Михайлов Владимир Дмитриевич. Заблудившийся во сне

   Исполняя эту волю древней памяти, я дождался мгновения, когда страшный враг оказался в том месте, откуда ему нужно было начинать бросок – промедлив, он вынырнул бы уже за мной, и его грозные челюсти схватили бы лишь воздух. Но расчет сидел в его памяти так же прочно, как мой план действий – в моей, и он начал решающее движение вовремя.
   Но одновременно с ним начал действовать и я. Легким движением хвоста повернулся так, чтобы находиться к нему не боком, а грудью. И одновременно нырнул, не изгибая шеи, но напрягая ее и ударив ею по воде; это было так же, как если бы в воду обрушилось высокое подмытое водой дерево. Возникшее волнение воды качнуло его, нарушая точность броска; я же погрузил голову еще ниже, так что она оказалась под нападавшим, и обратным движением, разгибая шею, вонзил зубы в его тело именно там, где хотел: близ хвостового плавника. Стремящаяся вверх масса ихтиозавра была очень велика, и он увлек меня за собой; не будь я готов к этому, он сломал бы мне шею. Но я снова заработал ластами и хвостом и помог ему подтащить меня поближе к поверхности. Тем временем я впивался в его тело все глубже и глубже, и вода вокруг нас все более мутнела от его крови.
   Неимоверным рывком ему удалось вырваться из моих челюстей и отплыть в сторону. Там он, уже не решаясь напасть сам, ожидал, наверное, моей атаки.
   Но мне теперь спешить было незачем. Его мощное сердце продолжало гнать кровь, и с каждым его ударом все больше ее вытекало в воду. И с каждым ударом сердца он слабел.
   Наверное, почувствовав это, ихтиозавр бросился на меня. Скорее всего это было продиктовано отчаянием.
   Но теперь наши скорости уравновесились: он уже не мог в полную силу серьезно работать хвостом. И я успевал при всяком его броске отплыть в сторону, сохраняя между нами безопасное расстояние.
   Он слабел все более и более. И все же сумел совершить уж не знаю сколько попыток достать меня, прежде чем я увидел достоверные признаки его близкого конца. Я понял это, заметив, с каким усилием и как медленно теперь двигал он плавниками, в то время как хвост его уже почти не действовал. Однако прошло еще не менее часа, прежде чем горевшие неимоверной злобой глаза его потухли, и он начал медленно всплывать на поверхность, чтобы вскоре навсегда погрузиться на морское дно, где им распорядятся рыбы, крабы и все другие, кто питается падалью.
   Но именно этого я не хотел допустить. Так что надо было как можно скорее принять мой нормальный облик. Произнести нужную формулу и немного обождать. И то же самое проделать с ним.
   …Я перевернулся на спину, широко раскинул руки, чтобы, колышась на пологих, медленных волнах, выровнять дыхание и прийти окончательно в себя после сражения с врагом-ящером.
   Впрочем, я был совершенно уверен, что он – такой же ящер, как я.
   И в самом деле: мертвое тело, всплывшее неподалеку от меня, на глазах меняло очертания, уменьшаясь и превращаясь в человека. В труп.
   Было немного шансов опознать его: против меня, как я уже убедился, работали люди не из нашего бюро. Как тот дример в Аиде.
   Но на этот раз мне повезло, и я узнал его.
   Это был Хижин – тот самый, что схватился со мною, изображая то ли урку, то ли боевика какой-то банды. Тот, что принес мне первое предупреждение.
   Нет, членистоногим внизу не дождаться его тела: оно не погрузится, оно медленно растает, чтобы потом возникнуть скорее всего слабой, лишенной энергии тенью там, где я еще недавно был. Мы разошлись, как говорится, контркурсами.
   Я облегченно вздохнул и расслабился.
   В небе плыли барашки – так же медленно, как волны, но в другом направлении. Солнце стояло достаточно высоко, но, не зная широты, я не мог определить ни направления на север, ни того, перевалило ли время уже за полдень. Хотя вряд ли это было сейчас самым важным.
   Медленно взмахивая длинными крыльями, высоко летела птица, держа курс от моей левой ноги к правому плечу, ее угол с направлением, куда катились волны, составлял примерно градусов двадцать пять – двадцать восемь. Возможно, то был альбатрос, но поручиться в этом я бы не смог. Впрочем, очертания более напоминали птеранодона.
   Вдыхая воздух и медленно, по капле выдыхая, я уже через минуту-другую ощутил, что могу перейти к нормальным действиям. Перевернулся на грудь и, сильно сработав ногами, по пояс поднялся над волной, чтобы выяснить обстановку.
   Впереди, милях в полутора, был берег. Увидев его, я испытал искреннее удовольствие.
   Берег был не обрывистым, а низким, его окаймляла гряда невысоких дюн. Больше ничего я разглядеть не успел, да отсюда это вряд ли и было возможно.
   Волны медленно несли меня к полосе прибоя. Я стал помогать им, плывя медленным брассом, которым можно преодолевать милю за милей. Плыть так показалось мне даже приятным, хотя будь вода холоднее – я скорее всего испытывал бы совсем другие чувства.
   Внутреннее ощущение времени подсказало, что я пробыл в воде примерно час, когда, погрузившись уже в четвертый раз, нащупал ногами дно. Оно оказалось твердым, песчаным, ребристым. Последние полсотни метров я прошел пешком, на ходу разминаясь и с наслаждением подставляя солнцу кожу, с которой скатывались тяжелые капли.

Берег

   На берегу меня никто не ждал. Это было приятно. Хуже нежданного гостя может быть только нежданный хозяин.
   Порадовавшись окружавшему меня безлюдью, я присел на песок, чтобы обдумать положение.
   Солнце успело опуститься пониже. Учитывая прошедшее время, можно было предположить, что нахожусь я где-то в средних широтах, может быть, даже на параллели Москвы – хотя климат говорил о другом. Само солнце показалось мне обычным, каким оно было и в моем мире яви; возможно, от привычных времен я удалился и не очень сильно. Удалился – или меня удалили.
   Медленно поворачиваясь под солнцем, чтобы не обгореть, я пытался понять, что же со мной произошло и куда меня закинуло.
   Такое бывает: в подобных случаях подсознание, безмятежно резвясь, порою забрасывает тебя в самые неожиданные уголки – но только в своих пределах. То есть тебя заносит в места, каким-то образом связанные именно с твоим подсознанием, и ни с чьим другим. А это значит, что, серьезно анализируя свою память, можно если не определить, то хотя бы угадать – в известных пределах точности, – с чем именно, с какими эпизодами или впечатлениями твоей жизни это место и время связаны.
   Уже самое поверхностное рассуждение привело к выводу: подобная местность и климат могли отложиться в голове в результате одной давней поездки в Африку, на ее восточное побережье. Там было так же тепло, и таким же ласковым и медленным, помнится, был закат.
   Только здесь широты никак не свидетельствовали об Африке. Разве что я находился сейчас в Южном полушарии? Но у меня с ним ничего не ассоциировалось. Туда меня могли только затолкать силой. Однако сейчас это представлялось неправдоподобным: даже будь в той точке, откуда я скоропостижно удрал, кто-то, способный воздействовать на меня, – он не успел бы оказать свое влияние. У меня в голове стоят достаточно серьезные блоки, и над ними пришлось бы долго работать даже очень сильному Мастеру. Со мною с трудом справлялся на тренировках даже Жокей Мысли, для которого в таких делах мало что являлось невозможным.
   Поищем другой вариант. Допустим, я не менял широт; изменилось время. И я пребываю где-то в наших краях – но с немалым забросом в прошлое или будущее. Прошлое? Возможно: некогда на московских широтах простиралось неглубокое, но обширное море. Правда, было это давненько. Будущее? Если да, то не завтрашнее и не послезавтрашнее; но так далеко никому из нас еще не удавалось проникать. Протоптанных и размеченных троп в такие края Система еще не успела проложить, а вернее – не умела их торить. Нам еще далеко до такого уровня. Так что – вряд ли.
   И последняя (пока что) версия: я по-прежнему выдерживал заданный курс на Груздя. Просто человек этот оказался не совсем там – или совсем не там, где мы с Минаевым собирались его обнаружить. Пожалуй, такое предположение выглядело наиболее логичным.
   Что же – из этого и будем исходить.
   Я встал, чувствуя, что солнечная ванна уже переливается через край. Медленно просканировал взглядом море.
   Оно было пустым. Ни дымка, ни паруса.
   Но море было живым. Об этом свидетельствовали и ракушки, устилавшие несколько метров береговой полосы, и птицы над водой – крупные, напоминавшие бакланов. Они то и дело пикировали – и возвращались в свой эшелон, глотая на ходу. Немало было на песке и водорослей, сухих и сохнущих, выброшенных морем. Но – никаких следов присутствия человека. Потому что вряд ли можно было счесть делом рук человеческих песчаную, вроде бы, гряду, что ответвлялась от цепи дюн и, пересекая пляж, доходила до самой воды. Видимо, до ее верхнего уровня: сейчас явно был прилив, иначе вдоль берега шла бы широкая полоса влажного песка.
   Нет, на плод человеческого творчества этот отрог никак не походил. Но и дюны – насколько мне приходилось встречаться с ними в других местах – не делали таких скидок, всегда более или менее точно следуя за изгибами берегов.
   Хотя одно объяснение, пусть и не очень убедительное, найти все-таки можно было: если в том месте в море впадала пусть и не очень большая речка, она могла, быть может, с течением времени нанести такое возвышение: возле пресной воды наверняка росли деревья – хотя бы той же, неизвестной мне, породы, какими поросла вершина гряды; потом деревья – или скорее даже высокий кустарник наподобие ольхи – занесло песком, вот и получилась такая не очень стандартная высотка.
   Мысль о пресной воде мгновенно пробудила во мне жажду: я вспомнил, что давно ничего не пил. Пора бы уже.
   (Я говорил, кажется, что мы, находясь в Пространстве Сна, ни в пище, ни в питье, строго говоря, не нуждаемся; правильнее будет сказать, что ни то, ни другое не является жизненно необходимым. Но из Производного Мира, из своего плотского тела мы уносим ощущение этой необходимости, захватываем в дорогу и голод, и жажду. Их можно побороть. Но порою это требует немалых сил, которых может и совсем не остаться для самой работы. Поэтому мы соблюдаем правило: о еде и воде не думай; но если все-таки ощущение возникло – постарайся его удовлетворить, это самый простой выход.)
   Поэтому я, собравшись уже было взобраться на вершину гряды, изменил намерение, вошел в воду и вдоль берега, временами окунаясь и снова выходя на самую кромку, направился к заинтересовавшему меня месту.
   Я переводил взгляд с берега на воду и обратно, пытаясь не упустить ни малейшей приметы людского присутствия. След пусть не колеса, но хотя бы босой ноги, обломок обработанной древесины – весла, лодочного борта, копья… Я почти бессознательно пришел к выводу, что того, что мы называем современной цивилизацией, здесь быть не может: в ее эпоху такой пляж, как этот, был бы усеян, словно тифозный вшами, шезлонгами, зонтами, киосками, качелями, площадками для пляжного волейбола и футбола, контейнерами для мусора, а при их отсутствии – самим мусором; ну и прежде всего, разумеется, – людьми; в воздухе висел бы смех, плач, визг, возгласы игроков и болельщиков, и все это перекрывалось бы оглушительной музыкой через усилители на столбах, которая прерывалась бы лишь для чрезвычайных сообщений или предупреждений слишком смелым пловцам; ну и для рекламы, разумеется.
   Тут не было рекламы; следовательно, не было людей.
   Впрочем, это как раз не говорило об отсутствии в этих местах Груздя: если он искал полного одиночества и безопасности, то именно здесь мог найти и то, и другое – если иметь в виду безопасность от людей. Но ничто другое подготовленному человеку не страшно. Хотя мне трудно было судить, насколько к такой обстановке подготовлен наш беглец.
   Так или иначе, надо было двигаться. И я шагал к отрогу, чем дальше, тем более убыстряя шаг: жажда терзала меня все ожесточенней, а воевать с собою мне было недосуг.
   Чем дальше я уходил от места, где выбрался на берег, тем яснее мне становились две вещи: первая – что я неверно оценил расстояние до цели: оно было, самое малое, в два раза больше. И второе – что и размеры ее, соответственно, значительно внушительнее, чем мне представлялось.
   Я стал чувствовать, что изрядно устал. И хотя песок под ногами был плотным, почти не уступая укатанной дороге, я шагал все медленнее. Так что путь в общем занял более полутора часов (идти пришлось по дуге, берег здесь плавно изгибался). Когда я подошел к объекту, мне больше всего хотелось прилечь в какой-нибудь тени и поваляться в свое удовольствие.
   Но, приглядевшись, я сразу же отказался от такого намерения и даже забыл о жажде, только что заставлявшей меня жадно хватать ртом воздух, не приносивший, впрочем, никакого облегчения.
   Я увидел вовсе не то, чего ожидал.

Приморский вокзал

   Это никак не была просто гигантская куча песка.
   Уже при подходе я обратил внимание на странную, ритмическую форму верхней части этого холма, которая становилась все яснее по мере приближения. Возвышения чередовались с провалами, седловинами, и расстояние, разделявшее их, оставалось одним и тем же. Я насчитал четыре таких вершины. Вряд ли это могло быть простой случайностью.
   Склоны возвышения были крутыми. Я попытался взобраться наверх; но песок осыпался подо мной, я соскальзывал и после нескольких попыток оказался в том же месте, откуда начинал.
   Тогда мне пришло в голову обойти эту формацию и поглядеть на нее со стороны моря. Тот склон – торцевой – отсюда казался совершенно отвесным, подняться там наверняка было невозможно. Но я подумал, что песок там, постоянно орошаемый брызгами от набегавших волн, должен быть твердым. Я подобрал двустворчатую раковину, чтобы ею вырезать в склоне ступеньки; может быть, такой замысел и увенчается успехом. Я бы с удовольствием прихватил с песка и еще что-нибудь; например, какую-нибудь старую тряпку, чтобы соорудить хотя бы набедренную повязку: я не нудист и нагишом даже в полном одиночестве чувствую себя не лучшим образом. Но тряпок в этом мире, увы, не было – как не было и тех, кто их производит.
   Вооружившись раковиной, я стал обходить холм, раздумывая о том, что брызги от накатывавших волн почему-то были значительно меньше, чем должны бы, учитывая массу воды и скорость. Сейчас она понемногу увеличивалась: с моря задувал бриз. Это означало, что близок вечер. Об этом же говорило и солнце, неудержимо продвигавшееся по своей траектории, как баскетбольный мяч, в последнюю секунду игры брошенный от противоположного щита через все поле.
   Когда я наконец вышел к торцу возвышения, причина несоответствия выяснилась, и я швырнул в воду не нужную более раковину.
   Здесь не было склона. Была арка – заостренная кверху, словно готическая, доходившая почти до самого гребня и открывавшая доступ в глубь холма. Нанесенный волнами песок перекрывал вход не выше, чем на три метра, в то время как сама арка имела в высоту – я прикинул – не менее тридцати.
   Без особого труда я взобрался наверх и попытался увидеть хоть что-нибудь в открывшемся пространстве.
   Сразу это не удалось: как, впрочем, и следовало ожидать, там было темно – во всяком случае, при взгляде отсюда, со стороны света. Возможно, если бы солнце стояло напротив, то оно осветило бы хотя бы ближайшую часть темного пространства; но оно уже миновало нужную точку и сейчас находилось – по отношению ко мне – значительно левее. Озаряло оно только правый от меня край арки. Туда я и направился.
   Песок, даже и влажный – не цементный раствор, если и удержится на вертикальной поверхности, то очень ненадолго. Поэтому я сразу же смог убедиться в том, что арка эта была, без сомнения, рукотворной конструкцией.
   Из какого материала эта конструкция состояла, я так и не понял. Ни одно название из моего небогатого списка – дерево, металл, бетон, пластик, любым способом обработанная глина – не подходило для обозначения того, что я увидел и потрогал. Правда, сооружение это было покрыто достаточно толстым и плоским слоем соли: видимо, за конструкцией не ухаживали уже очень давно. Годы и годы. Пришлось, проклиная самого себя, снова спускаться, вооружаться раковиной – и, вернувшись, соскребать соль. Когда удалось, наконец, добраться до поверхности, очистив кусочек примерно десять на десять сантиметров, я удивился первозданному блеску открывшегося материала, и мне пришло в голову, что это, может быть, просто стекло, или, вернее, какое-то очень непростое, но все же стекло. Что же, во сне, как говорится, все бывает… А вернее – в Пространстве Сна.
   Но ничего более существенного здесь, стоя у входа, узнать было нельзя. Надо было входить в темноту.
   Ну что же: самое время было прибегнуть к формулам, которые не раз уже выручали каждого из нас в Пространстве Сна.
   Я не замедлил сделать это, и уже в следующую секунду ощутил себя одетым. Кроме рубашки, брюк и легких туфель, я обзавелся сильным фонарем; при мне оказался и мой любимый девятимиллиметровый «магнум», подаренный мне три года тому назад коллегой из Чикагского бюро.
   Снарядившись таким образом, я стал спускаться по противоположной, более крутой стороне нанесенного бархана.
   Там было не совсем темно, но с каждым моим шагом сумерки все сгущались. Под ногами хлюпала вода – наверное, часть брызг сюда все-таки долетала. Туфли сразу промокли. Но чем дальше я уходил, тем воды становилось меньше, а потом под ногами оказалась и совершенно сухая поверхность. Возможно, она имела легкий уклон в сторону выхода.
   Выйдя на сухое место, я включил фонарь и медленно повел им вокруг, по спирали – с каждым оборотом все выше.
   Сначала мне показалось, что я ничего не понимаю и, вероятно, никогда не пойму.
   Я ожидал увидеть высокие, полого сходящиеся в свод или купол стены – вероятнее всего тоже из стекла, но может быть, и сооруженные из какого-нибудь другого материала.
   Не оказалось ничего подобного.
   Как бы просыпаясь от прикосновения луча моего фонарика, там, где предполагались стены, засветились и задвигались, одно за другим, какие-то…
   Я просто не знал, как это назвать. Не окна, нет. Не экраны. Не выходы куда-то. Не, не, не…
   Я словно стоял в центре обширной круглой сцены. А там, где полагалось быть кольцеобразному зрительному залу, по всему периметру сцены располагались – скажем так – выгородки, в каждой из которых были свои декорации и свои персонажи и происходили свои действия, начала которых я не застал и вряд ли смог бы представить себе конец. «Так бывает, – подумалось мне мельком, – в съемочном павильоне киностудии, где по соседству могут репетироваться и сниматься в одно время сцены из современного, исторического и фантастического фильмов».
   Осмыслить увиденное мне в первые мгновения показалось невозможным.
   Ко всему прочему эти куски времен и пространств, обрывки действий и, возможно, осколки судеб, помимо собственного, внутреннего движения, обладали еще и другим – относительно той площадки, на которой находился я: медленно вращались, не строго по горизонтали или вертикали, но как бы по диагонали, поднимаясь слева снизу в направлении вправо-вверх; вероятно, в это же время за спиной у меня другие подобные же снижались и уходили за горизонт, каким являлась ограничивающая сцену окружность.
   Впрочем, может быть, вращались вовсе не они, но та плоскость, на которой стоял я. На собственные ощущения тут, в Пространстве Сна, к тому же не в первом слое, полагаться не следовало: в них слишком много от яви, существующей в узкой рамке того, что мы называем законами природы, и что здесь имеет не большее значение, чем русская грамматика при изучении языка индейцев майя.
   Движение, которое я наблюдал, сопровождалось не очень громкими, зато строго подчинявшимися ритму звуками – сухими, не столь глухими, как если бы то был барабан, и никак не звонкими, как звучал бы гонг. «Деревянные звуки», – пришло мне в голову. Одновременно я сообразил, что они не доносятся извне, но как бы рождаются во мне самом и ведут отсчет какого-то времени. Жаль, что я не имел представления – какого именно. Времен здесь могли быть миллионы. Потому что я оказался не где-нибудь, но в Узле, откуда равно достижимы любые макроконы Пространства Сна и в который я хотел попасть уже давно.
   Не меньше двух минут я оставался в неподвижности, позволяя двигаться лишь глазам. Я следовал мудрому совету, давным-давно полученному на шоферских курсах от инструктора по вождению: «Если не знаешь, что делать, – остановись и тогда думай».
   Я стоял, а в двух десятках шагов передо мною по заснеженной равнине продвигалась воинская колонна. Похоже, это был мотострелковый полк на марше. Полк времен моей юности.
   Почему-то в тот миг мне вспомнился комдив Борисов, в последний раз встреченный мною здесь, в ПС, совсем недавно…
   Солдаты, кто в шинели, кто в бушлате, нахлобучив ушанки, сидели лицом по движению, нахохлившись, удерживая между коленями «АК» и «СКС». Дула их были заткнуты тряпочками: шел снег, и надо было предохранять каналы стволов от хлопьев, которые потом станут водой. То один, то другой из сидевших время от времени смахивал матерчатой варежкой снег с лица.
   Прошла пулеметная, потом – минометная рота, каждый расчет со своим оружием располагался на боковых лавках уральского «козлика», станкач или «миномет-82» – посредине.
   Затем – полковая батарея-57, орудия на автомобильной тяге, зачехленные, со снятыми, конечно, прицелами.
   Сохраняя дистанцию, своим ходом пролязгал танковый батальон, расходуя драгоценный моторесурс. На одной из башен я заметил номер машины, он был 203.
   Я не знаю, откуда они шли, куда и зачем. Похоже, то было время, когда уже закончилась корейская война и не успела начаться ни одна другая. Впрочем, комдив Борисов погиб задолго не только до корейской, но и до Большой войны. Здесь, однако, было Пространство Сна, в котором он с успехом мог бы командовать и римским легионом.
   Когда я провожал взглядом хозроту и кухни, исправно дымившие, пространство, в котором это движение происходило, оказалось уже так высоко, что я невольно испугался: на таком подъеме колеса могли и заскользить, и всю колонну снесло бы прямо на меня. Потом улыбнулся: для них там плоскость оставалась плоскостью. И снова опустил глаза.
   Легкий катамаран скользил по спокойной воде, лениво поднимавшейся и опускавшейся, словно грудь крепко спящего человека. Солнце светило справа. Катамаран был полинезийский – трое сидели только в одном челноке, вторую опору составляло, как мне показалось, заостренное спереди бревно. Один был вооружен, похоже, острогой, но может быть, то был просто шест. Двое гребли. Да, верно: то был шест, и третий сейчас налаживал парус. Идиллия была полной. Вплоть до мгновения, когда из воды вырвалось сразу несколько – три или четыре – щупалец. Одно вцепилось в борт, второе, а затем и третье обхватили заднего гребца. Он закричал – я явственно услыхал крик. Двое бросились к нему, но ближнему пришлось самому вступить в единоборство с четвертым щупальцем, тому же, что был в носу, просто нельзя было сразу добраться до заднего, слишком узким был челнок. Я напрягся. Неожиданно ощутил в руке что-то вроде гарпуна. И кинулся вперед. Плоскость слегка пружинила под ногами, помогая разбегу. Уже подбегая, я понял, что опоздал: они поднялись слишком высоко, такой прыжок был мне не под силу, разве что с шестом – но для такой цели мое оружие не годилось. Я сделал то единственное, что оставалось: размахнувшись на бегу, метнул гарпун, подражая копьеметателям из олимпийской сборной. Гарпун беспрепятственно влетел в тот микроконтинуум, на миг завис над катамараном – и это было последним, что я смог там увидеть: не успев погасить скорость, я с разбегу влетел в следующее пространство, занявшее тем временем место морского простора.

Кабинет

   Я оказался в просторном и великолепно обставленном кабинете с антикварным, но выглядевшим, как новый, письменным столом, еще одним столом, низеньким, между двумя креслами – для беседы, и третьим – длинным, зеленым, для заседаний, со стильными стульями той же эпохи, что и бюро, – похоже, от Мельцера, а также с диваном с бронзой и резьбой. Ноги невольно затормозились в ворсистом ковре.
   Но разглядеть это великолепие повнимательнее не было времени. Потому что главным сейчас оказался явно не сам кабинет, а находившиеся в нем два человека.
   Первый из них – в прекрасно сшитом деловом костюме со строгим галстуком – в этот миг медленно поднимался из-за письменного стола, вытягивая перед собой левую руку, в то время как пальцы правой бесцельно шарили по столешнице. Лицо, свидетельствовавшее, что лучшие годы человека остались в прошлом, выражало одновременно удивление и страх. Рот медленно открывался, глаза все более расширялись.
   Второй – рядом с высокой, резной дверью, одна створка которой еще двигалась, закрываясь, – был в темных брюках и короткой, до пояса, кожаной куртке. Обе руки были вытянуты вперед на уровне глаз, и ладони сжимали большой пистолет – я не успел определить, какой именно, но смахивал он на старый «люгер».
   Прошло мгновение прежде, чем я узнал его: это был Степ. Значит, он выпутался все-таки из Туннеля и добрался до самого Узла?
   Но размышлять на эту тему было некогда.
   В то мгновение, когда руки и оружие словно окаменели в воздухе, я кинулся – точнее, нырнул – вперед. Я не успел дотянуться, но мой крик, раздавшийся одновременно с выстрелом, заставил стрелка дрогнуть, и пуля прошла мимо.