Страница:
- Расскажите об этом эстонце.
Председатель переглядывается с Канилу и молчит. Мы стоим на лестнице сельсовета и смотрим на грохочущую игру накатной волны. Шторм сотрясает и взрывает землю и никак не утихает.
- Ну, хоть что-нибудь скажите.
- Не хочу. Дрянной был человек.
Вот я стою перед ним, и вместе со мной стоит вся Эстония, и я не могу стереть в памяти этого человека грязный след, оставленный пьяницей, авантюристом или мошенником. Одной из радостей маленького народа является знание друг друга, а обратной стороной этой радости - ответственность друг за друга.
Его взгляд скользнул по моим галифе. Они еще не высохли после вчерашнего.
- Плохие штаны.
- В кожаных, конечно, было бы теплее.
На Йорелё великолепные штаны из тюленьей кожи, которые придают ему обаяние могиканина. Штанины плотно облегают ноги и только ниже щиколотки расширяются вроде гамаш, закрывая стандартные фабричные башмаки. На широком поясе болтается кожаный футляр, из которого торчит рукоятка финки, вырезанная из белого моржового клыка.
- Так закажи себе, раз хочешь ходить на охоту.
- Где?
- В мастерской, конечно.
- А у вас тут есть мастерская?
- Пошивочное ателье, - уточняет Канилу. - Я отведу тебя туда.
КОЖАНЫЕ ЧУЛКИ
Штаны стоят десять рублей. Может быть, я ослышался? Мерку снимает с меня старая Эрвинаут. У окна стоят несколько швейных машинок, от кож разит ворванью. Эрвинаут откровенно прыскает, когда я прошу ее сделать штаны сверху подлиннее. Чукчи подпоясываются ремнем ниже пояса, здешний обычай носить брюки напоминает {247} времена их создания, когда штаны сшивали из двух чулок. Во многих языках воспоминание об этом сохранилось в употреблении слова "брюки" только во множественном числе, в то время как у рубашки или у пиджака, например, есть еще и единственное число. Большая полка уставлена обувью разных фасонов и самых пестрых расцветок: одна пара низенькая, как комнатные туфли, другая - с длиннейшими, доходящими до паха голенищами. Спрашиваю о ее назначении.
- Для каждой погоды своя обувка, - объясняет Канилу. - В летние дожди и грязь носят большие плэкыт'ы. Подошва толщиной в сантиметр из кожи морского зайца - лахтака, верх из темно-коричневых шкурок нерпы, широкий белый ремень для застежки, в отличие от эстонских постол, начинается под ступней, от плюсны. С первыми холодами обувают куда более красивые кожаные сапоги на меху, доходящие до половины икры, с красной окантовкой.
- В какую же погоду?
- Они хороши при морозе градусов в двадцать восемь, - отвечает Канилу.
И только в самую стужу на ноги натягивают доходящие до колен кожаные чулки, какие во всей Северной Азии шьют из кожи оленьих ног - из камуса. Слово это финно-угорского происхождения. Когда-нибудь я, может быть, найду время доказать, что о камусе упоминал уже Геродот. Зубы портнихи, шьющей мне штаны, стерты до самых корней, как будто их ровно подпилили рашпилем. Я знаю, чем это вызвано, но на всякий случай все-таки уточняю у Канилу.
- Ну да, она зубами обжевывает всю подошву.
- Так делают и теперь?
- Нет, конечно, но зато и обувь стала хуже, не такая мягкая и непромокаемая.
Нередко ценой прогресса становится снижение качества, но оно в десятки раз окупается чем-нибудь другим. Может быть, раньше обувь была мягче, но зато женщина-чукчанка редко доживала до возраста Эрвинаут.
Сегодня в Уэлене опять праздник, поселок словно вымер, и только собаки целыми стаями крадутся за нами да в укрытых от ветра местах дети играют в древнюю якутскую игру: мальчики набрасывают лассо на оленьи рога, лежащие на земле. Население Уэлена смешанное во всех отношениях. Помимо чукчей здесь немало эски-{248}мосов, а со времен организации колхозов кроме морских охотников живут и оленеводы. Основной отраслью хозяйства остается все же охота на моржей, тюленей и китов, теперь к этому прибавилось пушное звероводство. Крыши фермы серебристых лисиц виднеются по ту сторону пенящейся лагуны. Деревня на пустынных дюнах растянулась на целый километр, в иных местах дюны настолько понижаются, что океанские волны могли бы без особых усилий захлестнуть узкую каменистую косу и соединиться с клокочущей водой лагуны. Насколько помнит Канилу, такое случается крайне редко. Берег по ту сторону лагуны постепенно растворяется в тумане и мелком дождике, сеющем будто из сита. Сегодня Уэлен оторвался от всего света и мчится по морю, как потерпевший крушение и вцепившийся в длинное бревно человек, которого беспрерывно накрывают яростные взрывы брызг.
ИЗЛОМЫ
Канилу хочет показать мне свою школу.
Школьных зданий в Уэлене целых два. Оба стоят на восточном конце поселка, где низкие дюны, незаметно повышаясь и меняя окраску, переходят в зеленую тундру, образуют ступенчатый каменистый уступ и неожиданно могучим скалистым откосом исчезают в затянутом штормовой мглой небе. Это та самая гора, которую мы видели с борта сейнера - только вчера! - и обратную сторону которой ощупывали ошеломленные взгляды Беринга и Кука. Историческими являются и оба школьных здания, и пространство вокруг них, и каменистая почва, на которой они стоят. Первую школу привезли на пароходе в 1915 году, но открыли ее только после гражданской войны - это сделал представитель Камчатского революционного комитета И. Брук 9 октября 1923 года. До того дети ходили в миссионерскую школу на острове Св. Лаврентия, принадлежащем США. Вторую школу заложили лет десять назад. Сейчас заканчиваются отделочные работы, и через несколько недель она примет первых учеников. В поселке это единственное двухэтажное здание, красивое и представительное, с крашеными стенами и широкими окнами. Уже два этих школьных здания разделяет глубокая пропасть времени. Что же говорить об обвалившихся земляных жилищах чукчей, из которых торчат гигантские ребра китов, вздыбившиеся к небу таинственны-{249}ми тотемами, как глашатаи ожившей истории! Разверстая челюсть, полностью сохранившаяся, похожая на фантастически изогнутую арку ворот, достаточно высокую, чтобы пропустить всадника. Поблекшие ребра своими причудливыми плоскостями, словно взятыми из геометрии Римана, напоминают пропеллеры, забытые пришельцами из космоса. На протяжении тысячелетий они служили чукчам и эскимосам основным строительным материалом. Их нужно увидеть, чтобы понять жизненную силу и грандиозность этой ошеломляющей, ни на что не похожей арктической культуры. Только тут, в этом проливе, где самый богатый на всем земном шаре животный мир, могла она расцвести так пышно.
- Там, наверху, наше кладбище, - показывает Канилу на затянутый туманом горный уступ, господствующий каменным бастионом над дюнами, морем и окружающей местностью. - Если бы вы знали, какое это древнее кладбище!
И только теперь я вдруг прозрел! Вокруг меня лежит Северная Троя! Не уничтоженная Агамемноном, она пришла из глубины трех тысячелетий в наши дни, из XXII египетской династии в девятую пятилетку, и символ непрерывности жизни - вот эта серебристая арка ребра!
Мне доставляет радость потрескивание каменного угля под плитой и посвистывающий за окном ветер, который, не теряя скорости, разбросал туман и, насколько видит глаз, гонит перед собой белопенные волны - справа в Ледовитом океане, слева в такой же пустынной лагуне. И конечно же больше всего меня радует встреча с Канилу и то, что встреча была именно такой.
- Два или три года тому назад приехали двое писателей, - рассказывает он, прихлебывая кофе, - все время пили. Шли в магазин, покупали пять или двенадцать бутылок и снова пили. Я не пью.
Я уже вчера заметил, что он очень внимательно следит за своей одеждой, к ее стилю как будто не очень подходит его доверительный, всегда серьезный разговор. Сколько же ему лет?
- Раньше мы ходили на Ратманов. - Этот остров расположен посреди Берингова пролива, в нескольких милях от принадлежащего Соединенным Штатам острова Крузенштерна. - Вот это была жизнь! Весной яиц - во! Досюда!
Он, как мальчишка, резанул ребром ладони по горлу. {250} Или я ошибаюсь? Отер подразделял поморов Ледовитого океана на морских охотников, рыбаков и птицеловов. В миллионных птичьих колониях Дальнего Севера сбор яиц - работа гораздо более мужская, чем это можно предположить... Канилу хотел стать учителем, но он плохо слышит, и потому его не приняли в институт. Теперь он поедет в Магадан учиться какой-то технической профессии.
- Батя хочет меня женить.
О бате, своем отчиме, он говорит с большим уважением. Я молчу, в темнеющей комнате разговор течет задумчиво, как исповедь, о которой завтра могут пожалеть.
- Понимаете, мне становится жалко себя, у нее уже ребенок семи лет. Я в этом деле человек сдержанный, а теперь наши семьи хотят, чтобы я женился на ней. Я, конечно, не возражаю, - может быть, батя последний год живет, да и девочка славная, такая милая, пойдет в первый класс, - но все-таки... Семьи договорились, что поделаешь...
Он давно уже ушел, но в красноватом отсвете тлеющего очага все еще взбудораженными птицами кружат вопросительные знаки. Чем вызвано мое молчание - робостью? Или я восхищался его социальным чувством долга? Должен ли я был постучать по его комсомольскому значку? Или надо учиться у него человечности, свободной от предрассудков? А как обстоит дело с моральной ответственностью путешественника? Обязывает ли она меня вычеркнуть эти строки? Или, наоборот, подчеркнуть их?
Он родился в земляном жилище, признался он мне возле школы, и тут же попросил прислать ему из Таллина пластинку битлов. Так я еще раз убедился в том, что сложные изломы веков дольше всего сохраняются в душе человека, даже под элегантной нейлоновой курткой.
Я вызываю в памяти серебристые китовые ребра, иные из которых снизу покрыты темно-зеленым мхом, чтобы на этом закончить свой сегодняшний день.
ПЕРВЫЕ КОРАБЛИ
Путевые записки Георга Форстера обеспечили их автору, наряду с литературной славой, почетное место в истории географических открытий.
Как известно, долгое время существовала гипотеза, {251} основанная на идее симметрии, согласно которой в Южном полушарии должен был находиться гигантский материк, уравновешивающий Евразию. Экспедиция Кука опровергла эту гипотезу, но Форстер описал, как это произошло, точнее, чем сам Кук: сделав это с помощью его же аргументов, его словами и используя ход его мысли, он тем самым еще раз указал на возможные трагические последствия в сфере обращения научных идей в результате небрежного отношения к словам. Форстер пишет:
"Смысл нашего опасного путешествия состоял в исследовании Южного полушария до 60 градусов широты, чтобы выяснить, нет ли в тамошнем умеренном поясе (разрядка моя. - Л. М.) большого материка. Наши поездки в разных направлениях не только доказали, что в южном умеренном поясе материка нет, но - поскольку мы в зоне холода земного шара проникли до 71 градуса широты - то и доказали с большой вероятностью, что пространство, находящееся к югу от Полярного круга, далеко не все покрыто сушей. И все-таки капитан Кук по-прежнему придерживается мнения, что возникновение айсбергов невозможно объяснить иначе, как только тем, что они образуются в долинах и фьордах побережья этого материка; только таким образом он считал возможным объяснить различие форм ледовых масс... На основании этого капитан Кук твердо убежден, что вокруг Южного полюса расположено огромное пространство суши, с которой, увы, нечего делать, потому что он убежден, что Земля Сэндвича является одной из самых северных точек этого континента и что континент в своей подавляющей части находится по ту сторону Полярного круга. В довершение всего он еще утверждает, что в южной части Атлантического и Индийского океанов этот материк простирается на север дальше, чем в Тихом океане, потому что в первых двух мы находим лед значительно севернее, чем в последнем".
Если в эстонской литературе встречаются утверждения, противоположные тем, которые я выделил разрядкой, то они объясняются незнанием существа дела или основываются на его произвольном толковании.
Георг Форстер не участвовал в третьем плавании капитана Кука, но он перевел и отредактировал отчет Кука и его преемника Кинга. Благодаря посредничеству Форстера прапрадеды Йорелё и Канилу предстают перед на-{252}ми такими, какими они были 10 августа 1778 года. Это достойное внимания зрелище:
"Войдя в залив, мы увидели на его северном берегу селение и многочисленных жителей, причем появление наших кораблей вызвало у них явное беспокойство и недоверие: можно было разглядеть туземцев, уходящих в глубь страны с узлами за спиной. Я решил высадиться вблизи их жилищ и сделал это в сопровождении нескольких офицеров, на трех шлюпках, снабженных оружием. Неподалеку от деревни нас встретили 30-40 человек в полной боевой готовности. Они были вооружены алебардами, луками и стрелами. Когда мы приблизились к берегу, трое из них вышли нам навстречу и, сняв шапки, отвесили глубокие поклоны. Мы ответили им столь же учтиво, но нам не удалось убедить их подождать на берегу, пока мы сойдем с лодок, они удалились немедленно, как только шлюпки подошли к берегу. Я последовал за ними без спутников и без оружия. С помощью знаков, с которыми я к ним обращался, я добился того, что они остановились и приняли от меня кое-какие безделушки, за которые они дали мне две лисьих шкуры и два моржовых клыка.
Они вели себя крайне недоверчиво и настороженно, знаками давая понять, что остальным нашим людям не следует подниматься к селению: когда я попытался положить одному из них руку на плечо, он отскочил назад на несколько шагов, а когда я делал шаг вперед, они отступали назад. Они были готовы в любой момент пустить в ход свои копья, а люди, стоящие на холме, всем своим видом показывали, что поддержат их стрелами. Мне и нескольким моим спутникам все же удалось неприметно войти в соприкосновение с ними. Бусы, которые я им роздал, внушили им некоторое доверие к нам, так что они уже не проявляли беспокойства, когда еще несколько наших людей присоединилось к нам, и постепенно между нами завязалась торговля... Но ни один предмет, полученный ими, не повлиял на них настолько, чтобы они уступили нам копье или лук, - наоборот, это оружие они держали в постоянной готовности, не выпуская из рук, за исключением тех из них, которые угостили нас пеньем и танцами, но и они положили оружие так, чтобы в любой момент его можно было схватить, причем безопасности ради они попросили нас сесть на землю.
Их стрелы были снабжены наконечниками из кости и {253} камня, но очень немногие наконечники были зазубрены, а некоторые были округлые и тупые. Мне трудно сказать, для какой цели они были предназначены, разве что для охоты на мелких животных, чтобы не нанести ущерба шкуре. Луки их похожи на те, что мы видели в Америке, а также на эскимосские. Копья и алебарды были стальные или железные, европейской или азиатской работы. Они были с величайшим старанием украшены резьбой и инкрустацией из бронзы или из какого-то белого металла. У этих людей, столь рьяно охранявших от нас свои луки и стрелы, на ремешках из красной кожи, переброшенных через правое плечо, висели копья, а колчаны на левом плече были полны стрел. Некоторые колчаны были удивитeльнo красивы. Изготовленные из красной кожи, они были оторочены красивой каймой и всячески изукрашены.
И многие другие предметы, а особенно их одежда, выполнены с таким мастерством, подобное которому мы никак не ожидали встретить у народа, живущего в таких высоких широтах. Все американцы 1, которых мы видели прежде, отличались невысоким ростом, лица у них круглые, с выдающимися скулами. Этот же народ, среди которого мы сейчас находимся, рослый и длиннолицый, и кажется, что он принадлежит совсем к другому племени. Мы не видели ни детей, ни стариков, за исключением одного лысого старика, и только он был без оружия. Все эти люди были среднего возраста и, как на подбор, здоровые и сильные. У старика на лице была черная отметина, у других мы ничего подобного не видели. У всех уши были проколоты, и некоторые носили в ушах стеклянные бусы. Это было почти единственное их украшение, они ничего не продевали в губы, отличаясь и этим от виденных нами американцев". Дальше Кук описывает их одежду: головной убор, доха, штаны, сапоги и перчатки - последние конечно же для защиты от стрел. "Все это изготовлено из исключительно красиво отделанных шкур оленя или морской коровы". Говоря о морской корове, Кук имеет в виду не то легендарное, описанное Стеллером млекопитающее, чье вкусное мясо, молоко и ценная шкура дали основание для столь непоэтичного названия и для еще более непоэтичного их уничтожения, а моржа. Не стоило бы особенно распространяться на эту тему, {254} если бы за этим не скрывалось одно из немногих финно-угорских заимствований в английском языке. На страницах дневника Кук выражает свое удивление: "Я не понимаю, почему это животное (morsk) стали называть морской лошадью..." Мы-то понимаем: потому, что "seahorse" и "morsk" фонетически очень похожи. "Морж", как известно, слово лапландского происхождения. Если в ранней эстонской литературе это животное с могучими слоновыми бивнями несколько неожиданно именуют морской лошадью, то это всего-навсего языковой бумеранг, который, совершив полный оборот вокруг земного шара, вернулся на берега Балтийского моря. А теперь возвратимся обратно с неба на землю. "Их зимние жилища отличаются от летних. Зимние имеют куполообразный свод, и пол в них несколько ниже уровня земли. Я обследовал одно такое жилище, имевшее овальную форму, общая его высота равнялась примерно двадцати футам, свод же начинался с высоты двенадцати футов 2. Каркас состоял из дерева и китовых ребер, размещенных, весьма удачно и соединенных между собой кусками поменьше из этого же материала. На этот каркас накладывается грубая и прочная трава, которая потом засыпается землей, так что снаружи это жилище кажется маленьким холмиком. Вдоль двух длинных и одной короткой стороны кладутся подпорные стенки из камня высотой в 3 или 4 фута 3. Со второй короткой стороны делается наклонная насыпь, которая ведет к входу - дыре, проделанной в кровле. Пол в таком жилище дощатый, под ним нечто вроде подклети, в которой ничего, кроме воды, я не увидел. В торцовой части таких земляных жилищ я видел сводчатое помещение, которое я счел кладовой. С жилым помещением она соединена темным проходом, а воздух поступает туда через отверстие в потолке. И хотя дыра эта на уровне земли, по которой мы ходили, находясь снаружи, все же нельзя сказать, что кладовая помещается полностью под землей, потому что один ее торец примыкает к откосу холма... и сложен из камня. Сверху возвышается нечто вроде караульной будки или дозорной башни, сложенное из костей больших рыб". В этом строении мы безошибочно узнаем свайный амбар, древнейшую постройку охотничьих племен Северной Евразии, границей {255} распространения которых на западе были Финляндия и Эстония. За этим у Кука следует описание летнего жилища и вешал, причем подчеркивается, что вешала для сушки рыбы сделаны из китовых костей. Море - основной источник, откуда чукчи черпают себе питание. Этот вывод Кука полностью относится и к береговым чукчам. "Страна эта казалась исключительно бесплодной, мы не видели здесь ни деревьев, ни кустов. Дальше к западу мы приметили гряду гор, покрытую недавно выпавшим снегом.
Поначалу мы приняли эту страну за часть острова Алашка, отмеченного на карте Штелина. Но очертание берега, а также положение и размеры противоположного американского побережья, заставили нас сделать заключение, что это страна чукчей, то есть восточная оконечность Азии, открытая Берингом в 1728 году".
Если бы мы вместе с Куком окинули взглядом "противоположное американское побережье", то увидели бы, как за горами и лесами, на другом конце материка, сражается длинноволосый юноша, которому едва исполнился двадцать один год. Отвоевав свое, он приедет в Эстонию, построит в Тарту главный университетский корпус, закажет профессорский мундир и на дверях своей квартиры прикрепит медную пластинку с надписью: "Проф. Др. Иоганн В. Краузе".
Через двенадцать лет здесь стал на якорь бывший астроном Кука Биллингс, на службе Российской империи возведенный в ранг капитана, а позднее удостоенный звания коммодора, при том, что "дух Кука, по всей видимости, не витал над ним". Эти язвительные слова Сауэра вполне справедливы, во всяком случае, в отношении всего, что касается мореплавания. "До сего времени господин Биллингс с упрямой самоуверенностью отклонял предложения капитана Сарычева и суждения всех других офицеров, отважившихся высказать собственное мнение". Теперь, летом 1791 года, твердолобый Биллингс решил пересечь Чукотку пешком, несмотря на всю опасность подобного путешествия и на противодействие спутников. Этот трудный переход заслуживает признания не только из-за его спортивного духа, а и потому, что был собран богатый этнографический материал. Но Биллингс так ни разу и не увидел берега, для описания которого он, собственно, и был сюда направлен.
Седьмого августа незадачливый господин Сауэр, не {256} испытывая никаких дурных предчувствий, сошел с корабля на землю и не успел моргнуть глазом, как у бедняги срезали с мундира пуговицу. Господин Сауэр рассвирепел и сбил с ног чукчу, который остался лежать на земле, корчась от смеха. Какой-то казак объяснил Сауэру, что пуговицы срезают у тех, кого считают слабаками. "Ах, вот как! - взвился Сауэр. - Тогда побежим наперегонки!" Чукча согласился, неопределенно махнув рукой куда-то на другой конец полуострова, до которого было "не меньше мили", то есть полтора километра с лишком. Сошлись наконец на ста метрах, и господин Сауэр пришел первым. Чукчи поздравляли победителя, господин Сауэр сиял достойно и умиротворенно, пока до его сознания не дошли слова толмача: "...что хоть я и настоящий мужчина, но очень уж мал ростом!" И он тут же вернулся на борт, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет! Насколько мы знаем характер этого человека, своему слову он не изменил, но все-таки успел подразделить чукчей на береговых - морских охотников - и на оленных, что полностью соответствует истине.
Биллингс договорился со старшиной оленных чукчей Имлератом. Полугодовое путешествие по стране обошлось ему в "5 пудов табаку, 3 пуда стеклянных пронизок, 2 1/2 пуда железа, наковальню, большой молот, два топора, десять напилков, и разных мелочных вещей, как-то ножей, ножниц, зеркал, игол и прочего". В нарушение закона о запрете снабжения чукчей оружием, Имлерат получил даже ружье "с малою частию пороха и дроби". Но измерить глубину залива чукчи все-таки не позволили, опасаясь, что, "узнав обстоятельно положение их берегов, удобнее будет после напасть на них нечаянно и завладеть их землею", - заключает Сарычев, признавая тем самым за чукчами умение мыслить политически. Сарычеву же принадлежит следующее описание их прибытия в Мечигменскую губу: "Когда пристали байдары к берегу, то, выгрузив из оных всю поклажу, остановили здесь приезжих, не позволяя никому из них проближаться к селению. Между тем жители впереди их развели два огня и побросали в него куски жира, отчего сделался густой дым. Тогда наших путешественников и всех своих одноземцев, прибывших с нами, перевели чрез огонь, равно и поклажу перенесли чрез оный. После сего Имлерат сел на лугу и посадил с собою капитана Биллингса, поздравлял его с благополучным приездом, желал ему счастливого успеха {257} в предприятиях и уверял, что с его пособием может он ездить безопасно по их земле, где только пожелает. Но чтоб дружество между ними было тверже, должно им взаимно поменяться верхними одеждами", что и было сделано.
Сарычев пришел к выводу, что, проводя гостей через густой дым, чукчи хотели предохранить себя от заразных болезней. Пожалуй, так оно и было, сомневаться в этом не приходится, несмотря на всю ритуальную форму приема. Обитатели тундры, жившие отдельными, обособленными друг от друга общинами, так называемыми изолятами, были чрезвычайно восприимчивы ко всяким внешним воздействиям, грипп, корь и легочные катары были для них смертельными, не говоря уже о проказе, распространившейся на Колыму и оказавшейся роковой для племени одулов. Путешествие Биллингса было мучительно трудным. Вместе со своими десятью спутниками он попал в полную зависимость от оленьего стада, направление и скорость передвижения которого определялись наличием ягеля в тундре. Однажды в чудесный тихий вечер на берегу реки Чемига таких минут на их долгом пути было не много - неподалеку от Биллингса расположились Имлерат и молодые чукчи. Оленеводы о чем-то спорили с Имлератом, спорили почтительно, но яростно, и в конце концов разошлись. Только через месяц Биллингс узнал, что обсуждался вопрос его убийства - на этом настаивали молодые чукчи. Имлерат сдержал свое слово. В декабре весь запас водки капитана замерз. "Каково нам было сносить жестокость морозов? Каждый день при пронзительных ветрах шесть часов на открытом воздухе, не находя никаких дров к разведению огня, кроме мелких прутиков, местами попадавшихся, едва достаточных растопить немного снегу для питья, ибо реки замерзли до дна, а притом путешествовать с неповоротливыми и упрямыми чукчами, которые вывели бы из терпения и самого Иова". Слова эти продиктованы отчаянием, а значит, они не вполне справедливы. Олень является кормильцем чукчей, на языке политэкономии он не средство производства, а продукт труда. Даже в наши дни жители Севера не решаются использовать оленей в качестве вьючных животных, и домочадцы Имлерата тащили всю поклажу на себе, упаковав ее в тюки весом от тридцати до пятидесяти килограммов каждый. Передвигались конечно же пешком, чаще по пять, иногда же только по два километ-{258}ра в день, в зависимости от наличия выпасов, и единственной опорой путников была короткая медвежья пика, на которую можно было опереться. Естествоиспытатель К. Мерк умер вскоре после возвращения, через семь лет за ним последовал Биллингс. Отчет об их экспедиции был опубликован уже после их смерти. И все-таки не следует недооценивать отчаянный поступок упрямого астронома. Несмотря на то что до прибытия сюда Врангеля большая часть Чукотского побережья на картах по-прежнему обозначалась пунктирной линией, именно на Биллингсовой карте Северо-Восточной Азии появились первые горы и долины, появилось благозвучное название реки - Амгуема.
Председатель переглядывается с Канилу и молчит. Мы стоим на лестнице сельсовета и смотрим на грохочущую игру накатной волны. Шторм сотрясает и взрывает землю и никак не утихает.
- Ну, хоть что-нибудь скажите.
- Не хочу. Дрянной был человек.
Вот я стою перед ним, и вместе со мной стоит вся Эстония, и я не могу стереть в памяти этого человека грязный след, оставленный пьяницей, авантюристом или мошенником. Одной из радостей маленького народа является знание друг друга, а обратной стороной этой радости - ответственность друг за друга.
Его взгляд скользнул по моим галифе. Они еще не высохли после вчерашнего.
- Плохие штаны.
- В кожаных, конечно, было бы теплее.
На Йорелё великолепные штаны из тюленьей кожи, которые придают ему обаяние могиканина. Штанины плотно облегают ноги и только ниже щиколотки расширяются вроде гамаш, закрывая стандартные фабричные башмаки. На широком поясе болтается кожаный футляр, из которого торчит рукоятка финки, вырезанная из белого моржового клыка.
- Так закажи себе, раз хочешь ходить на охоту.
- Где?
- В мастерской, конечно.
- А у вас тут есть мастерская?
- Пошивочное ателье, - уточняет Канилу. - Я отведу тебя туда.
КОЖАНЫЕ ЧУЛКИ
Штаны стоят десять рублей. Может быть, я ослышался? Мерку снимает с меня старая Эрвинаут. У окна стоят несколько швейных машинок, от кож разит ворванью. Эрвинаут откровенно прыскает, когда я прошу ее сделать штаны сверху подлиннее. Чукчи подпоясываются ремнем ниже пояса, здешний обычай носить брюки напоминает {247} времена их создания, когда штаны сшивали из двух чулок. Во многих языках воспоминание об этом сохранилось в употреблении слова "брюки" только во множественном числе, в то время как у рубашки или у пиджака, например, есть еще и единственное число. Большая полка уставлена обувью разных фасонов и самых пестрых расцветок: одна пара низенькая, как комнатные туфли, другая - с длиннейшими, доходящими до паха голенищами. Спрашиваю о ее назначении.
- Для каждой погоды своя обувка, - объясняет Канилу. - В летние дожди и грязь носят большие плэкыт'ы. Подошва толщиной в сантиметр из кожи морского зайца - лахтака, верх из темно-коричневых шкурок нерпы, широкий белый ремень для застежки, в отличие от эстонских постол, начинается под ступней, от плюсны. С первыми холодами обувают куда более красивые кожаные сапоги на меху, доходящие до половины икры, с красной окантовкой.
- В какую же погоду?
- Они хороши при морозе градусов в двадцать восемь, - отвечает Канилу.
И только в самую стужу на ноги натягивают доходящие до колен кожаные чулки, какие во всей Северной Азии шьют из кожи оленьих ног - из камуса. Слово это финно-угорского происхождения. Когда-нибудь я, может быть, найду время доказать, что о камусе упоминал уже Геродот. Зубы портнихи, шьющей мне штаны, стерты до самых корней, как будто их ровно подпилили рашпилем. Я знаю, чем это вызвано, но на всякий случай все-таки уточняю у Канилу.
- Ну да, она зубами обжевывает всю подошву.
- Так делают и теперь?
- Нет, конечно, но зато и обувь стала хуже, не такая мягкая и непромокаемая.
Нередко ценой прогресса становится снижение качества, но оно в десятки раз окупается чем-нибудь другим. Может быть, раньше обувь была мягче, но зато женщина-чукчанка редко доживала до возраста Эрвинаут.
Сегодня в Уэлене опять праздник, поселок словно вымер, и только собаки целыми стаями крадутся за нами да в укрытых от ветра местах дети играют в древнюю якутскую игру: мальчики набрасывают лассо на оленьи рога, лежащие на земле. Население Уэлена смешанное во всех отношениях. Помимо чукчей здесь немало эски-{248}мосов, а со времен организации колхозов кроме морских охотников живут и оленеводы. Основной отраслью хозяйства остается все же охота на моржей, тюленей и китов, теперь к этому прибавилось пушное звероводство. Крыши фермы серебристых лисиц виднеются по ту сторону пенящейся лагуны. Деревня на пустынных дюнах растянулась на целый километр, в иных местах дюны настолько понижаются, что океанские волны могли бы без особых усилий захлестнуть узкую каменистую косу и соединиться с клокочущей водой лагуны. Насколько помнит Канилу, такое случается крайне редко. Берег по ту сторону лагуны постепенно растворяется в тумане и мелком дождике, сеющем будто из сита. Сегодня Уэлен оторвался от всего света и мчится по морю, как потерпевший крушение и вцепившийся в длинное бревно человек, которого беспрерывно накрывают яростные взрывы брызг.
ИЗЛОМЫ
Канилу хочет показать мне свою школу.
Школьных зданий в Уэлене целых два. Оба стоят на восточном конце поселка, где низкие дюны, незаметно повышаясь и меняя окраску, переходят в зеленую тундру, образуют ступенчатый каменистый уступ и неожиданно могучим скалистым откосом исчезают в затянутом штормовой мглой небе. Это та самая гора, которую мы видели с борта сейнера - только вчера! - и обратную сторону которой ощупывали ошеломленные взгляды Беринга и Кука. Историческими являются и оба школьных здания, и пространство вокруг них, и каменистая почва, на которой они стоят. Первую школу привезли на пароходе в 1915 году, но открыли ее только после гражданской войны - это сделал представитель Камчатского революционного комитета И. Брук 9 октября 1923 года. До того дети ходили в миссионерскую школу на острове Св. Лаврентия, принадлежащем США. Вторую школу заложили лет десять назад. Сейчас заканчиваются отделочные работы, и через несколько недель она примет первых учеников. В поселке это единственное двухэтажное здание, красивое и представительное, с крашеными стенами и широкими окнами. Уже два этих школьных здания разделяет глубокая пропасть времени. Что же говорить об обвалившихся земляных жилищах чукчей, из которых торчат гигантские ребра китов, вздыбившиеся к небу таинственны-{249}ми тотемами, как глашатаи ожившей истории! Разверстая челюсть, полностью сохранившаяся, похожая на фантастически изогнутую арку ворот, достаточно высокую, чтобы пропустить всадника. Поблекшие ребра своими причудливыми плоскостями, словно взятыми из геометрии Римана, напоминают пропеллеры, забытые пришельцами из космоса. На протяжении тысячелетий они служили чукчам и эскимосам основным строительным материалом. Их нужно увидеть, чтобы понять жизненную силу и грандиозность этой ошеломляющей, ни на что не похожей арктической культуры. Только тут, в этом проливе, где самый богатый на всем земном шаре животный мир, могла она расцвести так пышно.
- Там, наверху, наше кладбище, - показывает Канилу на затянутый туманом горный уступ, господствующий каменным бастионом над дюнами, морем и окружающей местностью. - Если бы вы знали, какое это древнее кладбище!
И только теперь я вдруг прозрел! Вокруг меня лежит Северная Троя! Не уничтоженная Агамемноном, она пришла из глубины трех тысячелетий в наши дни, из XXII египетской династии в девятую пятилетку, и символ непрерывности жизни - вот эта серебристая арка ребра!
Мне доставляет радость потрескивание каменного угля под плитой и посвистывающий за окном ветер, который, не теряя скорости, разбросал туман и, насколько видит глаз, гонит перед собой белопенные волны - справа в Ледовитом океане, слева в такой же пустынной лагуне. И конечно же больше всего меня радует встреча с Канилу и то, что встреча была именно такой.
- Два или три года тому назад приехали двое писателей, - рассказывает он, прихлебывая кофе, - все время пили. Шли в магазин, покупали пять или двенадцать бутылок и снова пили. Я не пью.
Я уже вчера заметил, что он очень внимательно следит за своей одеждой, к ее стилю как будто не очень подходит его доверительный, всегда серьезный разговор. Сколько же ему лет?
- Раньше мы ходили на Ратманов. - Этот остров расположен посреди Берингова пролива, в нескольких милях от принадлежащего Соединенным Штатам острова Крузенштерна. - Вот это была жизнь! Весной яиц - во! Досюда!
Он, как мальчишка, резанул ребром ладони по горлу. {250} Или я ошибаюсь? Отер подразделял поморов Ледовитого океана на морских охотников, рыбаков и птицеловов. В миллионных птичьих колониях Дальнего Севера сбор яиц - работа гораздо более мужская, чем это можно предположить... Канилу хотел стать учителем, но он плохо слышит, и потому его не приняли в институт. Теперь он поедет в Магадан учиться какой-то технической профессии.
- Батя хочет меня женить.
О бате, своем отчиме, он говорит с большим уважением. Я молчу, в темнеющей комнате разговор течет задумчиво, как исповедь, о которой завтра могут пожалеть.
- Понимаете, мне становится жалко себя, у нее уже ребенок семи лет. Я в этом деле человек сдержанный, а теперь наши семьи хотят, чтобы я женился на ней. Я, конечно, не возражаю, - может быть, батя последний год живет, да и девочка славная, такая милая, пойдет в первый класс, - но все-таки... Семьи договорились, что поделаешь...
Он давно уже ушел, но в красноватом отсвете тлеющего очага все еще взбудораженными птицами кружат вопросительные знаки. Чем вызвано мое молчание - робостью? Или я восхищался его социальным чувством долга? Должен ли я был постучать по его комсомольскому значку? Или надо учиться у него человечности, свободной от предрассудков? А как обстоит дело с моральной ответственностью путешественника? Обязывает ли она меня вычеркнуть эти строки? Или, наоборот, подчеркнуть их?
Он родился в земляном жилище, признался он мне возле школы, и тут же попросил прислать ему из Таллина пластинку битлов. Так я еще раз убедился в том, что сложные изломы веков дольше всего сохраняются в душе человека, даже под элегантной нейлоновой курткой.
Я вызываю в памяти серебристые китовые ребра, иные из которых снизу покрыты темно-зеленым мхом, чтобы на этом закончить свой сегодняшний день.
ПЕРВЫЕ КОРАБЛИ
Путевые записки Георга Форстера обеспечили их автору, наряду с литературной славой, почетное место в истории географических открытий.
Как известно, долгое время существовала гипотеза, {251} основанная на идее симметрии, согласно которой в Южном полушарии должен был находиться гигантский материк, уравновешивающий Евразию. Экспедиция Кука опровергла эту гипотезу, но Форстер описал, как это произошло, точнее, чем сам Кук: сделав это с помощью его же аргументов, его словами и используя ход его мысли, он тем самым еще раз указал на возможные трагические последствия в сфере обращения научных идей в результате небрежного отношения к словам. Форстер пишет:
"Смысл нашего опасного путешествия состоял в исследовании Южного полушария до 60 градусов широты, чтобы выяснить, нет ли в тамошнем умеренном поясе (разрядка моя. - Л. М.) большого материка. Наши поездки в разных направлениях не только доказали, что в южном умеренном поясе материка нет, но - поскольку мы в зоне холода земного шара проникли до 71 градуса широты - то и доказали с большой вероятностью, что пространство, находящееся к югу от Полярного круга, далеко не все покрыто сушей. И все-таки капитан Кук по-прежнему придерживается мнения, что возникновение айсбергов невозможно объяснить иначе, как только тем, что они образуются в долинах и фьордах побережья этого материка; только таким образом он считал возможным объяснить различие форм ледовых масс... На основании этого капитан Кук твердо убежден, что вокруг Южного полюса расположено огромное пространство суши, с которой, увы, нечего делать, потому что он убежден, что Земля Сэндвича является одной из самых северных точек этого континента и что континент в своей подавляющей части находится по ту сторону Полярного круга. В довершение всего он еще утверждает, что в южной части Атлантического и Индийского океанов этот материк простирается на север дальше, чем в Тихом океане, потому что в первых двух мы находим лед значительно севернее, чем в последнем".
Если в эстонской литературе встречаются утверждения, противоположные тем, которые я выделил разрядкой, то они объясняются незнанием существа дела или основываются на его произвольном толковании.
Георг Форстер не участвовал в третьем плавании капитана Кука, но он перевел и отредактировал отчет Кука и его преемника Кинга. Благодаря посредничеству Форстера прапрадеды Йорелё и Канилу предстают перед на-{252}ми такими, какими они были 10 августа 1778 года. Это достойное внимания зрелище:
"Войдя в залив, мы увидели на его северном берегу селение и многочисленных жителей, причем появление наших кораблей вызвало у них явное беспокойство и недоверие: можно было разглядеть туземцев, уходящих в глубь страны с узлами за спиной. Я решил высадиться вблизи их жилищ и сделал это в сопровождении нескольких офицеров, на трех шлюпках, снабженных оружием. Неподалеку от деревни нас встретили 30-40 человек в полной боевой готовности. Они были вооружены алебардами, луками и стрелами. Когда мы приблизились к берегу, трое из них вышли нам навстречу и, сняв шапки, отвесили глубокие поклоны. Мы ответили им столь же учтиво, но нам не удалось убедить их подождать на берегу, пока мы сойдем с лодок, они удалились немедленно, как только шлюпки подошли к берегу. Я последовал за ними без спутников и без оружия. С помощью знаков, с которыми я к ним обращался, я добился того, что они остановились и приняли от меня кое-какие безделушки, за которые они дали мне две лисьих шкуры и два моржовых клыка.
Они вели себя крайне недоверчиво и настороженно, знаками давая понять, что остальным нашим людям не следует подниматься к селению: когда я попытался положить одному из них руку на плечо, он отскочил назад на несколько шагов, а когда я делал шаг вперед, они отступали назад. Они были готовы в любой момент пустить в ход свои копья, а люди, стоящие на холме, всем своим видом показывали, что поддержат их стрелами. Мне и нескольким моим спутникам все же удалось неприметно войти в соприкосновение с ними. Бусы, которые я им роздал, внушили им некоторое доверие к нам, так что они уже не проявляли беспокойства, когда еще несколько наших людей присоединилось к нам, и постепенно между нами завязалась торговля... Но ни один предмет, полученный ими, не повлиял на них настолько, чтобы они уступили нам копье или лук, - наоборот, это оружие они держали в постоянной готовности, не выпуская из рук, за исключением тех из них, которые угостили нас пеньем и танцами, но и они положили оружие так, чтобы в любой момент его можно было схватить, причем безопасности ради они попросили нас сесть на землю.
Их стрелы были снабжены наконечниками из кости и {253} камня, но очень немногие наконечники были зазубрены, а некоторые были округлые и тупые. Мне трудно сказать, для какой цели они были предназначены, разве что для охоты на мелких животных, чтобы не нанести ущерба шкуре. Луки их похожи на те, что мы видели в Америке, а также на эскимосские. Копья и алебарды были стальные или железные, европейской или азиатской работы. Они были с величайшим старанием украшены резьбой и инкрустацией из бронзы или из какого-то белого металла. У этих людей, столь рьяно охранявших от нас свои луки и стрелы, на ремешках из красной кожи, переброшенных через правое плечо, висели копья, а колчаны на левом плече были полны стрел. Некоторые колчаны были удивитeльнo красивы. Изготовленные из красной кожи, они были оторочены красивой каймой и всячески изукрашены.
И многие другие предметы, а особенно их одежда, выполнены с таким мастерством, подобное которому мы никак не ожидали встретить у народа, живущего в таких высоких широтах. Все американцы 1, которых мы видели прежде, отличались невысоким ростом, лица у них круглые, с выдающимися скулами. Этот же народ, среди которого мы сейчас находимся, рослый и длиннолицый, и кажется, что он принадлежит совсем к другому племени. Мы не видели ни детей, ни стариков, за исключением одного лысого старика, и только он был без оружия. Все эти люди были среднего возраста и, как на подбор, здоровые и сильные. У старика на лице была черная отметина, у других мы ничего подобного не видели. У всех уши были проколоты, и некоторые носили в ушах стеклянные бусы. Это было почти единственное их украшение, они ничего не продевали в губы, отличаясь и этим от виденных нами американцев". Дальше Кук описывает их одежду: головной убор, доха, штаны, сапоги и перчатки - последние конечно же для защиты от стрел. "Все это изготовлено из исключительно красиво отделанных шкур оленя или морской коровы". Говоря о морской корове, Кук имеет в виду не то легендарное, описанное Стеллером млекопитающее, чье вкусное мясо, молоко и ценная шкура дали основание для столь непоэтичного названия и для еще более непоэтичного их уничтожения, а моржа. Не стоило бы особенно распространяться на эту тему, {254} если бы за этим не скрывалось одно из немногих финно-угорских заимствований в английском языке. На страницах дневника Кук выражает свое удивление: "Я не понимаю, почему это животное (morsk) стали называть морской лошадью..." Мы-то понимаем: потому, что "seahorse" и "morsk" фонетически очень похожи. "Морж", как известно, слово лапландского происхождения. Если в ранней эстонской литературе это животное с могучими слоновыми бивнями несколько неожиданно именуют морской лошадью, то это всего-навсего языковой бумеранг, который, совершив полный оборот вокруг земного шара, вернулся на берега Балтийского моря. А теперь возвратимся обратно с неба на землю. "Их зимние жилища отличаются от летних. Зимние имеют куполообразный свод, и пол в них несколько ниже уровня земли. Я обследовал одно такое жилище, имевшее овальную форму, общая его высота равнялась примерно двадцати футам, свод же начинался с высоты двенадцати футов 2. Каркас состоял из дерева и китовых ребер, размещенных, весьма удачно и соединенных между собой кусками поменьше из этого же материала. На этот каркас накладывается грубая и прочная трава, которая потом засыпается землей, так что снаружи это жилище кажется маленьким холмиком. Вдоль двух длинных и одной короткой стороны кладутся подпорные стенки из камня высотой в 3 или 4 фута 3. Со второй короткой стороны делается наклонная насыпь, которая ведет к входу - дыре, проделанной в кровле. Пол в таком жилище дощатый, под ним нечто вроде подклети, в которой ничего, кроме воды, я не увидел. В торцовой части таких земляных жилищ я видел сводчатое помещение, которое я счел кладовой. С жилым помещением она соединена темным проходом, а воздух поступает туда через отверстие в потолке. И хотя дыра эта на уровне земли, по которой мы ходили, находясь снаружи, все же нельзя сказать, что кладовая помещается полностью под землей, потому что один ее торец примыкает к откосу холма... и сложен из камня. Сверху возвышается нечто вроде караульной будки или дозорной башни, сложенное из костей больших рыб". В этом строении мы безошибочно узнаем свайный амбар, древнейшую постройку охотничьих племен Северной Евразии, границей {255} распространения которых на западе были Финляндия и Эстония. За этим у Кука следует описание летнего жилища и вешал, причем подчеркивается, что вешала для сушки рыбы сделаны из китовых костей. Море - основной источник, откуда чукчи черпают себе питание. Этот вывод Кука полностью относится и к береговым чукчам. "Страна эта казалась исключительно бесплодной, мы не видели здесь ни деревьев, ни кустов. Дальше к западу мы приметили гряду гор, покрытую недавно выпавшим снегом.
Поначалу мы приняли эту страну за часть острова Алашка, отмеченного на карте Штелина. Но очертание берега, а также положение и размеры противоположного американского побережья, заставили нас сделать заключение, что это страна чукчей, то есть восточная оконечность Азии, открытая Берингом в 1728 году".
Если бы мы вместе с Куком окинули взглядом "противоположное американское побережье", то увидели бы, как за горами и лесами, на другом конце материка, сражается длинноволосый юноша, которому едва исполнился двадцать один год. Отвоевав свое, он приедет в Эстонию, построит в Тарту главный университетский корпус, закажет профессорский мундир и на дверях своей квартиры прикрепит медную пластинку с надписью: "Проф. Др. Иоганн В. Краузе".
Через двенадцать лет здесь стал на якорь бывший астроном Кука Биллингс, на службе Российской империи возведенный в ранг капитана, а позднее удостоенный звания коммодора, при том, что "дух Кука, по всей видимости, не витал над ним". Эти язвительные слова Сауэра вполне справедливы, во всяком случае, в отношении всего, что касается мореплавания. "До сего времени господин Биллингс с упрямой самоуверенностью отклонял предложения капитана Сарычева и суждения всех других офицеров, отважившихся высказать собственное мнение". Теперь, летом 1791 года, твердолобый Биллингс решил пересечь Чукотку пешком, несмотря на всю опасность подобного путешествия и на противодействие спутников. Этот трудный переход заслуживает признания не только из-за его спортивного духа, а и потому, что был собран богатый этнографический материал. Но Биллингс так ни разу и не увидел берега, для описания которого он, собственно, и был сюда направлен.
Седьмого августа незадачливый господин Сауэр, не {256} испытывая никаких дурных предчувствий, сошел с корабля на землю и не успел моргнуть глазом, как у бедняги срезали с мундира пуговицу. Господин Сауэр рассвирепел и сбил с ног чукчу, который остался лежать на земле, корчась от смеха. Какой-то казак объяснил Сауэру, что пуговицы срезают у тех, кого считают слабаками. "Ах, вот как! - взвился Сауэр. - Тогда побежим наперегонки!" Чукча согласился, неопределенно махнув рукой куда-то на другой конец полуострова, до которого было "не меньше мили", то есть полтора километра с лишком. Сошлись наконец на ста метрах, и господин Сауэр пришел первым. Чукчи поздравляли победителя, господин Сауэр сиял достойно и умиротворенно, пока до его сознания не дошли слова толмача: "...что хоть я и настоящий мужчина, но очень уж мал ростом!" И он тут же вернулся на борт, поклявшись, что ноги его здесь больше не будет! Насколько мы знаем характер этого человека, своему слову он не изменил, но все-таки успел подразделить чукчей на береговых - морских охотников - и на оленных, что полностью соответствует истине.
Биллингс договорился со старшиной оленных чукчей Имлератом. Полугодовое путешествие по стране обошлось ему в "5 пудов табаку, 3 пуда стеклянных пронизок, 2 1/2 пуда железа, наковальню, большой молот, два топора, десять напилков, и разных мелочных вещей, как-то ножей, ножниц, зеркал, игол и прочего". В нарушение закона о запрете снабжения чукчей оружием, Имлерат получил даже ружье "с малою частию пороха и дроби". Но измерить глубину залива чукчи все-таки не позволили, опасаясь, что, "узнав обстоятельно положение их берегов, удобнее будет после напасть на них нечаянно и завладеть их землею", - заключает Сарычев, признавая тем самым за чукчами умение мыслить политически. Сарычеву же принадлежит следующее описание их прибытия в Мечигменскую губу: "Когда пристали байдары к берегу, то, выгрузив из оных всю поклажу, остановили здесь приезжих, не позволяя никому из них проближаться к селению. Между тем жители впереди их развели два огня и побросали в него куски жира, отчего сделался густой дым. Тогда наших путешественников и всех своих одноземцев, прибывших с нами, перевели чрез огонь, равно и поклажу перенесли чрез оный. После сего Имлерат сел на лугу и посадил с собою капитана Биллингса, поздравлял его с благополучным приездом, желал ему счастливого успеха {257} в предприятиях и уверял, что с его пособием может он ездить безопасно по их земле, где только пожелает. Но чтоб дружество между ними было тверже, должно им взаимно поменяться верхними одеждами", что и было сделано.
Сарычев пришел к выводу, что, проводя гостей через густой дым, чукчи хотели предохранить себя от заразных болезней. Пожалуй, так оно и было, сомневаться в этом не приходится, несмотря на всю ритуальную форму приема. Обитатели тундры, жившие отдельными, обособленными друг от друга общинами, так называемыми изолятами, были чрезвычайно восприимчивы ко всяким внешним воздействиям, грипп, корь и легочные катары были для них смертельными, не говоря уже о проказе, распространившейся на Колыму и оказавшейся роковой для племени одулов. Путешествие Биллингса было мучительно трудным. Вместе со своими десятью спутниками он попал в полную зависимость от оленьего стада, направление и скорость передвижения которого определялись наличием ягеля в тундре. Однажды в чудесный тихий вечер на берегу реки Чемига таких минут на их долгом пути было не много - неподалеку от Биллингса расположились Имлерат и молодые чукчи. Оленеводы о чем-то спорили с Имлератом, спорили почтительно, но яростно, и в конце концов разошлись. Только через месяц Биллингс узнал, что обсуждался вопрос его убийства - на этом настаивали молодые чукчи. Имлерат сдержал свое слово. В декабре весь запас водки капитана замерз. "Каково нам было сносить жестокость морозов? Каждый день при пронзительных ветрах шесть часов на открытом воздухе, не находя никаких дров к разведению огня, кроме мелких прутиков, местами попадавшихся, едва достаточных растопить немного снегу для питья, ибо реки замерзли до дна, а притом путешествовать с неповоротливыми и упрямыми чукчами, которые вывели бы из терпения и самого Иова". Слова эти продиктованы отчаянием, а значит, они не вполне справедливы. Олень является кормильцем чукчей, на языке политэкономии он не средство производства, а продукт труда. Даже в наши дни жители Севера не решаются использовать оленей в качестве вьючных животных, и домочадцы Имлерата тащили всю поклажу на себе, упаковав ее в тюки весом от тридцати до пятидесяти килограммов каждый. Передвигались конечно же пешком, чаще по пять, иногда же только по два километ-{258}ра в день, в зависимости от наличия выпасов, и единственной опорой путников была короткая медвежья пика, на которую можно было опереться. Естествоиспытатель К. Мерк умер вскоре после возвращения, через семь лет за ним последовал Биллингс. Отчет об их экспедиции был опубликован уже после их смерти. И все-таки не следует недооценивать отчаянный поступок упрямого астронома. Несмотря на то что до прибытия сюда Врангеля большая часть Чукотского побережья на картах по-прежнему обозначалась пунктирной линией, именно на Биллингсовой карте Северо-Восточной Азии появились первые горы и долины, появилось благозвучное название реки - Амгуема.