Страница:
Советское правительство серьезно ставило перед Черчиллем вопрос о конвоях{222} и втором фронте, подчеркивая, что наш народ не понимает пассивности Англии в такой грозный для нас час и что если второго фронта в 1942 г, не будет, то война может быть проиграна или, как минимум, СССР настолько ослабеет, что в дальнейшем не сможет принимать особо активного участия в борьбе.
Я решил выступить в том же духе перед частным собранием депутатов парламента и перед редакторами лондонских газет.
Запросил об этом плане Москву. Жду ответа".
Я придавал особое значение моему выступлению перед парламентариями. До сих пор мы апеллировали к Англии через ее правительство, и результаты получались для нас мало благоприятные. Теперь мы обратимся к Англии через более широкий и представительный орган страны - через ее парламент. Конечно, такой метод разговора с Англией был несколько необычен (хотя прецеденты подобного рода сохранились в политической истории Британии) и мог создать дипломатические осложнения, однако момент был слишком грозный, и я решил рискнуть: ведь исключительная ситуация требовала или по крайней мере оправдывала применение исключительных средств для воздействия на нее.
24 июля пришло послание Сталина (помеченное 23 июля), которое очень резко ставило вопрос о конвоях, а по вопросу о втором фронте в нем говорилось: "Боюсь, что этот вопрос начинает принимать несерьезный характер. Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 г."{223}
Послание Сталина было выдержано в мягких тонах, однако оно имело сильный эффект. Когда я приехал к Черчиллю, чтобы вручить послание (цитирую дальше свою запись от 24 июля), "он был в своем "костюме сирены", у него было плохое настроение. Как выяснилось из дальнейшего, он только что получил неутешительные вести из Египта... С горя Черчилль, видимо, немножко перехватил виски. Это заметно было по его лицу, глазам, жестам. Моментами у него как-то странно дергалась голова, и тогда чувствовалось, что в сущности он уже старик... и что только страшное напряжение воли и сознания поддерживает Черчилля в состоянии дее- и боеспособности.
Послание Сталина произвело на премьера сильное впечатление. Он был одновременно подавлен и обижен (особенно обвинением Сталина в неисполнении взятых на себя обязательств), и в голове у него даже как будто бы мелькнула мысль о возможности выхода СССР из войны.
Однако постепенно Черчилль успокоился, но долго еще доказывал, что он делает все возможное и что по вопросу о втором фронте остается в силе его меморандум, врученный Молотову при подписании коммюнике 12 июня".
Теперь нужно было осуществить вторую часть плана - устроить мое выступление перед парламентариями. Англо-русский парламентский комитет взял на себя роль организатора. 30 июля в одном из больших залов в здании парламента (но не в официальном зале заседаний палаты общин) в три часа дня состоялась моя встреча с депутатами. Привожу некоторые выдержки из моей записи от 30 июля:
"Народу было до 300 человек{224}, как заверяют "старожилы", факт еще небывалый в истории такого рода собраний. Председательствовал сэр Перси Харрис (либерал). Среди присутствующих были: Эллиот, Хор-Белиша, Мандер, Э. Бевин, Эрскин Хилл и др. Были также все три "плетки"{225}. Но главное - за столом президиума сидел старик Ллойд Джордж... Это вызвало шум. Это "создало атмосферу", как выразился Сильвестер"{226}.
Приняли меня очень хорошо... Потом мне было предоставлено слово.
Я начал с того, что в ходе войны "наступил чрезвычайно опасный момент, когда союзники должны искренно и честно, не боясь слов, обменяться взглядами и общими силами найти пути для спасения ситуации". Далее я вкратце описал ход операций на Сталинградском фронте, где немцы "путем колоссальной концентрации войск, в первую очередь танков и авиации... сумели совершить ряд прорывов наших линий и в течение минувшего месяца овладели всей долиной Дона. Германское наступление, - продолжал я, - еще не остановлено, и, следовательно, Нижняя Волга и Кавказ находятся под угрозой". Эти события представляют величайшее значение не только для Советского Союза, но и для всех союзников.
Дальше я поставил вопрос, чем объясняется такое неудовлетворительное положение вещей на германо-советском фронте, и отвечал:
- Позвольте сделать интересное сопоставление. В войне 1914-1918 гг. Германия никогда не держала на русском фронте больше трети своих вооруженных сил, остальные две трети были прикованы к англо-французскому фронту. Вдобавок Германия того времени была просто Германией с небольшим числом союзников, которые были для нее скорее обузой, чем помощью. России тех лет также не приходилось беспокоиться о защите других частей своего государства. И тем не менее известно, какова была судьба России в первой мировой войне. Сейчас положение совсем иное. Россия наших дней - Союз Советских Социалистических Республик - вот уже второй год выдерживает давление 80% всех германских вооруженных сил. Вдобавок она вынуждена охранять с помощью крупных воинских соединений некоторые другие части своей территории. И дальше, с кем ведет войну нынешняя Россия? С Германией? Нет, не с одной Германией, а фактически со всей континентальной Европой! Слишком часто упускается из виду тот факт, что Германия в настоящее время контролирует судьбы и ресурсы свыше 300 млн. человек в оккупированных ею и так называемых союзных с ней странах. Конечно, внутри этих стран имеется оппозиция, нередко практикуется саботаж, но все-таки Советскому Союзу сейчас приходится вести борьбу против громадной концентрации силы, далеко превосходящей силы старой империи кайзера. Вот где лежит основная причина того, что в ходе войны наступил столь опасный момент!
Отсюда я сделал естественный вывод: чтобы выправить положение, чтобы выйти из зоны опасности не только для СССР, но и для всех союзников, необходимо срочное создание в 1942, а не в 1943 г. эффективного второго фронта во Франции. Необходимо создание единой стратегии всех союзников и срочная мобилизация всех их ресурсов. Пора снять с плеч советского народа хотя бы часть той непомерной тяжести, которую ему приходилось нести в течение минувших 13 месяцев.
Возвращаюсь к моей записи:
"Во время моей речи в зале царило напряженное молчание... Местами речь прерывалась бурными аплодисментами, например, когда я сказал, что союзникам больше всего нужна единая стратегия. То же самое было, когда я заметил, эта упование на громадные цифры потенциальных ресурсов союзников является одной из самых опасных форм самоуспокоенности... Когда я упомянул, что вопрос о втором фронте впервые был нами поставлен в июле 1941 г., по аудитории прошел точно ток.
После моей речи последовали вопросы. Их было много, но враждебных почти не было.
Затем Ллойд Джордж увел меня в свою комнату в парламенте. Пришла Меган{227}. Было уже 4.15. Собрание продолжалось немногим больше часа. Подали чай. Мы пили и беседовали. Старик говорил, что за всю свою долгую парламентскую жизнь он немного помнит собраний, подобных сегодняшнему, - по количеству присутствующих, по напряженному вниманию аудитории, по впечатлению, произведенному на слушателей моим сообщением.
- Хорошо, что вы были "frank" (откровенны), почти "brutal" (брутальны). Это подействовало. У вас было трудное положение, но вы справились очень ловко с своей задачей: пошли достаточно далеко в своем изложении и все-таки не переступили дипломатических рамок... От вас депутаты узнали правду. Правительство ведь их кормит сахарным сиропом...
- Но каков может быть практический результат? - задал я вопрос.
Ллойд Джордж пожал плечами. Сам он прекрасно понимает всю важность второго фронта именно в 1942 г. Но Черчилль проявляет странную, непонятную пассивность".
Я ушел от Ллойд Джорджа с двойственным чувством: я был доволен, что выступление на собрании парламентариев, - это был мой долг, и я его выполнил, - и вместе с тем я испытывал горечь от сознания, что, судя по всем признакам, второго фронта в 1942 г. все-таки не будет. Скептицизм Ллойд Джорджа только подтверждал мои опасения.
В половине первого ночи неожиданно раздался звонок от премьера. Секретарь просил меня немедленно приехать на Даунинг-стрит, 10.
Я невольно встревожился. В чем дело? Что случилось? Какой-то внутренний голос говорил мне, что ночное приглашение к Черчиллю как-то связано с сегодняшним собранием, но как? Я не сомневался с самого начала, что мое выступление перед депутатами с требованием второго фронта вызовет неудовольствие и, возможно, даже раздражение в правительстве, в частности у Черчилля... Неужели премьер хочет высказать мне свое неодобрение? И неужели это такая срочная вещь, что посла надо звать в первом часу ночи?..
Продолжаю по моей записи от 30 июля:
"Когда я вошел в кабинет премьера, Черчилль сидел за столом заседаний правительства. Он был в своем неизменном "костюме сирены", поверх которого был накинут пестрый халат черно-серого цвета. Рядом сидел Иден в туфлях и зеленой бархатной куртке, которую он надевает дома по вечерам. Оба выглядели утомленными, но возбужденными. Премьер был в одном из тех настроений, когда его остроумие начинает искриться добродушной иронией и когда он становится очень привлекательным.
- Вот, посмотрите, годится ли это куда-нибудь? - с усмешкой бросил Черчилль, протягивая мне какую-то бумажку.
Я быстро пробежал поданный мне документ.
Это был текст послания премьера к Сталину, который начинался словами: "Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня встретиться с Вами лично в Астрахани, на Кавказе или в каком-либо другом подходящем месте. Мы могли бы совместно обсудить вопросы, связанные с войной, и в дружеском контакте принять совместные решения"{228}.
- Конечно, он стоит и стоит многого! - откликнулся я, прочитав послание.
Еще бы: встреча Черчилля со Сталиным могла бы иметь очень большие последствия. И я всячески поддержал намерение премьера... Я поинтересовался, поехал ли бы Черчилль в Москву, если бы Сталин не смог приехать на юг? Премьер заколебался, но в конце концов дал понять, что в крайнем случае он готов согласиться на Москву.
Я обещал немедленно снестись с Москвой, так как Черчилль собирался 1 августа улетать в Каир - у него там были срочные дела - и оттуда уже продолжить путь в СССР...
Иден провожал меня до двери. Прощаясь, он как бы невзначай сказал:
- Как было бы хорошо, если бы вы могли поехать с премьером!
Я ответил, что очень хотел бы поехать, но что решение этого вопроса зависит от Советского правительства...
Послание Черчилля в ту же ночь ушло в Москву, а 1 августа уже был получен ответ Сталина, который я немедленно же передал премьер-министру. В нем Сталин официально приглашал Черчилля приехать в Москву в удобное для него время "для совместного рассмотрения неотложных вопросов войны против Гитлера, угроза со стороны которого в отношении Англии, США и СССР теперь достигла особой силы"{229}
В Москве
Итак, вопрос о свидании Черчилля со Сталиным был решен. Началось практическое осуществление согласованного шага. Иден мне сообщил: Черчилль надеется, что я буду его сопровождать во время поездки в Москву. Мне самому этого очень хотелось: так интересно было бы участвовать в столь знаменательном историческом событии, однако Москва предложила мне оставаться в Лондоне. То была явная демонстрация неудовольствия Советского правительства поведением Англии в вопросе о втором фронте. Иден и Черчилль так это и поняли.
Меня сильно беспокоило, как пройдет свидание между главами обоих правительств. Зная характер обоих, я опасался, как бы в Кремле при обсуждении столь взрывчатой проблемы, как второй фронт, между ними не произошло каких-либо обострений, которые могли только еще ухудшить создавшееся положение. Я считал, что, несмотря на все трудности и разочарования, тройственная коалиция должна лежать в основе нашей военно-политической стратегии. Поэтому, чтобы по возможности ослабить опасность "ссоры" между Сталиным и Черчиллем, я отправил в Москву длинную телеграмму, в которой подробно описывал темперамент, манеры, вкусы, навыки британского премьера, и, в частности, подчеркивал, что, помимо официальных переговоров, он любит беседы на самые разнообразные темы "в частном порядке" и во время таких бесед склонен устанавливать более близкие взаимопонимание и контакты со своими партнерами.
Вспоминая сейчас обстоятельства поездки Черчилля в Москву, мне хочется лучше понять мотивы, толкнувшие его на столь необычный шаг. В мемуарах он говорит, что поражение, понесенное английской 8-й армией в Тобруке и его районе (Северная Африка) в июне 1942 г., сделало необходимым его личное присутствие в Каире для реорганизации британского командования на Среднем Востоке. Далее он пишет: "Мы все были озабочены реакцией Советского правительства на неприятное, хотя и неизбежное, сообщение о том, что в 1942 г. мы не сможем развернуть операций по ту сторону Ла-Манша"{230}.
В переводе на более простой язык это означало, что англо-американцы опасались, как бы разочарование, вызванное их отказом создать в Северной Франции второй фронт в 1942 г., не внесло слишком глубокого раскола в коалицию. Правильность моей интерпретации приведенной выше фразы в сущности подтверждает сам Черчилль. Не случайно в телеграмме британскому военному кабинету от 14 августа, посланной из Москвы, он говорит: "На протяжении всех переговоров не было ни одного, даже самого легкого намека на то, что оно (т. е. Советское правительство. - И. M.) может прекратить войну"{231}. A в отчете Рузвельту и военному кабинету от 16-17 августа Черчилль суммирует свои выводы так: "В общем и целом я очень доволен своим визитом в Москву. Я не сомневаюсь, что, если бы мои неприятные сообщения не были доведены до советских руководителей: мною лично, результатом было бы очень серьезное расхождение между сторонами"{232}.
Однако, по моим воспоминаниям, была еще одна существенная причина, которая побудила Черчилля проявить инициативу в деле свидания со Сталиным, да еще в столь необычной форме ("Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня"). Британский премьер о ней совсем ничего не говорит в своих мемуарах, но тем не менее эта причина была весьма реальна и настоятельна.
* * *
События на советско-германском фронте нашли широкий и сочувственный отклик в Англии.
Широкие массы британской демократии были восхищены героизмом советских войск и советского народа, стоявших насмерть против страшного врага. Правящая верхушка с беспокойством думала: "Если русские не устоят на Волге, что станется с нашими владениями на Ближнем и Среднем Востоке?" И те, и другие с величайшим вниманием следили за каждым событием на советско-германском фронте, горячо обсуждали все ходы и контрходы противников, с волнением гадали о конечном исходе гигантской битвы. Газеты были полны самой подробной информации о ее приливах и отливах. Радио по многу раз в день сообщало сводки о происходящих столкновениях на фронте, дополняя их комментариями (не всегда компетентными) военных обозревателей. Всех советских людей в Лондоне - работников посольства, торгпредства, нашей военной миссии - засыпали бесчисленными вопросами, суть которых по существу сводилась к вопросу всех вопросов: устоите вы или не устоите?
Помню, особенно бурно все эти чувства проявились, когда в конце июня 1942 г. отмечалась первая годовщина нападения Гитлера на Советский Союз. Правящая Англия, Сити выражали симпатию и сочувствие, но "в меру". Так же вела себя и "большая пресса", которая в основном отражала их настроение. Зато массы, широкие массы дали волю своей горячности, своему энтузиазму...
По всей стране прокатилась волна больших митингов, посвященных годовщине и проблеме второго фронта. Я сам присутствовал в качестве почетного гостя: на 10-тысячном митинге в "Эмпресс холл" в Лондоне, где главным оратором был левый лейборист и тогдашний член военного кабинета Стаффорд Криппс. Речь его была дружественна в отношении СССР, и самые шумные аплодисменты он сорвал там, где давал понять, что Англия, готовит второй фронт в 1942 г. По настроению, по выступлениям, по оглашенным телеграммам митинг был изумительный. Приветствие пришло даже от архиепископа Кентерберийского. Выходя с митинга, некоторые из наших советских товарищей говорили:
- Почти как в Москве...
Конечно, здесь было известное преувеличение, но все-таки подобная оценка являлась показательной.
В других городах было то же самое. Для присутствия на митингах в качестве почетных гостей я направил в провинцию всех ответственных работников посольства, в частности моего заместителя, советника К. В. Новикова, - в Бирмингем, где должен был выступать лорд Бивербрук. Этот митинг был особенно удачен: он происходил под открытым небом и собрал свыше 50 тыс. человек. Настроение присутствующих было приподнятое. Бивербрук резко ставил вопрос о втором фронте. Митинг встретил его громовыми рукоплесканиями.
Но, пожалуй, еще характернее был такой эпизод. Председатель митинга бирмингемский лорд-мэр Типтафт во вступительном слове, между прочим, бросил:
- Вот говорят о коммунизме... Да если бы сейчас произвести у нас голосование по этому вопросу, большинство страны, пожалуй, оказалось бы в коммунистах!
Митинг откликнулся громовым "Да! Да!" и покрыл слова лорд-мэра бурными аплодисментами.
Разумеется, слова Типтафта приходилось принимать "со щепоткой соли", но все-таки... Какова должна была быть общественная атмосфера, чтобы с подобным заявлением выступил лорд-мэр Бирмингема, твердыни металлургических компаний и гнезда чемберленовцев!
Такие настроения сохранились и позднее. Так, 12 августа в Глазго состоялся большой митинг под открытым небом, на котором свыше 20 тыс. человек потребовали безотлагательного открытия второго фронта. Того же требовали многие британские тред-юнионы - горняки Южного Уэльса, машиностроители Лондона, текстильщики Ланкашира и др. 25 октября 50 тыс. человек, собравшихся на митинг на Трафальгарской площади в Лондоне, потребовали от правительства немедленной организации второго фронта.
Чрезвычайно характерны были также сценки, ежедневно происходившие тогда в самых обыкновенных английских "пабах" (пивных), так охотно посещаемых английскими рабочими. Друзья и товарищи выпивают, перешучиваются, толкуют о всяких текущих делах. Но вот подходит момент, когда объявляются военные новости. Все вдруг замолкают и настораживаются.
Включается радио. Сообщается сводка с советско-германского фронта... Люди с напряженным вниманием, насупившись, слушают ее... Потом радио сразу выключается - остальной информацией никто не интересуется. Простые английские люди, не посвященные в тайны "высокой политики", здоровым классовым чутьем улавливали все историческое значение битвы на Волге как решающего перелома в ходе второй мировой войны.
Одновременно широкая кампания в пользу открытия второго фронта развертывалась за океаном. В начале августа по городам США прокатилась волна массовых митингов с этим требованием (в Нью-Йорке присутствовали 75 тыс., в Детройте - 20 тыс. и т. д.). Те же требования выдвинули съезд профсоюза автомобильной промышленности (10 августа) и съезд Конгресса производственных профсоюзов США (15 ноября), а также ряд отдельных американских профорганизаций. На скорейшем открытии второго фронта энергично настаивали многие общественные организации и видные политические и культурные деятели страны.
Особенно показательно было поведение республиканского кандидата в президенты Уэндела Уилки. В качестве личного представителя Рузвельта он побывал в конце сентября 1942 г. в Москве и в интервью корреспонденту "Известий" заявил, что, по его мнению, наиболее эффективным способом, каким можно выиграть войну, оказывая помощь Советскому Союзу, является установление Соединенными Штатами вместе с Великобританией "подлинного второго фронта в Европе и в наиболее кратчайший срок, который одобрят наши военные руководители". По возвращении в Вашингтон Уэндел Уилки в интервью представителям американской печати 14 октября еще раз подтвердил свое московское заявление.
В такой обстановке мое выступление 30 июля перед многочисленным собранием парламентариев, а главное, то сочувствие, с которым оно было встречено столь ответственной аудиторией, лишний раз показали Черчиллю, что требование скорейшего открытия второго фронта становится популярным уже в таких кругах, с которыми ему необходимо серьезно считаться. Надо было срочно принять меры для "успокоения" взволнованных умов, для предупреждения дальнейшего роста советофильской волны, которая могла поставить под угрозу военную политику правительства. Поездка премьера в Москву, встреча и переговоры его со Сталиным являлись прекрасным "горчичником" для отвлечения общественных страстей от лозунга "Второй фронт немедленно!". Этот мотив в дополнение к другим, выше охарактеризованным, сыграл, как мне кажется, немалую роль в решении военного кабинета санкционировать визит премьера в Москву.
На следующий день, 31 июля, я имел важную беседу с руководителями наиболее крупных английских газет. Поскольку моя встреча с парламентариями носила "закрытый характер", я не мог дать сведения о ней в печать, что было бы очень важно с точки зрения борьбы за второй фронт в 1942 г. Чтобы обойти эту трудность, я пригласил в посольство главных редакторов лондонской прессы и по существу повторил перед ними свою речь, произнесенную мной накануне в здании палаты общин. В последующие дни и недели это нашло свое отражение в позиции различных органов печати по жгучему вопросу момента.
Несколько позднее, уже в сентябре, я имел большую беседу на тему о втором фронте в 1942 г. с группой лондонских корреспондентов{233}. Возвращаюсь, однако, к поездке Черчилля в Москву. Поскольку я сам в ней не участвовал, никаких личных воспоминаний о ней у меня не имеется. Считаю необходимым все-таки хотя бы вкратце рассказать об ее истории, пользуясь для этого сообщениями Черчилля в его мемуарах, корректированными тем, что мне пришлось в дальнейшем услышать и узнать из других источников, заслуживающих доверия. 2 августа Черчилль вылетел из Англии в Каир, а 10 августа - из Каира в Москву. Путь пролегал через Тегеран, Кавказ, Куйбышев: под Сталинградом тогда еще шли жестокие бои. Премьера сопровождала большая свита, включая начальника генштаба генерала Уэйвелла, маршала авиации Теддера и постоянного товарища министра иностранных дел А. Кадогана. Кроме того, с Черчиллем летел также А. Гарриман, который представлял Рузвельта. 12 августа англо-американские гости прибыли в Москву, где оставались три дня.
Первая встреча Черчилля и Сталина состоялась 12 августа. Она продолжалась четыре часа. Настроение у всех присутствующих было крайне напряженное. Да и не удивительно: Черчилль в ней подробно обосновывал причины, побудившие англо-американцев отказаться от открытия второго фронта в 1942 г. Его аргументы, однако, как и следовало ожидать, не убедили Сталина, который в ответ заявил, что англо-американцы, видимо, просто боятся схватиться лицом к лицу с германской армией. Черчилля это задело, и он стал доказывать, что русские, как люди "сухопутные", плохо понимают всю сложность и трудность морских десантов. Соглашения между сторонами не произошло.
Затем Черчилль развернул перед Сталиным картину операции "Факел" и открывающиеся тут перспективы. "Для того чтобы лучше иллюстрировать мою точку зрения, - пишет Черчилль в мемуарах, - я нарисовал крокодила и показал, что нашим намерением является атаковать мягкое подбрюшье зверя"{234}. На большом глобусе британский премьер объяснил, какие серьезные выгоды для союзников представляет очищение Средиземного моря от врага. Разумеется, советская сторона не могла согласиться с британской, но, как пишет Черчилль, "лед все-таки был сломан, и мы расстались в атмосфере доброй воли"{235}. Эта оценка результатов первой встречи была излишне оптимистичной. Уже на следующий день, 13 августа, Сталин вручил британскому премьеру меморандум, в котором говорилось: "В результате обмена мнений в Москве, имевшего место 12 августа с. г., я установил, что Премьер-Министр Великобритании г. Черчилль считает невозможной организацию второго фронта в Европе в 1942 г.".
Указав далее, что открытие второго фронта, в 1942 г. было предусмотрено англо-советским коммюнике от 12 июня 1942 г., что советское командование строило план своих летних и осенних операций в расчете на наличие второго фронта и что отказ от Создания его наносит моральный удар всей советской общественности, осложняет положение Красной Армии и наносит ущерб планам советского командования, меморандум продолжал: "Мне и моим коллегам кажется, что 1942 г. представляет наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, так как почти все силы немецких войск, и притом лучшие силы, отвлечены на Восточный фронт, а в Европе оставлено незначительное количество сил, и притом худших сил. Неизвестно, будет ли представлять 1943 г. такие же благоприятные условия для создания второго фронта, как 1942 г. Но мне, к сожалению, не удалось убедить в этом г. Премъер-Министра Великобритании, а г. Гарриман, представитель Президента США, при переговорах в Москве целиком поддержал г. Премъер-Министра"{236}.
Я решил выступить в том же духе перед частным собранием депутатов парламента и перед редакторами лондонских газет.
Запросил об этом плане Москву. Жду ответа".
Я придавал особое значение моему выступлению перед парламентариями. До сих пор мы апеллировали к Англии через ее правительство, и результаты получались для нас мало благоприятные. Теперь мы обратимся к Англии через более широкий и представительный орган страны - через ее парламент. Конечно, такой метод разговора с Англией был несколько необычен (хотя прецеденты подобного рода сохранились в политической истории Британии) и мог создать дипломатические осложнения, однако момент был слишком грозный, и я решил рискнуть: ведь исключительная ситуация требовала или по крайней мере оправдывала применение исключительных средств для воздействия на нее.
24 июля пришло послание Сталина (помеченное 23 июля), которое очень резко ставило вопрос о конвоях, а по вопросу о втором фронте в нем говорилось: "Боюсь, что этот вопрос начинает принимать несерьезный характер. Исходя из создавшегося положения на советско-германском фронте, я должен заявить самым категорическим образом, что Советское правительство не может примириться с откладыванием организации второго фронта в Европе на 1943 г."{223}
Послание Сталина было выдержано в мягких тонах, однако оно имело сильный эффект. Когда я приехал к Черчиллю, чтобы вручить послание (цитирую дальше свою запись от 24 июля), "он был в своем "костюме сирены", у него было плохое настроение. Как выяснилось из дальнейшего, он только что получил неутешительные вести из Египта... С горя Черчилль, видимо, немножко перехватил виски. Это заметно было по его лицу, глазам, жестам. Моментами у него как-то странно дергалась голова, и тогда чувствовалось, что в сущности он уже старик... и что только страшное напряжение воли и сознания поддерживает Черчилля в состоянии дее- и боеспособности.
Послание Сталина произвело на премьера сильное впечатление. Он был одновременно подавлен и обижен (особенно обвинением Сталина в неисполнении взятых на себя обязательств), и в голове у него даже как будто бы мелькнула мысль о возможности выхода СССР из войны.
Однако постепенно Черчилль успокоился, но долго еще доказывал, что он делает все возможное и что по вопросу о втором фронте остается в силе его меморандум, врученный Молотову при подписании коммюнике 12 июня".
Теперь нужно было осуществить вторую часть плана - устроить мое выступление перед парламентариями. Англо-русский парламентский комитет взял на себя роль организатора. 30 июля в одном из больших залов в здании парламента (но не в официальном зале заседаний палаты общин) в три часа дня состоялась моя встреча с депутатами. Привожу некоторые выдержки из моей записи от 30 июля:
"Народу было до 300 человек{224}, как заверяют "старожилы", факт еще небывалый в истории такого рода собраний. Председательствовал сэр Перси Харрис (либерал). Среди присутствующих были: Эллиот, Хор-Белиша, Мандер, Э. Бевин, Эрскин Хилл и др. Были также все три "плетки"{225}. Но главное - за столом президиума сидел старик Ллойд Джордж... Это вызвало шум. Это "создало атмосферу", как выразился Сильвестер"{226}.
Приняли меня очень хорошо... Потом мне было предоставлено слово.
Я начал с того, что в ходе войны "наступил чрезвычайно опасный момент, когда союзники должны искренно и честно, не боясь слов, обменяться взглядами и общими силами найти пути для спасения ситуации". Далее я вкратце описал ход операций на Сталинградском фронте, где немцы "путем колоссальной концентрации войск, в первую очередь танков и авиации... сумели совершить ряд прорывов наших линий и в течение минувшего месяца овладели всей долиной Дона. Германское наступление, - продолжал я, - еще не остановлено, и, следовательно, Нижняя Волга и Кавказ находятся под угрозой". Эти события представляют величайшее значение не только для Советского Союза, но и для всех союзников.
Дальше я поставил вопрос, чем объясняется такое неудовлетворительное положение вещей на германо-советском фронте, и отвечал:
- Позвольте сделать интересное сопоставление. В войне 1914-1918 гг. Германия никогда не держала на русском фронте больше трети своих вооруженных сил, остальные две трети были прикованы к англо-французскому фронту. Вдобавок Германия того времени была просто Германией с небольшим числом союзников, которые были для нее скорее обузой, чем помощью. России тех лет также не приходилось беспокоиться о защите других частей своего государства. И тем не менее известно, какова была судьба России в первой мировой войне. Сейчас положение совсем иное. Россия наших дней - Союз Советских Социалистических Республик - вот уже второй год выдерживает давление 80% всех германских вооруженных сил. Вдобавок она вынуждена охранять с помощью крупных воинских соединений некоторые другие части своей территории. И дальше, с кем ведет войну нынешняя Россия? С Германией? Нет, не с одной Германией, а фактически со всей континентальной Европой! Слишком часто упускается из виду тот факт, что Германия в настоящее время контролирует судьбы и ресурсы свыше 300 млн. человек в оккупированных ею и так называемых союзных с ней странах. Конечно, внутри этих стран имеется оппозиция, нередко практикуется саботаж, но все-таки Советскому Союзу сейчас приходится вести борьбу против громадной концентрации силы, далеко превосходящей силы старой империи кайзера. Вот где лежит основная причина того, что в ходе войны наступил столь опасный момент!
Отсюда я сделал естественный вывод: чтобы выправить положение, чтобы выйти из зоны опасности не только для СССР, но и для всех союзников, необходимо срочное создание в 1942, а не в 1943 г. эффективного второго фронта во Франции. Необходимо создание единой стратегии всех союзников и срочная мобилизация всех их ресурсов. Пора снять с плеч советского народа хотя бы часть той непомерной тяжести, которую ему приходилось нести в течение минувших 13 месяцев.
Возвращаюсь к моей записи:
"Во время моей речи в зале царило напряженное молчание... Местами речь прерывалась бурными аплодисментами, например, когда я сказал, что союзникам больше всего нужна единая стратегия. То же самое было, когда я заметил, эта упование на громадные цифры потенциальных ресурсов союзников является одной из самых опасных форм самоуспокоенности... Когда я упомянул, что вопрос о втором фронте впервые был нами поставлен в июле 1941 г., по аудитории прошел точно ток.
После моей речи последовали вопросы. Их было много, но враждебных почти не было.
Затем Ллойд Джордж увел меня в свою комнату в парламенте. Пришла Меган{227}. Было уже 4.15. Собрание продолжалось немногим больше часа. Подали чай. Мы пили и беседовали. Старик говорил, что за всю свою долгую парламентскую жизнь он немного помнит собраний, подобных сегодняшнему, - по количеству присутствующих, по напряженному вниманию аудитории, по впечатлению, произведенному на слушателей моим сообщением.
- Хорошо, что вы были "frank" (откровенны), почти "brutal" (брутальны). Это подействовало. У вас было трудное положение, но вы справились очень ловко с своей задачей: пошли достаточно далеко в своем изложении и все-таки не переступили дипломатических рамок... От вас депутаты узнали правду. Правительство ведь их кормит сахарным сиропом...
- Но каков может быть практический результат? - задал я вопрос.
Ллойд Джордж пожал плечами. Сам он прекрасно понимает всю важность второго фронта именно в 1942 г. Но Черчилль проявляет странную, непонятную пассивность".
Я ушел от Ллойд Джорджа с двойственным чувством: я был доволен, что выступление на собрании парламентариев, - это был мой долг, и я его выполнил, - и вместе с тем я испытывал горечь от сознания, что, судя по всем признакам, второго фронта в 1942 г. все-таки не будет. Скептицизм Ллойд Джорджа только подтверждал мои опасения.
В половине первого ночи неожиданно раздался звонок от премьера. Секретарь просил меня немедленно приехать на Даунинг-стрит, 10.
Я невольно встревожился. В чем дело? Что случилось? Какой-то внутренний голос говорил мне, что ночное приглашение к Черчиллю как-то связано с сегодняшним собранием, но как? Я не сомневался с самого начала, что мое выступление перед депутатами с требованием второго фронта вызовет неудовольствие и, возможно, даже раздражение в правительстве, в частности у Черчилля... Неужели премьер хочет высказать мне свое неодобрение? И неужели это такая срочная вещь, что посла надо звать в первом часу ночи?..
Продолжаю по моей записи от 30 июля:
"Когда я вошел в кабинет премьера, Черчилль сидел за столом заседаний правительства. Он был в своем неизменном "костюме сирены", поверх которого был накинут пестрый халат черно-серого цвета. Рядом сидел Иден в туфлях и зеленой бархатной куртке, которую он надевает дома по вечерам. Оба выглядели утомленными, но возбужденными. Премьер был в одном из тех настроений, когда его остроумие начинает искриться добродушной иронией и когда он становится очень привлекательным.
- Вот, посмотрите, годится ли это куда-нибудь? - с усмешкой бросил Черчилль, протягивая мне какую-то бумажку.
Я быстро пробежал поданный мне документ.
Это был текст послания премьера к Сталину, который начинался словами: "Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня встретиться с Вами лично в Астрахани, на Кавказе или в каком-либо другом подходящем месте. Мы могли бы совместно обсудить вопросы, связанные с войной, и в дружеском контакте принять совместные решения"{228}.
- Конечно, он стоит и стоит многого! - откликнулся я, прочитав послание.
Еще бы: встреча Черчилля со Сталиным могла бы иметь очень большие последствия. И я всячески поддержал намерение премьера... Я поинтересовался, поехал ли бы Черчилль в Москву, если бы Сталин не смог приехать на юг? Премьер заколебался, но в конце концов дал понять, что в крайнем случае он готов согласиться на Москву.
Я обещал немедленно снестись с Москвой, так как Черчилль собирался 1 августа улетать в Каир - у него там были срочные дела - и оттуда уже продолжить путь в СССР...
Иден провожал меня до двери. Прощаясь, он как бы невзначай сказал:
- Как было бы хорошо, если бы вы могли поехать с премьером!
Я ответил, что очень хотел бы поехать, но что решение этого вопроса зависит от Советского правительства...
Послание Черчилля в ту же ночь ушло в Москву, а 1 августа уже был получен ответ Сталина, который я немедленно же передал премьер-министру. В нем Сталин официально приглашал Черчилля приехать в Москву в удобное для него время "для совместного рассмотрения неотложных вопросов войны против Гитлера, угроза со стороны которого в отношении Англии, США и СССР теперь достигла особой силы"{229}
В Москве
Итак, вопрос о свидании Черчилля со Сталиным был решен. Началось практическое осуществление согласованного шага. Иден мне сообщил: Черчилль надеется, что я буду его сопровождать во время поездки в Москву. Мне самому этого очень хотелось: так интересно было бы участвовать в столь знаменательном историческом событии, однако Москва предложила мне оставаться в Лондоне. То была явная демонстрация неудовольствия Советского правительства поведением Англии в вопросе о втором фронте. Иден и Черчилль так это и поняли.
Меня сильно беспокоило, как пройдет свидание между главами обоих правительств. Зная характер обоих, я опасался, как бы в Кремле при обсуждении столь взрывчатой проблемы, как второй фронт, между ними не произошло каких-либо обострений, которые могли только еще ухудшить создавшееся положение. Я считал, что, несмотря на все трудности и разочарования, тройственная коалиция должна лежать в основе нашей военно-политической стратегии. Поэтому, чтобы по возможности ослабить опасность "ссоры" между Сталиным и Черчиллем, я отправил в Москву длинную телеграмму, в которой подробно описывал темперамент, манеры, вкусы, навыки британского премьера, и, в частности, подчеркивал, что, помимо официальных переговоров, он любит беседы на самые разнообразные темы "в частном порядке" и во время таких бесед склонен устанавливать более близкие взаимопонимание и контакты со своими партнерами.
Вспоминая сейчас обстоятельства поездки Черчилля в Москву, мне хочется лучше понять мотивы, толкнувшие его на столь необычный шаг. В мемуарах он говорит, что поражение, понесенное английской 8-й армией в Тобруке и его районе (Северная Африка) в июне 1942 г., сделало необходимым его личное присутствие в Каире для реорганизации британского командования на Среднем Востоке. Далее он пишет: "Мы все были озабочены реакцией Советского правительства на неприятное, хотя и неизбежное, сообщение о том, что в 1942 г. мы не сможем развернуть операций по ту сторону Ла-Манша"{230}.
В переводе на более простой язык это означало, что англо-американцы опасались, как бы разочарование, вызванное их отказом создать в Северной Франции второй фронт в 1942 г., не внесло слишком глубокого раскола в коалицию. Правильность моей интерпретации приведенной выше фразы в сущности подтверждает сам Черчилль. Не случайно в телеграмме британскому военному кабинету от 14 августа, посланной из Москвы, он говорит: "На протяжении всех переговоров не было ни одного, даже самого легкого намека на то, что оно (т. е. Советское правительство. - И. M.) может прекратить войну"{231}. A в отчете Рузвельту и военному кабинету от 16-17 августа Черчилль суммирует свои выводы так: "В общем и целом я очень доволен своим визитом в Москву. Я не сомневаюсь, что, если бы мои неприятные сообщения не были доведены до советских руководителей: мною лично, результатом было бы очень серьезное расхождение между сторонами"{232}.
Однако, по моим воспоминаниям, была еще одна существенная причина, которая побудила Черчилля проявить инициативу в деле свидания со Сталиным, да еще в столь необычной форме ("Я хотел бы, чтобы Вы пригласили меня"). Британский премьер о ней совсем ничего не говорит в своих мемуарах, но тем не менее эта причина была весьма реальна и настоятельна.
* * *
События на советско-германском фронте нашли широкий и сочувственный отклик в Англии.
Широкие массы британской демократии были восхищены героизмом советских войск и советского народа, стоявших насмерть против страшного врага. Правящая верхушка с беспокойством думала: "Если русские не устоят на Волге, что станется с нашими владениями на Ближнем и Среднем Востоке?" И те, и другие с величайшим вниманием следили за каждым событием на советско-германском фронте, горячо обсуждали все ходы и контрходы противников, с волнением гадали о конечном исходе гигантской битвы. Газеты были полны самой подробной информации о ее приливах и отливах. Радио по многу раз в день сообщало сводки о происходящих столкновениях на фронте, дополняя их комментариями (не всегда компетентными) военных обозревателей. Всех советских людей в Лондоне - работников посольства, торгпредства, нашей военной миссии - засыпали бесчисленными вопросами, суть которых по существу сводилась к вопросу всех вопросов: устоите вы или не устоите?
Помню, особенно бурно все эти чувства проявились, когда в конце июня 1942 г. отмечалась первая годовщина нападения Гитлера на Советский Союз. Правящая Англия, Сити выражали симпатию и сочувствие, но "в меру". Так же вела себя и "большая пресса", которая в основном отражала их настроение. Зато массы, широкие массы дали волю своей горячности, своему энтузиазму...
По всей стране прокатилась волна больших митингов, посвященных годовщине и проблеме второго фронта. Я сам присутствовал в качестве почетного гостя: на 10-тысячном митинге в "Эмпресс холл" в Лондоне, где главным оратором был левый лейборист и тогдашний член военного кабинета Стаффорд Криппс. Речь его была дружественна в отношении СССР, и самые шумные аплодисменты он сорвал там, где давал понять, что Англия, готовит второй фронт в 1942 г. По настроению, по выступлениям, по оглашенным телеграммам митинг был изумительный. Приветствие пришло даже от архиепископа Кентерберийского. Выходя с митинга, некоторые из наших советских товарищей говорили:
- Почти как в Москве...
Конечно, здесь было известное преувеличение, но все-таки подобная оценка являлась показательной.
В других городах было то же самое. Для присутствия на митингах в качестве почетных гостей я направил в провинцию всех ответственных работников посольства, в частности моего заместителя, советника К. В. Новикова, - в Бирмингем, где должен был выступать лорд Бивербрук. Этот митинг был особенно удачен: он происходил под открытым небом и собрал свыше 50 тыс. человек. Настроение присутствующих было приподнятое. Бивербрук резко ставил вопрос о втором фронте. Митинг встретил его громовыми рукоплесканиями.
Но, пожалуй, еще характернее был такой эпизод. Председатель митинга бирмингемский лорд-мэр Типтафт во вступительном слове, между прочим, бросил:
- Вот говорят о коммунизме... Да если бы сейчас произвести у нас голосование по этому вопросу, большинство страны, пожалуй, оказалось бы в коммунистах!
Митинг откликнулся громовым "Да! Да!" и покрыл слова лорд-мэра бурными аплодисментами.
Разумеется, слова Типтафта приходилось принимать "со щепоткой соли", но все-таки... Какова должна была быть общественная атмосфера, чтобы с подобным заявлением выступил лорд-мэр Бирмингема, твердыни металлургических компаний и гнезда чемберленовцев!
Такие настроения сохранились и позднее. Так, 12 августа в Глазго состоялся большой митинг под открытым небом, на котором свыше 20 тыс. человек потребовали безотлагательного открытия второго фронта. Того же требовали многие британские тред-юнионы - горняки Южного Уэльса, машиностроители Лондона, текстильщики Ланкашира и др. 25 октября 50 тыс. человек, собравшихся на митинг на Трафальгарской площади в Лондоне, потребовали от правительства немедленной организации второго фронта.
Чрезвычайно характерны были также сценки, ежедневно происходившие тогда в самых обыкновенных английских "пабах" (пивных), так охотно посещаемых английскими рабочими. Друзья и товарищи выпивают, перешучиваются, толкуют о всяких текущих делах. Но вот подходит момент, когда объявляются военные новости. Все вдруг замолкают и настораживаются.
Включается радио. Сообщается сводка с советско-германского фронта... Люди с напряженным вниманием, насупившись, слушают ее... Потом радио сразу выключается - остальной информацией никто не интересуется. Простые английские люди, не посвященные в тайны "высокой политики", здоровым классовым чутьем улавливали все историческое значение битвы на Волге как решающего перелома в ходе второй мировой войны.
Одновременно широкая кампания в пользу открытия второго фронта развертывалась за океаном. В начале августа по городам США прокатилась волна массовых митингов с этим требованием (в Нью-Йорке присутствовали 75 тыс., в Детройте - 20 тыс. и т. д.). Те же требования выдвинули съезд профсоюза автомобильной промышленности (10 августа) и съезд Конгресса производственных профсоюзов США (15 ноября), а также ряд отдельных американских профорганизаций. На скорейшем открытии второго фронта энергично настаивали многие общественные организации и видные политические и культурные деятели страны.
Особенно показательно было поведение республиканского кандидата в президенты Уэндела Уилки. В качестве личного представителя Рузвельта он побывал в конце сентября 1942 г. в Москве и в интервью корреспонденту "Известий" заявил, что, по его мнению, наиболее эффективным способом, каким можно выиграть войну, оказывая помощь Советскому Союзу, является установление Соединенными Штатами вместе с Великобританией "подлинного второго фронта в Европе и в наиболее кратчайший срок, который одобрят наши военные руководители". По возвращении в Вашингтон Уэндел Уилки в интервью представителям американской печати 14 октября еще раз подтвердил свое московское заявление.
В такой обстановке мое выступление 30 июля перед многочисленным собранием парламентариев, а главное, то сочувствие, с которым оно было встречено столь ответственной аудиторией, лишний раз показали Черчиллю, что требование скорейшего открытия второго фронта становится популярным уже в таких кругах, с которыми ему необходимо серьезно считаться. Надо было срочно принять меры для "успокоения" взволнованных умов, для предупреждения дальнейшего роста советофильской волны, которая могла поставить под угрозу военную политику правительства. Поездка премьера в Москву, встреча и переговоры его со Сталиным являлись прекрасным "горчичником" для отвлечения общественных страстей от лозунга "Второй фронт немедленно!". Этот мотив в дополнение к другим, выше охарактеризованным, сыграл, как мне кажется, немалую роль в решении военного кабинета санкционировать визит премьера в Москву.
На следующий день, 31 июля, я имел важную беседу с руководителями наиболее крупных английских газет. Поскольку моя встреча с парламентариями носила "закрытый характер", я не мог дать сведения о ней в печать, что было бы очень важно с точки зрения борьбы за второй фронт в 1942 г. Чтобы обойти эту трудность, я пригласил в посольство главных редакторов лондонской прессы и по существу повторил перед ними свою речь, произнесенную мной накануне в здании палаты общин. В последующие дни и недели это нашло свое отражение в позиции различных органов печати по жгучему вопросу момента.
Несколько позднее, уже в сентябре, я имел большую беседу на тему о втором фронте в 1942 г. с группой лондонских корреспондентов{233}. Возвращаюсь, однако, к поездке Черчилля в Москву. Поскольку я сам в ней не участвовал, никаких личных воспоминаний о ней у меня не имеется. Считаю необходимым все-таки хотя бы вкратце рассказать об ее истории, пользуясь для этого сообщениями Черчилля в его мемуарах, корректированными тем, что мне пришлось в дальнейшем услышать и узнать из других источников, заслуживающих доверия. 2 августа Черчилль вылетел из Англии в Каир, а 10 августа - из Каира в Москву. Путь пролегал через Тегеран, Кавказ, Куйбышев: под Сталинградом тогда еще шли жестокие бои. Премьера сопровождала большая свита, включая начальника генштаба генерала Уэйвелла, маршала авиации Теддера и постоянного товарища министра иностранных дел А. Кадогана. Кроме того, с Черчиллем летел также А. Гарриман, который представлял Рузвельта. 12 августа англо-американские гости прибыли в Москву, где оставались три дня.
Первая встреча Черчилля и Сталина состоялась 12 августа. Она продолжалась четыре часа. Настроение у всех присутствующих было крайне напряженное. Да и не удивительно: Черчилль в ней подробно обосновывал причины, побудившие англо-американцев отказаться от открытия второго фронта в 1942 г. Его аргументы, однако, как и следовало ожидать, не убедили Сталина, который в ответ заявил, что англо-американцы, видимо, просто боятся схватиться лицом к лицу с германской армией. Черчилля это задело, и он стал доказывать, что русские, как люди "сухопутные", плохо понимают всю сложность и трудность морских десантов. Соглашения между сторонами не произошло.
Затем Черчилль развернул перед Сталиным картину операции "Факел" и открывающиеся тут перспективы. "Для того чтобы лучше иллюстрировать мою точку зрения, - пишет Черчилль в мемуарах, - я нарисовал крокодила и показал, что нашим намерением является атаковать мягкое подбрюшье зверя"{234}. На большом глобусе британский премьер объяснил, какие серьезные выгоды для союзников представляет очищение Средиземного моря от врага. Разумеется, советская сторона не могла согласиться с британской, но, как пишет Черчилль, "лед все-таки был сломан, и мы расстались в атмосфере доброй воли"{235}. Эта оценка результатов первой встречи была излишне оптимистичной. Уже на следующий день, 13 августа, Сталин вручил британскому премьеру меморандум, в котором говорилось: "В результате обмена мнений в Москве, имевшего место 12 августа с. г., я установил, что Премьер-Министр Великобритании г. Черчилль считает невозможной организацию второго фронта в Европе в 1942 г.".
Указав далее, что открытие второго фронта, в 1942 г. было предусмотрено англо-советским коммюнике от 12 июня 1942 г., что советское командование строило план своих летних и осенних операций в расчете на наличие второго фронта и что отказ от Создания его наносит моральный удар всей советской общественности, осложняет положение Красной Армии и наносит ущерб планам советского командования, меморандум продолжал: "Мне и моим коллегам кажется, что 1942 г. представляет наиболее благоприятные условия для создания второго фронта в Европе, так как почти все силы немецких войск, и притом лучшие силы, отвлечены на Восточный фронт, а в Европе оставлено незначительное количество сил, и притом худших сил. Неизвестно, будет ли представлять 1943 г. такие же благоприятные условия для создания второго фронта, как 1942 г. Но мне, к сожалению, не удалось убедить в этом г. Премъер-Министра Великобритании, а г. Гарриман, представитель Президента США, при переговорах в Москве целиком поддержал г. Премъер-Министра"{236}.