Страница:
* * *
Странное ощущение возникло у меня. Словно Пространство Сна, окружавшее меня, как-то отдалилось, отступило и вместо него возникла другая среда, неопределенная, зыбкая, где ничто не оставалось устойчивым, но колебалось, меняло очертания, краски; рождались непонятные звуки, тоже зыбкие, дрожащие, накладывающиеся один на другой. Я невольно потрогал ладонью лоб; нет, температуры, похоже, не было, только весь я взмок, как если бы обильно вспотел после хорошей разминки.Когда я вытирал лицо, что-то легко царапнуло по коже. Я разжал пальцы и глянул. Это была записка. Клочок кью-бумаги, попавший мне в руку неизвестно каким образом.
Записка, врученная в Квадрате Сна?
Машинально я развернул ее, чтобы прочесть написанные от руки круглым, четким, безличным почерком слова:
«Хороший завтрак и важный разговор ждут вас сегодня в одиннадцать часов дня: переулок Марка Аврелия, дом три, квартира два, первый этаж, звонить восемь раз. Убедительно просят не опаздывать. Отнеситесь к приглашению серьезно».
Вместо подписи стояло: «Известный друг».
Плоскость, в которой я находился, где-то вне моего сознания пересеклась с нужным мне континуумом. Люди из Института не могли войти со мной в контакт как раз потому, что я находился в ГПС – Гиперпространстве Сна; для того, чтобы дример мог проникнуть из яви непосредственно в это пространство, нужна была техника, какой Земля еще не обладала, – однако возможным оказалось перебросить клочок бумаги, в котором мне указывалось какое-то направление. Иного объяснения я не видел. Противник? Эту мысль я сразу отмел: имей они возможность добраться до меня хотя бы таким способом, они не ограничились бы запиской, предпочли хотя бы иголочку с ядом или что-нибудь в этом роде. Нет, это все-таки были не враги.
Так или иначе, я сразу понял, что поеду. И вовсе не из-за обещанного завтрака, хотя голоден я был донельзя, и ни по какому исчислению нельзя было бы установить, как долго я уже не ел. Но я – тот, каким я чувствовал себя в этом воплощении – точно знал, что это было очень давно.
Когда же именно?
Я принялся вспоминать и обнаружил, что успел прожить немало лет и испробовать великое множество всяких занятий. Если раскрыть мою трудовую книжку (я не без удивления нащупал ее в кармане) наугад, можно было бы убедиться, что мне в самые разные годы довелось побывать в сыщиках, выступать проповедником государственной религии (хоть убейте, не знаю, что это такое), кинорежиссером, мастером по вязальным машинам, слесарем-лекальщиком, столяром-краснодеревщиком и еще мало ли кем. И в один прекрасный день оказаться у разбитого корыта.
(Я не очень доволен был своим обликом в ГПС. Но, честное слово, не я его выбирал. Не знаю, кто.)
Далее – не так давно меня вытряхнули с последней работы за очередное несогласие с начальством. Трудовых сбережений в заначке не оказалось: не потому, чтобы я не трудился, но вследствие того, что совершенно не был способен сберегать.
Короче говоря, я обнаружил, что денег у меня нет, хочется есть, и что я даже не против небольшой выпивки – если сыщется желающий угостить.
(При этом я совершенно не знал: в каком городе и какой стране нахожусь, в каком времени, и даже – как выглядят деньги, которых мне так не хватало, и что именно такое здесь подают тем, кто заказывает выпивку.)
Я посмотрел на телефон, стоявший на полу на расстоянии вытянутой руки. Он не был похож на известные мне аппараты, но в том, что это именно телефон, я был совершенно уверен. Я помнил, что его отключили три дня тому назад за неоплату счетов.
Я медленно просканировал комнату взглядом в надежде увидеть что-то, что можно было бы сдать за сумму, достаточную для удовлетворения хотя бы самых примитивных потребностей. Но не обнаружил ничего, кроме странного зеленого куста, росшего в объемистой кадке и оказавшегося у меня за спиной. Где-то я его уже видел. Но для еды он был совершенно непригоден, и я не стал уделять ему внимания.
Какие еще были у меня возможности? Я мог навестить кого-нибудь из приятелей; у меня они наверняка были. Насчет выпить – не знаю, но покормить как-нибудь покормили бы. Однако моя гордость внезапно запротестовала против такого образа действий.
Можно было также выйти на улицу и кого-нибудь ограбить. У меня есть прекрасная игрушка – пистолет, который даже днем принимают за настоящий, а уж в темноте я и сам начинаю верить, что он способен выстрелить. Но осуществить эту простую идею мешало мое уважение к закону. Даже когда все прочее исчезало из обихода, у меня оставалась спокойная совесть, и я не хотел лишаться последнего достояния, с которого, кстати, не приходится платить никаких налогов.
И, наконец, заключительной возможностью было – отправиться на свидание, назначенное мне в записке.
Чтобы окончательно решиться, пришлось преодолеть некоторое внутреннее сопротивление. Так низко я еще не пал, чтобы позволить манипулировать мною при помощи куска хлеба. Нет, но это было интересно и загадочно. А загадочное влекло меня с детства. По характеру я романтик. Оттого и обожаю ругаться с начальством.
Так или иначе, я почти сразу понял, что поеду.
Собирался я недолго. И уже через несколько секунд оказался у двери. Вошел в лифт, стремительно рванувшийся вверх. Вышел в подземелье, отделанное мрамором, там росли пальмы, и оно напоминало большой зимний сад. Рядом, в зале, шло кино. В саду толпилось много людей, чертами лица напоминающих японцев; они делились на пары и, лежа между пальмами, занимались, похоже, любовью (было полутемно, и я не совсем уверен в том, что понял их движения правильно). Я тоже был японцем и обнял китаянку, медленно танцуя с нею что-то непонятное, потом прижал ее к себе с силой и ощутимым желанием, она тоже обняла меня, повисла на мне, оторвав ноги от пола, но для нас не нашлось свободного места, и к тому же она боялась родителей, находившихся где-то поблизости. Мы с нею были героями фильма, шедшего в это время в зале. Потом фильм закончился, мне понадобилось в туалет, а она побежала к родителям. Затем я ждал ее на проходной, перед лестницей, что спускалась в метро. Ее долго не было, и я начал уже бояться, что она прошла тут раньше меня, но наконец увидел ее за стеклами – в черной шубке, с белыми крыльями за спиной, она торопилась и улыбалась мне. В проходной за столом сидел брат моей давней знакомой, в которую я был влюблен в молодости. Он кивнул мне и подал пистолет, рукояткой вперед. Я сунул его в наплечную кобуру. На всякий случай постоял у подъезда, оглядываясь. Темнело. Улица была немощеная, извилистая, застроенная одноэтажными маленькими – в три окна каждый – домиками с палисадниками и мезонинчиками. Две старухи на лавочке, равномерно сотрясавшие воздух, на миг умолкли, оглядели меня и, не найдя ничего интересного, снова открыли шлюзы. Я вежливо кивнул им и пустился в путь.
Я никогда в жизни не бывал в этом городе – вероятно, его вообще не существовало в Производном Мире; не знал, естественно, и о переулке Марка Аврелия. Тем не менее шагал уверенно, словно что-то вело меня. Дошел до трамвайной остановки; ждать пришлось долго. В конце концов вагон подошел – дребезжащий, угловатый, с лавками вдоль салона. Номер маршрута был «Ъ». На предпоследней остановке (я знал откуда-то, что она предпоследняя) уверенно вышел. Там, правда, заколебался – было уже совсем темно – и прибегнул к помощи прохожего. Тот лишь ткнул пальцем. Переулок оказался рядом.
Я глянул на уличные часы, полагаясь на них, правда, не более, чем на клятвы уличной девицы в вечной любви. Судя по стрелкам, назначенное мне время уже почти наступило. Без труда найдя искомый дом, я подошел к нужной двери и восемь раз, как было указано, нажал кнопку.
За дверью послышались негромкие шаги. Стихли. Прошла секунда, другая. И дверь распахнулась. Я глубоко вдохнул воздух и вошел.
Новый знакомый
Мое ожидание чего-то чудесного начало гаснуть стремительно, словно огонек зажигалки, в которой кончился газ. И в самом деле: на то место, в котором я рассчитывал оказаться – заведение, в котором кормят, – увиденное ну никак не походило.
Не без недоумения оглядывал я убогую комнатку, в которой очутился. Не знаю, как остальная часть квартиры, но в этой комнате, похоже, не жили, да и вряд ли это было возможно. С серых стен свисали клочья некогда ярких обоев; на обнажившейся штукатурке местами виднелись неопровержимые признаки обитания клопов, в единоборстве с которыми человек обычно проигрывает. Два стекла в раме голого окна треснули, по наслоениям грязи на них, а также и на полу, можно было изучать историю; уверен, что там нашлись бы и следы сажи от костров первобытного человека. С потолка – высокого, лепного, несовременного – свисала одинокая лампочка без какого-либо абажура, удерживалась она на тонком телефонном проводе. Лампа, правда, судя по величине, тянула ватт на полтораста. Пол когда-то был паркетным, но сейчас паркетины сохранились только в редких местах – островки в море черного пола, крашенного в последний раз, похоже, при жизни прадедов. Из мебели в комнате стоял неожиданно кокетливый столик – восьмиугольный, инкрустированный красным и черным деревом, – к сожалению, страшно запущенный; на нем возвышалась консервная банка из-под тресковой печени, полная окурков. Были еще в комнате два стула – венский, а второй – тяжелый, полумягкий, с продранной и вытертой кожаной обивкой. Больше всего в комнате лежало книг – стопами и просто кучами они располагались во всех углах, пыль покрывала их мощным пластом, и разобрать хоть что-нибудь даже на обложках было совершенно невозможно. Рядом с одной из книжных куч находился картонный ящик, судя по размеру и надписям – от телевизора «Sony» с экраном 21"; был он с верхом заполнен письмами, пожелтевшими, надо думать, от времени. В одном из углов приютились две старых (без ствольной накладки) русских мосинских трехлинейки без штыков, подле них валялась ковровая сума – старая, местами вытертая до основы и, похоже, пустая.
Вот и все, что находилось в комнате, если не считать людей, из коих я составлял ровно половину, а также и единственного представителя животного мира, также присутствовавшего здесь.
Второй представитель рода людского воплощался в высоком, смуглом, черноволосом человеке с тяжелым, властным взглядом и хмурым выражением лица. Человек этот был одет в длинную тунику, доходившую ему до колен, поверх которой был накинут плащ из каких-то шкурок серого цвета с короткой шерстью; и окраской, и ворсом шкурки напоминали мышиные – хотя первые обладатели их были наверняка несколько крупнее, и если и принадлежали к мышам, то разве что к летучим. На ногах человека были сандалии, а на голове – бахромчатая налобная повязка, опоясывавшая чело раз пять, а может быть, и больше, в волосах торчали два пера неизвестной мне птицы. Впрочем, все это одеяние было как бы размыто, растушевано, не имело четких очертаний; зато тяжелые диски (желтого металла, как написали бы в милицейском протоколе; но у меня не возникло никаких сомнений в том, что они были просто золотыми) виделись совершенно четко. Длинное копье, на которое человек опирался, тоже было украшенно перьями – как мне показалось, позаимствованными уже у другого вида пернатых. В общем и целом человек производил впечатление весьма и весьма внушительное.
Что же касается животного, находившегося, рядом с ним, то это была, несомненно, лама – белоснежная лама, надменно взирающая на мир – быть может, потому, что в ушах ее тоже блестели золотые кольца, круп же был покрыт накидкой из какой-то ткани пурпурного цвета. Хотя, как я уже упомянул, облачение человека не имело резких очертаний, не делилось на части и порою возникало впечатление, что оно соткано из осеннего тумана и цвет его порой тоже становился как бы туманным, – лицо виднелось четко, ясно, словно было даже чуточку подсвечено изнутри, и ярко-черные глаза глядели на меня с неприятной пристальностью, хотя губы его в то же время изображали доброжелательную улыбку. Взгляд и улыбка настолько не соответствовали друг другу, что можно было подумать: они заимствованы у совершенно разных лиц. Не исключено, впрочем, что так оно и было. Улыбка, правда, оказалась столь же мгновенной, как разряд фотовспышки.
В комнате, как мне показалось, пахло крысами; хотя это определение было скорее эмоциональное, чем точное. Стояла тишина, но уже через несколько секунд мне стало чудиться, что где-то за стенами нечто звенит тонко и непрерывно; звук, кстати, был скорее приятен, чем наоборот.
Хозяин комнаты позволил мне вдосталь налюбоваться ею, и только после того, как я вопросительно поднял брови, гостеприимно указал на экс-кожаный стул, сам же величественно опустился на неизвестно откуда взявшийся массивный стул, а может быть, и престол – судя по цвету, сработанный из красного дерева. Стул был для него явно низковат, и колени человека, когда он уселся, согнулись под острым углом. Устроившись на стуле, он вновь приятно улыбнулся, предъявив длинные, с желтизной, зубы, и, по-прежнему не сводя с меня глаз, чуть приподнял мохнатые, но блестевшие, как правительственная «Волга» из недавнего прошлого, брови.
– Как долетели? – спросил он, выговаривая слова со странным, издавна знакомым акцентом, – до того знакомым, что я решил, будто слух обманывает меня: до такой степени облик сидевшего передо мною не вязался ни с этой, навеки запечатленной в памяти истории фонетикой, ни с чертами лица, какие всегда связывались с этим акцентом. И я растерялся настолько, что на несколько секунд речь отказала мне.
Он в третий раз улыбнулся; но за этим движением лицевых мускулов не стояло никакого чувства. Белая лама презрительно фыркнула.
– Не похож, да? – то было скорее утверждение, чем вопрос, и я снова явственно услышал: «Нэ пахож?»
Я проглотил комок и лишь кивнул.
– И это тоже, – он округло повел рукой, как бы демонстрируя обстановку, – не напоминает привычного, как по-вашему?
Я почувствовал, что мой язык начинает хоть как-то действовать.
– Да, товарищ… господин… Ваше…
Я запнулся, потому что он предостерегающе поднял палец:
– Нет, – сказал он. – Нэ надо имен. Как вам должно быть известно, владеющий именем – владеет и его носителем. Не так ли?
– Но… – пробормотал я, – как-то ведь надо вас называть!
На самом деле это было необязательно. Но уж больно сильна была традиция – даже и для моего поколения.
Он едва заметно пожал плечами.
– Если вам уж так хочется… называйте меня хотя бы «Уачакуйя». На языке кечуа это означает «благодетель». Или, если угодно – «Пачакути», что значит – преобразователь мира. Думаю, что я вправе носить и одно, и другое имя, и еще много разных. Хотя должен сказать вам: все Великие Инки были – если сравнивать со мной – всего лишь провинциальными царьками. Так что, если у вас возникают трудности – с произношением или иные, – можете обращаться ко мне просто: «Товарищ Дремин». Это ведь соответствует истине: я – для тех, кто находится там, – он неопределенно повел рукой куда-то вниз, – для очень многих из них не уснул навсегда, но, так сказать, задремал… а может быть, даже и не дремлю, но постоянно бодрствую, как вы думаете?
Но я начал уже понемногу приходить в себя. В конце концов, тут было всего лишь Пространство Сна…
Он словно угадал мои мысли.
– Да, конечно, – сказал он. – Некоторые люди считают, что сон – это безделица, пустяк. Что от их действий и мыслей, когда они находятся в Пространстве Сна, ничего не зависит. Многие люди так считают. Совершенно очевидно, что эти товарищи ошибаются. От их поведения в Пространстве Сна зависит очень многое и в Производном Мире, и здесь. В частности: вы, конечно, подумали о том – почему я нахожусь здесь в таком виде, который совершенно непривычен для всего человечества, а не в таком виде, который привычен. Существует очень простой ответ: потому, что некоторые безответственные люди создали здесь, в Пространстве Сна, именно такой мой образ. Или, попросту, они меня именно таким видели во сне. Это были очень безответственные люди, товарищ Остров, они не понимали всей глубины своих заблуждений. Пришлось их наказать. И теперь никто из привычного нам мира не сможет встретить их даже здесь, ни в одном из доступных вам континуумов. Я очень советую вам сделать из этого соответствующие выводы. Вы, надеюсь, уже поняли: в каком бы виде я ни возникал – я продолжаю оставаться самим собою, а область моих возможностей настолько же превышает ту, которой обладал я в Производном Мире, насколько масштабы ПС превосходят масштабы нашего скромного временного обиталища.
– Я понимаю, товарищ Пачакути… Простите – товарищ Дремин, – пробормотал я.
Он слегка усмехнулся.
– Но мы несколько отвлеклись от темы нашего разговора. Я пригласил вас сюда для того, чтобы объяснить вам некоторые обстоятельства и предостеречь от возможных ошибок с очень тяжелыми – для вас – последствиями.
Последние слова заставили меня насторожиться.
– Я понимаю, – продолжал он, глядя теперь уже куда-то в сторону, – что человек, получивший от своих руководителей задание, должен приложить все силы для того, чтобы это задание выполнить. Поэтому меня не удивляет, что вы, товарищ Остров, оказались здесь, хотя некоторые люди очень старались вам помешать. Вы ошибочно полагали, что вам чинятся препятствия, чтобы осложнить вашу работу по выполнению поставленной перед вами задачи. Такое мнение является неправильным. На самом деле они старались помешать вам встретиться со мной.
Тут он перевел взгляд на меня – возможно, желая удостовериться в том, что я внимательно его слушаю. Я и на самом деле слушал. Хотя пришлось сделать немалое усилие, чтобы сосредоточиться на его словах. Потому что в этот миг он – внешне – стал уже совершенно другим: вырос головы на две, обзавелся франтовскими, закрученными кверху усами, бородой клином; на груди его был блестящий панцирь, на левом боку болтался длинный двуручный меч, чей эфес походил, в нарушение традиции, не на крест, а скорее на знак интеграла. Отзываясь на это преображение, лама отбежала, стуча копытцами, в сторону и остановилась, плотно прижавшись к стене.
– Сейчас, – продолжал он далее, – я разрушу некоторые иллюзии, которые, я думаю, только что начали у вас складываться. Вы, товарищ Остров, я полагаю, начали догадываться, что раз те, кого вы считаете своими противниками, стремились помешать нашей встрече, то они делали это для того, чтобы не дать вам воспользоваться моей помощью в поисках следов товарища Груздя в Пространстве Сна. Но ваши предположения ошибочны, и их предположения тоже в корне ошибочны, потому что я ни в какой мере не собираюсь оказать вам подобную помощь. У вас, конечно, может немедленно возникнуть новый вопрос: почему же я не собираюсь оказывать вам необходимую помощь? Я вам отвечу. Потому что с товарищем Груздем произошло нечто, для меня не совсем понятное. Выражаясь языком этого пространства, он с некоторого времени наглухо заблокировался от меня, и я не могу ни встретиться с ним, ни даже увидеть или услышать его на расстоянии. Хотя на протяжении весьма долгих лет у нас с ним были прекрасные контакты – здесь, внутри того, что вы называете Пространством Сна. Если бы мы знали, где мы можем найти товарища Груздя, мы бы это сделали, товарищ Остров, и без вашей помощи. Но по уже изложенной причине мы этого сделать не в состоянии. Поэтому мы внимательно наблюдаем и впредь также будем наблюдать за вами, и так же пристально будем следить и за вашими противниками, которые на самом деле являются агентами наших постоянных злейших врагов. Они собираются найти Груздя вовсе не для того, как вы сами понимаете, чтобы снова свести нас вместе, но только для того, чтобы получить его, со всеми его идеями, и использовать эти идеи против нас. Мы никак не вправе допустить такого поворота событий. Поэтому я намерен всячески помешать им сделать это. Хотя не хотелось бы переходить определенных границ, но если у нас не будет иного выхода, то я перейду и эти границы…
(Я знал, что перейдет, не задумываясь.)
– Так вот, товарищ Остров. Я полагаю, что при определенных условиях вы сможете найти того человека. Вы способный работник, и я это знаю, хотя нам с вами лично сталкиваться там (он неопределенно шевельнул головой, опять словно бы указывая неизвестно куда) не приходилось, в тамошнем времени мы никак не совпадали. Но, как вы понимаете, здесь мы контролируем все времена и все пространства, так что я знаю достаточно много о вас – и не только о вас. Вот почему вы оказались здесь. Не первым, впрочем, и не последним. Вы можете найти Груздя. И вы, вероятно, найдете его. Но ни в коем случае не станете возвращать его в то положение, в каком он находился прежде, чем оставить это положение по собственной инициативе, причины которой мне пока не вполне понятны. Скорее всего это некое заболевание, от которого мы намерены его вылечить здесь. Почему вы не должны возвращать его туда, в ту явь, которую вы считаете современной потому, что и сами принадлежите ей? Потому, что он нужен не там, а именно здесь. Хотите чаю?
Последние слова были настолько неожиданными, что я не сразу понял их смысл. Во время его монолога я внимательно наблюдал за ним, и мне казалось, что ему приходится употреблять много усилий, чтобы сохранять тот второй облик, в каком он сейчас выступал. Это наблюдение и помешало мне сразу среагировать на его слова.
– Я спрашиваю: вы хотите чаю? – повторил Дремин уже с некоторым раздражением в голосе. Только тут я спохватился.
– Нет, спасибо…
– Очень странно, – сказал он. – Мне казалось, что вы голодны. А ведь я обещал вам ужин. Что ж, как хотите. Вернемся к этому позже.
Я только кивнул.
– Итак, – сказал он, – что касается Груздя. По абсолютной величине он фигура не самая крупная. Я бы сказал даже – очень некрупная. И вряд ли заслуживает такого внимания, какое ему сейчас уделяется. Но в сложившейся обстановке он – гвоздь.
Последнего определения я не понял, и он, бегло взглянув на меня, счел нужным объяснить:
– Вам, возможно, попадались в детстве такие стихи: «Не было гвоздя – подкова пропала, не было подковы – лошадь захромала, лошадь захромала – командир убит, конница разбита, армия бежит…» – ну, и так далее, и тому подобное. Так вот, Груздь – ни в коем случае не командир и даже не лошадь; но он – гвоздь, и при сложившихся обстоятельствах должен находиться на своем месте, чтобы удерживать подкову, а вовсе не там, где был до сих пор, где он, я могу сравнить, был вбит в стенку и на нем висела какая-то картинка. Плохая картинка, товарищ Остров.
Сказав это, он спустился со стула и сделал несколько шагов взад-вперед.
– Не будет Груздя – не будет захвата западного рынка. Не будет захвата рынка – не будет ни прибылей, ни кредитов. Не будет прибылей и кредитов – не будет стремительного промышленного развития. Не будет стремительного промышленного развития – следовательно, усилится недовольство не только конкретной властью, но и всем строем. А тогда…
Он не стал сразу достраивать прогноз, считая, видимо, что сказанного достаточно. Лишь развел руками. Но, похоже, усомнился в моей сообразительности и тут же продолжил:
– Тогда вернемся мы. Нет, не я лично. Я буду руководить отсюда: так будет надежнее. Придут люди, которых я знаю, которым доверяю. И вот только тогда настанет время пустить в ход разработки товарища Груздя и воспользоваться всеми теми последствиями их внедрения, которые я уже назвал, и всеми другими – теми, которых я еще не называл. Вы меня поняли?
Я кивнул. Не понять было бы трудно.
– Вот почему вы должны не только найти его, но и доставить сюда, ко мне. Могу твердо пообещать: как только вы окажетесь рядом с ним, я дам вам людей, которые окажут вам всю необходимую помощь, чтобы доставить его сюда. Запомните эту формулу.
Откуда-то, словно шулер из рукава, он извлек такой же листочек бумаги, как тот, что уже был у меня. На этом клочке было несколько знаков.
– Вы запомнили? Слушайте, как это произносится.
Письменность была мне незнакома, и я выслушал его внимательно.
– Усвоили? Повторите.
Я повторил. Он, похоже, остался доволен.
– Неплохо. Итак, это было первое из того, что я хочу сказать вам.
Но я уже начал понемногу сомневаться.
– Разрешите вопрос? – осмелился вставить я.
Дремин, кажется, искренне удивился:
– Вопрос? Мне? Гм. Это интересно… – Он подумал немного. – Хотя скорее – забавно. Вопрос мне. Ну что же – попробуйте. Хотя я до сих пор полагал, что объясняю достаточно ясно. Итак? Впрочем, нет, обождите минутку.
Ему понадобилось намного меньше минуты, чтобы вновь превратиться в Великого Инку. Похоже, такие метаморфозы доставляли ему удовольствие. Лишь после этого он кивнул мне:
– Так о чем вы хотели спросить?
– Почему же не должно быть промышленного развития – и всего прочего? Я считаю, что действую – и весь наш Институт действует – в конечном итоге в интересах страны, хотя мы и не являемся официальным учреждением. А вы, видимо, убеждены, что интересы страны заключаются в чем-то другом?
– Безусловно, – согласился он. – Я ведь уже объяснил, но, видимо, вы ничего не поняли. Впрочем, неудивительно: вы воспитаны в другом духе. Хорошо, повторю: я считаю – и не только я, если уж вам нужно – как это называется? – общественное мнение, то оно тоже именно таково, – я считаю, что, начиная с определенной точки, развитие страны должно идти по совершенно другому пути. Страна сделала самое малое один лишний поворот – и находится даже не в тупике, что было бы еще в какой-то степени приемлемо, но страна приближается к обрыву. К грани, за которой – стремительное падение – и полная гибель. Это необходимо предотвратить. И вот тут мы с товарищами посоветовались – и решили…
Не без недоумения оглядывал я убогую комнатку, в которой очутился. Не знаю, как остальная часть квартиры, но в этой комнате, похоже, не жили, да и вряд ли это было возможно. С серых стен свисали клочья некогда ярких обоев; на обнажившейся штукатурке местами виднелись неопровержимые признаки обитания клопов, в единоборстве с которыми человек обычно проигрывает. Два стекла в раме голого окна треснули, по наслоениям грязи на них, а также и на полу, можно было изучать историю; уверен, что там нашлись бы и следы сажи от костров первобытного человека. С потолка – высокого, лепного, несовременного – свисала одинокая лампочка без какого-либо абажура, удерживалась она на тонком телефонном проводе. Лампа, правда, судя по величине, тянула ватт на полтораста. Пол когда-то был паркетным, но сейчас паркетины сохранились только в редких местах – островки в море черного пола, крашенного в последний раз, похоже, при жизни прадедов. Из мебели в комнате стоял неожиданно кокетливый столик – восьмиугольный, инкрустированный красным и черным деревом, – к сожалению, страшно запущенный; на нем возвышалась консервная банка из-под тресковой печени, полная окурков. Были еще в комнате два стула – венский, а второй – тяжелый, полумягкий, с продранной и вытертой кожаной обивкой. Больше всего в комнате лежало книг – стопами и просто кучами они располагались во всех углах, пыль покрывала их мощным пластом, и разобрать хоть что-нибудь даже на обложках было совершенно невозможно. Рядом с одной из книжных куч находился картонный ящик, судя по размеру и надписям – от телевизора «Sony» с экраном 21"; был он с верхом заполнен письмами, пожелтевшими, надо думать, от времени. В одном из углов приютились две старых (без ствольной накладки) русских мосинских трехлинейки без штыков, подле них валялась ковровая сума – старая, местами вытертая до основы и, похоже, пустая.
Вот и все, что находилось в комнате, если не считать людей, из коих я составлял ровно половину, а также и единственного представителя животного мира, также присутствовавшего здесь.
Второй представитель рода людского воплощался в высоком, смуглом, черноволосом человеке с тяжелым, властным взглядом и хмурым выражением лица. Человек этот был одет в длинную тунику, доходившую ему до колен, поверх которой был накинут плащ из каких-то шкурок серого цвета с короткой шерстью; и окраской, и ворсом шкурки напоминали мышиные – хотя первые обладатели их были наверняка несколько крупнее, и если и принадлежали к мышам, то разве что к летучим. На ногах человека были сандалии, а на голове – бахромчатая налобная повязка, опоясывавшая чело раз пять, а может быть, и больше, в волосах торчали два пера неизвестной мне птицы. Впрочем, все это одеяние было как бы размыто, растушевано, не имело четких очертаний; зато тяжелые диски (желтого металла, как написали бы в милицейском протоколе; но у меня не возникло никаких сомнений в том, что они были просто золотыми) виделись совершенно четко. Длинное копье, на которое человек опирался, тоже было украшенно перьями – как мне показалось, позаимствованными уже у другого вида пернатых. В общем и целом человек производил впечатление весьма и весьма внушительное.
Что же касается животного, находившегося, рядом с ним, то это была, несомненно, лама – белоснежная лама, надменно взирающая на мир – быть может, потому, что в ушах ее тоже блестели золотые кольца, круп же был покрыт накидкой из какой-то ткани пурпурного цвета. Хотя, как я уже упомянул, облачение человека не имело резких очертаний, не делилось на части и порою возникало впечатление, что оно соткано из осеннего тумана и цвет его порой тоже становился как бы туманным, – лицо виднелось четко, ясно, словно было даже чуточку подсвечено изнутри, и ярко-черные глаза глядели на меня с неприятной пристальностью, хотя губы его в то же время изображали доброжелательную улыбку. Взгляд и улыбка настолько не соответствовали друг другу, что можно было подумать: они заимствованы у совершенно разных лиц. Не исключено, впрочем, что так оно и было. Улыбка, правда, оказалась столь же мгновенной, как разряд фотовспышки.
В комнате, как мне показалось, пахло крысами; хотя это определение было скорее эмоциональное, чем точное. Стояла тишина, но уже через несколько секунд мне стало чудиться, что где-то за стенами нечто звенит тонко и непрерывно; звук, кстати, был скорее приятен, чем наоборот.
Хозяин комнаты позволил мне вдосталь налюбоваться ею, и только после того, как я вопросительно поднял брови, гостеприимно указал на экс-кожаный стул, сам же величественно опустился на неизвестно откуда взявшийся массивный стул, а может быть, и престол – судя по цвету, сработанный из красного дерева. Стул был для него явно низковат, и колени человека, когда он уселся, согнулись под острым углом. Устроившись на стуле, он вновь приятно улыбнулся, предъявив длинные, с желтизной, зубы, и, по-прежнему не сводя с меня глаз, чуть приподнял мохнатые, но блестевшие, как правительственная «Волга» из недавнего прошлого, брови.
– Как долетели? – спросил он, выговаривая слова со странным, издавна знакомым акцентом, – до того знакомым, что я решил, будто слух обманывает меня: до такой степени облик сидевшего передо мною не вязался ни с этой, навеки запечатленной в памяти истории фонетикой, ни с чертами лица, какие всегда связывались с этим акцентом. И я растерялся настолько, что на несколько секунд речь отказала мне.
Он в третий раз улыбнулся; но за этим движением лицевых мускулов не стояло никакого чувства. Белая лама презрительно фыркнула.
– Не похож, да? – то было скорее утверждение, чем вопрос, и я снова явственно услышал: «Нэ пахож?»
Я проглотил комок и лишь кивнул.
– И это тоже, – он округло повел рукой, как бы демонстрируя обстановку, – не напоминает привычного, как по-вашему?
Я почувствовал, что мой язык начинает хоть как-то действовать.
– Да, товарищ… господин… Ваше…
Я запнулся, потому что он предостерегающе поднял палец:
– Нет, – сказал он. – Нэ надо имен. Как вам должно быть известно, владеющий именем – владеет и его носителем. Не так ли?
– Но… – пробормотал я, – как-то ведь надо вас называть!
На самом деле это было необязательно. Но уж больно сильна была традиция – даже и для моего поколения.
Он едва заметно пожал плечами.
– Если вам уж так хочется… называйте меня хотя бы «Уачакуйя». На языке кечуа это означает «благодетель». Или, если угодно – «Пачакути», что значит – преобразователь мира. Думаю, что я вправе носить и одно, и другое имя, и еще много разных. Хотя должен сказать вам: все Великие Инки были – если сравнивать со мной – всего лишь провинциальными царьками. Так что, если у вас возникают трудности – с произношением или иные, – можете обращаться ко мне просто: «Товарищ Дремин». Это ведь соответствует истине: я – для тех, кто находится там, – он неопределенно повел рукой куда-то вниз, – для очень многих из них не уснул навсегда, но, так сказать, задремал… а может быть, даже и не дремлю, но постоянно бодрствую, как вы думаете?
Но я начал уже понемногу приходить в себя. В конце концов, тут было всего лишь Пространство Сна…
Он словно угадал мои мысли.
– Да, конечно, – сказал он. – Некоторые люди считают, что сон – это безделица, пустяк. Что от их действий и мыслей, когда они находятся в Пространстве Сна, ничего не зависит. Многие люди так считают. Совершенно очевидно, что эти товарищи ошибаются. От их поведения в Пространстве Сна зависит очень многое и в Производном Мире, и здесь. В частности: вы, конечно, подумали о том – почему я нахожусь здесь в таком виде, который совершенно непривычен для всего человечества, а не в таком виде, который привычен. Существует очень простой ответ: потому, что некоторые безответственные люди создали здесь, в Пространстве Сна, именно такой мой образ. Или, попросту, они меня именно таким видели во сне. Это были очень безответственные люди, товарищ Остров, они не понимали всей глубины своих заблуждений. Пришлось их наказать. И теперь никто из привычного нам мира не сможет встретить их даже здесь, ни в одном из доступных вам континуумов. Я очень советую вам сделать из этого соответствующие выводы. Вы, надеюсь, уже поняли: в каком бы виде я ни возникал – я продолжаю оставаться самим собою, а область моих возможностей настолько же превышает ту, которой обладал я в Производном Мире, насколько масштабы ПС превосходят масштабы нашего скромного временного обиталища.
– Я понимаю, товарищ Пачакути… Простите – товарищ Дремин, – пробормотал я.
Он слегка усмехнулся.
– Но мы несколько отвлеклись от темы нашего разговора. Я пригласил вас сюда для того, чтобы объяснить вам некоторые обстоятельства и предостеречь от возможных ошибок с очень тяжелыми – для вас – последствиями.
Последние слова заставили меня насторожиться.
– Я понимаю, – продолжал он, глядя теперь уже куда-то в сторону, – что человек, получивший от своих руководителей задание, должен приложить все силы для того, чтобы это задание выполнить. Поэтому меня не удивляет, что вы, товарищ Остров, оказались здесь, хотя некоторые люди очень старались вам помешать. Вы ошибочно полагали, что вам чинятся препятствия, чтобы осложнить вашу работу по выполнению поставленной перед вами задачи. Такое мнение является неправильным. На самом деле они старались помешать вам встретиться со мной.
Тут он перевел взгляд на меня – возможно, желая удостовериться в том, что я внимательно его слушаю. Я и на самом деле слушал. Хотя пришлось сделать немалое усилие, чтобы сосредоточиться на его словах. Потому что в этот миг он – внешне – стал уже совершенно другим: вырос головы на две, обзавелся франтовскими, закрученными кверху усами, бородой клином; на груди его был блестящий панцирь, на левом боку болтался длинный двуручный меч, чей эфес походил, в нарушение традиции, не на крест, а скорее на знак интеграла. Отзываясь на это преображение, лама отбежала, стуча копытцами, в сторону и остановилась, плотно прижавшись к стене.
– Сейчас, – продолжал он далее, – я разрушу некоторые иллюзии, которые, я думаю, только что начали у вас складываться. Вы, товарищ Остров, я полагаю, начали догадываться, что раз те, кого вы считаете своими противниками, стремились помешать нашей встрече, то они делали это для того, чтобы не дать вам воспользоваться моей помощью в поисках следов товарища Груздя в Пространстве Сна. Но ваши предположения ошибочны, и их предположения тоже в корне ошибочны, потому что я ни в какой мере не собираюсь оказать вам подобную помощь. У вас, конечно, может немедленно возникнуть новый вопрос: почему же я не собираюсь оказывать вам необходимую помощь? Я вам отвечу. Потому что с товарищем Груздем произошло нечто, для меня не совсем понятное. Выражаясь языком этого пространства, он с некоторого времени наглухо заблокировался от меня, и я не могу ни встретиться с ним, ни даже увидеть или услышать его на расстоянии. Хотя на протяжении весьма долгих лет у нас с ним были прекрасные контакты – здесь, внутри того, что вы называете Пространством Сна. Если бы мы знали, где мы можем найти товарища Груздя, мы бы это сделали, товарищ Остров, и без вашей помощи. Но по уже изложенной причине мы этого сделать не в состоянии. Поэтому мы внимательно наблюдаем и впредь также будем наблюдать за вами, и так же пристально будем следить и за вашими противниками, которые на самом деле являются агентами наших постоянных злейших врагов. Они собираются найти Груздя вовсе не для того, как вы сами понимаете, чтобы снова свести нас вместе, но только для того, чтобы получить его, со всеми его идеями, и использовать эти идеи против нас. Мы никак не вправе допустить такого поворота событий. Поэтому я намерен всячески помешать им сделать это. Хотя не хотелось бы переходить определенных границ, но если у нас не будет иного выхода, то я перейду и эти границы…
(Я знал, что перейдет, не задумываясь.)
– Так вот, товарищ Остров. Я полагаю, что при определенных условиях вы сможете найти того человека. Вы способный работник, и я это знаю, хотя нам с вами лично сталкиваться там (он неопределенно шевельнул головой, опять словно бы указывая неизвестно куда) не приходилось, в тамошнем времени мы никак не совпадали. Но, как вы понимаете, здесь мы контролируем все времена и все пространства, так что я знаю достаточно много о вас – и не только о вас. Вот почему вы оказались здесь. Не первым, впрочем, и не последним. Вы можете найти Груздя. И вы, вероятно, найдете его. Но ни в коем случае не станете возвращать его в то положение, в каком он находился прежде, чем оставить это положение по собственной инициативе, причины которой мне пока не вполне понятны. Скорее всего это некое заболевание, от которого мы намерены его вылечить здесь. Почему вы не должны возвращать его туда, в ту явь, которую вы считаете современной потому, что и сами принадлежите ей? Потому, что он нужен не там, а именно здесь. Хотите чаю?
Последние слова были настолько неожиданными, что я не сразу понял их смысл. Во время его монолога я внимательно наблюдал за ним, и мне казалось, что ему приходится употреблять много усилий, чтобы сохранять тот второй облик, в каком он сейчас выступал. Это наблюдение и помешало мне сразу среагировать на его слова.
– Я спрашиваю: вы хотите чаю? – повторил Дремин уже с некоторым раздражением в голосе. Только тут я спохватился.
– Нет, спасибо…
– Очень странно, – сказал он. – Мне казалось, что вы голодны. А ведь я обещал вам ужин. Что ж, как хотите. Вернемся к этому позже.
Я только кивнул.
– Итак, – сказал он, – что касается Груздя. По абсолютной величине он фигура не самая крупная. Я бы сказал даже – очень некрупная. И вряд ли заслуживает такого внимания, какое ему сейчас уделяется. Но в сложившейся обстановке он – гвоздь.
Последнего определения я не понял, и он, бегло взглянув на меня, счел нужным объяснить:
– Вам, возможно, попадались в детстве такие стихи: «Не было гвоздя – подкова пропала, не было подковы – лошадь захромала, лошадь захромала – командир убит, конница разбита, армия бежит…» – ну, и так далее, и тому подобное. Так вот, Груздь – ни в коем случае не командир и даже не лошадь; но он – гвоздь, и при сложившихся обстоятельствах должен находиться на своем месте, чтобы удерживать подкову, а вовсе не там, где был до сих пор, где он, я могу сравнить, был вбит в стенку и на нем висела какая-то картинка. Плохая картинка, товарищ Остров.
Сказав это, он спустился со стула и сделал несколько шагов взад-вперед.
– Не будет Груздя – не будет захвата западного рынка. Не будет захвата рынка – не будет ни прибылей, ни кредитов. Не будет прибылей и кредитов – не будет стремительного промышленного развития. Не будет стремительного промышленного развития – следовательно, усилится недовольство не только конкретной властью, но и всем строем. А тогда…
Он не стал сразу достраивать прогноз, считая, видимо, что сказанного достаточно. Лишь развел руками. Но, похоже, усомнился в моей сообразительности и тут же продолжил:
– Тогда вернемся мы. Нет, не я лично. Я буду руководить отсюда: так будет надежнее. Придут люди, которых я знаю, которым доверяю. И вот только тогда настанет время пустить в ход разработки товарища Груздя и воспользоваться всеми теми последствиями их внедрения, которые я уже назвал, и всеми другими – теми, которых я еще не называл. Вы меня поняли?
Я кивнул. Не понять было бы трудно.
– Вот почему вы должны не только найти его, но и доставить сюда, ко мне. Могу твердо пообещать: как только вы окажетесь рядом с ним, я дам вам людей, которые окажут вам всю необходимую помощь, чтобы доставить его сюда. Запомните эту формулу.
Откуда-то, словно шулер из рукава, он извлек такой же листочек бумаги, как тот, что уже был у меня. На этом клочке было несколько знаков.
– Вы запомнили? Слушайте, как это произносится.
Письменность была мне незнакома, и я выслушал его внимательно.
– Усвоили? Повторите.
Я повторил. Он, похоже, остался доволен.
– Неплохо. Итак, это было первое из того, что я хочу сказать вам.
Но я уже начал понемногу сомневаться.
– Разрешите вопрос? – осмелился вставить я.
Дремин, кажется, искренне удивился:
– Вопрос? Мне? Гм. Это интересно… – Он подумал немного. – Хотя скорее – забавно. Вопрос мне. Ну что же – попробуйте. Хотя я до сих пор полагал, что объясняю достаточно ясно. Итак? Впрочем, нет, обождите минутку.
Ему понадобилось намного меньше минуты, чтобы вновь превратиться в Великого Инку. Похоже, такие метаморфозы доставляли ему удовольствие. Лишь после этого он кивнул мне:
– Так о чем вы хотели спросить?
– Почему же не должно быть промышленного развития – и всего прочего? Я считаю, что действую – и весь наш Институт действует – в конечном итоге в интересах страны, хотя мы и не являемся официальным учреждением. А вы, видимо, убеждены, что интересы страны заключаются в чем-то другом?
– Безусловно, – согласился он. – Я ведь уже объяснил, но, видимо, вы ничего не поняли. Впрочем, неудивительно: вы воспитаны в другом духе. Хорошо, повторю: я считаю – и не только я, если уж вам нужно – как это называется? – общественное мнение, то оно тоже именно таково, – я считаю, что, начиная с определенной точки, развитие страны должно идти по совершенно другому пути. Страна сделала самое малое один лишний поворот – и находится даже не в тупике, что было бы еще в какой-то степени приемлемо, но страна приближается к обрыву. К грани, за которой – стремительное падение – и полная гибель. Это необходимо предотвратить. И вот тут мы с товарищами посоветовались – и решили…