оставался в баре, пока не уплывали все его денежки. Тогда, спотыкаясь, он
брел к своей двуколке или повозке, уже не помышляя о поездке в город.
- Завтракать будешь здесь или в столовой? - спросила меня Роуз.
- Здесь.
Она поставила на стол яичницу с грудинкой. Принимаясь за еду, я спросил
Стрелка:
- А где Артур?
- Давно уехал. Дилижанс ведь уходит в семь. Вчера Артур порядком
нагрузился. Мы всегда знаем, когда он отводит душу, - с самого утра на
другой день распевает да свистит себе. Теперь, - добавил Стрелок, - месяцев
шесть не дотронется до спиртного.
- Человека всегда можно узнать по тому, что он поет, - задумчиво
заметила Роуз, глядя на шипящую на сковороде отбивную.
Мое появление прервало беседу Шепа и Стрелка, и Шепу не терпелось ее
возобновить:
- Ну, так что же тот парень?
- Я уговорил его пойти ко мне, - вернулся Стрелок к своему рассказу, -
пообещал, что мы раздавим бутылочку. Ну, он и пришел - тут уж я проверил его
кошелек. Совесть меня не мучает, можешь не сомневаться. Птицы ведь не сеют,
не жнут, и сыты бывают. А мы чем хуже? Дело, видишь ли, обстояло так: мне
надо было раздобыть деньжат, и побыстрее. В четверг мы с женой здорово
поцапались, и похоже было, что она от меня уйдет совсем. Я, собственно,
хотел выжать из него десятку, а он все выкручивался и никак не хотел меня
уважить. Попробовал было удрать. Ну, тут уж я взялся за дело серьезно и
добыл у него пятнадцать монет.
Шепу явно нравился этот рассказ. Он был из тех людей, которые спят и
видят, как бы обзавестись деньгами, не работая. Он обсчитывал гостей,
подлаживался к букмекерам, в надежде выведать, на какую лошадь ставить, со
всех ног бежал из своей каморки при конюшне, чтоб вынести багаж, запрячь
лошадей, оказать любую лакейскую услугу - все за мелочь, которую ему
швыряли. Деньги эти он держал в кармане и часто украдкой пересчитывал в
укромных уголках.
Потом он все пропивал, лихорадочно и поспешно глотая пиво, то и дело
вытирая рот тыльной стороной руки. Мне много раз приходилось завтракать с
ним. Он был повестью, которую мне еще предстояло прочесть, но я не
сомневался, что кончит он в канаве.
Шеп жадно слушал рассказ Стрелка: в воображении он, несомненно, сам
силой отбирал деньги у своих обидчиков. Пасуя перед силой, он любил слушать
о насилии. Рассказы о разбитых в кровь физиономиях, об ударах в живот,
заставляющих сгибаться вдвое гордых и сильных людей, о бурных ссорах
радовали его сердце, успокаивали раздражение, смягчали ненависть. В царстве
его воображения никто не осмеливался относиться к нему с пренебрежением, в
этом царстве люди, оскорбившие его, жестоко за это расплачивались.
Однажды ночью я наткнулся на него - он лежал ничком на соломе в конюшне
и рыдал.
- Боже милостивый, помоги мне! - бормотал он между приступами рвоты.
Я посидел около него, пока он не успокоился.
После завтрака я отправился в Управление округа - начинался мой первый
рабочий день. Писавший какое-то письмо мистер Р.-Дж. Кроутер с рассеянным
видом проронил: "Доброе утро". Его стол был так завален бумагами, коробками
с булавками и скрепками, большими конвертами и бухгалтерскими книгами, что
ему пришлось пристроить свое письмо на кипе каких-то бланков.
- Подождите минуту! - бросил он. Закончив письмо, он его запечатал и
спросил:
- Ну, как устроились в гостинице?
- Очень хорошо, - сказал я и добавил: - Вы были правы, место это так
себе.
- Я знал, что вы и сами скоро поймете это, - буркнул он. - Главное -
держитесь в стороне. Пойдемте, я покажу, что вам надо делать.
Кроутер повел меня в соседнюю комнату, по дороге он спросил:
- Видели Роуз Бакмен?
- Да.
- Ну, как она вам?
- Да как сказать... - начал я. - Не знаю... мне она не очень
понравилась.
- Держитесь от нее подальше, - посоветовал Кроутер. Он взял большую
конторскую книгу в кожаном переплете. - Это налоговая книга, по ней вы
будете составлять налоговые извещения, вот на таких бланках. Вот кассовая
книга, сюда будете вписывать полученные чеки, а потом переносить суммы в
налоговую книгу.
Он объяснил мне еще кое-какие мелочи и оставил одного.
Работа оказалась легкой, но задолго до конца рабочего дня меня начало
мучить желание выйти на волю, на солнце. Я почувствовал, что работа в
конторе отрывает меня от мира, что, запертый в четырех стенах, я теряю связь
с землей. Там, за стеной, поют птицы, растут деревья и цветы, но все это не
для меня. День, целый день моей жизни был потерян безвозвратно.
Я с ужасом думал о долгих днях заточения, которые ждут меня впереди, о
том, как будет меняться лицо неба и земли, в зависимости от времени года, а
меня при этом не будет. Только в воскресенье я буду видеть результаты
свершившегося за неделю чуда, но никогда, никогда не увижу чудесного хода
этих изменений.
Окна конторы были забраны железной решеткой, словно окна тюрьмы; я и
чувствовал себя в тюрьме. у меня всегда было странное чувство, что только
земля может дать мне силы, - земля и то, что произрастает на ней. Источник
творческой энергии, из которого я жаждал черпать, находился вне этих стен.
Он таился в деревьях, в солнечном свете, в зеленых зарослях. Он
отождествлялся в моей душе с красотой, музыкой, смехом детей, игравших на
лужайке летним вечером.
Так было, но впечатления последних двух дней что-то изменили во мне. Я
почувствовал, что сила, необходимая будущему писателю, придет только с
пониманием людей. Я должен узнать людей так же близко, как знал деревья и
птиц.
После полудня я отложил в сторону налоговые извещения и попробовал
набросать в нескольких фразах портреты людей, с которыми встретился в
гостинице, но наброски показались мне безжизненными, и я их тут же изорвал.
После работы я уселся на нижнюю перекладину забора возле конторы и стал
смотреть, как меняются в свете заходящего дня очертания горных вершин и
стройных эвкалиптов; мысли легкие, поэтичные, проносились в моей голове.
Овцы, щипавшие траву на лугу внизу, четко рисовались в последних лучах
солнца. Воздух был напоен запахом сена; на склоне ближайшего холма стояли
стога; собачий лай доносился с отдаленной фермы. Мне казалось, что я, как
птица, лечу над желтеющими пастбищами и деревьями. Я кружился в небе, и
воздух жужжал у меня в ушах чуть слышно, как жужжит пчела.
Услышав, что подъехал дилижанс, я отправился на гостиничный двор и
подождал, пока Артур распряг и накормил лошадей. Потом мы вместе вошли в
гостиницу, и он перенес мои вещи к себе.
- Нечего тебе оставаться в той комнате, - сказал Артур. - В будние дни,
может, и ничего, а в субботу какая-нибудь девка уж обязательно заглянет
туда. Место тут странное, ты таких, верно, и не видывал. У меня тебе будет
спокойнее.
Комната у него была большая: две кровати по углам комод со стоячим
зеркалом, платяной шкаф и умывальник! Старый матросский сундучок со
скромными сокровищами Артура примостился у стены.
Столик, опиравшийся на три перекрещивающиеся бамбуковые ножки
пристроился у самой его кровати. Стол был покрыт грязной белой скатертью, на
нем в беспорядке стояли жестянка с табаком, коробка с папиросной бумагой,
крышка от банки, полная окурков, эмалированный подсвечник с огарком свечи. В
подсвечнике среди обгоревших спичек лежали два дохлых клопа.
Дверь из комнаты вела прямо в кухню, окно выходило на небольшую рощицу.
Мы с Артуром поужинали, а потом долго сидели в его комнате и
разговаривали. Он рассказывал мне разные случаи из своей жизни, и этим
рассказам суждено было на долгие годы окрасить мое восприятие окружающего
мира. Много вечеров подряд я жадно слушал его. Простодушие часто мешало
Артуру понимать смысл пережитого им. Многое из того, что было в его жизни,
внутренне обогатило его. И только рассказывая и видя, какой инк рее эпизоды
его жизни вызывают у слушателя, он начинал осознавать все значение их и
по-новому открывал их для себя.
На его пути встречались низость и благородство, и далеко не всегда
грань между добром и злом проходила достаточно четко. Но грязь жизни,
которая оставляет следы в душе большинства людей, не коснулась его.
Он был по-юношески пытлив и любознателен. Когда я рассказывал ему о
себе, он весь обращался в слух и не сводил с меня глаз. Смысл моего рассказа
он усваивал медленно, часто повторял: "Скажи-ка еще раз". Но, поняв, что
именно я хочу сказать ему, он уже не забывал моих слов.
Любое мое затруднение волновало его, как свое собственное. Он не
отмахивался от них, а размышлял над ними и постоянно возвращался к ним. Мне
льстило, что он так серьезно относится ко мне. Когда я сказал ему, что
мечтаю стать писателем, он ни на секунду не усомнился, что так оно и будет.
С тех пор в его представлении я уже стал писателем.
По мере того как крепла наша дружба, он стал болезненно воспринимать
любое замечание по моему адресу и совершенно не переносил, когда кто-то
начинал жалеть меня. В этих случаях он сразу приходил в ярость и кидался мне
на защиту. Стоило кому-нибудь в разговоре со мной упомянуть слово "костыли"
или "калека", Артур сразу бросал все свои дела, подходил ко мне и ждал, в
каком направлении пойдет разговор. Если мой собеседник был настроен
дружелюбно, Артур спокойно уходил.
Случалось, пьяные женщины в гостиной заговаривали со мной; в этих
случаях Артур всегда оказывался поблизости, готовый при первом непристойном
слове или жесте позвать меня и увести. Для меня Артур был высшим
авторитетом, скалой, за которую я должен был держаться в этом беспокойном
житейском море.
Когда приезжал отец, чтобы забрать меня домой на воскресенье, Артур
подолгу разговаривал с ним и докладывал во всех подробностях, что произошло
со мной за неделю. Отцу Артур очень нравился, и он всецело поручил меня
заботам моего нового друга.
В беседах с отцом и с другими людьми Артур называл меня "малец", но в
моем присутствии он никогда не употреблял этого слова.
Когда мы познакомились, Артуру было лет тридцать пять; родился он в
Мельбурне. Предки его были гугенотами и когда-то бежали из Франции в Англию.
Отец и мать Артура вскоре после того, как поженились, покинули Англию
навсегда. Оба они умерли.
Юность Артура прошла в беспросветной бедности ("бывали времена, когда
два шиллинга казались мне богатством"). Ему не сиделось на месте, тянуло
посмотреть другие страны, и он постоянно торчал в порту, наблюдая, как
разгружают пароходы. И вот однажды, когда в порту бросило якорь парусное
судно "Арчибальд Рассел", он пошел к агенту по найму и, после короткой
беседы с капитаном, был принят в качестве юнги. Когда через несколько недель
"Арчибальд Рассел" вышел в море, Артур был на его борту; так начались его
скитания по морям и океанам.
Артур вырос и возмужал в море, оно взрастило в нем чувство гордости и
независимости. Лицо его загорело и обветрилось, на нем появились шрамы -
следы схваток, в которых он отстаивал то, что считал справедливым. Он плавал
на многих судах.
В нем проснулся мятежный дух, он стал социалистом. Когда капитану
предъявлялись требования об улучшении условий, от имени судовой команды
обычно выступал Артур.
- Без борьбы своих прав никогда не отстоишь! - говорил он.
Когда они огибали зимой мыс Горн, судовые снасти покрывались льдом, а
людей на мачтах по ночам качало как на гигантских качелях. .
- Висишь, бывало, над самым морем, - рассказывал Артур, - белые гребни
так и ходят под тобой, а руки у тебя немеют от холода. А в следующий момент
мотнет тебя, перелетишь над палубой, и опять над морем, только с другой
стороны, и одна только мысль: как бы не разжать пальцы, - а то тут тебе и
крышка.
- Как-то ночью в бурю я видел, как человек свалился за борт. Исчез в
темноте, и все... Ничего не видно было, только и слышен был крик.
Судно, на котором плавал Артур, заходило в Чили, там оно грузилось
фосфатами. Раз судно затерло льдами у Лабрадора, пришлось зимовать там. Все
дни напролет | экипаж разбивал льды, которые угрожали раздавить корабль.
Случалось им возить надгробья из португальского города Опорто, перевозить
турецких паломников через Красное море.
- Мерли они в трюме, как мухи, троим из нас пришлось спуститься туда,
чтобы вытащить трупы. А паломники не выдавали своих мертвых, кричали, мешали
выносить. Кажется, никогда я не забуду этот трюм, этот смрад. Не знаю, как
люди могли там дышать. По-моему, следовало расстрелять владельца такого
судна.
Началась война 1914 года, Артур пошел добровольцем в австралийскую
армию и после специальной подготовки стал снайпером.
- Уму непостижимо - ну зачем я пошел в армию, - говорил Артур. -
Выходит, я воевал за того самого сукиного сына, забыл его фамилию,
фабриканта, который снабжал обе стороны! А нам голову морочили - уверяли,
будто мы сражаемся "за свободу". Помни, Алан, ничего нет хуже войны. В
мирное время за убийство вешают, а на войне за убийство дают медали. Есть в
этом какой-нибудь смысл, скажи на милость?
Вспоминал Артур и про то, как он был снайпером.
- Каждую ночь кого-нибудь из нас посылали на ничейную землю. Надо было
прокрасться туда, залечь в каких-нибудь старых развалинах, или за деревом,
или в воронке поблизости от немецких окопов. И лежать там целый день, снимая
немцев, а на следующую ночь возвратиться к себе. Тех, кто хотел делать свое
дело как следует, надолго не хватало. Стоило тебе уложить несколько человек,
как немцы тут же определяли, откуда огонь, и уж тогда все, что у них было,
сыпалось на тебя, и ты взлетал на воздух вместе с кирпичами и грязью. Я по
большей части лежал на спине и раздумывал о жизни. Выстрелю, конечно, для
проформы несколько раз в воздух - и точка!
В битве у Фромеля Артур участвовал в атаке, под прикрытием
заградительного огня. Он бросил в блиндаж две гранаты и кинулся следом.
Умирающий немец приподнялся на локте и выстрелил наугад. Пуля ударилась о
бетонную стену, потом рикошетом оцарапала Артуру голову и застряла в черепе.
- Пришел я в себя на носилках на перевязочном пункте.
Его отправили на излечение в Англию, там ему предложили вставить в
череп металлическую пластинку, но он отказался.
- Я слышал, что парни с такой пластинкой в голове все посходили с ума.
В конце концов он очутился в Австралии, где врачи довольно удачно
вставили ему в череп часть его собственного ребра. После чего он был уволен
из армии с пенсией в десять шиллингов в неделю и правом получать бесплатно
болеутоляющие пилюли, чтобы он мог заснуть, когда боль становится
нестерпимой.
- Теперь приходится лезть в драку с оглядкой.
- Ушел было я в заросли, - рассказывал Артур, - да не по мне это
как-то. Однажды ночью проснулся в лесу и схватился в страхе за деревцо.
Почудилось, что я снова в открытом море. Стало, понимаешь, как-то не по себе
одному, захотелось снова встретиться с ребятами... быть ближе к людям и все
такое. Думаешь, что можешь жить совсем один, а оказывается, нет; надо о
ком-нибудь другом думать, заботиться...
Артур свернул сигарету и закурил.
263
- Тут как раз я случайно узнал, что парень, который держал прежде этот
дилижанс, хочет отсюда смотаться. Ну, я заявился и перекупил у него дело.
Раньше, надо сказать, это было выгодно, а теперь автомобили все портят.
Видно, придется скоро отсюда уезжать, переберусь тогда поближе к морю.
Во время первой моей пространной беседы с Артуром мне захотелось
проверить свои впечатления о жизни этой захолустной гостиницы. Я стал
осуждать людей, с которыми встретился здесь и упомянул между прочим, что
мужчины часто сквернословят, но Артур перебил меня:
- Знаешь, если парень обзовет кого-нибудь "сволочью", это еще не
значит, что он плохой.
- Это-то я понимаю, - сказал я, - но ведь они ругаются при женщинах.
- Послушай, - настаивал Артур, - женщины, которые сюда заезжают, сами
ругаются при мужчинах. Мужчина должен сдерживаться при женщине, если она не
выносит ругани, ну, а если она сама сквернословит, мужчина может при ней
ругаться сколько влезет. Но это, конечно, вовсе не значит, что и ты можешь
вести себя так. Нечего тебе по чужим стопам идти - сам не заметишь, как
таким же станешь. Ты, Алан, совсем другого склада человек. Начнешь ругаться
при женщинах, быстро покатишься вниз. Знаешь, что я посоветую тебе:
присматривайся ко всему и помалкивай.
- Понятно, - сказал я и немного погодя спросил: - Послушай, неужели все
женщины, которые здесь бывают, - плохие?
- Одни плохие, другие - нет.
- Я лично считаю всех женщин, которые спят не со своими мужьями,
плохими. Ведь здесь они спят с чужими мужчинами, верно?
- Да, с некоторыми это случается. Но есть и такие, которые просто
заходят в бар ненадолго по дороге домой. Видишь ли, Алан, люди все разные.
Тебе с такими женщинами спать не след. Потому что любовью тут и не пахнет.
Не то чтобы без любви вообще нельзя было спать с женщинами. Можно. Да только
не тебе. Но и осуждать других за это тоже не след. Сначала надо все узнать
про них, узнать, что они пережили и почему такими стали.
- Если вдуматься, - продолжал Артур, - это, скорее, грустное место, чем
грязное. Настоящие негодяи сюда не приезжают. Они ворочают делами в больших
конторах, а именно эти дела толкают тех, что здесь околачиваются, на
пьянство и разврат. Так мне кажется, я... я не умею всего этого объяснить.
На большинство девчонок, которые приезжают сюда, смотрят как на воскресную
забаву - только и всего. Но не вздумай читать этим бедняжкам проповедей.
- Стану я! Вот еще! - воскликнул я. - Просто никак не угадаешь, как
себя вести в таком месте.
- Как себя вести? Сидеть в уголке и наблюдать. - Ну, не знаю, правильно
ли это, - возразил я, размышляя вслух. - Разве плохо отстаивать свои
взгляды?
- Вот что. - Лицо Артура стало серьезным, он наклонился ко мне с
кровати, на которой сидел. - Погоди немного - через несколько лет встанешь
на ноги, тогда и ты сможешь сказать свое слово. Но не сейчас. Здесь ведь
всякий сброд бывает. Иной раз допьются до белой горячки и начинают все
крушить. Тут тебе самое время смываться. Что толку в том, что ты прав, если
бутылка угодит тебе в голову и ты свалишься замертво.
Довод был убедительный.
Он рассказывал мне о постоянных жильцах гостиницы и о людях, регулярно
приезжавших сюда - богачах, которые уединялись в номерах и пили мертвую,
иногда по нескольку дней. Когда они наконец появлялись на свет божий, глаза
у них были тусклые, одежда грязная, по телу пробегали судороги, как у
животного, с которого только что содрали кожу.
- И Шеп такой, только денег у него нет; поэтому, когда он допьется до
чертиков, его швыряют в каморку рядом с конюшней. Пропащий он человек! Ты с
ним не связывайся. Просто держись подальше, пока он не протрезвится.
Стрелок, тот не прочь позабавиться над ним. Как-то ночью Шеп пьяный
спал на полу в конюшне. Лежал он на спине и храпел во все завертки, а
Стрелок решил напугать его, да так напугал, что тот чуть богу душу не отдал.
Взял три свечи, расставил вокруг пьяного и зажег их. Шеп проснулся, - ну,
думает, помер я! Правда, он после того живо протрезвел.
- Остерегайся Стрелка, парень, - добавил Артур, - это настоящий
вымогатель, вечно старается перехватить у тебя пару шиллингов, только на
отдачу он плох.
Я спросил о Малыше, и тут Артур улыбнулся.
- Малыш Борк славный парень. Добрей, пожалуй, не встретишь. Вот уж кто
все для тебя сделает. Но у него свои причуды. Считает, например, что в войне
было что-то хорошее. То ли награду ему там дали, то ли еще что приключилось
с ним, не знаю, но вот поди же - уверен, что воевал за свою страну. Малыш из
тех, что сами пойдут, если опять начнется война. В этом отношении, скажу я
тебе, Малыш - настоящий дурень.
И вот еще что: жену привез он из Англии, и женщина эта, надо сказать,
прямо замечательная.
Не вздумай подтрунивать над Малышом: он долго был чемпионом Австралии
по боксу в тяжелом весе, и если уж кого стукнет, тот сдачи не даст. Сам,
правда, он драки не ищет, но и увиливать от нее не станет. Раз как-то в баре
один парень ударил его; не сильно ударил, задел только. Малыш легонько так
оттолкнул парня, - а мог бы убить, если б захотел, - и сказал ему, ну, прямо
как мальчишке: - "Знаешь, Фрэнк, ты не имел права меня ударить. Никакого
права! Вот если бы я назвал тебя слизняком, - потому что, кто же ты, как не
слизняк, - тогда другое дело. И знаешь что - отстань-ка ты лучше от меня!"
Вот он какой, Малыш! Но уж если повстречается с хвастуном, тут он
своего не упустит. Руней-американец, боксер легкого веса, тот самый, который
измолотил знаменитого Сильву на стадионе, частенько сюда заглядывал. Любил
покрасоваться в баре и вечно хвастался в таком примерно роде:
"Сильву я уже нокаутировал в Сиднее, а в субботу нокаутирую его в
Мельбурне".
Другого такого хвастуна, пожалуй, и не сыщешь. Малышу этот парень
действовал на нервы. Что же он выкинул? Поймал змейку - всего дюймов шесть
длиной, но здорово шуструю. И опустил незаметненько ее в карман Рунея. А
когда Руней опять пошел хвастать напропалую, Малыш вежливо тронул его за
плечо и говорит:
"Простите, мистер Руней, у вас в кармане ядовитая змея".
"Что?" - вскрикивает Руней и сует руку в карман.
Тут пошла уже настоящая потеха. Руней взлетел в воздух, как акробат на
трамплине. А когда коснулся ногами пола, пиджака на нем уже не было.
- Рассвирепел он? - спросил я.
- Рассвирепел? - улыбнулся Артур. - Рассвирепел ли ты спрашиваешь? Да,
брат, я сказал бы, - он рассвирепел.
- Чувствую, что Малыш мне понравится, - заметил я.
- О, тебе-то он обязательно понравится. Даже когда Малыш пьян, он
никого не заденет, ходит себе и орет:
Я вскарабкался на палубу вслед за Нельсоном.
И кортик я держал в зубах.
Потоки крови видел всюду,
Как вспомню - прошибает страх.
{Перевод стихов в этой повести и далее В. Рубина.}
- Но Малыш не выносит Седрика Труэй, - продолжал Артур.
- А кто это Седрик Труэй? - полюбопытствовал я.
- Да, верно, ведь ты еще с ним не встречался. Это букмекер, любовник
Фло Бронсон, бывает здесь три-четыре раза в неделю. Седрик Труэй только и
делает, что ходит и подслушивает у дверей, а потом бежит к Фло и на всех
капает. Если его когда-нибудь не уложит Малыш, это сделаю я. Труэй первым
долгом прикидывает - справится он с тобой или нет, сам в драку никогда не
лезет. А когда обозлится - глаза у него как у хорька.
- А кто эта Вайолет - девушка, которая подает на стол? - спросил я
Артура.
- Родная сестра Фло Бронсон. Я ее мало знаю. Вид у нее такой, будто она
никак не сообразит, что бы такое сказать. Смотрит в рот своему парню -
жокею. Пинкс зовут его, Джимми Пинкс. Злобная скотина - из тех, что любят
женщинам руки выкручивать. Подлец! Только и смотрит, кого бы треснуть. В
драке норовит поднырнуть под тебя, чтобы потом кинуть через плечо. И уж
конечно, не дожидается, пока ты встанешь...
- Похоже, что Джимми Пинкс - порядочная гадина, - заметил я.
- Это уж точно, - убежденно сказал Артур.
Несмотря на все рассказы Артура о нравах нашей гостиницы тогда и
впоследствии, я так по-настоящему и не представлял, до какой степени
непристойно это место.
Я нисколько не сомневался в правдивости его рассказов, но полагаться
всецело на его мнение не мог.
Я знал, что его оценки завсегдатаев гостиницы совершенно правильны,
однако недоумение продолжало тревожить меня: я внимательно приглядывался к
этим людям и к их поведению, и все же они оставались для меня закрытой
книгой - так не вязались они со всем тем, к чему я привык с детства.
Однажды, когда я кормил уток во дворе, с черного хода вышла девушка и
стала бесцеремонно рассматривать меня. Незадолго до этого я видел, как она
подъехала к гостинице в машине с хорошо одетым полным мужчиной лет
пятидесяти. Он заказал номер на ночь и сразу уселся пить. Я заметил, что он
не делал ни малейшей попытки развлечь девушку и вообще не обращал на нее
никакого внимания.
Во дворе я присмотрелся к ней внимательнее. На вид ей было лет
девятнадцать, может быть, немного больше. На ней было простое платье из
голубого полотна, тонкую шею обвивало синее ожерелье. Светлые волосы были
коротко пострижены, уголки губ поднимались кверху, и даже в спокойном
состоянии казалось, будто она улыбается. Молодой свежий рот словно был
создан для радостного смеха.
- Привет! - сказала девушка весело.
- Привет! - ответил я.
Она помолчала, ожидая, что я скажу еще что-нибудь, но так как я ничего
не сказал, спросила:
- Ты - уточник?
- Нет, - ответил я, удивленный таким названием. - Просто я стал кормить
уток вместо Шепа. Это здешний дворник. Мне нравится их кормить.
- А чем ты их кормишь? - Она близко подошла ко мне и заглянула в ведро,
которое я держал.
- Отрубями, разведенными водой. И крошу туда же черствый хлеб.
- Брось им немного, я хочу посмотреть, как они будут есть.
Я стал пригоршнями разбрасывать корм; утки, крякая и толкаясь,
бросились на него. Действуя клювом, как совком, они подбирали отруби и хлеб
и заглатывали, судорожно дергая головой. Те, кого выталкивали из общей кучи
вперевалку заходили с другой стороны и снова кидались в наступление.
- Они, видно, очень голодны, - заметила девушка. - Часто ты их кормишь?
- Два раза в день. Они всегда так жадно едят.
- Ты работаешь в гостинице? - повернулась она
ко мне.
- Нет. Я - клерк в Управлении округа.
- Нравится?
- Нет.
- Почему?
- Видите ли... - Я затруднился сразу ответить на этот вопрос. -
брел к своей двуколке или повозке, уже не помышляя о поездке в город.
- Завтракать будешь здесь или в столовой? - спросила меня Роуз.
- Здесь.
Она поставила на стол яичницу с грудинкой. Принимаясь за еду, я спросил
Стрелка:
- А где Артур?
- Давно уехал. Дилижанс ведь уходит в семь. Вчера Артур порядком
нагрузился. Мы всегда знаем, когда он отводит душу, - с самого утра на
другой день распевает да свистит себе. Теперь, - добавил Стрелок, - месяцев
шесть не дотронется до спиртного.
- Человека всегда можно узнать по тому, что он поет, - задумчиво
заметила Роуз, глядя на шипящую на сковороде отбивную.
Мое появление прервало беседу Шепа и Стрелка, и Шепу не терпелось ее
возобновить:
- Ну, так что же тот парень?
- Я уговорил его пойти ко мне, - вернулся Стрелок к своему рассказу, -
пообещал, что мы раздавим бутылочку. Ну, он и пришел - тут уж я проверил его
кошелек. Совесть меня не мучает, можешь не сомневаться. Птицы ведь не сеют,
не жнут, и сыты бывают. А мы чем хуже? Дело, видишь ли, обстояло так: мне
надо было раздобыть деньжат, и побыстрее. В четверг мы с женой здорово
поцапались, и похоже было, что она от меня уйдет совсем. Я, собственно,
хотел выжать из него десятку, а он все выкручивался и никак не хотел меня
уважить. Попробовал было удрать. Ну, тут уж я взялся за дело серьезно и
добыл у него пятнадцать монет.
Шепу явно нравился этот рассказ. Он был из тех людей, которые спят и
видят, как бы обзавестись деньгами, не работая. Он обсчитывал гостей,
подлаживался к букмекерам, в надежде выведать, на какую лошадь ставить, со
всех ног бежал из своей каморки при конюшне, чтоб вынести багаж, запрячь
лошадей, оказать любую лакейскую услугу - все за мелочь, которую ему
швыряли. Деньги эти он держал в кармане и часто украдкой пересчитывал в
укромных уголках.
Потом он все пропивал, лихорадочно и поспешно глотая пиво, то и дело
вытирая рот тыльной стороной руки. Мне много раз приходилось завтракать с
ним. Он был повестью, которую мне еще предстояло прочесть, но я не
сомневался, что кончит он в канаве.
Шеп жадно слушал рассказ Стрелка: в воображении он, несомненно, сам
силой отбирал деньги у своих обидчиков. Пасуя перед силой, он любил слушать
о насилии. Рассказы о разбитых в кровь физиономиях, об ударах в живот,
заставляющих сгибаться вдвое гордых и сильных людей, о бурных ссорах
радовали его сердце, успокаивали раздражение, смягчали ненависть. В царстве
его воображения никто не осмеливался относиться к нему с пренебрежением, в
этом царстве люди, оскорбившие его, жестоко за это расплачивались.
Однажды ночью я наткнулся на него - он лежал ничком на соломе в конюшне
и рыдал.
- Боже милостивый, помоги мне! - бормотал он между приступами рвоты.
Я посидел около него, пока он не успокоился.
После завтрака я отправился в Управление округа - начинался мой первый
рабочий день. Писавший какое-то письмо мистер Р.-Дж. Кроутер с рассеянным
видом проронил: "Доброе утро". Его стол был так завален бумагами, коробками
с булавками и скрепками, большими конвертами и бухгалтерскими книгами, что
ему пришлось пристроить свое письмо на кипе каких-то бланков.
- Подождите минуту! - бросил он. Закончив письмо, он его запечатал и
спросил:
- Ну, как устроились в гостинице?
- Очень хорошо, - сказал я и добавил: - Вы были правы, место это так
себе.
- Я знал, что вы и сами скоро поймете это, - буркнул он. - Главное -
держитесь в стороне. Пойдемте, я покажу, что вам надо делать.
Кроутер повел меня в соседнюю комнату, по дороге он спросил:
- Видели Роуз Бакмен?
- Да.
- Ну, как она вам?
- Да как сказать... - начал я. - Не знаю... мне она не очень
понравилась.
- Держитесь от нее подальше, - посоветовал Кроутер. Он взял большую
конторскую книгу в кожаном переплете. - Это налоговая книга, по ней вы
будете составлять налоговые извещения, вот на таких бланках. Вот кассовая
книга, сюда будете вписывать полученные чеки, а потом переносить суммы в
налоговую книгу.
Он объяснил мне еще кое-какие мелочи и оставил одного.
Работа оказалась легкой, но задолго до конца рабочего дня меня начало
мучить желание выйти на волю, на солнце. Я почувствовал, что работа в
конторе отрывает меня от мира, что, запертый в четырех стенах, я теряю связь
с землей. Там, за стеной, поют птицы, растут деревья и цветы, но все это не
для меня. День, целый день моей жизни был потерян безвозвратно.
Я с ужасом думал о долгих днях заточения, которые ждут меня впереди, о
том, как будет меняться лицо неба и земли, в зависимости от времени года, а
меня при этом не будет. Только в воскресенье я буду видеть результаты
свершившегося за неделю чуда, но никогда, никогда не увижу чудесного хода
этих изменений.
Окна конторы были забраны железной решеткой, словно окна тюрьмы; я и
чувствовал себя в тюрьме. у меня всегда было странное чувство, что только
земля может дать мне силы, - земля и то, что произрастает на ней. Источник
творческой энергии, из которого я жаждал черпать, находился вне этих стен.
Он таился в деревьях, в солнечном свете, в зеленых зарослях. Он
отождествлялся в моей душе с красотой, музыкой, смехом детей, игравших на
лужайке летним вечером.
Так было, но впечатления последних двух дней что-то изменили во мне. Я
почувствовал, что сила, необходимая будущему писателю, придет только с
пониманием людей. Я должен узнать людей так же близко, как знал деревья и
птиц.
После полудня я отложил в сторону налоговые извещения и попробовал
набросать в нескольких фразах портреты людей, с которыми встретился в
гостинице, но наброски показались мне безжизненными, и я их тут же изорвал.
После работы я уселся на нижнюю перекладину забора возле конторы и стал
смотреть, как меняются в свете заходящего дня очертания горных вершин и
стройных эвкалиптов; мысли легкие, поэтичные, проносились в моей голове.
Овцы, щипавшие траву на лугу внизу, четко рисовались в последних лучах
солнца. Воздух был напоен запахом сена; на склоне ближайшего холма стояли
стога; собачий лай доносился с отдаленной фермы. Мне казалось, что я, как
птица, лечу над желтеющими пастбищами и деревьями. Я кружился в небе, и
воздух жужжал у меня в ушах чуть слышно, как жужжит пчела.
Услышав, что подъехал дилижанс, я отправился на гостиничный двор и
подождал, пока Артур распряг и накормил лошадей. Потом мы вместе вошли в
гостиницу, и он перенес мои вещи к себе.
- Нечего тебе оставаться в той комнате, - сказал Артур. - В будние дни,
может, и ничего, а в субботу какая-нибудь девка уж обязательно заглянет
туда. Место тут странное, ты таких, верно, и не видывал. У меня тебе будет
спокойнее.
Комната у него была большая: две кровати по углам комод со стоячим
зеркалом, платяной шкаф и умывальник! Старый матросский сундучок со
скромными сокровищами Артура примостился у стены.
Столик, опиравшийся на три перекрещивающиеся бамбуковые ножки
пристроился у самой его кровати. Стол был покрыт грязной белой скатертью, на
нем в беспорядке стояли жестянка с табаком, коробка с папиросной бумагой,
крышка от банки, полная окурков, эмалированный подсвечник с огарком свечи. В
подсвечнике среди обгоревших спичек лежали два дохлых клопа.
Дверь из комнаты вела прямо в кухню, окно выходило на небольшую рощицу.
Мы с Артуром поужинали, а потом долго сидели в его комнате и
разговаривали. Он рассказывал мне разные случаи из своей жизни, и этим
рассказам суждено было на долгие годы окрасить мое восприятие окружающего
мира. Много вечеров подряд я жадно слушал его. Простодушие часто мешало
Артуру понимать смысл пережитого им. Многое из того, что было в его жизни,
внутренне обогатило его. И только рассказывая и видя, какой инк рее эпизоды
его жизни вызывают у слушателя, он начинал осознавать все значение их и
по-новому открывал их для себя.
На его пути встречались низость и благородство, и далеко не всегда
грань между добром и злом проходила достаточно четко. Но грязь жизни,
которая оставляет следы в душе большинства людей, не коснулась его.
Он был по-юношески пытлив и любознателен. Когда я рассказывал ему о
себе, он весь обращался в слух и не сводил с меня глаз. Смысл моего рассказа
он усваивал медленно, часто повторял: "Скажи-ка еще раз". Но, поняв, что
именно я хочу сказать ему, он уже не забывал моих слов.
Любое мое затруднение волновало его, как свое собственное. Он не
отмахивался от них, а размышлял над ними и постоянно возвращался к ним. Мне
льстило, что он так серьезно относится ко мне. Когда я сказал ему, что
мечтаю стать писателем, он ни на секунду не усомнился, что так оно и будет.
С тех пор в его представлении я уже стал писателем.
По мере того как крепла наша дружба, он стал болезненно воспринимать
любое замечание по моему адресу и совершенно не переносил, когда кто-то
начинал жалеть меня. В этих случаях он сразу приходил в ярость и кидался мне
на защиту. Стоило кому-нибудь в разговоре со мной упомянуть слово "костыли"
или "калека", Артур сразу бросал все свои дела, подходил ко мне и ждал, в
каком направлении пойдет разговор. Если мой собеседник был настроен
дружелюбно, Артур спокойно уходил.
Случалось, пьяные женщины в гостиной заговаривали со мной; в этих
случаях Артур всегда оказывался поблизости, готовый при первом непристойном
слове или жесте позвать меня и увести. Для меня Артур был высшим
авторитетом, скалой, за которую я должен был держаться в этом беспокойном
житейском море.
Когда приезжал отец, чтобы забрать меня домой на воскресенье, Артур
подолгу разговаривал с ним и докладывал во всех подробностях, что произошло
со мной за неделю. Отцу Артур очень нравился, и он всецело поручил меня
заботам моего нового друга.
В беседах с отцом и с другими людьми Артур называл меня "малец", но в
моем присутствии он никогда не употреблял этого слова.
Когда мы познакомились, Артуру было лет тридцать пять; родился он в
Мельбурне. Предки его были гугенотами и когда-то бежали из Франции в Англию.
Отец и мать Артура вскоре после того, как поженились, покинули Англию
навсегда. Оба они умерли.
Юность Артура прошла в беспросветной бедности ("бывали времена, когда
два шиллинга казались мне богатством"). Ему не сиделось на месте, тянуло
посмотреть другие страны, и он постоянно торчал в порту, наблюдая, как
разгружают пароходы. И вот однажды, когда в порту бросило якорь парусное
судно "Арчибальд Рассел", он пошел к агенту по найму и, после короткой
беседы с капитаном, был принят в качестве юнги. Когда через несколько недель
"Арчибальд Рассел" вышел в море, Артур был на его борту; так начались его
скитания по морям и океанам.
Артур вырос и возмужал в море, оно взрастило в нем чувство гордости и
независимости. Лицо его загорело и обветрилось, на нем появились шрамы -
следы схваток, в которых он отстаивал то, что считал справедливым. Он плавал
на многих судах.
В нем проснулся мятежный дух, он стал социалистом. Когда капитану
предъявлялись требования об улучшении условий, от имени судовой команды
обычно выступал Артур.
- Без борьбы своих прав никогда не отстоишь! - говорил он.
Когда они огибали зимой мыс Горн, судовые снасти покрывались льдом, а
людей на мачтах по ночам качало как на гигантских качелях. .
- Висишь, бывало, над самым морем, - рассказывал Артур, - белые гребни
так и ходят под тобой, а руки у тебя немеют от холода. А в следующий момент
мотнет тебя, перелетишь над палубой, и опять над морем, только с другой
стороны, и одна только мысль: как бы не разжать пальцы, - а то тут тебе и
крышка.
- Как-то ночью в бурю я видел, как человек свалился за борт. Исчез в
темноте, и все... Ничего не видно было, только и слышен был крик.
Судно, на котором плавал Артур, заходило в Чили, там оно грузилось
фосфатами. Раз судно затерло льдами у Лабрадора, пришлось зимовать там. Все
дни напролет | экипаж разбивал льды, которые угрожали раздавить корабль.
Случалось им возить надгробья из португальского города Опорто, перевозить
турецких паломников через Красное море.
- Мерли они в трюме, как мухи, троим из нас пришлось спуститься туда,
чтобы вытащить трупы. А паломники не выдавали своих мертвых, кричали, мешали
выносить. Кажется, никогда я не забуду этот трюм, этот смрад. Не знаю, как
люди могли там дышать. По-моему, следовало расстрелять владельца такого
судна.
Началась война 1914 года, Артур пошел добровольцем в австралийскую
армию и после специальной подготовки стал снайпером.
- Уму непостижимо - ну зачем я пошел в армию, - говорил Артур. -
Выходит, я воевал за того самого сукиного сына, забыл его фамилию,
фабриканта, который снабжал обе стороны! А нам голову морочили - уверяли,
будто мы сражаемся "за свободу". Помни, Алан, ничего нет хуже войны. В
мирное время за убийство вешают, а на войне за убийство дают медали. Есть в
этом какой-нибудь смысл, скажи на милость?
Вспоминал Артур и про то, как он был снайпером.
- Каждую ночь кого-нибудь из нас посылали на ничейную землю. Надо было
прокрасться туда, залечь в каких-нибудь старых развалинах, или за деревом,
или в воронке поблизости от немецких окопов. И лежать там целый день, снимая
немцев, а на следующую ночь возвратиться к себе. Тех, кто хотел делать свое
дело как следует, надолго не хватало. Стоило тебе уложить несколько человек,
как немцы тут же определяли, откуда огонь, и уж тогда все, что у них было,
сыпалось на тебя, и ты взлетал на воздух вместе с кирпичами и грязью. Я по
большей части лежал на спине и раздумывал о жизни. Выстрелю, конечно, для
проформы несколько раз в воздух - и точка!
В битве у Фромеля Артур участвовал в атаке, под прикрытием
заградительного огня. Он бросил в блиндаж две гранаты и кинулся следом.
Умирающий немец приподнялся на локте и выстрелил наугад. Пуля ударилась о
бетонную стену, потом рикошетом оцарапала Артуру голову и застряла в черепе.
- Пришел я в себя на носилках на перевязочном пункте.
Его отправили на излечение в Англию, там ему предложили вставить в
череп металлическую пластинку, но он отказался.
- Я слышал, что парни с такой пластинкой в голове все посходили с ума.
В конце концов он очутился в Австралии, где врачи довольно удачно
вставили ему в череп часть его собственного ребра. После чего он был уволен
из армии с пенсией в десять шиллингов в неделю и правом получать бесплатно
болеутоляющие пилюли, чтобы он мог заснуть, когда боль становится
нестерпимой.
- Теперь приходится лезть в драку с оглядкой.
- Ушел было я в заросли, - рассказывал Артур, - да не по мне это
как-то. Однажды ночью проснулся в лесу и схватился в страхе за деревцо.
Почудилось, что я снова в открытом море. Стало, понимаешь, как-то не по себе
одному, захотелось снова встретиться с ребятами... быть ближе к людям и все
такое. Думаешь, что можешь жить совсем один, а оказывается, нет; надо о
ком-нибудь другом думать, заботиться...
Артур свернул сигарету и закурил.
263
- Тут как раз я случайно узнал, что парень, который держал прежде этот
дилижанс, хочет отсюда смотаться. Ну, я заявился и перекупил у него дело.
Раньше, надо сказать, это было выгодно, а теперь автомобили все портят.
Видно, придется скоро отсюда уезжать, переберусь тогда поближе к морю.
Во время первой моей пространной беседы с Артуром мне захотелось
проверить свои впечатления о жизни этой захолустной гостиницы. Я стал
осуждать людей, с которыми встретился здесь и упомянул между прочим, что
мужчины часто сквернословят, но Артур перебил меня:
- Знаешь, если парень обзовет кого-нибудь "сволочью", это еще не
значит, что он плохой.
- Это-то я понимаю, - сказал я, - но ведь они ругаются при женщинах.
- Послушай, - настаивал Артур, - женщины, которые сюда заезжают, сами
ругаются при мужчинах. Мужчина должен сдерживаться при женщине, если она не
выносит ругани, ну, а если она сама сквернословит, мужчина может при ней
ругаться сколько влезет. Но это, конечно, вовсе не значит, что и ты можешь
вести себя так. Нечего тебе по чужим стопам идти - сам не заметишь, как
таким же станешь. Ты, Алан, совсем другого склада человек. Начнешь ругаться
при женщинах, быстро покатишься вниз. Знаешь, что я посоветую тебе:
присматривайся ко всему и помалкивай.
- Понятно, - сказал я и немного погодя спросил: - Послушай, неужели все
женщины, которые здесь бывают, - плохие?
- Одни плохие, другие - нет.
- Я лично считаю всех женщин, которые спят не со своими мужьями,
плохими. Ведь здесь они спят с чужими мужчинами, верно?
- Да, с некоторыми это случается. Но есть и такие, которые просто
заходят в бар ненадолго по дороге домой. Видишь ли, Алан, люди все разные.
Тебе с такими женщинами спать не след. Потому что любовью тут и не пахнет.
Не то чтобы без любви вообще нельзя было спать с женщинами. Можно. Да только
не тебе. Но и осуждать других за это тоже не след. Сначала надо все узнать
про них, узнать, что они пережили и почему такими стали.
- Если вдуматься, - продолжал Артур, - это, скорее, грустное место, чем
грязное. Настоящие негодяи сюда не приезжают. Они ворочают делами в больших
конторах, а именно эти дела толкают тех, что здесь околачиваются, на
пьянство и разврат. Так мне кажется, я... я не умею всего этого объяснить.
На большинство девчонок, которые приезжают сюда, смотрят как на воскресную
забаву - только и всего. Но не вздумай читать этим бедняжкам проповедей.
- Стану я! Вот еще! - воскликнул я. - Просто никак не угадаешь, как
себя вести в таком месте.
- Как себя вести? Сидеть в уголке и наблюдать. - Ну, не знаю, правильно
ли это, - возразил я, размышляя вслух. - Разве плохо отстаивать свои
взгляды?
- Вот что. - Лицо Артура стало серьезным, он наклонился ко мне с
кровати, на которой сидел. - Погоди немного - через несколько лет встанешь
на ноги, тогда и ты сможешь сказать свое слово. Но не сейчас. Здесь ведь
всякий сброд бывает. Иной раз допьются до белой горячки и начинают все
крушить. Тут тебе самое время смываться. Что толку в том, что ты прав, если
бутылка угодит тебе в голову и ты свалишься замертво.
Довод был убедительный.
Он рассказывал мне о постоянных жильцах гостиницы и о людях, регулярно
приезжавших сюда - богачах, которые уединялись в номерах и пили мертвую,
иногда по нескольку дней. Когда они наконец появлялись на свет божий, глаза
у них были тусклые, одежда грязная, по телу пробегали судороги, как у
животного, с которого только что содрали кожу.
- И Шеп такой, только денег у него нет; поэтому, когда он допьется до
чертиков, его швыряют в каморку рядом с конюшней. Пропащий он человек! Ты с
ним не связывайся. Просто держись подальше, пока он не протрезвится.
Стрелок, тот не прочь позабавиться над ним. Как-то ночью Шеп пьяный
спал на полу в конюшне. Лежал он на спине и храпел во все завертки, а
Стрелок решил напугать его, да так напугал, что тот чуть богу душу не отдал.
Взял три свечи, расставил вокруг пьяного и зажег их. Шеп проснулся, - ну,
думает, помер я! Правда, он после того живо протрезвел.
- Остерегайся Стрелка, парень, - добавил Артур, - это настоящий
вымогатель, вечно старается перехватить у тебя пару шиллингов, только на
отдачу он плох.
Я спросил о Малыше, и тут Артур улыбнулся.
- Малыш Борк славный парень. Добрей, пожалуй, не встретишь. Вот уж кто
все для тебя сделает. Но у него свои причуды. Считает, например, что в войне
было что-то хорошее. То ли награду ему там дали, то ли еще что приключилось
с ним, не знаю, но вот поди же - уверен, что воевал за свою страну. Малыш из
тех, что сами пойдут, если опять начнется война. В этом отношении, скажу я
тебе, Малыш - настоящий дурень.
И вот еще что: жену привез он из Англии, и женщина эта, надо сказать,
прямо замечательная.
Не вздумай подтрунивать над Малышом: он долго был чемпионом Австралии
по боксу в тяжелом весе, и если уж кого стукнет, тот сдачи не даст. Сам,
правда, он драки не ищет, но и увиливать от нее не станет. Раз как-то в баре
один парень ударил его; не сильно ударил, задел только. Малыш легонько так
оттолкнул парня, - а мог бы убить, если б захотел, - и сказал ему, ну, прямо
как мальчишке: - "Знаешь, Фрэнк, ты не имел права меня ударить. Никакого
права! Вот если бы я назвал тебя слизняком, - потому что, кто же ты, как не
слизняк, - тогда другое дело. И знаешь что - отстань-ка ты лучше от меня!"
Вот он какой, Малыш! Но уж если повстречается с хвастуном, тут он
своего не упустит. Руней-американец, боксер легкого веса, тот самый, который
измолотил знаменитого Сильву на стадионе, частенько сюда заглядывал. Любил
покрасоваться в баре и вечно хвастался в таком примерно роде:
"Сильву я уже нокаутировал в Сиднее, а в субботу нокаутирую его в
Мельбурне".
Другого такого хвастуна, пожалуй, и не сыщешь. Малышу этот парень
действовал на нервы. Что же он выкинул? Поймал змейку - всего дюймов шесть
длиной, но здорово шуструю. И опустил незаметненько ее в карман Рунея. А
когда Руней опять пошел хвастать напропалую, Малыш вежливо тронул его за
плечо и говорит:
"Простите, мистер Руней, у вас в кармане ядовитая змея".
"Что?" - вскрикивает Руней и сует руку в карман.
Тут пошла уже настоящая потеха. Руней взлетел в воздух, как акробат на
трамплине. А когда коснулся ногами пола, пиджака на нем уже не было.
- Рассвирепел он? - спросил я.
- Рассвирепел? - улыбнулся Артур. - Рассвирепел ли ты спрашиваешь? Да,
брат, я сказал бы, - он рассвирепел.
- Чувствую, что Малыш мне понравится, - заметил я.
- О, тебе-то он обязательно понравится. Даже когда Малыш пьян, он
никого не заденет, ходит себе и орет:
Я вскарабкался на палубу вслед за Нельсоном.
И кортик я держал в зубах.
Потоки крови видел всюду,
Как вспомню - прошибает страх.
{Перевод стихов в этой повести и далее В. Рубина.}
- Но Малыш не выносит Седрика Труэй, - продолжал Артур.
- А кто это Седрик Труэй? - полюбопытствовал я.
- Да, верно, ведь ты еще с ним не встречался. Это букмекер, любовник
Фло Бронсон, бывает здесь три-четыре раза в неделю. Седрик Труэй только и
делает, что ходит и подслушивает у дверей, а потом бежит к Фло и на всех
капает. Если его когда-нибудь не уложит Малыш, это сделаю я. Труэй первым
долгом прикидывает - справится он с тобой или нет, сам в драку никогда не
лезет. А когда обозлится - глаза у него как у хорька.
- А кто эта Вайолет - девушка, которая подает на стол? - спросил я
Артура.
- Родная сестра Фло Бронсон. Я ее мало знаю. Вид у нее такой, будто она
никак не сообразит, что бы такое сказать. Смотрит в рот своему парню -
жокею. Пинкс зовут его, Джимми Пинкс. Злобная скотина - из тех, что любят
женщинам руки выкручивать. Подлец! Только и смотрит, кого бы треснуть. В
драке норовит поднырнуть под тебя, чтобы потом кинуть через плечо. И уж
конечно, не дожидается, пока ты встанешь...
- Похоже, что Джимми Пинкс - порядочная гадина, - заметил я.
- Это уж точно, - убежденно сказал Артур.
Несмотря на все рассказы Артура о нравах нашей гостиницы тогда и
впоследствии, я так по-настоящему и не представлял, до какой степени
непристойно это место.
Я нисколько не сомневался в правдивости его рассказов, но полагаться
всецело на его мнение не мог.
Я знал, что его оценки завсегдатаев гостиницы совершенно правильны,
однако недоумение продолжало тревожить меня: я внимательно приглядывался к
этим людям и к их поведению, и все же они оставались для меня закрытой
книгой - так не вязались они со всем тем, к чему я привык с детства.
Однажды, когда я кормил уток во дворе, с черного хода вышла девушка и
стала бесцеремонно рассматривать меня. Незадолго до этого я видел, как она
подъехала к гостинице в машине с хорошо одетым полным мужчиной лет
пятидесяти. Он заказал номер на ночь и сразу уселся пить. Я заметил, что он
не делал ни малейшей попытки развлечь девушку и вообще не обращал на нее
никакого внимания.
Во дворе я присмотрелся к ней внимательнее. На вид ей было лет
девятнадцать, может быть, немного больше. На ней было простое платье из
голубого полотна, тонкую шею обвивало синее ожерелье. Светлые волосы были
коротко пострижены, уголки губ поднимались кверху, и даже в спокойном
состоянии казалось, будто она улыбается. Молодой свежий рот словно был
создан для радостного смеха.
- Привет! - сказала девушка весело.
- Привет! - ответил я.
Она помолчала, ожидая, что я скажу еще что-нибудь, но так как я ничего
не сказал, спросила:
- Ты - уточник?
- Нет, - ответил я, удивленный таким названием. - Просто я стал кормить
уток вместо Шепа. Это здешний дворник. Мне нравится их кормить.
- А чем ты их кормишь? - Она близко подошла ко мне и заглянула в ведро,
которое я держал.
- Отрубями, разведенными водой. И крошу туда же черствый хлеб.
- Брось им немного, я хочу посмотреть, как они будут есть.
Я стал пригоршнями разбрасывать корм; утки, крякая и толкаясь,
бросились на него. Действуя клювом, как совком, они подбирали отруби и хлеб
и заглатывали, судорожно дергая головой. Те, кого выталкивали из общей кучи
вперевалку заходили с другой стороны и снова кидались в наступление.
- Они, видно, очень голодны, - заметила девушка. - Часто ты их кормишь?
- Два раза в день. Они всегда так жадно едят.
- Ты работаешь в гостинице? - повернулась она
ко мне.
- Нет. Я - клерк в Управлении округа.
- Нравится?
- Нет.
- Почему?
- Видите ли... - Я затруднился сразу ответить на этот вопрос. -