усердно занялся продажей пирожков. Постоянных покупателей я знал и с
удовольствием слушал их замечания насчет моей новой роли.
- Ну, Боб, сегодня томатного соуса нам достанется вдоволь - на посту
Алан, - сказал один рабочий своему приятелю, а затем, обращаясь ко мне,
добавил: - А ну поливай веселей, не будь таким скупердяем, как Драчун;
промочи пирожки как следует.
Я щедро поливал соусом пирожки, которые мне протягивали покупатели.
- Вот так дела, - восклицал рабочий, - смотри, ты все кругом залил,
черт бы тебя подрал, но ничего - продолжай в том же духе.
- Горячие пирожки и сосиски! - кричал я, смущенно подражая голосу
Драчуна, решив, что уж если играть роль, то до конца.
- И соусу не пожалеем, - присоединился ко мне рабочий, оторвавшись от
своего пирожка, с лицом перемазанным красным.
То, что и он участвует в продаже, доставило ему большую радость;
согнувшись в три погибели над своим пирожком, он просто давился от смеха.
- И в каждом пирожке запечена мышь, - гаркнул его приятель, охваченный
таким же порывом веселья.
Шутка эта привела их в восторг. Теперь уже оба покатывались со смеху.
Они так и ушли, громко хохоча.
Когда Драчун вернулся, я передал ему передник и выручку, заметив при
этом:
- Чего-чего, а соусу я не пожалел.
- Ладно! - сказал он, повязываясь передником и разглаживая складки.
Он подошел к огню, выпрямился и начал громко выкрикивать свое обычное
"Горячие пирожки и сосиски", но мне показалось, что интонация его слегка
изменилась с той минуты, как он ушел с незнакомцем. Голос звучал несколько
по-иному, словно он испытывал облегчение оттого, что снова может торговать,
словно эти выкрики переносили его из одной жизни в другую. Они как бы
подтверждали его положение уличного торговца, освобождая от ответственности
за поступки, совершенные в той, другой жизни.
Выкрикнув несколько раз, он улыбнулся, чувствуя, что снова утвердился в
своей почтенной профессии - продавца пирожков - занятии, пользовавшемся
уважением даже полиции.
Затем он принялся внимательно рассматривать свои руки, сжимая и
разжимая пальцы. Опустил руку в карман, вытащил, озираясь по сторонам, пачку
денег, поднес ее к печной дверце и внимательно посмотрел, склонив набок
голову.
- Где ты оставил того пария? - спросил я, охваченный внезапной
тревогой.
- Лежит себе под вязом в Садах Фицроя.
- О, господи, - крикнул я в испуге.
- Ничего с ним не случится; походит пару дней с подбитой челюстью,
только и всего.
- Что?.. Как же это?.. Ты взял у него деньги? - Я почувствовал, как все
во мне похолодело,
- Да, я думал, что у него их больше. Каких-то несчастных двенадцать
монет.
- Он приведет фараонов, - крикнул я, охваченный паническим страхом. -
Сейчас они явятся.
Драчун посмотрел на меня с невозмутимым видом:
- Женатый никогда не пойдет в полицию.
Я хотел возразить ему: "Разве можно быть уверенным", - но в душе знал,
что он прав.
Он понял по выражению моего лица, что я встревожен, и сказал:
- Выкинь это из головы. Если бы я не взял у него деньги, это сделала бы
первая шлюха, за которой бы он увязался, обобрать такого пара пустяков.
Самый обыкновенный лоботряс; подцепит где-нибудь болячку и наградит ею свою
хозяйку. Тут хоть приедет домой чистеньким...
Я хотел что-то заметить по поводу сказанного Драчуном, но он прервал
меня:
- А вот и она. - Его грубое лицо смягчилось, горькие морщины слегка
разгладились, его словно подменили. Он выпрямился, будто желая выразить
кому-то свое уважение и признательность.
То же самое произошло и со мной, потому что я разделял его чувства к
маленькой девочке, подходившей к нам. Она была в школьной форме и держалась
за руку матери. Ей можно было дать лет восемь; у нее были каштановые волосы
и черные глаза, и, подходя к нам, она улыбалась в радостном предчувствии.
Мир, открывавшийся ей, она наделяла теми качествами, которыми обладала
сама, так что он становимся как бы ее чудесным отражением. Под ее взглядом
все предметы словно озарялись невидимым светом, и, смотря на них, она
начинала сиять, даже не догадываясь, что сама является источником их
очарования.
Я был уверен, что она пришла к нам из мира книг, музыки и хороших
людей, из мира, где все любят и уважают друг друга и где никому не
приходится вести непрерывную борьбу за жалкое существование, за то, чтобы
тебя не засосала мутная тина.
Мать ее, стройная, нарядная женщина, улыбалась нам без тени
пренебрежения. Каждый четверг вечером она вместе с дочерью проходила мимо
нашей тележки, и мы всегда с нетерпением ждали ее появления. Не знаю, чем
это объяснить, но после их ухода мы становились добрее друг к другу и к
окружающим.
Драчун говорил мне, что однажды после их посещения он дал взаймы целый
фунт "самому большому мерзавцу" во всем Мельбурне.
- Но нет худа без добра. С той поры я его ни разу не видел.
И вот они появились; девочка нетерпеливо тянула мать за руку.
- Добрый вечер, - женщина остановилась, поздоровалась с нами кивком
головы. - А вы думали, что мы уж не придем? - Придерживая одной рукой пакеты
с покупками, она пыталась расстегнуть дорогую сумку из черной кожи.
- Мы были уверены, что вы придете, - сказал Драчун и, обращаясь к
девочке, добавил: - Он весь вечер ждал вас, мисс.
- Неужели? - воскликнула она, искрение обрадованная, не сомневаясь, что
он говорит правду.
Мать сунула руку в сумку, вытащила оттуда морковку и дала ее прыгавшей
от нетерпения девочке.
- Возьми!
Девочка подбежала к пони, который стоял, повернув к ней голову, и ждал.
Мягкими губами пони взял у нее из рук морковку и стал ее пережевывать.
Девочка же стояла, наклонившись вперед, уперев руки в колени, и не спускала
с него восхищенного взора.
Эту сцену мне доводилось видеть довольно часто, и всякий раз на глаза у
меня наворачивались слезы.
Лошади в моем представлении всегда связывались с сельской местностью.
Они для меня были неотделимы от зарослей. Для бешеной скачки с летящими по
ветру гривами и хвостами нужны были необозримые просторы вы-гопов, деревья в
отдалении, облака, плывущие по голубому небу; в такие минуты казалось, что у
них вырастают крылья. Выносливость и мощь этих животных могла проявиться
по-настоящему, только когда их впрягали в плуг или жатвенную машину, когда
они тянули воз, нагруженный сеном.
Что же касается городских лошадей, перевозивших подводы с землей,
вырытой экскаватором, извозчичьих кляч с распухшими от непрерывного бега по
мостовой бабками, битюгов, тащивших ящики с пивом, лошадок, впряженных в
тележки булочников, упитанных муниципальных коней, свозивших на свалку мусор
со всего города, то все они - казалось мне - отбывали срок каторжных работ.
Впрочем, этих узников становилось все меньше. Их заменяли грузовики и
автомобили. На земляных работах на Лонсдэйл-стрит, где строился огромный
универсальный магазин Манера, для вывозки грунта впервые использовались
грузовики; ломовые лошади и ломовые извозчики навсегда исчезали со
строительных площадок.
Иногда деревянный настил, опущенный с улицы на дно котлована,
оказывался слишком крутым для перегруженной машины, и мотор ее, пофыркав
немного, умолкал. Тогда к передку грузовика с помощью цепей припрягали
ломовую лошадь. Снова ревел мотор, лошадь сначала скользила подковами, затем
нащупывала опору, напрягалась, и грузовик начинал медленно ползти вверх, по
настилу и выкатывался на улицу; там тяжело дышавшую взмыленную лошадь
распрягали и снова вели на дно котлована - помогать строить город, в котором
ей пе будет места.
Я ставил себя на место городских лошадей, и мне казалось, что они
испытывают те же желания, что и я, то же чувство поражения. Какие
преступления совершил я они, чтобы быть осужденными на эти муки? А какие
преступления совершил я?
Двери моей тюрьмы не были заперты. Каждую субботу я мог бежать за город
и там, среди деревьев и птиц, вновь обретал духовные силы, которые помогали
мне сносить тяготы городской жизни.
Нередко, беседуя с людьми, собиравшимися у тележки с пирожками, я делал
попытку завести разговор о прелести зарослей. Мне хотелось рассказать о том,
как хорошо бывает там рано поутру, когда трава подернута инеем, о том, как
вкусны подаваемые к завтраку сливки, о том, как уютно бывает вечером, когда
пламя больших поленьев согревает освещенные керосиновой лампой комнаты.
Но все это мало интересовало людей, сходившихся по вечерам у тележки.
Да, их интересовали лошади, но только скаковые. В лошади они видели
животное, открывавшее перед ними широкие возможности разбогатеть; стоило
только упомянуть о лошадях, и сразу же начинались бесконечные рассуждения и
догадки о том, кто придет первым на скачках в следующую субботу.
В пятницу вечером возле тележки обычно встречались завсегдатаи скачек и
"жучки" - люди, собирающие сведения о лошадях и жокеях. В темном подъезде
одного из домов стоял букмекер, устанавливавший начальные ставки пари;
каждые несколько минут он выходил, прохаживался по улице и снова возвращался
в подъезд, где с деловым видом записывал что-то в блокнот и быстро прятал
деньги в карман, обмениваясь отрывочными фразами с теми, кто делал ставки.
- Он вроде Руби, - сказал мне как-то Драчун, имея в виду знакомую нам
проститутку с Коллинз-стрит, - всегда на ходу. На фараонов у него чутье, как
у собаки. Взгляни-ка на него повнимательнее.
Этот букмекер носил дорогой костюм и начищенные до блеска ботинки. Его
упитанное туловище можно было изобразить в виде кривой, которая начиналась
от самой шеи и затем, обрисовав сытый живот, резко загибалась к ногам. Лицо
у него всегда было красное, словно он запыхался от бега, - он то и дело
отрывал взгляд от своих записей и озирался как пугливое животное на водопое.
"Жучки" были люди продувные. Они щеголяли в ботинках с острыми носами и
в узких костюмах. Один из них имел обыкновение, греясь у тележки с
пирожками, чистить ногти. Он часто рассматривал свои руки, тонкие и нежные,
как у женщины. У него был глаз на простачков, приезжавших на скачки из
деревни; он выработал специальный подход к ним, завязывая как бы случайно
разговор об урожае и погоде. Начинал он его какой-нибудь общей фразой. Так,
он часто говорил: "Хороший дождик нам бы не помешал", - слова эти носили
совершенно отвлеченный характер, ибо он нередко говорил их и в дождливую