обменивались предварительно шутками, не искали повода заговорить; дело
обходилось и без замечаний о погоде. Мои одинокие уличные бдения были
достаточным поводом для знакомства. У нас сразу находился общий язык.
Иногда разговор начинался с вопроса:
- А чего это ты на костылях? Что случилось-то?
- Паралич.
- Скверная штука... - Считая вопрос исчерпанным, собеседник переходил к
другой теме.
- Когда-нибудь думал о самоубийстве? - спросил меня какой-то мужчина.
На этот вопрос навел его вовсе не мой вид - просто он сам подумывал об этом.
Он был худ и изможден, с лицом закоренелого пьяницы; остановился он
рядом со мной внезапно, словно повинуясь какому-то внутреннему импульсу.
Щеки у него ввалились, вокруг губ запеклась грязь. Потрепанные брюки были
подвязаны веревкой. Рубашка без пуговиц. Из-под драной шляпы выбивались
курчавые волосы. Иногда он вздрагивал, хотя вечер был теплый. Пахло от него
как из мусорных ящиков в темных переулках.
- Нет, - сказал я, - не думал; то есть, конечно, думал иногда, но это
дело не для меня.
- А я думаю, - сказал он. - И даже часто. Но не надо с этим спешить,
лучше выждать. Он изменил тон.
- А зачем мы вообще живем, спрашивается? Какого черта это нам надо? Я
где-то читал, что китайцы не боятся смерти. Им наплевать на нее. Что у них
за жизнь - работают целый день и валятся спать голодные. А у меня жизнь чем
лучше? Но хватит думать об этом, а то еще с ума спятишь. Себя прикончить -
это, знаешь ли, легче легкого. - Он вытянул вперед руки ладонями кверху и
стал рассматривать их, словно прикидывая, годятся ли они для того, чтобы
привести приговор в исполнение. - А впрочем, может, и нелегко. Не узнаешь
ведь, пока сам не попробуешь.
- Я все время думаю об этом - в трамваях, в поездах, повсюду, -
продолжал он. - Какой смысл во всем этом? Через пятьдесят лет никого из нас
не будет в живых. Представь себе, что на этой улице убили бы сто человек.
Сейчас все газеты стали бы трубить об этом, а через сто лет те же газеты
напишут, что тогда-то произошел несчастный случай, и никого это не тронет,
ведь верно?
- Пьешь "мето"? - спросил я.
- Иногда пью... Немного... Только если нет ничего другого.
- Трудно бросить пить, - заметил я.
- Невозможно. В том-то и беда. Не можешь отвыкнуть, да и все тут. - Он
задумался на мгновение и сказал: - Хотел бы я сидеть наверху, на небе, и
поглядывать на землю. Видел бы ты, какие поганые дела здесь творятся, у тебя
бы глаза на лоб полезли.
Постепенно я узнал многих из этих бродяг. Среди них попадались люди
скучные, нагонявшие тоску, и те, кто мне нравился, предостерегали меня:
- Ты с этим парнем больше не разговаривай. Изведет тебя. Больно любит
поучать. О чем ни заведешь речь, он все знает наперед. Достаточно сказать
ему: "Здорово", - и ты пропал.
Кое-кто делился со мной своими мыслями о книгах.
- Погляди, сколько книжек в витрине. За всю жизнь их не перечитаешь. Но
о чем говорится в доброй половине из них, я и так знаю. Видишь картинку:
девушку обнимает парень. Вот об этом в них и говорится. Кто захочет читать о
тебе или обо мне, когда есть книга про эту девчонку.
- Вон видишь еще книгу - называется "Маленький священник", - продолжал
он. - Так вот послушай меня. Если это первое издание, оно стоит кучу денег.
Вроде как марки - чем старее, тем дороже. Я знал одного малого - вся комната
у него была забита книгами. Он мне показывал, когда я у него плотничал.
"Среди этих книг много очень ценных, - говорил он. - Все - первые издания".
Этот малый просто выжидал, чтобы продать их получше.
Расставшись с этими людьми, я записывал все, что они говорили, в свой
блокнот. Я как зачарованный прислушивался к словам собеседника, напряженно
ожидая, что вдруг он обронит какую-нибудь фразу, которая навсегда
запечатлеет его в моей памяти, или, наоборот, рассчитывая услышать от него
что-то такое, что с одинаковым правом мог бы сказать каждый человек.
С этими людьми я разделял их развлечения - ходил слушать уличные
проповеди Армии спасения или разглагольствования какого-нибудь чудака на
уличном перекрестке, слышал, как каялись томимые жаждой алкоголики,
живописуя свое падение и последовавшее за ним исцеление, - после чего они
неверным шагом устремлялись в ближайшую пивную.
"Вокруг света за два пенса" - так называли они напиток, повергавший их
в спасительное забвение.
Я был потрясен невежеством и суеверием, которые встречал на каждом
шагу. Да, конечно, все это были человеческие отребья, но где же разумные
люди, которые должны видеть истинное положение вещей и которые могли бы при
желании обличить всю эту гниль и покончить с ней? Куда только шли мы все в
своем безумии?
Как-то я остановился посмотреть на женщину, стоявшую на ящике в самом
начале Литтл Лонсдэйл-стрит, на виду у проституток, молча дежуривших у своих
дверей. Вокруг нее толпилось несколько человек, обращенные к ней лица
казались в свете уличного фонаря воспаленными. Вечер был холодный, кое-кто
был в потрепанном пальто, но на женщине была лишь синяя вязаная кофта поверх
серого бумазейного платья.
Она была очень худа и улыбалась невесело, однако в этой улыбке не было
ничего неприятного. Казалось, очень давно что-то привело ее в величайшее
удивление, и это удивление осталось при ней навсегда. Глаза были широко
раскрыты, в них мелькала сумасшедшинка, словно, вглядываясь в темноту, за
спинами окруживших ее людей она видела что-то, недоступное человеческому
пониманию.
Я принялся записывать ее слова в свой блокнот; человек, стоявший рядом
со мной, заинтересовался тем, что я делаю.
- Ты что, писатель? - спросил он.
- Да как тебе сказать, пожалуй, да, - пробормотал я.
- Так я и думал, - сказал он и повернулся к своему спутнику: - Меня не
проведешь.
Между тем женщина в вязаной кофточке возглашала со своего амвона: "А
кроме святого Павла, кто же они, сильные и могучие мужи?"
Она ждала ответа. Какой-то толстяк с одутловатыми, небритыми щеками,
стоявший прямо перед ней впереди других, презрительно плюнул. "А, заткнись",
- сказал он с отвращением.
- Я вижу, ты выпил лишнего, брат мой, - возразила проповедница.
Эти слова вызвали неожиданную реакцию. Он сдернул шляпу и бросил ее на
землю.
- Кто это сказал? - крикнул он и стал озираться по сторонам, словно
ожидая, что его тут же побьют.
- Продолжай, милая, - сказала широкоплечая рослая женщина, давая понять
проповеднице от лица всех присутствующих, что на это нарушение порядка не
надо обращать внимания. - Продолжай! Здорово у тебя получается, да
благословит тебя бог.
Эта женщина часто оборачивалась и милостиво улыбалась людям, стоявшим
позади нее. Мощные руки ее были скрещены на груди. Иногда она кивала, как бы
подтверждая справедливость слов проповедницы.
- Добрые люди, - продолжала та, - если вы примете слово божие, он
запишет ваши имена в божественной книге Агнца.
- Черт возьми, карандашей у него, верно, девать некуда, - прервал ее
пьяный толстяк.
Когда великанша услышала это дерзкое замечание, ноздри у нее стали
раздуваться, как у боевого коня.
- Сейчас я его стукну, как бог свят, стукну, - сообщила она нам
доверительно. - Эй, ты, - крикнула она пьянчуге. - Ну-ка, посмотри на меня.
Силенок у меня хватает. Если уж стукну кого - мокрое место останется. В
лепешку расшибу. Лучше помолчи.
Эти внушительные слова тотчас отрезвили толстяка, который в изумлении
воскликнул:
- Ишь ты! Черт меня побери!
Он уставился в землю, ошарашенный сложностью женской натуры, которая
так внезапно открылась ему. Потом стал лихорадочно шарить по карманам в
поисках трубки и, найдя, с залихватским видом зажал ее в зубах.
- Табак - это зло, братья, - воскликнула проповедница, указывая на
толстяка. - Табак и виски. О люди, - ь продолжала она, прижимая к груди
руки, - табак вам дороже самого господа бога.
- Иисус сам не отказался бы от трубочки, - заявил пьяница, в качестве
оправдания.
Проповедница, уязвленная до глубины души столь кощунственным
заявлением, выпрямилась в порыве негодования и воскликнула: "Чтобы господь
бог мой стал курить - никогда!"
- Молодец! Правильно! - одобрила великанша.
- А разве не Иисус превратил воду в вино? - не унимался пьянчуга.
- Не шумите, сударь, - стала уговаривать его проповедница.
- А ну цыц! - прикрикнула великанша, делая шаг к пьяному. Она протянула
руку, сорвала с его головы помятую фетровую шляпу и бросила ее на то самое
место, куда за несколько минут перед этим она была брошена как перчатка,
означающая вызов на дуэль.
Этот поступок доставил ей огромное удовольствие. Чувство справедливости
было таким образом удовлетворено. Она громко расхохоталась, как бы давая
понять, что считает всех нас соучастниками своего подвига. Одновременно она
окинула нас грозным взглядом, очевидно желая предупредить какие-либо
критические замечания.
- Эй, ты, с папироской, - воскликнула проповедница, указывая на меня,
ну-ка скажи - куда ты попадешь после смерти?
Я опустил голову под перекрестным огнем множества глаз.
- Я спасу твою душу, - пообещала она мне истошным голосом.
Пьяница с большим трудом оторвал от земли ногу в дырявом сапоге и
показал его проповеднице.
- Сапог и то спасти не могла, - крикнул он.
- Иисус дарует вам венец жизни, - ликующе возгласила проповедница.
Вперед протискался однорукий мужчина; грязь и какой-то странный пух -
следы вчерашней ночлежки - покрывали его впавшие, заросшие щетиной щеки. Он
диким голосом заорал:
- Берите мою жизнь, Христа ради, берите. И поскорее. На что мне она
нужна.
- Бог сказал... - продолжала проповедница.
- Он не говорил, что курить нельзя, - прервал ее пьяница.
- ..что богачи со всем своим серебром и златом будут гореть в адском
огне, - закончила она на высокой ноте,
- Вы послушайте меня, - снова заговорил однорукий.
- Убирайся прочь, - закричала великанша, приближаясь к нему, - рехнулся
ты, что ли?
Подняв словно для защиты единственную руку, он нырнул в толпу.
- Бог еще может сделать из тебя человека, - крикнула ему вслед
проповедница, - ты еще встанешь на ноги.
- Дожидайся, - огрызнулся он с насмешкой. Маленькая женщина с острым
личиком тронула меня за рукав и тихо сказала:
- Дай докурить.
Я протянул ей пачку сигарет. Взяв одну, она зашептала с жаром:
- Желаю тебе счастья. Я буду молиться Спасителю, чтобы он тебе помог.
Боже милостивый... Желаю тебе удачи. Я помолюсь за тебя.
Она возвела глаза к небу и снова опустила их. Однорукий, пробираясь
сквозь толпу, грубо толкнул ее, и она тут же набросилась на него:
- Чтоб тебе никогда счастья не было, - крикнула она злобно. - Чтоб ты
пропал. Господь тебя накажет.
- И подумать, что всего лишь девятнадцать веков назад он был здесь, на
земле, - сказал пьянчужка в ответ на какое-то восклицание пророчицы.
- А знаешь, почему его нет среди нас, - отозвалась она торжествующе. -
Он ждет, чтобы трубный глас возвестил конец света.
И проповедница стала раскачиваться как в трансе.
- Отрекитесь от всякой скверны! Отрекитесь от нее! - Тут она с
неожиданной силой взвизгнула: - Близок конец! Все мы скоро умрем.
Это мрачное пророчество вывело пьяницу из состояния задумчивости, в
которое он на время погрузился. Он посмотрел на проповедницу, разинув рот,
затем повернулся ко мне и сказал испуганно:
- А ведь в этом что-то есть.
- Придите ко мне все страждущие... - продолжала проповедница.
- Со мной что-то произошло, клянусь богом. Я узрел свет истины, - вдруг
объявил пьяница.
- На Грэйс милость господня.
Высокая женщина приблизилась ко мне и, наклонившись, шепнула на ухо:
- Знаешь, Грэйс Дарлинг написала книгу.
- Да что вы?! - сказал я.
- А ты, видать, писатель?
- Пописываю немного.
На лице ее появилось заговорщическое выражение. В глубине глаз словно
приоткрылось окошко, затем она сощурилась и спросила шепотом:
- Хочешь пойти ко мне на ночь?
- Нет, спасибо, - ответил я.
Выражение ее лица тотчас же изменилось, окошко захлопнулось, и она
сказала:
- Нет так нет.
- ...Значит, ты - писатель, - продолжала она уже совсем другим тоном. -
Я тоже. Читал когда-нибудь "Тэсс из страны бурь"?
- Читал.
- Это я написала.
- Хорошая вещь, - заметил я.
Тем временем проповедница, закончив тираду, сошла со своей "трибуны".
Великанша положила одну руку на ее поникшие плечи, другую - на мои и
сказала:
- Надо нам троим как-нибудь собраться и помолиться богу отдельно, без
всяких там пьянчужек и прочей швали.
Но тут ее тронул за плечо тот самый пьянчуга.
- Хочешь выпить? - прошептал он. - Я раздобыл бутылочку.
- А деньги у тебя есть? - спросила женщина, продолжая обнимать за плечи
меня и проповедницу.
- Пара монет найдется.
- Сейчас приду. - Она снова повернулась к нам, продолжая разговор: -
Нам надо бы собраться втроем и восхвалить господа.
- Душу-то спас? - спросила меня проповедница.
- Пожалуй, спас, - подтвердил я.
- Ну, пошли, что ли, - с нетерпением прервал нас пьяница.
- Мне пора, - сказала великанша и похлопала проповедницу по плечу. -
Славно потрудилась, милая, да благословит тебя бог.
Она властно взяла пьяницу за руку и уверенно зашагала, уводя его в
темные закоулки Литтл Лонсдэйл-стрит,
Разговоры с людьми, которым городские улицы заменяли домашний очаг,
закаляли мой характер.
Прежде я иногда считал себя несчастным человеком, на долю которого
выпали беды и лишения, неведомые другим людям. Общаясь с этими отверженными,
я стал меньше ощущать свою собственную неполноценность. Напротив, я стал
смотреть на себя чуть ли не как на счастливца. Мои костыли начали казаться
мне мелкой неприятностью по сравнению с трудностями, которые эти люди
испытывали на каждом шагу; видя, как они льнут ко мне, как благодарны за
участие, проявленное к их судьбе, я с каждым днем чувствовал себя все более
довольным и счастливым.
Мы понимали друг друга. Неуверенность в завтрашнем дне, бедность
связывали их узами более тесными, чем дружба. Скоро и я почувствовал, как
сильны эти узы. Неприятности, которые причинял мне мой физический
недостаток, были хорошо понятны этим людям: ведь в конце концов это была
одна из проблем, осложнявших человеческие отношения, - только так они ее и
воспринимали.
Теперь уже моя злость, мое возмущение были обращены не против того, что
мешало в жизни мне самому, - ибо я понял, что мне еще повезло, - а против
того, что калечило жизнь многих мужчин и женщин, которых мне приходилось
встречать.
Неожиданно я почувствовал, что кому-то нужен. Какое волшебное,
возвышающее чувство! Я увидел перед собой цель, почувствовал, что вношу в
жизнь свою долю. Мои записные книжки стали заполняться разными историями,
рассказанными мне в порыве откровенности этими людьми, - историями, которые
я твердо решил когда-нибудь поведать миру.
- Я ей говорю: "Ради бога, не уходи ты от меня. И не забирай детей -
это все, говорю, что у меня есть. Ради них я землю копаю. Я его скорей
пристрелю, чем детей потеряю..." Понимаешь, Джин всего восемь лет, а она
подходит ко мне и спрашивает: "Еще чашечку чая?" Ну, как тут не растаять? А
Джорджа я воспитываю так, как меня самого учили на нашем корабле
"Уорспайте". Каждое утро он чистит зубы и волосы приглаживает щеткой, а
когда вечером возвращается из школы, то опять чистит зубы и приглаживает
волосы. А что с ним будет, если он тому парню в руки попадет? И с Джин что
будет? Я пришел к выводу, что любовь неминуемо рушится, если между мужчиной
и женщиной встает такой порок, как пьянство, если нищета, безработица,
отчаяние затуманивают их разум. Я чувствовал, что любовь необходима обоим
для дальнейшей жизни, и когда мне приходилось видеть крушение любви, я
впадал в уныние и порой испытывал страх.
Как-то в дансинге я стоял у стенки, вдруг мимо меня пробежал молодой
человек, за ним девушка. Она схватила его за руку, и они остановились
неподалеку от меня, горячо споря. Девушка была в длинном вечернем платье,
подчеркивавшем стройность ее фигуры. Рассмотреть ее было невозможно, в
темноте она казалась легкой тенью, разделенной пополам светлой полоской
обнаженных рук, стиснутых на груди.
Свет, падавший сквозь стекло телефонной будки, позволил мне разглядеть
лицо молодого человека. Оно выражало непреклонную решимость не поддаваться
ее мольбам.
Он с силой отшвырнул ее от себя:
- Оставь меня наконец в покое! Отвяжись от меня, слышишь? Ты не даешь
мне проходу. Отправляйся домой, сейчас же.
Он кричал пронзительным голосом, в котором звучало ожесточение. А она
крепко держала его за рукав и тихо в чем-то убеждала.
- Ты мне уже все это говорила. Отстань от меня. Ты мне не нужна. Пусти
меня!
Он вырвался и сделал несколько шагов, но она снова нагнала его и снова
вцепилась в него, сквозь рыдания умоляя не бросать ее.
- Ты всегда потом каешься, - кричал он, - ты мне осточертела. - И в
ответ на какие-то ее робкие слова вдруг заорал: - Нет, я не пьян. Понятно?
Убирайся ко всем чертям! Пусти меня, проклятая!
" Он толкнул ее с такой силой, что она пошатнулась, но тотчас же снова
с плачем бросилась к нему. Он попытался увернуться и двинулся к двери, но
девушка догнала его, судорожно обняла и спрятала лицо у него на груди.
- Не липни ко мне. - Он оттолкнул ее от себя. - Делай что хочешь. Живи
как знаешь. Мне ты не нужна. Рыдая, она что-то ему зашептала.
- Все это я уже слышал, - крикнул он. - Оставь меня в покое. Отцепись,
понятно! Ты мне надоела, - никак не отвяжешься.
Она продолжала что-то говорить, уткнувшись ему
в грудь.
- Вот что, иди домой. Нечего тут тебе околачиваться! Неужели ты не
можешь оставить человека в покое? Она обняла его за шею и заплакала навзрыд.
- Ладно, ладно. Пошли! Я тебя провожу, - оборвал он ее. - Я провожу
тебя домой. - И затем крикнул с яростью: - Перестань только виснуть на мне.
Он решительно двинулся вперед, одной рукой обняв ее за талию, и чуть ли
не поволок за собой. Она продолжала его упрашивать, пытаясь заглянуть ему в
лицо,
- Помолчи, ради бога, - огрызался он. - Снова принялась за свое. Мне
наплевать на все, что ты говоришь, Замолчи!
Наблюдая за ним, я дивился его неистовому озлоблению. Я понимал, что
дело тут вовсе не в этой девушке, которая с глупой настойчивостью пыталась
вернуть утраченную любовь. Ярость его была вызвана недовольством жизнью, -
его собственной жизнью, - хотя он этого и не сознавал.
Мы с ним были одного поля ягода. Я знал, что вызывало подобные вспышки
гнева у меня, и мог понять его. Я был уверен, что он, не отдавая себе в том
отчета, мечтал, чтобы у него появилась в жизни какая-то цель, которая
вдохновляла бы его и толкала к действию. Может быть, в какой-то момент такой
целью в жизни показалась ему эта девушка, может быть, она подвернулась,
когда он устал искать.
Наверно, было время, когда он думал, что встреча с ней поможет ему
разрешить мучившие его вопросы. Но он ошибся. Разрешить эти вопросы не могли
ни он и ни она, разрешить их могли лишь все люди сообща.
Живя в Уоллоби-крик, я понял, что такого рода вспышки ярости были
результатом скудости жизни, являлись для этих людей своего рода отдушиной,
когда им становилось невмоготу. Человеческие чувства были, подобно пару в
котле, движущей силой, заставлявшей людей творить, добиваться, дерзать...
Если эти чувства не находили выхода, предохранительный клапан срывался, и
тогда их отчаяние и ярость обрушивались на того, кто был под рукой, кто, как
им казалось, был источником всех бед.
Иногда эти долго сдерживаемые чувства, затаенные обиды прорывались
наружу с ужасающей силой.
В ту пору моей жизни полицейские штата Виктория объявили забастовку,
требуя улучшения условий труда. Две ночи подряд мужчины и женщины, одержимые
алчностью и ненавистью, рыскали по улицам, как стаи волков, громя и разрушая
все на своем пути. Зная, что арест им не грозит, эти люди окраин, которых
общество научило видеть в зажиточности символ успеха, а в бедности - символ
неудачи, кинулись грабить. Ведь совершенно неожиданно имущество тех, кто
добился успеха, оказалось в их распоряжении, никем не охраняемое.
Вечером в пятницу - в тот день, когда распоясавшаяся толпа впервые
вышла из подчинения, - я стоял на Берк-стрит и смотрел, как поспешно
расходятся по домам
Служащие больших магазинов. Обычно по пятницам магазины закрывались
поздно, на обочине тротуара в ожидании своих подружек выстраивались длинные
ряды молодых людей - "панельные кавалеры", - которые затем быстро
расходились под руку с улыбающимися девушками.
Но в этот вечер все было по-другому - в атмосфере не было ничего
праздничного. Весь день по городу циркулировали слухи о вспыхнувших то тут,
то там беспорядках, и люди были встревожены. Прохожие не разглядывали
витрины, они смотрели на встречных, причем зачастую подозрительно, словно
пытаясь определить, с кем имеют дело. Время от времени мимо меня проходила
ватага хулиганящих подростков, и тогда на лицах прохожих читалось волнение и
страх.
Обычно по пятницам после девяти вечера непрерывный поток людей
устремлялся к вокзалу на Флиндерс-стрит, - сегодня этот поток был смят.
Люди, направлявшиеся домой, сталкивались с людьми, которые большими группами
двигались в обратном направлении; затесавшиеся в толпу зеваки толкались,
стремясь создать беспорядок и неразбериху. Люди, выходившие из вокзала,
спешили по направлению к Берк-стрит, посматривая по сторонам, нет ли чего
интересного.
Я остановился рядом с "Капитаном". Это был пожилой человек с
подстриженной бородкой, обычно стоявший навытяжку, словно по команде
"смирно". На нем был синий костюм из дешевой саржи, пиджак с небольшими
лацканами украшал длинный ряд медных пуговиц. Этот старомодный костюм он
тщательно хранил с давних пор. "Капитан" имел обыкновение каждый вечер
прохаживаться по тротуару на углу Берк-стрит и Рассел-стрит и выкрикивать
слова морской команды, чувствуя себя, по-видимому, на мостике. Со мной он
всегда говорил о море и о кораблях, и я многое от него узнал.
Сегодня вечером он прошелся со мной по Берк-стрит, но когда я повернул
в направлении Суонстон-стрит, откуда доносились шум драки и крики, он
остановился,
- Надвигается буря! - произнес он напыщенным тоном, театрально взмахнув
рукой. - Да, парень, ветер крепчает, надо держать курс на гавань.
Он поднял голову и крикнул прохожим.
- Бросайте якорь, - и, обращаясь ко мне, произнес тихо: - Спокойной
ночи, паренек.
- Спокойной ночи, капитан.
Он ушел, а я прислонился к витрине, чтобы меня не сбили с ног бегущие
мимо люди; один из них подхватил на ходу встречную девушку и закружил ее с
такой силой, что она не сразу обрела равновесие, став на ноги. "О боже", -
воскликнула она, поравнявшись со мной. На лице ее застыли испуг и изумление.
- Скорей бегите домой, - посоветовал я ей.
- Я и пытаюсь это сделать, - сказала она и сердито добавила: - Вот ведь
скоты!
На мостовой парни и девушки принялись петь и танцевать. Девушки
перелетали от одного парня к другому. Парни бесстыдно хватали их и кружили,
так что юбки взлетали чуть ли не до пояса. Некоторые пронзительно,
истерически визжали.
На улице была сильная давка, и я боялся, что меня собьют с ног. Отойдя
в сторону, я прислонился к телефонной будке и стал наблюдать за
происходящим. В будке стояла женщина средних лет с острым носом и завитыми
волосами и тараторила в трубку.
- Тут очень душно, - говорила она, - в будке прямо дышать нечем... Да,
да... А что, Роберт уже приехал? Да, да... Это уж всегда так - уедет на
несколько дней, а кажется, что прошла целая вечность. - Она подергала за
крючок и продолжала: - Так шумно на улице... Вот теперь лучше слышно. Так я
говорю: кажется, что прошла целая вечность... Да, да, тут шумят какие-то
пьяницы. Невежи... Это просто ужасно... Куда мы только идем... В саду у нас
прекрасно. А ведь там была свалка, помните... Мы и сейчас находим старые
жестянки. Но Том говорит, что мы не даром потрудились, окупится вдвойне...
Да, я так думаю... А как мальчуган?.. Замечательно... А как родители ваши,
здоровы?.. Чудесно... Как приятно, что они так хорошо сохранились... И в
такие преклонные годы... Как Эдит? Великолепно... Учитель в ней души не
чает... Сейчас у нее экзамены. Она сдала уже два - один на отлично... Но
вообще с ней нелегко. Она в таком возрасте, когда родителям ничего не
говорят... Да, я знаю... Что?!! Не может быть!.. Ну я выбью это у ней из
головы... будьте уверены.
Поблизости от телефонной будки завязалась драка.
Послышалась брань мужчин. Визгливый женский голос тоже выкрикивал
ругательства.
Я вернулся в пансион и задержался в гостиной поговорить с мистером
Гулливером.
- В городе ожидаются беспорядки, - сказал он. - Посидите несколько
вечеров дома, нам не хотелось бы, чтобы с вами что-нибудь случилось. Ведь
вас так легко сбить с ног в давке.
И все же на следующий вечер я снова отправился в город; мне хотелось
своими глазами увидеть все, что творилось там. Хотя многие трамвайные
маршруты и железнодорожные линии не работали, улицы были полны народа.
Только это была не обычная толпа, в которой преобладала театральная публика
и запоздавшие покупатели. Теперь большинство составляли праздные зеваки,
явившиеся из городских предместий поглазеть на город, оказавшийся во власти
анархии. Особенно влекло их туда, откуда доносились шум и крики, возвещая о
драке. Они говорили, перебивая друг друга, спеша поделиться слухами.
"Кажется, сейчас будут громить магазин Майера".
Многие, с кем я встречался в этот вечер, выражали разочарование по
обходилось и без замечаний о погоде. Мои одинокие уличные бдения были
достаточным поводом для знакомства. У нас сразу находился общий язык.
Иногда разговор начинался с вопроса:
- А чего это ты на костылях? Что случилось-то?
- Паралич.
- Скверная штука... - Считая вопрос исчерпанным, собеседник переходил к
другой теме.
- Когда-нибудь думал о самоубийстве? - спросил меня какой-то мужчина.
На этот вопрос навел его вовсе не мой вид - просто он сам подумывал об этом.
Он был худ и изможден, с лицом закоренелого пьяницы; остановился он
рядом со мной внезапно, словно повинуясь какому-то внутреннему импульсу.
Щеки у него ввалились, вокруг губ запеклась грязь. Потрепанные брюки были
подвязаны веревкой. Рубашка без пуговиц. Из-под драной шляпы выбивались
курчавые волосы. Иногда он вздрагивал, хотя вечер был теплый. Пахло от него
как из мусорных ящиков в темных переулках.
- Нет, - сказал я, - не думал; то есть, конечно, думал иногда, но это
дело не для меня.
- А я думаю, - сказал он. - И даже часто. Но не надо с этим спешить,
лучше выждать. Он изменил тон.
- А зачем мы вообще живем, спрашивается? Какого черта это нам надо? Я
где-то читал, что китайцы не боятся смерти. Им наплевать на нее. Что у них
за жизнь - работают целый день и валятся спать голодные. А у меня жизнь чем
лучше? Но хватит думать об этом, а то еще с ума спятишь. Себя прикончить -
это, знаешь ли, легче легкого. - Он вытянул вперед руки ладонями кверху и
стал рассматривать их, словно прикидывая, годятся ли они для того, чтобы
привести приговор в исполнение. - А впрочем, может, и нелегко. Не узнаешь
ведь, пока сам не попробуешь.
- Я все время думаю об этом - в трамваях, в поездах, повсюду, -
продолжал он. - Какой смысл во всем этом? Через пятьдесят лет никого из нас
не будет в живых. Представь себе, что на этой улице убили бы сто человек.
Сейчас все газеты стали бы трубить об этом, а через сто лет те же газеты
напишут, что тогда-то произошел несчастный случай, и никого это не тронет,
ведь верно?
- Пьешь "мето"? - спросил я.
- Иногда пью... Немного... Только если нет ничего другого.
- Трудно бросить пить, - заметил я.
- Невозможно. В том-то и беда. Не можешь отвыкнуть, да и все тут. - Он
задумался на мгновение и сказал: - Хотел бы я сидеть наверху, на небе, и
поглядывать на землю. Видел бы ты, какие поганые дела здесь творятся, у тебя
бы глаза на лоб полезли.
Постепенно я узнал многих из этих бродяг. Среди них попадались люди
скучные, нагонявшие тоску, и те, кто мне нравился, предостерегали меня:
- Ты с этим парнем больше не разговаривай. Изведет тебя. Больно любит
поучать. О чем ни заведешь речь, он все знает наперед. Достаточно сказать
ему: "Здорово", - и ты пропал.
Кое-кто делился со мной своими мыслями о книгах.
- Погляди, сколько книжек в витрине. За всю жизнь их не перечитаешь. Но
о чем говорится в доброй половине из них, я и так знаю. Видишь картинку:
девушку обнимает парень. Вот об этом в них и говорится. Кто захочет читать о
тебе или обо мне, когда есть книга про эту девчонку.
- Вон видишь еще книгу - называется "Маленький священник", - продолжал
он. - Так вот послушай меня. Если это первое издание, оно стоит кучу денег.
Вроде как марки - чем старее, тем дороже. Я знал одного малого - вся комната
у него была забита книгами. Он мне показывал, когда я у него плотничал.
"Среди этих книг много очень ценных, - говорил он. - Все - первые издания".
Этот малый просто выжидал, чтобы продать их получше.
Расставшись с этими людьми, я записывал все, что они говорили, в свой
блокнот. Я как зачарованный прислушивался к словам собеседника, напряженно
ожидая, что вдруг он обронит какую-нибудь фразу, которая навсегда
запечатлеет его в моей памяти, или, наоборот, рассчитывая услышать от него
что-то такое, что с одинаковым правом мог бы сказать каждый человек.
С этими людьми я разделял их развлечения - ходил слушать уличные
проповеди Армии спасения или разглагольствования какого-нибудь чудака на
уличном перекрестке, слышал, как каялись томимые жаждой алкоголики,
живописуя свое падение и последовавшее за ним исцеление, - после чего они
неверным шагом устремлялись в ближайшую пивную.
"Вокруг света за два пенса" - так называли они напиток, повергавший их
в спасительное забвение.
Я был потрясен невежеством и суеверием, которые встречал на каждом
шагу. Да, конечно, все это были человеческие отребья, но где же разумные
люди, которые должны видеть истинное положение вещей и которые могли бы при
желании обличить всю эту гниль и покончить с ней? Куда только шли мы все в
своем безумии?
Как-то я остановился посмотреть на женщину, стоявшую на ящике в самом
начале Литтл Лонсдэйл-стрит, на виду у проституток, молча дежуривших у своих
дверей. Вокруг нее толпилось несколько человек, обращенные к ней лица
казались в свете уличного фонаря воспаленными. Вечер был холодный, кое-кто
был в потрепанном пальто, но на женщине была лишь синяя вязаная кофта поверх
серого бумазейного платья.
Она была очень худа и улыбалась невесело, однако в этой улыбке не было
ничего неприятного. Казалось, очень давно что-то привело ее в величайшее
удивление, и это удивление осталось при ней навсегда. Глаза были широко
раскрыты, в них мелькала сумасшедшинка, словно, вглядываясь в темноту, за
спинами окруживших ее людей она видела что-то, недоступное человеческому
пониманию.
Я принялся записывать ее слова в свой блокнот; человек, стоявший рядом
со мной, заинтересовался тем, что я делаю.
- Ты что, писатель? - спросил он.
- Да как тебе сказать, пожалуй, да, - пробормотал я.
- Так я и думал, - сказал он и повернулся к своему спутнику: - Меня не
проведешь.
Между тем женщина в вязаной кофточке возглашала со своего амвона: "А
кроме святого Павла, кто же они, сильные и могучие мужи?"
Она ждала ответа. Какой-то толстяк с одутловатыми, небритыми щеками,
стоявший прямо перед ней впереди других, презрительно плюнул. "А, заткнись",
- сказал он с отвращением.
- Я вижу, ты выпил лишнего, брат мой, - возразила проповедница.
Эти слова вызвали неожиданную реакцию. Он сдернул шляпу и бросил ее на
землю.
- Кто это сказал? - крикнул он и стал озираться по сторонам, словно
ожидая, что его тут же побьют.
- Продолжай, милая, - сказала широкоплечая рослая женщина, давая понять
проповеднице от лица всех присутствующих, что на это нарушение порядка не
надо обращать внимания. - Продолжай! Здорово у тебя получается, да
благословит тебя бог.
Эта женщина часто оборачивалась и милостиво улыбалась людям, стоявшим
позади нее. Мощные руки ее были скрещены на груди. Иногда она кивала, как бы
подтверждая справедливость слов проповедницы.
- Добрые люди, - продолжала та, - если вы примете слово божие, он
запишет ваши имена в божественной книге Агнца.
- Черт возьми, карандашей у него, верно, девать некуда, - прервал ее
пьяный толстяк.
Когда великанша услышала это дерзкое замечание, ноздри у нее стали
раздуваться, как у боевого коня.
- Сейчас я его стукну, как бог свят, стукну, - сообщила она нам
доверительно. - Эй, ты, - крикнула она пьянчуге. - Ну-ка, посмотри на меня.
Силенок у меня хватает. Если уж стукну кого - мокрое место останется. В
лепешку расшибу. Лучше помолчи.
Эти внушительные слова тотчас отрезвили толстяка, который в изумлении
воскликнул:
- Ишь ты! Черт меня побери!
Он уставился в землю, ошарашенный сложностью женской натуры, которая
так внезапно открылась ему. Потом стал лихорадочно шарить по карманам в
поисках трубки и, найдя, с залихватским видом зажал ее в зубах.
- Табак - это зло, братья, - воскликнула проповедница, указывая на
толстяка. - Табак и виски. О люди, - ь продолжала она, прижимая к груди
руки, - табак вам дороже самого господа бога.
- Иисус сам не отказался бы от трубочки, - заявил пьяница, в качестве
оправдания.
Проповедница, уязвленная до глубины души столь кощунственным
заявлением, выпрямилась в порыве негодования и воскликнула: "Чтобы господь
бог мой стал курить - никогда!"
- Молодец! Правильно! - одобрила великанша.
- А разве не Иисус превратил воду в вино? - не унимался пьянчуга.
- Не шумите, сударь, - стала уговаривать его проповедница.
- А ну цыц! - прикрикнула великанша, делая шаг к пьяному. Она протянула
руку, сорвала с его головы помятую фетровую шляпу и бросила ее на то самое
место, куда за несколько минут перед этим она была брошена как перчатка,
означающая вызов на дуэль.
Этот поступок доставил ей огромное удовольствие. Чувство справедливости
было таким образом удовлетворено. Она громко расхохоталась, как бы давая
понять, что считает всех нас соучастниками своего подвига. Одновременно она
окинула нас грозным взглядом, очевидно желая предупредить какие-либо
критические замечания.
- Эй, ты, с папироской, - воскликнула проповедница, указывая на меня,
ну-ка скажи - куда ты попадешь после смерти?
Я опустил голову под перекрестным огнем множества глаз.
- Я спасу твою душу, - пообещала она мне истошным голосом.
Пьяница с большим трудом оторвал от земли ногу в дырявом сапоге и
показал его проповеднице.
- Сапог и то спасти не могла, - крикнул он.
- Иисус дарует вам венец жизни, - ликующе возгласила проповедница.
Вперед протискался однорукий мужчина; грязь и какой-то странный пух -
следы вчерашней ночлежки - покрывали его впавшие, заросшие щетиной щеки. Он
диким голосом заорал:
- Берите мою жизнь, Христа ради, берите. И поскорее. На что мне она
нужна.
- Бог сказал... - продолжала проповедница.
- Он не говорил, что курить нельзя, - прервал ее пьяница.
- ..что богачи со всем своим серебром и златом будут гореть в адском
огне, - закончила она на высокой ноте,
- Вы послушайте меня, - снова заговорил однорукий.
- Убирайся прочь, - закричала великанша, приближаясь к нему, - рехнулся
ты, что ли?
Подняв словно для защиты единственную руку, он нырнул в толпу.
- Бог еще может сделать из тебя человека, - крикнула ему вслед
проповедница, - ты еще встанешь на ноги.
- Дожидайся, - огрызнулся он с насмешкой. Маленькая женщина с острым
личиком тронула меня за рукав и тихо сказала:
- Дай докурить.
Я протянул ей пачку сигарет. Взяв одну, она зашептала с жаром:
- Желаю тебе счастья. Я буду молиться Спасителю, чтобы он тебе помог.
Боже милостивый... Желаю тебе удачи. Я помолюсь за тебя.
Она возвела глаза к небу и снова опустила их. Однорукий, пробираясь
сквозь толпу, грубо толкнул ее, и она тут же набросилась на него:
- Чтоб тебе никогда счастья не было, - крикнула она злобно. - Чтоб ты
пропал. Господь тебя накажет.
- И подумать, что всего лишь девятнадцать веков назад он был здесь, на
земле, - сказал пьянчужка в ответ на какое-то восклицание пророчицы.
- А знаешь, почему его нет среди нас, - отозвалась она торжествующе. -
Он ждет, чтобы трубный глас возвестил конец света.
И проповедница стала раскачиваться как в трансе.
- Отрекитесь от всякой скверны! Отрекитесь от нее! - Тут она с
неожиданной силой взвизгнула: - Близок конец! Все мы скоро умрем.
Это мрачное пророчество вывело пьяницу из состояния задумчивости, в
которое он на время погрузился. Он посмотрел на проповедницу, разинув рот,
затем повернулся ко мне и сказал испуганно:
- А ведь в этом что-то есть.
- Придите ко мне все страждущие... - продолжала проповедница.
- Со мной что-то произошло, клянусь богом. Я узрел свет истины, - вдруг
объявил пьяница.
- На Грэйс милость господня.
Высокая женщина приблизилась ко мне и, наклонившись, шепнула на ухо:
- Знаешь, Грэйс Дарлинг написала книгу.
- Да что вы?! - сказал я.
- А ты, видать, писатель?
- Пописываю немного.
На лице ее появилось заговорщическое выражение. В глубине глаз словно
приоткрылось окошко, затем она сощурилась и спросила шепотом:
- Хочешь пойти ко мне на ночь?
- Нет, спасибо, - ответил я.
Выражение ее лица тотчас же изменилось, окошко захлопнулось, и она
сказала:
- Нет так нет.
- ...Значит, ты - писатель, - продолжала она уже совсем другим тоном. -
Я тоже. Читал когда-нибудь "Тэсс из страны бурь"?
- Читал.
- Это я написала.
- Хорошая вещь, - заметил я.
Тем временем проповедница, закончив тираду, сошла со своей "трибуны".
Великанша положила одну руку на ее поникшие плечи, другую - на мои и
сказала:
- Надо нам троим как-нибудь собраться и помолиться богу отдельно, без
всяких там пьянчужек и прочей швали.
Но тут ее тронул за плечо тот самый пьянчуга.
- Хочешь выпить? - прошептал он. - Я раздобыл бутылочку.
- А деньги у тебя есть? - спросила женщина, продолжая обнимать за плечи
меня и проповедницу.
- Пара монет найдется.
- Сейчас приду. - Она снова повернулась к нам, продолжая разговор: -
Нам надо бы собраться втроем и восхвалить господа.
- Душу-то спас? - спросила меня проповедница.
- Пожалуй, спас, - подтвердил я.
- Ну, пошли, что ли, - с нетерпением прервал нас пьяница.
- Мне пора, - сказала великанша и похлопала проповедницу по плечу. -
Славно потрудилась, милая, да благословит тебя бог.
Она властно взяла пьяницу за руку и уверенно зашагала, уводя его в
темные закоулки Литтл Лонсдэйл-стрит,
Разговоры с людьми, которым городские улицы заменяли домашний очаг,
закаляли мой характер.
Прежде я иногда считал себя несчастным человеком, на долю которого
выпали беды и лишения, неведомые другим людям. Общаясь с этими отверженными,
я стал меньше ощущать свою собственную неполноценность. Напротив, я стал
смотреть на себя чуть ли не как на счастливца. Мои костыли начали казаться
мне мелкой неприятностью по сравнению с трудностями, которые эти люди
испытывали на каждом шагу; видя, как они льнут ко мне, как благодарны за
участие, проявленное к их судьбе, я с каждым днем чувствовал себя все более
довольным и счастливым.
Мы понимали друг друга. Неуверенность в завтрашнем дне, бедность
связывали их узами более тесными, чем дружба. Скоро и я почувствовал, как
сильны эти узы. Неприятности, которые причинял мне мой физический
недостаток, были хорошо понятны этим людям: ведь в конце концов это была
одна из проблем, осложнявших человеческие отношения, - только так они ее и
воспринимали.
Теперь уже моя злость, мое возмущение были обращены не против того, что
мешало в жизни мне самому, - ибо я понял, что мне еще повезло, - а против
того, что калечило жизнь многих мужчин и женщин, которых мне приходилось
встречать.
Неожиданно я почувствовал, что кому-то нужен. Какое волшебное,
возвышающее чувство! Я увидел перед собой цель, почувствовал, что вношу в
жизнь свою долю. Мои записные книжки стали заполняться разными историями,
рассказанными мне в порыве откровенности этими людьми, - историями, которые
я твердо решил когда-нибудь поведать миру.
- Я ей говорю: "Ради бога, не уходи ты от меня. И не забирай детей -
это все, говорю, что у меня есть. Ради них я землю копаю. Я его скорей
пристрелю, чем детей потеряю..." Понимаешь, Джин всего восемь лет, а она
подходит ко мне и спрашивает: "Еще чашечку чая?" Ну, как тут не растаять? А
Джорджа я воспитываю так, как меня самого учили на нашем корабле
"Уорспайте". Каждое утро он чистит зубы и волосы приглаживает щеткой, а
когда вечером возвращается из школы, то опять чистит зубы и приглаживает
волосы. А что с ним будет, если он тому парню в руки попадет? И с Джин что
будет? Я пришел к выводу, что любовь неминуемо рушится, если между мужчиной
и женщиной встает такой порок, как пьянство, если нищета, безработица,
отчаяние затуманивают их разум. Я чувствовал, что любовь необходима обоим
для дальнейшей жизни, и когда мне приходилось видеть крушение любви, я
впадал в уныние и порой испытывал страх.
Как-то в дансинге я стоял у стенки, вдруг мимо меня пробежал молодой
человек, за ним девушка. Она схватила его за руку, и они остановились
неподалеку от меня, горячо споря. Девушка была в длинном вечернем платье,
подчеркивавшем стройность ее фигуры. Рассмотреть ее было невозможно, в
темноте она казалась легкой тенью, разделенной пополам светлой полоской
обнаженных рук, стиснутых на груди.
Свет, падавший сквозь стекло телефонной будки, позволил мне разглядеть
лицо молодого человека. Оно выражало непреклонную решимость не поддаваться
ее мольбам.
Он с силой отшвырнул ее от себя:
- Оставь меня наконец в покое! Отвяжись от меня, слышишь? Ты не даешь
мне проходу. Отправляйся домой, сейчас же.
Он кричал пронзительным голосом, в котором звучало ожесточение. А она
крепко держала его за рукав и тихо в чем-то убеждала.
- Ты мне уже все это говорила. Отстань от меня. Ты мне не нужна. Пусти
меня!
Он вырвался и сделал несколько шагов, но она снова нагнала его и снова
вцепилась в него, сквозь рыдания умоляя не бросать ее.
- Ты всегда потом каешься, - кричал он, - ты мне осточертела. - И в
ответ на какие-то ее робкие слова вдруг заорал: - Нет, я не пьян. Понятно?
Убирайся ко всем чертям! Пусти меня, проклятая!
" Он толкнул ее с такой силой, что она пошатнулась, но тотчас же снова
с плачем бросилась к нему. Он попытался увернуться и двинулся к двери, но
девушка догнала его, судорожно обняла и спрятала лицо у него на груди.
- Не липни ко мне. - Он оттолкнул ее от себя. - Делай что хочешь. Живи
как знаешь. Мне ты не нужна. Рыдая, она что-то ему зашептала.
- Все это я уже слышал, - крикнул он. - Оставь меня в покое. Отцепись,
понятно! Ты мне надоела, - никак не отвяжешься.
Она продолжала что-то говорить, уткнувшись ему
в грудь.
- Вот что, иди домой. Нечего тут тебе околачиваться! Неужели ты не
можешь оставить человека в покое? Она обняла его за шею и заплакала навзрыд.
- Ладно, ладно. Пошли! Я тебя провожу, - оборвал он ее. - Я провожу
тебя домой. - И затем крикнул с яростью: - Перестань только виснуть на мне.
Он решительно двинулся вперед, одной рукой обняв ее за талию, и чуть ли
не поволок за собой. Она продолжала его упрашивать, пытаясь заглянуть ему в
лицо,
- Помолчи, ради бога, - огрызался он. - Снова принялась за свое. Мне
наплевать на все, что ты говоришь, Замолчи!
Наблюдая за ним, я дивился его неистовому озлоблению. Я понимал, что
дело тут вовсе не в этой девушке, которая с глупой настойчивостью пыталась
вернуть утраченную любовь. Ярость его была вызвана недовольством жизнью, -
его собственной жизнью, - хотя он этого и не сознавал.
Мы с ним были одного поля ягода. Я знал, что вызывало подобные вспышки
гнева у меня, и мог понять его. Я был уверен, что он, не отдавая себе в том
отчета, мечтал, чтобы у него появилась в жизни какая-то цель, которая
вдохновляла бы его и толкала к действию. Может быть, в какой-то момент такой
целью в жизни показалась ему эта девушка, может быть, она подвернулась,
когда он устал искать.
Наверно, было время, когда он думал, что встреча с ней поможет ему
разрешить мучившие его вопросы. Но он ошибся. Разрешить эти вопросы не могли
ни он и ни она, разрешить их могли лишь все люди сообща.
Живя в Уоллоби-крик, я понял, что такого рода вспышки ярости были
результатом скудости жизни, являлись для этих людей своего рода отдушиной,
когда им становилось невмоготу. Человеческие чувства были, подобно пару в
котле, движущей силой, заставлявшей людей творить, добиваться, дерзать...
Если эти чувства не находили выхода, предохранительный клапан срывался, и
тогда их отчаяние и ярость обрушивались на того, кто был под рукой, кто, как
им казалось, был источником всех бед.
Иногда эти долго сдерживаемые чувства, затаенные обиды прорывались
наружу с ужасающей силой.
В ту пору моей жизни полицейские штата Виктория объявили забастовку,
требуя улучшения условий труда. Две ночи подряд мужчины и женщины, одержимые
алчностью и ненавистью, рыскали по улицам, как стаи волков, громя и разрушая
все на своем пути. Зная, что арест им не грозит, эти люди окраин, которых
общество научило видеть в зажиточности символ успеха, а в бедности - символ
неудачи, кинулись грабить. Ведь совершенно неожиданно имущество тех, кто
добился успеха, оказалось в их распоряжении, никем не охраняемое.
Вечером в пятницу - в тот день, когда распоясавшаяся толпа впервые
вышла из подчинения, - я стоял на Берк-стрит и смотрел, как поспешно
расходятся по домам
Служащие больших магазинов. Обычно по пятницам магазины закрывались
поздно, на обочине тротуара в ожидании своих подружек выстраивались длинные
ряды молодых людей - "панельные кавалеры", - которые затем быстро
расходились под руку с улыбающимися девушками.
Но в этот вечер все было по-другому - в атмосфере не было ничего
праздничного. Весь день по городу циркулировали слухи о вспыхнувших то тут,
то там беспорядках, и люди были встревожены. Прохожие не разглядывали
витрины, они смотрели на встречных, причем зачастую подозрительно, словно
пытаясь определить, с кем имеют дело. Время от времени мимо меня проходила
ватага хулиганящих подростков, и тогда на лицах прохожих читалось волнение и
страх.
Обычно по пятницам после девяти вечера непрерывный поток людей
устремлялся к вокзалу на Флиндерс-стрит, - сегодня этот поток был смят.
Люди, направлявшиеся домой, сталкивались с людьми, которые большими группами
двигались в обратном направлении; затесавшиеся в толпу зеваки толкались,
стремясь создать беспорядок и неразбериху. Люди, выходившие из вокзала,
спешили по направлению к Берк-стрит, посматривая по сторонам, нет ли чего
интересного.
Я остановился рядом с "Капитаном". Это был пожилой человек с
подстриженной бородкой, обычно стоявший навытяжку, словно по команде
"смирно". На нем был синий костюм из дешевой саржи, пиджак с небольшими
лацканами украшал длинный ряд медных пуговиц. Этот старомодный костюм он
тщательно хранил с давних пор. "Капитан" имел обыкновение каждый вечер
прохаживаться по тротуару на углу Берк-стрит и Рассел-стрит и выкрикивать
слова морской команды, чувствуя себя, по-видимому, на мостике. Со мной он
всегда говорил о море и о кораблях, и я многое от него узнал.
Сегодня вечером он прошелся со мной по Берк-стрит, но когда я повернул
в направлении Суонстон-стрит, откуда доносились шум драки и крики, он
остановился,
- Надвигается буря! - произнес он напыщенным тоном, театрально взмахнув
рукой. - Да, парень, ветер крепчает, надо держать курс на гавань.
Он поднял голову и крикнул прохожим.
- Бросайте якорь, - и, обращаясь ко мне, произнес тихо: - Спокойной
ночи, паренек.
- Спокойной ночи, капитан.
Он ушел, а я прислонился к витрине, чтобы меня не сбили с ног бегущие
мимо люди; один из них подхватил на ходу встречную девушку и закружил ее с
такой силой, что она не сразу обрела равновесие, став на ноги. "О боже", -
воскликнула она, поравнявшись со мной. На лице ее застыли испуг и изумление.
- Скорей бегите домой, - посоветовал я ей.
- Я и пытаюсь это сделать, - сказала она и сердито добавила: - Вот ведь
скоты!
На мостовой парни и девушки принялись петь и танцевать. Девушки
перелетали от одного парня к другому. Парни бесстыдно хватали их и кружили,
так что юбки взлетали чуть ли не до пояса. Некоторые пронзительно,
истерически визжали.
На улице была сильная давка, и я боялся, что меня собьют с ног. Отойдя
в сторону, я прислонился к телефонной будке и стал наблюдать за
происходящим. В будке стояла женщина средних лет с острым носом и завитыми
волосами и тараторила в трубку.
- Тут очень душно, - говорила она, - в будке прямо дышать нечем... Да,
да... А что, Роберт уже приехал? Да, да... Это уж всегда так - уедет на
несколько дней, а кажется, что прошла целая вечность. - Она подергала за
крючок и продолжала: - Так шумно на улице... Вот теперь лучше слышно. Так я
говорю: кажется, что прошла целая вечность... Да, да, тут шумят какие-то
пьяницы. Невежи... Это просто ужасно... Куда мы только идем... В саду у нас
прекрасно. А ведь там была свалка, помните... Мы и сейчас находим старые
жестянки. Но Том говорит, что мы не даром потрудились, окупится вдвойне...
Да, я так думаю... А как мальчуган?.. Замечательно... А как родители ваши,
здоровы?.. Чудесно... Как приятно, что они так хорошо сохранились... И в
такие преклонные годы... Как Эдит? Великолепно... Учитель в ней души не
чает... Сейчас у нее экзамены. Она сдала уже два - один на отлично... Но
вообще с ней нелегко. Она в таком возрасте, когда родителям ничего не
говорят... Да, я знаю... Что?!! Не может быть!.. Ну я выбью это у ней из
головы... будьте уверены.
Поблизости от телефонной будки завязалась драка.
Послышалась брань мужчин. Визгливый женский голос тоже выкрикивал
ругательства.
Я вернулся в пансион и задержался в гостиной поговорить с мистером
Гулливером.
- В городе ожидаются беспорядки, - сказал он. - Посидите несколько
вечеров дома, нам не хотелось бы, чтобы с вами что-нибудь случилось. Ведь
вас так легко сбить с ног в давке.
И все же на следующий вечер я снова отправился в город; мне хотелось
своими глазами увидеть все, что творилось там. Хотя многие трамвайные
маршруты и железнодорожные линии не работали, улицы были полны народа.
Только это была не обычная толпа, в которой преобладала театральная публика
и запоздавшие покупатели. Теперь большинство составляли праздные зеваки,
явившиеся из городских предместий поглазеть на город, оказавшийся во власти
анархии. Особенно влекло их туда, откуда доносились шум и крики, возвещая о
драке. Они говорили, перебивая друг друга, спеша поделиться слухами.
"Кажется, сейчас будут громить магазин Майера".
Многие, с кем я встречался в этот вечер, выражали разочарование по