Страница:
Отсюда президент сделал вполне логичный вывод, что в интересах сохранения всеобщего мира все страны, не желающие развязывания войны, должны сотрудничать в установлении "карантина" вокруг агрессоров. Однако здесь он поставил точку. В речи не было ни слова о путях осуществления указанной задачи, не было сделано и никаких практических предложений по организации подобного "карантина".
Больше того. На следующий день, 6 октября, Рузвельт устроил пресс-конференцию, на которой стал "разъяснять" смысл сказанной накануне речи. Суть этих разъяснений сводилась к тому, что он отнюдь не собирается втягивать США в рамки коллективного отпора агрессорам и вовсе не думает об отмене или модификации закона 1935 г. о нейтралитете.
Что же тогда означала чикагская речь Рузвельта? По существу только сотрясение воздуха, вызванное главным образом различными соображениями внутренней политики, в частности желанием несколько успокоить взволнованное гитлеровскими "прыжками" американское общественное мнение.
Если вы проследите за всеми выступлениями и действиями Рузвельта и его ближайших сотрудников на протяжении 1937-1938 гг., вы ясно увидите везде одно и то же: громкие слова о борьбе с агрессией и почти никаких практических мер в этом направлении. Такое впечатление еще более усиливается, когда со стороны американских руководителей вы все время слышите: "Мы готовы ко всяким действиям "short of war" (кроме войны). Именно этих последних слов нельзя было произносить, если они всерьез думали о борьбе с агрессией, ибо бандиты типа Гитлера или Муссолини понимали только один аргумент: удар кулаком.
Выступая официально против фашистской агрессии, руководители американской политики одновременно "под шумок" поощряли европейских "умиротворителей". Делалось это главным образом через американских послов в Берлине, Париже и Лондоне. Мне особенно хорошо знакома деятельность американского посла в Англии Джозефа Кеннеди (отца убитого президента Джона Кеннеди), который занимал этот пост в 1938-1940 гг.
Приехав ко мне с первым визитом в самом начале своей дипломатической деятельности, Кеннеди просидел час и, уходя, грохочущим голосом воскликнул:
- Дайте мне только немножко управиться с визитами и формальностями, я приеду к вам, и мы просидим часа два для того, чтобы обсудить все интересующие меня вопросы.
Этого обещания Кеннеди так никогда и не исполнил. Причина была проста: по прибытии в Лондон он сразу попал в салон леди Астор (американки но происхождению) и скоро стал идолом "кливденской клики". Кеннеди вдохновлял ее и рекомендовал ей политику "умиротворения". Разумеется, при таких условиях ему было не до встреч с советским послом. Я снова увидел Кеннеди только в конце июня 1940 г., сразу после падения Франции, когда он приехал ко мне для беседы о ближайших перспективах Европы. Американский посол был в состоянии паники, считал Германию совершенно непобедимой и рекомендовал Англии возможно скорее пойти хотя бы на плохой мир с Гитлером. Кеннеди был крайне поражен, когда я стал доказывать ему, что Англия имеет все шансы устоять и даже в конечном счете победить, если, конечно, она захочет всерьез драться с Германией. Уходя от меня на этот раз, Кеннеди воскликнул:
- Ну, вы оптимист! Такого оптимизма я не встречал даже среди англичан.
Еще бы! Ведь англичане, среди которых вращался Кеннеди, были "кливденцы", а это были люди, которые не верили в свой народ и трепетали перед гитлеровским сапогом.
Легко понять, как американский посол такого типа мог влиять на английские правящие круги. Когда теперь, много лет спустя, читаешь донесения Кеннеди в Вашингтон, опубликованные в официальных документах США, то видишь, до какой степени в мюнхенские дни он был проникнут духом Чемберлена. Не случайно сразу после возвращения Чемберлена из Мюнхена он заявлял направо и налево, что британский народ должен поставить ему статую из золота, так как-де британский премьер спас его от войны.
Не лучше был и Уильям Буллит - американский посол в Париже. Этот ярый враг Советского Союза всемерно вдохновлял и поддерживал политику "200 семей" и встретил Даладье по возвращении из Мюнхена пышным букетом цветов. Что касается американского посла в Берлине Вилсона, то он усматривал свою главную миссию в том, чтобы всячески обелять Гитлера перед Вашингтоном и смягчать там впечатление от преступлений и насилий германских нацистов.
Конечно, такие послы в ключевых странах Европы и такое их поведение в столь исключительно важный исторический момент возможны были лишь в том случае, если центральное руководство в Вашингтоне находило это нормальным. Так оно и было. Среди многих дипломатических документов, опубликованных государственным департаментом после войны, имеется одна телеграмма, отправленная президентом Чемберлену 28 сентября 1938 г., когда стало известно, что британский премьер завтра утром летит в Мюнхен. Телеграмма Рузвельта гласила кратко:
- Молодец!{104}.
После Мюнхена
Какова была реакция на Мюнхен в Англии? В первый день всеобщий, стихийный вздох облегчения: войны нет, бомбы не падают с неба; Чемберлен спаситель наций; его резиденция - Даунинг-стрит, 10, засыпана букетами цветов, присланными со всех концов Англии; палата общин одобрила мюнхенские соглашения большинством 366 против 144; ранее колебавшиеся сторонники премьера вновь обрели уверенность в своем лидере.
Среди дипломатических документов, захваченных Советской Армией в Германии, имеется запись разговора германского посла в Лондоне Дирксена с Галифаксом, помеченная 9 августа 1939 г. В ней Галифакс сказал, что "после Мюнхена он был убежден, что 50-летний мир во всем мире обеспечен..."{105} Каково!
Однако на другой же день настроения стали изменяться. Морской министр, известный консерватор Дафф Купер, демонстративно вышел в отставку и резко атаковал политику Чемберлена в парламенте. Хотя правительство получило значительное большинство (сыграла свою роль партийная дисциплина), но общий ход дебатов повернулся для него неудачно. Овация, которую готовили консерваторы при появлении премьера в палате, провалилась.
Многие, очень многие в Англии чувствовали себя отнюдь не как победители. В миллионах сердец жили неловкость, тревога и беспокойство за будущее. Именно поэтому сторонники премьера прилагали большие усилия для того, чтобы свалить вину за Мюнхен на... Советский Союз! Приведу один характерный пример.
11 октября 1938 г., через десять дней после мюнхенского предательства, один из членов правительства, лорд Уинтертон, в речи на публичном собрании объяснил неизбежность для Англии уступок Гитлеру... военной слабостью Советского Союза и его нежеланием ввиду этого выполнить свои обязательства по пакту взаимопомощи с Чехословакией. Я немедленно же заявил протест Галифаксу, а сверх того опубликовал в печати сообщение от советского посольства, в котором со ссылкой на речь M. M. Литвинова в Лиге Наций опровергал клевету Уинтертона. Уинтертон, однако, не успокоился. Два дня спустя на другом публичном собрании он снова повторил свою выдумку. Тогда я дал в печать второе заявление, где писал, что бесполезно спорить с человеком, который сознательно закрывает глаза на правду, но что никакое повторение лжи не может превратить ее в истину.
Полемика между советским посольством и членом британского правительства в разгоряченной атмосфере тех дней привлекла к себе всеобщее внимание. В парламенте лейбористы сделали запрос. Отвечать пришлось самому премьеру. Как это ему было ни неприятно, но Чемберлену все-таки пришлось дезавуировать Уинтертона...
В Лиге Наций
В последний раз мне пришлось практически столкнуться с вопросом о Мюнхене в конце мая 1939 г. в Женеве.
В эти дни должна была состояться 106-я сессия Совета Лиги Наций. В порядке очереди на данной сессии должен был председательствовать представитель СССР, и Советское правительство возложило такую обязанность на меня.
За предшествовавшие семь с небольшим месяцев в судьбах Чехословакии произошла большая перемена. 15 марта 1939 г. Гитлер, клявшийся в Мюнхене Чемберлену, что Судеты являются его последним территориальным требованием в Европе, молниеносным военным ударом захватил независимую Чехословакию в превратил ее в "Богемский протекторат" и "независимую" Словакию. Мюнхенское соглашение было изорвано в клочки, но Англия и Франция, взявшие на себя в Мюнхене гарантии целостности и неприкосновенности обрубка Чехословакии, оставшегося после судетской ампутации, не пошевелили пальцем. Однако Бенеш, вынужденный после 15 марта покинуть Чехословакию и найти убежище в США, из Чикаго прислал в Лигу Наций энергичный протест против нового преступления нацистов и просил поставить на 106-й сессии Совета Лиги вопрос о Чехословакии. Одновременно Бенеш разослал копии с телеграммы правительствам СССР, Франции и некоторых других держав.
Когда по приезде в Женеву я обсуждал с тогдашним генеральным секретарем Лиги Наций французом Авенолем повестку для предстоящей сессии Совета, мы подошли наконец к телеграмме Бенеша, Авеноль при этом презрительно махнул рукой и кратко бросил:
- Ну, это для архива.
- Как для архива? - возмутился я. - Нынешний Совет - первый после захвата Чехословакии Гитлером, - он не может пройти мимо столь дерзкого факта агрессии!
Тут Авеноль с чувством превосходства стал поучать меня, что согласно процедуре, принятой в Лиге Наций, на ее заседание могут вноситься только документы, исходящие от правительств, и так как Бенеш сейчас не президент Чехословакии, а профессор в Чикаго, то его телеграмма является телеграммой частного лица и потому не подлежит оглашению на Совете. Авеноль сослался при этом на шведского министра иностранных дел Сандлepa, который до меня был очередным председателем Совета. Телеграмма пришла в Лигу еще при Сандлере, и тот согласился с Авенолем, что она не должна квалифицироваться как документ, подлежащий рассмотрению Лиги Наций. Новый председатель (т. е. я) не имеет права пересматривать решение своего предшественника.
Вся эта бездушная казуистика меня глубоко возмутила, и я, вспомнив о махрово-мюнхенских настроениях Авеноля, резко ответил ему, что мое мнение о телеграмме и ее статусе совсем иное и что я во что бы то ни стало ее оглашу на заседании Совета.
Авеноль пришел в ярость и, шипя и брызгая слюной, стал кричать, что в Лиге принято в спорных случаях следовать "совету" генерального секретаря. Так поступают все председатели, сменяющиеся с ее каждой сессией.
Я иронически посмотрел на Авеноля и раздельно, подчеркивая каждое слово, сказал:
- Прошу вас, месье Авеноль, иметь в виду, что перед вами сидит председатель, который считает, что генеральный секретарь должен следовать "совету" председателя. В данном случае мой "совет" таков: если один параграф процедуры запрещает оглашать телеграмму Бенеша, надо найти другой параграф процедуры, который это разрешил бы.
Авеноль, слушая мои слова, то краснел, то бледнел и в конце концов, едва не задохнувшись, воскликнул:
- Я знаю назубок все пункты процедуры Лиги... Такого параграфа, который вам нужен, в ней нет!
Я усмехнулся и ответил:
- Посмотрим.
По окончании совещания с Авенолем я навел у компетентных людей справки и, конечно, нашел нужный мне параграф. На следующий день, уже на заседании Совета Лиги, я заявил:
- Не как председатель нынешней сессии Совета, а как представитель Советского правительства имею честь огласить полученную моим правительством телеграмму бывшего президента Чехословацкой республики г. Эдуарда Бенеша.
И я прочитал протест Бенеша. Сидевший рядом со мной Авеноль чуть не задохнулся от ярости, но сделать ничего не мог. Вслед за тем я предложил, чтобы телеграмма Бенеша была разослана всем членам Лиги как материал к предстоящей Ассамблее Лиги Наций, созываемой в сентябре 1939 г.
Сидевшие за столом Галифакс, Бонне и другие члены Совета мрачно молчали, уставившись в зеленое сукно стола. Я воспользовался их растерянностью и, прежде чем кто-либо успел опомниться, скороговоркой объявил:
- Замечаний нет?.. Нет!.. Принято!
Так вопрос о захвате Чехословакии Гитлером был поставлен на 106-й сессии Совета Лиги Наций и даже передан на рассмотрение ближайшей Ассамблеи Лиги.
Это было не очень много, но большего в тогдашней обстановке нельзя было добиться.
Часть пятая.
Тройственные переговоры 1939 г. о пакте взаимопомощи
На рубеже 1939 г.
Вступая в новый, 1939 год, я невольно подводил итоги своей шестилетней работы в Лондоне в качестве посла СССР. Невеселые это были итоги.
Ехал я сюда в 1932 г. с самыми лучшими намерениями и на протяжении шести лег, выполняя поручение Советского правительства, прилагал огромные усилия к улучшению отношений между Англией и СССР. Это соответствовало также и моим личным чувствам и стремлениям: с самого детства я питал симпатию и уважение к английскому народу, к его высокой культуре, к его замечательной литературе. Мне так хотелось содействовать созданию прочного сотрудничества между обеими странами. Мне было хорошо известно, что того, чего хочет Советское правительство, хотят миллионы и миллионы советских людей. И вот сейчас, на седьмом году моей работы в Лондоне, я должен был с горечью констатировать, что все эти старания и усилия приносят более чем скромные плоды.
Да, между Советским Союзом и Англией заключено (после жестокой борьбы!) временное торговое соглашение. Да, в течение года после того англо-советские отношения носили такой характер, что могли считаться дружественными. Да, удалось найти в Англии немало умных, дальновидных и влиятельных людей среди господствующего класса и установить с ними доброе знакомство... Это все было хорошо и полезно для СССР, для Англии, для дела всеобщего мира.
Но все-таки власть в этой стране прочно находилась в руках самых реакционных элементов консервативной партии. Все-таки премьер-министром Великобритании являлся Чемберлен, а министром иностранных дел - лорд Галифакс. Все-таки "кливденская клика" определяла основные линии официальной политики правительства. Все-таки эта официальная политика была направлена против СССР и принципов коллективной безопасности, делала ставку на стравливание Германии и Советского Союза и жертвовала ради достижения своих целей различными странами и народами. Пример Австрии, Чехословакии, Испании был тут особенно показателен...
А что обещало будущее?
Европейский горизонт был окутан мрачными тучами. Предотвратить вторую мировую войну можно было бы только дружными совместными усилиями СССР, Англии, Франции, США. Практически особенно важно было сотрудничество Лондона и Москвы. На одном публичном собрании зимой 1938/39 г. я открыто заявил, что вопрос о войне или мире в конечном счете зависит от характера отношений между Англией и СССР. Но то, что я видел и наблюдал в течение моей шестилетней работы в Лондоне, в особенности то, что произошло в Европе в 1938 г., делало маловероятным тесное сотрудничество держав, не заинтересованных в развязывании воины. Меньше всего можно было рассчитывать, что на такое сотрудничество пойдет Чемберлен...
Конечно, даже и в столь неблагоприятных условиях необходимо делать все возможное для сближения между Лондоном и Москвой, все возможное если не для предотвращения, то хотя бы для известной оттяжки второй мировой войны...
Но все-таки мы вступали в 1939 г. с мрачными предчувствиями и с тяжелым грузом глубокого недоверия к правительству Англии, прежде всего к его глазе Невилю Чемберлену. Таков был тот психологический фон, на котором писали свои узоры события этого проклятой памяти года...
Я так подробно остановился на своих тогдашних настроениях, мыслях и чувствах совсем не потому, что придаю им какое-то особенное, личное значение. Я остановился на них только потому, что они отражали думы и чувства советского народа.
10 марта 1939 г. министр внутренних дел и один из наиболее махровых "кливденцев", Самуэль Хор, произнес в Лондоне большую речь. В ней он в самых оптимистических тонах изобразил европейскую ситуацию, создавшуюся после Мюнхена, заявил, что Англия и Франция не хотят ни на кого нападать, подчеркнул, что Германия и Италия неоднократно заверяли в своей приверженности делу мира, а затем продолжал:
- Что если бы в этой обстановке возросшего доверия был осуществлен пятилетний план, неизмеримо более великий, чем любой пятилетний план, который в последние годы пыталась реализовать любая отдельная страна? Что если бы в течение пяти лет не было ни войн, ни слухов о войнах, если бы народы Европы могли отдохнуть от давящего их кошмара и от сокрушительной тяжести расходов на вооружение? Разве не могли бы они в этом случае использовать все поразительные открытия и изобретения нашего времени для создания золотого века, в котором бедность была бы сведена к крайнему минимуму, а общий уровень жизни поднят до небывалой высоты?.. Для вождей мира здесь открывается величайшая возможность. Пять человек в Европе (Хор имел в виду руководителей Англии. Франции, Германии, Италии и СССР. - И. М.), если бы они были связаны единством цели и действия, могли бы в невероятно короткий срок перестроить всю мировую историю... Наш собственный премьер уже доказал, что мы готовы от всего сердца без колебаний идти к этой цели. Не могу поверить, чтобы другие европейские лидеры не поддержали нас в столь великом стремлении{106}.
Когда сейчас перечитываешь речь Самуэля Хора, трудно представить себе более яркий образчик лицемерия, тупости и полного непонимания того, что действительно творится в мире (впрочем, говорил же Галифакс после Мюнхена о наступлении 50-летнего мира в Европе).
Ровно через пять дней после речи Самуэля Хора, 15 марта, Гитлер захватил Чехословакию.
Что же Чемберлен?
В тот же день, 15 марта, премьеру пришлось выступить по вопросу о захвате Чехословакии в палате общин. Конечно, на словах он вынужден был осудить поведение Гитлера, но не счел нужным рекомендовать парламенту предпринять какие-либо практические действия. Чемберлен продолжал упрямо твердить, что будет по-прежнему стремиться к возвращению атмосферы взаимопонимания и доброй воли между всеми державами и к разрешению международных споров путем переговоров. Чемберлен также утверждал, что, несмотря на все происшедшее, он считает свою мюнхенскую политику правильной и уверен, что она пользуется сочувствием со стороны мирового общественного мнения.
Позиция Чемберлена вызвала бурную реакцию не только со стороны лейбористской и либеральной оппозиции, но даже и со стороны известных элементов консервативной партии. В частности, Иден выступил с резкой критикой внешней политики правительства и предостерегал, что за захватом Чехословакии последуют новые акты агрессии со стороны фашистских диктаторов. Иден энергично требовал создания коалиционного правительства всех партий с тем, чтобы оно поставило своей задачей эффективную борьбу с агрессией и в этих видах вступило бы в тесное сотрудничество с другими миролюбивыми государствами{107}.
На следующий день, 16 марта, английская пресса единодушно атаковала Германию и открыто заявила, что Гитлеру верить нельзя. "Таймс" называла захват Чехословакии "жестоким и брутальным актом подавления"; "Дейли телеграф" характеризовала его как "чудовищное преступление"; "Дейли геральд" называла агрессию Гитлера "постскриптумом к Мюнхену" и призывала Страну к организации сопротивления фашистским диктаторам совместно с Францией, СССР и США.
Было ясно, что широкие общественные и политические круги Англии, в особенности рабочие массы, глубоко возмущены не только агрессией Гитлера, но и действиями своего собственного правительства. В такой обстановке Чемберлен оказался вынужденным маневрировать. Он перестроился очень быстро. Уже 17 марта, т. е. через два дня после своего выступления в парламенте, премьер произнес большую речь на собрании консерваторов в Бирмингеме. "Душа" Чемберлена, как показали последующие события, ничуть не изменилась, но зато весь тон речи был совершенно иной, чем за два дня перед тем. На этот раз премьер извинялся за свою излишнюю умеренность в парламенте, объясняя ее неполнотой полученных к тому моменту сведений о событиях в Чехословакии, резко осуждал агрессивные действия Гитлера и клялся, что Англия будет сопротивляться до последней крайности против всяких попыток Германии установить свое мировое господство. Однако по вопросу о том, что же надо делать для предотвращения такой опасности, премьер был очень туманен и даже двусмыслен.
На следующий день, 18 марта. Чемберлен предпринял еще один маневр, всех последствий которого он тогда, надо полагать, не предвидел. Сразу после захвата Чехословакии Гитлером в Европе появились слухи (возможно, инспирируемые из Берлина) о том, что следующей жертвой Германии будет Румыния. В Лондоне особенно активно распространял эти слухи румынский посланник Тилеа. В наэлектризованной атмосфере тех дней таким слухам легко верили, ибо новый "прыжок" на этот раз в сторону Румынии с ее нефтью вполне соответствовал бы агрессивным вожделениям фюрера. Все допускали его возможность и даже вероятность. Эти слухи очень взволновали британское правительство.
Результатом было то, что 18 марта утром английский посол в Москве Сиидс явился к наркому иностранных дел M. M. Литвинову и по поручению своего правительства задал ему вопрос: что предпримет СССР в случае нападения Гитлера на Румынию? В тот же день вечером Литвинов по поручению Советского правительства ответил, что наилучшим способом борьбы против нависшей над Румынией опасности был бы немедленный созыв конференции из представителей Англии, Франции, СССР, Турции, Польши и Румынии. Советское правительство полагает, добавил Литвинов, что с психологической точки зрения такую конференцию лучше всего созвать в Бухаресте, однако оно готово согласиться на любой другой пункт, который будет признан удобным всеми участниками совещания.
Так начались тройные переговоры 1939 г. между СССР, Англией и Францией, которым суждено было сыграть столь большую роль в событиях, непосредственно предшествовавших развязыванию второй мировой войны.
Здесь будет своевременно на момент остановиться и посмотреть, с чем шла каждая сторона к этим переговорам.
Советская сторона более чем когда-либо стремилась к сохранению мира. Она прекрасно понимала, как близко надвинулась опасность второй мировой войны, и готова была использовать любое подходящее средство для предупреждения или хотя бы отсрочки. (Советская сторона не предавалась никаким иллюзиям. Опыт прошлого оставил у нее лишь крайнее недоверие и раздражение по отношению к британскому правительству и, в частности, лично к Чемберлену, но советская сторона полагала, что в международной области надо проводить политику разума, а не политику чувства. Поэтому советская сторона даже теперь, после всех разочарований предшествующих лет, считала необходимым попытаться наладить сотрудничество с Англией и Францией для борьбы против агрессоров. Вот почему Советское правительство с такой феноменальной быстротой (в тот же день!) дало ответ на запрос британского правительства от 18 марта и сделало ему такое предложение, которое свидетельствовало о готовности принять действительно эффективные меры против нависшей над Румынией опасности.
Совсем иначе повела себя британская сторона, т. е. конкретно правительство Чемберлена. Как показали дальнейшие события, трагедия Чехословакии решительно ничему не научила "кливденскую клику". Генеральная линия правительства Чемберлена ничуть не изменилась. Это правительство по-прежнему делало свою главную ставку на развязывание германо-советской войны и поэтому меньше всего хотело ссориться с Гитлером. Чемберлен (я упоминаю его здесь и в дальнейшем не только как личность, но и как воплощение большинства консервативной партии) все еще продолжал политику классовой ненависти в отношении СССР и был так ослеплен этой страстью, что не видел, не хотел видеть ту пропасть, которая как раз в это время стала все явственнее разверзаться перед Великобританией. Этим объясняется и его поведение в ходе переговоров 1939 г. Если бы английский премьер действительно заботился о сохранении мира, как он о том неоднократно заявлял, то он с радостью ухватился бы за предложение, которое 18 марта ему сделал Советский Союз. И если бы это случилось, весь ход последующих событий принял бы иное направление. Возможно и даже вероятно, что в таком случае второй мировой войны вообще не было бы. Но Чемберлен, как дятел, продолжал упорно долбить в одну точку (советско-германская война!), и поэтому 18 марта он не только не схватил с радостью руку СССР, а, наоборот, начал тот систематический саботаж всяких попыток честного сотрудничества с Советским правительством, который прошел красной нитью через поведение британской стороны вплоть до самого конца переговоров. Чемберлен был так глубоко уверен в непогрешимости своих политических расчетов и в неизбежности германо-советского столкновения, что даже не заметил, как война, подкралась к его собственной стране гораздо раньше, чем к Советскому Союзу. Впрочем, об этом ниже.
Да, саботаж переговоров с СССР (другого имени для этого не придумаешь) начался с 18 марта 1939 г. 19 марта утром я получил из Москвы телеграмму, извещавшую меня о разговорах, происходивших накануне между Сиидсом и Литвиновым. Помня о тенденциозной "субъективности" сэра Эсмонда Овия во время англо-советского конфликта из-за "Метро-Виккерс" (1933 г.), посылавшего в Лондон весьма неточные отчеты о своих разговорах с Литвиновым, я решил на этот раз параллельно с англосоветскими переговорами в Москве информировать Галифакса обо всем происходящем там. Так легче было предупредить какую-либо дезинформацию со стороны Сиидса, если бы он вздумал последовать примеру Овия. В интересах справедливости должен, однако, сказать, что за все время тройных переговоров у нас не было оснований подозревать Сиидса в какой-либо недобросовестности.
Больше того. На следующий день, 6 октября, Рузвельт устроил пресс-конференцию, на которой стал "разъяснять" смысл сказанной накануне речи. Суть этих разъяснений сводилась к тому, что он отнюдь не собирается втягивать США в рамки коллективного отпора агрессорам и вовсе не думает об отмене или модификации закона 1935 г. о нейтралитете.
Что же тогда означала чикагская речь Рузвельта? По существу только сотрясение воздуха, вызванное главным образом различными соображениями внутренней политики, в частности желанием несколько успокоить взволнованное гитлеровскими "прыжками" американское общественное мнение.
Если вы проследите за всеми выступлениями и действиями Рузвельта и его ближайших сотрудников на протяжении 1937-1938 гг., вы ясно увидите везде одно и то же: громкие слова о борьбе с агрессией и почти никаких практических мер в этом направлении. Такое впечатление еще более усиливается, когда со стороны американских руководителей вы все время слышите: "Мы готовы ко всяким действиям "short of war" (кроме войны). Именно этих последних слов нельзя было произносить, если они всерьез думали о борьбе с агрессией, ибо бандиты типа Гитлера или Муссолини понимали только один аргумент: удар кулаком.
Выступая официально против фашистской агрессии, руководители американской политики одновременно "под шумок" поощряли европейских "умиротворителей". Делалось это главным образом через американских послов в Берлине, Париже и Лондоне. Мне особенно хорошо знакома деятельность американского посла в Англии Джозефа Кеннеди (отца убитого президента Джона Кеннеди), который занимал этот пост в 1938-1940 гг.
Приехав ко мне с первым визитом в самом начале своей дипломатической деятельности, Кеннеди просидел час и, уходя, грохочущим голосом воскликнул:
- Дайте мне только немножко управиться с визитами и формальностями, я приеду к вам, и мы просидим часа два для того, чтобы обсудить все интересующие меня вопросы.
Этого обещания Кеннеди так никогда и не исполнил. Причина была проста: по прибытии в Лондон он сразу попал в салон леди Астор (американки но происхождению) и скоро стал идолом "кливденской клики". Кеннеди вдохновлял ее и рекомендовал ей политику "умиротворения". Разумеется, при таких условиях ему было не до встреч с советским послом. Я снова увидел Кеннеди только в конце июня 1940 г., сразу после падения Франции, когда он приехал ко мне для беседы о ближайших перспективах Европы. Американский посол был в состоянии паники, считал Германию совершенно непобедимой и рекомендовал Англии возможно скорее пойти хотя бы на плохой мир с Гитлером. Кеннеди был крайне поражен, когда я стал доказывать ему, что Англия имеет все шансы устоять и даже в конечном счете победить, если, конечно, она захочет всерьез драться с Германией. Уходя от меня на этот раз, Кеннеди воскликнул:
- Ну, вы оптимист! Такого оптимизма я не встречал даже среди англичан.
Еще бы! Ведь англичане, среди которых вращался Кеннеди, были "кливденцы", а это были люди, которые не верили в свой народ и трепетали перед гитлеровским сапогом.
Легко понять, как американский посол такого типа мог влиять на английские правящие круги. Когда теперь, много лет спустя, читаешь донесения Кеннеди в Вашингтон, опубликованные в официальных документах США, то видишь, до какой степени в мюнхенские дни он был проникнут духом Чемберлена. Не случайно сразу после возвращения Чемберлена из Мюнхена он заявлял направо и налево, что британский народ должен поставить ему статую из золота, так как-де британский премьер спас его от войны.
Не лучше был и Уильям Буллит - американский посол в Париже. Этот ярый враг Советского Союза всемерно вдохновлял и поддерживал политику "200 семей" и встретил Даладье по возвращении из Мюнхена пышным букетом цветов. Что касается американского посла в Берлине Вилсона, то он усматривал свою главную миссию в том, чтобы всячески обелять Гитлера перед Вашингтоном и смягчать там впечатление от преступлений и насилий германских нацистов.
Конечно, такие послы в ключевых странах Европы и такое их поведение в столь исключительно важный исторический момент возможны были лишь в том случае, если центральное руководство в Вашингтоне находило это нормальным. Так оно и было. Среди многих дипломатических документов, опубликованных государственным департаментом после войны, имеется одна телеграмма, отправленная президентом Чемберлену 28 сентября 1938 г., когда стало известно, что британский премьер завтра утром летит в Мюнхен. Телеграмма Рузвельта гласила кратко:
- Молодец!{104}.
После Мюнхена
Какова была реакция на Мюнхен в Англии? В первый день всеобщий, стихийный вздох облегчения: войны нет, бомбы не падают с неба; Чемберлен спаситель наций; его резиденция - Даунинг-стрит, 10, засыпана букетами цветов, присланными со всех концов Англии; палата общин одобрила мюнхенские соглашения большинством 366 против 144; ранее колебавшиеся сторонники премьера вновь обрели уверенность в своем лидере.
Среди дипломатических документов, захваченных Советской Армией в Германии, имеется запись разговора германского посла в Лондоне Дирксена с Галифаксом, помеченная 9 августа 1939 г. В ней Галифакс сказал, что "после Мюнхена он был убежден, что 50-летний мир во всем мире обеспечен..."{105} Каково!
Однако на другой же день настроения стали изменяться. Морской министр, известный консерватор Дафф Купер, демонстративно вышел в отставку и резко атаковал политику Чемберлена в парламенте. Хотя правительство получило значительное большинство (сыграла свою роль партийная дисциплина), но общий ход дебатов повернулся для него неудачно. Овация, которую готовили консерваторы при появлении премьера в палате, провалилась.
Многие, очень многие в Англии чувствовали себя отнюдь не как победители. В миллионах сердец жили неловкость, тревога и беспокойство за будущее. Именно поэтому сторонники премьера прилагали большие усилия для того, чтобы свалить вину за Мюнхен на... Советский Союз! Приведу один характерный пример.
11 октября 1938 г., через десять дней после мюнхенского предательства, один из членов правительства, лорд Уинтертон, в речи на публичном собрании объяснил неизбежность для Англии уступок Гитлеру... военной слабостью Советского Союза и его нежеланием ввиду этого выполнить свои обязательства по пакту взаимопомощи с Чехословакией. Я немедленно же заявил протест Галифаксу, а сверх того опубликовал в печати сообщение от советского посольства, в котором со ссылкой на речь M. M. Литвинова в Лиге Наций опровергал клевету Уинтертона. Уинтертон, однако, не успокоился. Два дня спустя на другом публичном собрании он снова повторил свою выдумку. Тогда я дал в печать второе заявление, где писал, что бесполезно спорить с человеком, который сознательно закрывает глаза на правду, но что никакое повторение лжи не может превратить ее в истину.
Полемика между советским посольством и членом британского правительства в разгоряченной атмосфере тех дней привлекла к себе всеобщее внимание. В парламенте лейбористы сделали запрос. Отвечать пришлось самому премьеру. Как это ему было ни неприятно, но Чемберлену все-таки пришлось дезавуировать Уинтертона...
В Лиге Наций
В последний раз мне пришлось практически столкнуться с вопросом о Мюнхене в конце мая 1939 г. в Женеве.
В эти дни должна была состояться 106-я сессия Совета Лиги Наций. В порядке очереди на данной сессии должен был председательствовать представитель СССР, и Советское правительство возложило такую обязанность на меня.
За предшествовавшие семь с небольшим месяцев в судьбах Чехословакии произошла большая перемена. 15 марта 1939 г. Гитлер, клявшийся в Мюнхене Чемберлену, что Судеты являются его последним территориальным требованием в Европе, молниеносным военным ударом захватил независимую Чехословакию в превратил ее в "Богемский протекторат" и "независимую" Словакию. Мюнхенское соглашение было изорвано в клочки, но Англия и Франция, взявшие на себя в Мюнхене гарантии целостности и неприкосновенности обрубка Чехословакии, оставшегося после судетской ампутации, не пошевелили пальцем. Однако Бенеш, вынужденный после 15 марта покинуть Чехословакию и найти убежище в США, из Чикаго прислал в Лигу Наций энергичный протест против нового преступления нацистов и просил поставить на 106-й сессии Совета Лиги вопрос о Чехословакии. Одновременно Бенеш разослал копии с телеграммы правительствам СССР, Франции и некоторых других держав.
Когда по приезде в Женеву я обсуждал с тогдашним генеральным секретарем Лиги Наций французом Авенолем повестку для предстоящей сессии Совета, мы подошли наконец к телеграмме Бенеша, Авеноль при этом презрительно махнул рукой и кратко бросил:
- Ну, это для архива.
- Как для архива? - возмутился я. - Нынешний Совет - первый после захвата Чехословакии Гитлером, - он не может пройти мимо столь дерзкого факта агрессии!
Тут Авеноль с чувством превосходства стал поучать меня, что согласно процедуре, принятой в Лиге Наций, на ее заседание могут вноситься только документы, исходящие от правительств, и так как Бенеш сейчас не президент Чехословакии, а профессор в Чикаго, то его телеграмма является телеграммой частного лица и потому не подлежит оглашению на Совете. Авеноль сослался при этом на шведского министра иностранных дел Сандлepa, который до меня был очередным председателем Совета. Телеграмма пришла в Лигу еще при Сандлере, и тот согласился с Авенолем, что она не должна квалифицироваться как документ, подлежащий рассмотрению Лиги Наций. Новый председатель (т. е. я) не имеет права пересматривать решение своего предшественника.
Вся эта бездушная казуистика меня глубоко возмутила, и я, вспомнив о махрово-мюнхенских настроениях Авеноля, резко ответил ему, что мое мнение о телеграмме и ее статусе совсем иное и что я во что бы то ни стало ее оглашу на заседании Совета.
Авеноль пришел в ярость и, шипя и брызгая слюной, стал кричать, что в Лиге принято в спорных случаях следовать "совету" генерального секретаря. Так поступают все председатели, сменяющиеся с ее каждой сессией.
Я иронически посмотрел на Авеноля и раздельно, подчеркивая каждое слово, сказал:
- Прошу вас, месье Авеноль, иметь в виду, что перед вами сидит председатель, который считает, что генеральный секретарь должен следовать "совету" председателя. В данном случае мой "совет" таков: если один параграф процедуры запрещает оглашать телеграмму Бенеша, надо найти другой параграф процедуры, который это разрешил бы.
Авеноль, слушая мои слова, то краснел, то бледнел и в конце концов, едва не задохнувшись, воскликнул:
- Я знаю назубок все пункты процедуры Лиги... Такого параграфа, который вам нужен, в ней нет!
Я усмехнулся и ответил:
- Посмотрим.
По окончании совещания с Авенолем я навел у компетентных людей справки и, конечно, нашел нужный мне параграф. На следующий день, уже на заседании Совета Лиги, я заявил:
- Не как председатель нынешней сессии Совета, а как представитель Советского правительства имею честь огласить полученную моим правительством телеграмму бывшего президента Чехословацкой республики г. Эдуарда Бенеша.
И я прочитал протест Бенеша. Сидевший рядом со мной Авеноль чуть не задохнулся от ярости, но сделать ничего не мог. Вслед за тем я предложил, чтобы телеграмма Бенеша была разослана всем членам Лиги как материал к предстоящей Ассамблее Лиги Наций, созываемой в сентябре 1939 г.
Сидевшие за столом Галифакс, Бонне и другие члены Совета мрачно молчали, уставившись в зеленое сукно стола. Я воспользовался их растерянностью и, прежде чем кто-либо успел опомниться, скороговоркой объявил:
- Замечаний нет?.. Нет!.. Принято!
Так вопрос о захвате Чехословакии Гитлером был поставлен на 106-й сессии Совета Лиги Наций и даже передан на рассмотрение ближайшей Ассамблеи Лиги.
Это было не очень много, но большего в тогдашней обстановке нельзя было добиться.
Часть пятая.
Тройственные переговоры 1939 г. о пакте взаимопомощи
На рубеже 1939 г.
Вступая в новый, 1939 год, я невольно подводил итоги своей шестилетней работы в Лондоне в качестве посла СССР. Невеселые это были итоги.
Ехал я сюда в 1932 г. с самыми лучшими намерениями и на протяжении шести лег, выполняя поручение Советского правительства, прилагал огромные усилия к улучшению отношений между Англией и СССР. Это соответствовало также и моим личным чувствам и стремлениям: с самого детства я питал симпатию и уважение к английскому народу, к его высокой культуре, к его замечательной литературе. Мне так хотелось содействовать созданию прочного сотрудничества между обеими странами. Мне было хорошо известно, что того, чего хочет Советское правительство, хотят миллионы и миллионы советских людей. И вот сейчас, на седьмом году моей работы в Лондоне, я должен был с горечью констатировать, что все эти старания и усилия приносят более чем скромные плоды.
Да, между Советским Союзом и Англией заключено (после жестокой борьбы!) временное торговое соглашение. Да, в течение года после того англо-советские отношения носили такой характер, что могли считаться дружественными. Да, удалось найти в Англии немало умных, дальновидных и влиятельных людей среди господствующего класса и установить с ними доброе знакомство... Это все было хорошо и полезно для СССР, для Англии, для дела всеобщего мира.
Но все-таки власть в этой стране прочно находилась в руках самых реакционных элементов консервативной партии. Все-таки премьер-министром Великобритании являлся Чемберлен, а министром иностранных дел - лорд Галифакс. Все-таки "кливденская клика" определяла основные линии официальной политики правительства. Все-таки эта официальная политика была направлена против СССР и принципов коллективной безопасности, делала ставку на стравливание Германии и Советского Союза и жертвовала ради достижения своих целей различными странами и народами. Пример Австрии, Чехословакии, Испании был тут особенно показателен...
А что обещало будущее?
Европейский горизонт был окутан мрачными тучами. Предотвратить вторую мировую войну можно было бы только дружными совместными усилиями СССР, Англии, Франции, США. Практически особенно важно было сотрудничество Лондона и Москвы. На одном публичном собрании зимой 1938/39 г. я открыто заявил, что вопрос о войне или мире в конечном счете зависит от характера отношений между Англией и СССР. Но то, что я видел и наблюдал в течение моей шестилетней работы в Лондоне, в особенности то, что произошло в Европе в 1938 г., делало маловероятным тесное сотрудничество держав, не заинтересованных в развязывании воины. Меньше всего можно было рассчитывать, что на такое сотрудничество пойдет Чемберлен...
Конечно, даже и в столь неблагоприятных условиях необходимо делать все возможное для сближения между Лондоном и Москвой, все возможное если не для предотвращения, то хотя бы для известной оттяжки второй мировой войны...
Но все-таки мы вступали в 1939 г. с мрачными предчувствиями и с тяжелым грузом глубокого недоверия к правительству Англии, прежде всего к его глазе Невилю Чемберлену. Таков был тот психологический фон, на котором писали свои узоры события этого проклятой памяти года...
Я так подробно остановился на своих тогдашних настроениях, мыслях и чувствах совсем не потому, что придаю им какое-то особенное, личное значение. Я остановился на них только потому, что они отражали думы и чувства советского народа.
10 марта 1939 г. министр внутренних дел и один из наиболее махровых "кливденцев", Самуэль Хор, произнес в Лондоне большую речь. В ней он в самых оптимистических тонах изобразил европейскую ситуацию, создавшуюся после Мюнхена, заявил, что Англия и Франция не хотят ни на кого нападать, подчеркнул, что Германия и Италия неоднократно заверяли в своей приверженности делу мира, а затем продолжал:
- Что если бы в этой обстановке возросшего доверия был осуществлен пятилетний план, неизмеримо более великий, чем любой пятилетний план, который в последние годы пыталась реализовать любая отдельная страна? Что если бы в течение пяти лет не было ни войн, ни слухов о войнах, если бы народы Европы могли отдохнуть от давящего их кошмара и от сокрушительной тяжести расходов на вооружение? Разве не могли бы они в этом случае использовать все поразительные открытия и изобретения нашего времени для создания золотого века, в котором бедность была бы сведена к крайнему минимуму, а общий уровень жизни поднят до небывалой высоты?.. Для вождей мира здесь открывается величайшая возможность. Пять человек в Европе (Хор имел в виду руководителей Англии. Франции, Германии, Италии и СССР. - И. М.), если бы они были связаны единством цели и действия, могли бы в невероятно короткий срок перестроить всю мировую историю... Наш собственный премьер уже доказал, что мы готовы от всего сердца без колебаний идти к этой цели. Не могу поверить, чтобы другие европейские лидеры не поддержали нас в столь великом стремлении{106}.
Когда сейчас перечитываешь речь Самуэля Хора, трудно представить себе более яркий образчик лицемерия, тупости и полного непонимания того, что действительно творится в мире (впрочем, говорил же Галифакс после Мюнхена о наступлении 50-летнего мира в Европе).
Ровно через пять дней после речи Самуэля Хора, 15 марта, Гитлер захватил Чехословакию.
Что же Чемберлен?
В тот же день, 15 марта, премьеру пришлось выступить по вопросу о захвате Чехословакии в палате общин. Конечно, на словах он вынужден был осудить поведение Гитлера, но не счел нужным рекомендовать парламенту предпринять какие-либо практические действия. Чемберлен продолжал упрямо твердить, что будет по-прежнему стремиться к возвращению атмосферы взаимопонимания и доброй воли между всеми державами и к разрешению международных споров путем переговоров. Чемберлен также утверждал, что, несмотря на все происшедшее, он считает свою мюнхенскую политику правильной и уверен, что она пользуется сочувствием со стороны мирового общественного мнения.
Позиция Чемберлена вызвала бурную реакцию не только со стороны лейбористской и либеральной оппозиции, но даже и со стороны известных элементов консервативной партии. В частности, Иден выступил с резкой критикой внешней политики правительства и предостерегал, что за захватом Чехословакии последуют новые акты агрессии со стороны фашистских диктаторов. Иден энергично требовал создания коалиционного правительства всех партий с тем, чтобы оно поставило своей задачей эффективную борьбу с агрессией и в этих видах вступило бы в тесное сотрудничество с другими миролюбивыми государствами{107}.
На следующий день, 16 марта, английская пресса единодушно атаковала Германию и открыто заявила, что Гитлеру верить нельзя. "Таймс" называла захват Чехословакии "жестоким и брутальным актом подавления"; "Дейли телеграф" характеризовала его как "чудовищное преступление"; "Дейли геральд" называла агрессию Гитлера "постскриптумом к Мюнхену" и призывала Страну к организации сопротивления фашистским диктаторам совместно с Францией, СССР и США.
Было ясно, что широкие общественные и политические круги Англии, в особенности рабочие массы, глубоко возмущены не только агрессией Гитлера, но и действиями своего собственного правительства. В такой обстановке Чемберлен оказался вынужденным маневрировать. Он перестроился очень быстро. Уже 17 марта, т. е. через два дня после своего выступления в парламенте, премьер произнес большую речь на собрании консерваторов в Бирмингеме. "Душа" Чемберлена, как показали последующие события, ничуть не изменилась, но зато весь тон речи был совершенно иной, чем за два дня перед тем. На этот раз премьер извинялся за свою излишнюю умеренность в парламенте, объясняя ее неполнотой полученных к тому моменту сведений о событиях в Чехословакии, резко осуждал агрессивные действия Гитлера и клялся, что Англия будет сопротивляться до последней крайности против всяких попыток Германии установить свое мировое господство. Однако по вопросу о том, что же надо делать для предотвращения такой опасности, премьер был очень туманен и даже двусмыслен.
На следующий день, 18 марта. Чемберлен предпринял еще один маневр, всех последствий которого он тогда, надо полагать, не предвидел. Сразу после захвата Чехословакии Гитлером в Европе появились слухи (возможно, инспирируемые из Берлина) о том, что следующей жертвой Германии будет Румыния. В Лондоне особенно активно распространял эти слухи румынский посланник Тилеа. В наэлектризованной атмосфере тех дней таким слухам легко верили, ибо новый "прыжок" на этот раз в сторону Румынии с ее нефтью вполне соответствовал бы агрессивным вожделениям фюрера. Все допускали его возможность и даже вероятность. Эти слухи очень взволновали британское правительство.
Результатом было то, что 18 марта утром английский посол в Москве Сиидс явился к наркому иностранных дел M. M. Литвинову и по поручению своего правительства задал ему вопрос: что предпримет СССР в случае нападения Гитлера на Румынию? В тот же день вечером Литвинов по поручению Советского правительства ответил, что наилучшим способом борьбы против нависшей над Румынией опасности был бы немедленный созыв конференции из представителей Англии, Франции, СССР, Турции, Польши и Румынии. Советское правительство полагает, добавил Литвинов, что с психологической точки зрения такую конференцию лучше всего созвать в Бухаресте, однако оно готово согласиться на любой другой пункт, который будет признан удобным всеми участниками совещания.
Так начались тройные переговоры 1939 г. между СССР, Англией и Францией, которым суждено было сыграть столь большую роль в событиях, непосредственно предшествовавших развязыванию второй мировой войны.
Здесь будет своевременно на момент остановиться и посмотреть, с чем шла каждая сторона к этим переговорам.
Советская сторона более чем когда-либо стремилась к сохранению мира. Она прекрасно понимала, как близко надвинулась опасность второй мировой войны, и готова была использовать любое подходящее средство для предупреждения или хотя бы отсрочки. (Советская сторона не предавалась никаким иллюзиям. Опыт прошлого оставил у нее лишь крайнее недоверие и раздражение по отношению к британскому правительству и, в частности, лично к Чемберлену, но советская сторона полагала, что в международной области надо проводить политику разума, а не политику чувства. Поэтому советская сторона даже теперь, после всех разочарований предшествующих лет, считала необходимым попытаться наладить сотрудничество с Англией и Францией для борьбы против агрессоров. Вот почему Советское правительство с такой феноменальной быстротой (в тот же день!) дало ответ на запрос британского правительства от 18 марта и сделало ему такое предложение, которое свидетельствовало о готовности принять действительно эффективные меры против нависшей над Румынией опасности.
Совсем иначе повела себя британская сторона, т. е. конкретно правительство Чемберлена. Как показали дальнейшие события, трагедия Чехословакии решительно ничему не научила "кливденскую клику". Генеральная линия правительства Чемберлена ничуть не изменилась. Это правительство по-прежнему делало свою главную ставку на развязывание германо-советской войны и поэтому меньше всего хотело ссориться с Гитлером. Чемберлен (я упоминаю его здесь и в дальнейшем не только как личность, но и как воплощение большинства консервативной партии) все еще продолжал политику классовой ненависти в отношении СССР и был так ослеплен этой страстью, что не видел, не хотел видеть ту пропасть, которая как раз в это время стала все явственнее разверзаться перед Великобританией. Этим объясняется и его поведение в ходе переговоров 1939 г. Если бы английский премьер действительно заботился о сохранении мира, как он о том неоднократно заявлял, то он с радостью ухватился бы за предложение, которое 18 марта ему сделал Советский Союз. И если бы это случилось, весь ход последующих событий принял бы иное направление. Возможно и даже вероятно, что в таком случае второй мировой войны вообще не было бы. Но Чемберлен, как дятел, продолжал упорно долбить в одну точку (советско-германская война!), и поэтому 18 марта он не только не схватил с радостью руку СССР, а, наоборот, начал тот систематический саботаж всяких попыток честного сотрудничества с Советским правительством, который прошел красной нитью через поведение британской стороны вплоть до самого конца переговоров. Чемберлен был так глубоко уверен в непогрешимости своих политических расчетов и в неизбежности германо-советского столкновения, что даже не заметил, как война, подкралась к его собственной стране гораздо раньше, чем к Советскому Союзу. Впрочем, об этом ниже.
Да, саботаж переговоров с СССР (другого имени для этого не придумаешь) начался с 18 марта 1939 г. 19 марта утром я получил из Москвы телеграмму, извещавшую меня о разговорах, происходивших накануне между Сиидсом и Литвиновым. Помня о тенденциозной "субъективности" сэра Эсмонда Овия во время англо-советского конфликта из-за "Метро-Виккерс" (1933 г.), посылавшего в Лондон весьма неточные отчеты о своих разговорах с Литвиновым, я решил на этот раз параллельно с англосоветскими переговорами в Москве информировать Галифакса обо всем происходящем там. Так легче было предупредить какую-либо дезинформацию со стороны Сиидса, если бы он вздумал последовать примеру Овия. В интересах справедливости должен, однако, сказать, что за все время тройных переговоров у нас не было оснований подозревать Сиидса в какой-либо недобросовестности.