Страница:
- Я служил в штабе флота шофером. Последние трое суток не спал - в Таллине были такие бои, что спать не приходилось. Когда приехал в Бекхеровскую гавань, погрузил свою машину на "Казахстан" и попросил у коменданта разрешения прилечь в его пустующей каюте. Тут же заснул. Проснулся от сильного взрыва где-то поблизости, вскочил с койки, хотел выскочить в коридор, но дверь заклинило, не открывается. Схватил стул и выбил большое оконное стекло - иллюминатор, выбрался на палубу в брюках и морской форменке, без головного убора. Первое, на что наткнулся на палубе, это сброшенный кем-то кожаный реглан. Надел его и нащупал во внутреннем кармане пистолет. Вокруг стоял гвалт, немецкие самолеты снова и снова шли в атаку на нас, небо подсвечивало пожаром. Люди метались по палубе. Иные в отчаянии бросались за борт. На подходе к мостику я столкнулся с Загорулько, пытавшимся навести порядок. Человек он не военный и обращался к людям через мегафон слишком мягко и деликатно. Я крикнул Загорулько: "Следуй за мной!" Его, как видно, реглан сбил с толку, и он пошел следом. Поднялись на шлюпочную палубу. Я схватил у Загорулько мегафон и выкрикнул команду: всем оставаться на местах! Помню, что пригрозил пистолетом и даже дал один или два предупредительных выстрела в воздух.
Подошел пожарный буксир, нам хотели помочь потушить огонь. Но буксир подошел справа, а пожар у нас полыхал в левой части. У них оказался очень короткий шланг. Наш лесовоз полыхал все сильнее. Надо было что-то предпринимать для тушения пожара.
- Ведра есть? - спросил я у Загорулько.
- Есть, товарищ генерал, - ответил он и послал за ведрами.
"Генерал так генерал", - подумал я и скомандовал построиться в цепь и приготовиться к тушению пожара. Паника стихала. Я встал среди тех, кто тушил пожар. На корабле образовали свой военный совет во главе с полковником Потеминым. Под его руководством мы тушили пожар, потом отремонтировали машину и своим ходом дошли до ближайшего островка Вайндлоо. Когда пожар на транспорте стал утихать, я почувствовал страшную жажду и подошел к врачу, попросил напиться. Он протянул мне пол-литровую матросскую кружку. Я выпил ее несколькими глотками и попросил: добавь! Он налил еще, и я выпил еще полкружки... После, когда мы пришли в Кронштадт, наш врач хотел угостить меня спиртом. Я даже отшатнулся: не только спирта, даже вина не пью. Врач покосился на меня недоверчиво:
- Меня-то вы можете не стесняться. Это ведь я дал вам на корабле выпить спирта, и вы пили, даже не поморщившись.
Клянусь, думал, пью воду.
Аврашов прошел всю войну. Служил на бригаде торпедных катеров, был тяжело ранен и контужен. Он сказал, что нечасто вспоминал то, что произошло на "Казахстане", - война была полна напряжения и не раз ставила людей в необычайные обстоятельства.
"Об одном жалею, что погорячился: реглан выбросил. Крепкий был реглан, хороший. До сего дня бы носил".
Мы целый вечер беседовали о войне. И уже совсем собрались прощаться, как Аврашов вдруг сказал, что, кроме меня, был знаком с еще одним писателем.
- Вместе с нами на "Казахстане" был писатель, - сказал Аврашов. Фамилию не знаю, и разве в горячке меня это интересовало?! Только это был настоящий мужик, видно, из военных, опытный командир. Он тоже усмирял паникующих, подбадривал всех, говорил, что о нас - попавших в беду сообщено по радио командованию флотом и к нам уже идет помощь. Это была чистая липа, я-то знал, что радиорубку разбило в пух и прах. Но народ поверил, и вы себе не представляете, как люди принялись пожар тушить - мол, продержаться час-другой надо... Крепкий был мужик, волевой... Жалко, фамилию не упомнил, все его "товарищ писатель" называли...
Писатель, о котором вспоминают многие участники героического перехода "Казахстана", - это Александр Ильич Зонин, человек безупречной репутации, большой храбрости и высоких понятий о чести. У меня сохранилось письмо Зонина, в котором он тоже вспоминает историю с "Казахстаном". Новые детали и точности писательских характеристик побуждают меня привести и эти воспоминания в сокращенном виде.
"Нашу штабную группу, с комдивом во главе, ведут в кают-компанию экипажа. Здесь знакомлюсь с уполномоченным от Военного совета КБФ полковым комиссаром Лазученковым. Он растерян - все планы нарушены, уже должны были уйти, а продолжаем стоять и попадаем в хвост последней колонны. По плану на "Казахстан" следовало принять не больше двух тысяч пассажиров, а приняли четыре. В трюмах оказались какие-то автомобили{5}. Главное - верхняя палуба забита людьми так, что не добраться к пожарным средствам. Очень стеснены зенитчики.
Ко мне подходит бывший старшина с эсминца "Ленин" - ему пора на вахту, и он предлагает мне койку в своей каюте.
Ложусь, но не могу спать. Сначала слышу, как наконец снимаемся со швартовов. Якорь, громыхая цепью, уходит в клюз. Топот людей и возбужденные голоса долго не стихают. В иллюминаторе бело-зеленая кипень воды и закрытый туманом берег. Мы, кажется, единственное судно из крупных единиц, идущее в хвосте каравана. С нами только катера-охотники и старенькие парусно-моторные шхуны.
18.20 - разрывы бомб, и между их оглушающим грохотом, который вызывает крен корабля, сверху начинают лаять наши зенитки. Внезапно крен в обратную сторону, дверь распахивается, чувство такое, будто корабль уходит в воду. Страшный удар... Через коридор к кормовому трапу бегут толпы людей - у них общее выражение страха и безумия на лицах.
Первая реакция - бежать вместе со всеми, но почему-то не бегу и, взглянув в иллюминатор, вижу, как море возвращается в прежнюю плоскость. Видимо, корабль не тонет или может продержаться еще долго - крен уменьшился. Стараюсь одеться без торопливости и суеты и с облегчением думаю о том, что законно могу расстаться с надоевшим и постоянно оттягивавшим плечо противогазом.
Наверх я вышел минут через пятнадцать и поднялся на шлюпочную палубу. Отсюда многое было видно. Звено фашистских самолетов возвращалось. Зенитчики сосредоточенно ставили завесу. Они работали перед стеною дыма и огня, закрывавших мостик, трубу, мачту и всю остальную часть корабля до носа. Им помогали пассажиры, подтаскивая ящики со снарядами и пулеметными дисками. Но были и другие, те, кем овладела паника в момент попадания бомбы. Я уже знал, что бомба разметала людей на мостике, проникла в машинные недра, перебила электропривод, и корабль, не управляемый, дрейфовал в море и все больше отставал от последней колонны кораблей, ушедших из Таллина. Паникеры оттаскивали ящики боеприпасов к бортам, поднимали их и сбрасывали в воду. Слышались восклицания:
- Пока пожар не дошел... Взорвется боезапас, все погибнем.
Стена огня сомкнулась и разделила корабль на две части, У самого форштевня и в малярке, находившейся здесь, под палубой, сам собой образовался коллектив, вожаками которого были батальонный комиссар Гош, зенитчик-майор Рыженко, действовавший со своими орудиями и с счетверенными пулеметами (он был монопольный оборонитель носовой части), капитан с забытой мною грузинской фамилией, тоже служивший потом в Кронштадтском гарнизоне, и хроменькая машинистка из штаба Сутырина, чуждая страху и поглощенная заботой о нас, мужчинах, таких беспомощных в сравнении с нею в прозаическом деле устройство жилья, питания и т. д.
Благодаря зенитчикам, которыми командовал Рыженко, мы организовали оборону корабля. Когда голос его сел, я взял в руки мегафон и повторял отдаваемые шепотом команды. Мы ясно понимали, что для спасения корабля надо погасить пожар. В ход пошла любая посуда от ведер до касок. Выстроившись цепью, все, кто мог действовать, от солдат до женщин и ребят, заливали огонь водою.
Рыженко прошептал, а я повторил в мегафон, что к нам идет помощь. Между тем помощь была лишь надеждой, а на деле на наш старенький пароход уже было сброшено, по нашим скромным подсчетам, 164 бомбы. Радиопередатчик был безнадежно испорчен, и мы не могли никак его починить. В сумерках мы поняли, что авиация врага в нашем районе сочла свою работу законченной. Пожар стихал.
Теперь нашей задачей было прекратить дрейф, стать на якорь; затем любыми средствами добиться хода корабля и подвести его хотя бы к Вайндлоо, маленькому островку со станцией СНИС, островку, с которого уже виден, несомненно, удерживаемый нами, остров Гогланд.
Так определил нашу задачу стихийно образовавшийся штаб корабля{6}.
Итак, отдали якоря (потом, чтобы уйти, их пришлось отклепать, вручную, конечно, было не вытянуть). И началась работа в котельной. Воды в запасе было достаточно, да никто и не стал бы наполнять котел морской водою. Мы даже обедали, разведя в котелках с котельною водою молочный порошок. Трудность была в тем, чтобы управлять рулем - за отсутствием мостика со всем его оборудованием - из румпельного отделения. Глаза управлявшим заменяла голосовая связь - цепочка людей, протянувшаяся от обгорелого верха до входа в румпельное.
Со скоростью пешехода "Казахстан" к темному времени добрался до Вайндлоо".
Потом многие участники плавания на "Казахстане" отмечали мужественное поведение нашего товарища по перу писателя Зонина. О нем еще пойдет речь впереди...
Вера. Надежда. Любовь
Значение того, что произошло в Таллине в конце августа сорок первого года, прояснилось не сразу. Постепенно, когда война катилась к завершению, события стали наполняться смыслом, и Таллинский переход увиделся не просто, как отступление флота.
Хотя немецкие историки и считают, что Гитлер не рассчитывал на серьезное сопротивление в Прибалтике, он все же собрал на Балтийском море солидный флот. Там были линкор, крейсеры, миноносцы, подводные лодки. К этому надо прибавить финский флот, которым Германия могла располагать.
В первый же день войны разведка сообщила, что море по периметру минировано фашистами. Было выставлено 155 мин и 104 минных защитника на каждую морскую милю, то есть на каждые десять метров морского пространства приходилось по мине и на каждые пятнадцать метров по минному заграждению. Усиленно минируя море, враг полагал, что запер наш флот в Таллине и может смело рассчитывать на его капитуляцию. Годом позже англичане капитулировали в Северной Африке, отдав базу Тобрук в куда более выгодных условиях, имея там тридцатитысячную армию и 700 танков.
Фашистское командование не предполагало, что более ста кораблей, из них 70 крупных, смогут пройти по фарватеру шириной в 3 кабельтовых. Что флот сохранит силы и сможет продолжить борьбу в Ленинграде.
29 августа в 17.00 боевые корабли встали на Кронштадтском рейде. Они доставили на помощь ленинградцам двадцатитысячное войско.
Лишь по истечении времени мы узнали о последнем заседании в Таллине Военного совета флота, на котором утверждали план прорыва флота по узкому фарватеру. Его вел командующий флотом вице-адмирал Трибуц. Уже было ясно, что флоту следует пробиться через минные поля без прикрытия авиации, ибо наша авиация перебазировалась к этому времени на восток.
Минеры предлагали протралить фарватер и обозначить очищенную для прохода кораблей дорогу вешками. Это облегчило бы переход, но была почти полная уверенность, что мины будут заброшены тут же снова. Кроме того, для проведения траления было необходимо сто тральщиков, флот располагал лишь двадцатью такими кораблями.
Был разработан план перехода четырьмя конвоями. Каждый конвой имел свое боевое охранение и следовал за тральщиками, прокладывающими дорогу.
По планам немецкого командования уже 24 августа Таллин должен был стать немецким. По планам советского командования 27-го началась и 28-го завершилась эвакуация войск из Таллина.
Флот был сохранен, он вырвался из ловушки, самоотверженно и героически прорвался в Ленинград и служил его обороне.
Когда обдумываешь это, частные события, частные ис" тории обретают свое место в общем свершении, называемом историками "таллинской эпопеей". Наполняются смыслом и рейсы с бомбами тральщика "Шпиль" под командованием Дебелова, и действия бригады морской пехоты полковника Парафило и других групп и людей. Все они служат идее сохранения боеспособности флота, идее накопления сил для обороны Ленинграда. Был ли подрыв "Якова Свердлова" сознательным актом самопожертвования или случайностью войны - это останется неизвестным. Те немногие, кто уцелел, утверждают, что "Свердлов" встал под торпеду, нацеленную на крейсер "Киров", который шел под флагом командующего. Военные историки предполагают, что "Свердлов", скорее всего, подорвался на мине. Как бы то ни было, святое право тех, кто выжил, оценивать прошлое не как бессмысленную случайность, а как сознательный подвиг.
Сегодня память высвечивает многие имена. Вот и мой старый друг Николай Сергеевич Дебелов, что командовал тральщиком "Шпиль", совершал смертельно опасные рейсы из Кронштадта на остров Эзель с бомбами для наших летчиков, наносивших первые (самые первые!) удары по логову фашизма - Берлину, а когда флот отступал из Таллина, корабль Дебелова шел головным, прокладывая путь крейсеру "Киров" и всей армаде кораблей - вот он мне представляется не только смелым, но по-своему мудрым человеком. К тому же не лишенным чувства юмора.
После войны Дебелов жил в Ленинграде, я в Москве. Мы почти не встречались. Зато частенько писали друг другу. В одном из писем он шутя-играя вспоминал: "А знаешь, что меня выручало на войне? Три слова, которые я помнил и повторял про себя. Вера, Надежда, Любовь. В эти расхожие слова я вкладывал свое собственное символическое понятие. Вера - в нашу победу, Надежда, что мы останемся живы, Любовь - и будем после войны радоваться и любить. И представь, я повторял эти три слова не только самому себе, но и моим хлопцам. Им нравилось, и мы победили..."
Перечитывая его письма, я снова вспоминаю небольшие кораблики, которые казались еще меньше рядом с линкорами или крейсером "Киров". Шустрые, быстрые, они были морскими саперами. Отважные "тральцы", как их любовно мы все величали, шли вперед, подсекая тралом мины и расстреливая их. Сами они были плохо защищены. Зенитные пулеметы да одна или две пушчонки на борту вот и все их вооружение. Но ни один конвой не выходил в море без их сопровождения. Они шли впереди, расчищая дорогу, и иногда подрывались и погибали. У них была невидная, но опасная судьба. Но что составляло гордость Дебелова? Он писал: "За все годы войны по моей вине не потеряно ни одного корабля и ни одного матроса. А сколько кораблей и людей спасено! В одном только Таллинском переходе вытащили из воды четыреста с лишним человек и с островов четыре тысячи... Когда много лет спустя на вечере встречи ко мне подошли жены моих бывших матросов и благодарили меня, я прослезился: вот моя награда, ну, а наши ордена и ордена иностранные до меня в то время не дошли".
Это признание было сделано, когда я собирал материал о союзных конвоях в сорок четвертом году и обратился к Дебелову, сопровождавшему эти конвои, с вопросом о том, какими иностранными орденами он награжден. В его ответе искреннем и прямом - сказался весь характер этого человека, похожий на характер его корабля. Да, тральщики не часто становились героями дня. Они были в тени войны. Как и катера "морские охотники", они иногда становились спасателями. Помню наш разговор с Горальдом Карловичем Плиером в Таллине после войны. Этот невысокий, учтивый человек с бородкой земского врача тоже говорил мне о тральщиках с какой-то нежностью. Он был спасен тральщиком в тот момент, когда уже попрощался с жизнью.
Судьба его типична для того времени. До войны Горальд Карлович служил на железной дороге. Когда началась война, он сформировал отряд по борьбе с бандитизмом. Сражались в лесах, вдоль железной дороги с отрядами националистов, объединившихся в банды "лесные братья". Основным средством "лесных братьев" были диверсии. Первым сражением отряда Плиера была короткая схватка на месте проходившего из Таллина к передовым позициям поезда. Этот поезд "лесные братья" пытались пустить под откос. Уже эта первая стычка показала, что отряду Плиера не хватает мобильности. Под Марьямаа своими силами отряд соорудил бронепоезд, навалив на две платформы мешки с песком. В узком проходе между мешками сидели стрелки, целившиеся сквозь узкие амбразуры в песочной стене. Самодельный бронепоезд давал возможность совершать небольшие самостоятельные операции в тылу у немцев, целью которых часто был захват боеприпасов, - ведь их всегда не хватало. Во время одного из налетов на склад оружия и обмундирования взяли также много одежды, взяли безо всякой особой цели. Но когда стали разбирать ее, кому-то пришла мысль действовать в тылу фашистов, переодевшись во вражескую форму. Вылазки отряда Плиера отличались дерзостью и стремительностью. В конце августа из штаба было получено распоряжение - отступить в Таллин. На подходе к железнодорожному вокзалу пустили под откос верно служивший бойцам поезд. Связались по рации с командованием и узнали, что фашисты подошли к парку Кадриорг. Здесь им оказывают отчаянное сопротивление, но силы иссякают. Приказ: занять оборону в парке.
Шел сильный дождь. Сквозь пелену дождя было плохо видно. Ветер налетал порывами, и парк шумел листвою. Шум дождя и ветра перекрывал гул канонады. Небо над Таллином было озарено пожаром. Плиеру было известно, что его отряд и батальоны, сформированные из курсантов училища Фрунзе, удерживают врага, чтобы отступающие войска могли погрузиться в гавани на корабли и покинуть город организованным порядком. Он знал, что за его спиной идет эвакуация и он должен продержаться как можно дольше. Каждый час обороны Кадриорга означает сотни спасенных воинов.
Немцы засыпали Кадриорг минами, и земля сотрясалась от взрывов. Плиер понимал, что, оставаясь на своих позициях, они будут уничтожены минным дождем. Он отдал приказ продвинуться вперед на расстояние видимости немецких позиций. Замешательство: впереди - немцы. Плиер бросился на землю и сделал первую перебежку навстречу немцам. Он оборачивается:
- Кто останется на прежних позициях, будет уничтожен минами. Вперед!
Те, кто замешкались, погибли все, до единого. Зато почти весь отряд сумел продержаться целую ночь почти вплотную к немецким позициям. Светало. Вой мин ослабевал. Притихла стрельба, но ветер и дождь шумели с прежней силой. Плиер послал связного в Минную гавань. Неужели еще не отошли? Наступило короткое затишье в бою. Перевязывали и отправляли с линии атаки раненых. Вернулся связной, доложил: гавань пуста. Плиер услышал об этом с горечью и облегчением: приказ выполнен, они свой долг исполнили. Но что будет с ними? Он отдал приказ отступать в Минную гавань. Под прикрытием дождя, с соблюдением осторожности они покинули позиции незаметно для врага.
По дороге в гавань к отряду присоединялись все новые и новые разрозненные морские части. Так что в гавань вошли солидным соединением. Гавань была пуста. Громоздились ящики с оборудованием, которое не успели вывезти. Плиер предложил прорываться по сухопутью, но моряки не хотели уходить от моря.
На рейде показался транспорт. Сигнальщик взобрался на ящики и передал семафор: "Подойдите, возьмите нас". Это было госпитальное судно с ранеными. Оно взяло на борт всех.
Разместив своих бойцов, Плиер едва дошел до койки и упал на нее. Последнее, что он помнит, - это удары штока о минные бока. Судно шло, люди штоками отталкивали мины.
Очнулся от взрыва. Погас свет, полетели деревянные переборки, металлические заклепки, внезапно смолк гул машин. Стало тихо. И в тишине слышно, как бурлит где-то и переливается вода. Плиер вскочил и, ударив ногой дверь, выбежал из кубрика. На палубе он увидел высоко задранную корму. Нос корабля медленно и неуклонно уходил под воду. Паника охватила корабль. Капитан отдал команду: застопорить ход, начать спуск раненых на плотах. Его команды не организуют людей и едва слышны. Но вот по правому борту показалось судно. Паника прекращается, и в установившейся тишине капитан кричит в мегафон: "Мы тонем. Помогите". - "Не могу, - отвечает капитан судна. - Иду по заданию". - "На борту раненые. Примите раненых". - "Иду по заданию", и судно проходит мимо. Но по левому борту появляется другое. Это тральщик. Капитан обращается к нему: "Примите раненых". Тральщик подходит к борту, перекидывают трап, и капитан командует эвакуацией раненых. Море неспокойно, тральщик качается на волнах, а разбитый корабль медленно и неуклонно уходит в воду. Паника, однако, стихает. Дана команда всем, кроме раненых, подобрать плавсредства. Плиер нашел пробковый пояс, укрепил его на себе и стал ждать, когда палуба сомкнется с водой. Ждал недолго. Тральщик с ранеными отошел от судна, а через несколько минут Плиер окунулся в холодную воду. Он поплыл. Куда - неизвестно. Он хотел только отплыть подальше от погружавшегося на дно судна. Пояс хорошо держал его на воде. Но вода - конец августа - была холодной, и пять-семь часов пребывания в воде лишали человека сил. Слабела воля, больше не хотелось думать о спасении и бороться за него.
Все, кто пережил морскую катастрофу, - и Плиер, и Юрченко, о котором я расскажу в конце книги, и я сам, - помнят, что холодная купель примиряет с гибелью. После нескольких часов, а то и суток плавания конец кажется освобождением. На моих глазах, когда я отплывал от ушедшей под воду "Виронии", два человека - мужчина и женщина, - обнявшись, ушли на дно. Смерть наступает, когда истощаются силы, а истощение сил наступает безболезненно и сопровождается безразличием. Прошла ночь. Поднялось солнце, и в его сверкающих лучах прямо на Плиера пошел неизвестно откуда взявшийся тральщик. Плиера подняли на борт. Палуба была полна спасенными. Маневренный и быстрый тральщик рыскал по морю, вылавливая из воды людей. Может быть, это был тральщик Дебелова. Плиер не запомнил ни его номера, ни тем более имени его командира. Он говорит, что хорошо помнит лишь лицо краснофлотца, втянувшего его на корабль, потому что это было последнее, что он увидел перед тем, как потерять сознание.
...Мы сидели с Горальдом Карловичем Плиером. За маленьким столиком, пили душистый, по-эстонски добросовестно сваренный кофе, а над Таллином проходил золотой, прозрачный и солнечный август.
- Этот тральщик, - говорил, улыбаясь, Горальд Карлович, - я даже не знаю, как это сказать, это чудо было в моей жизни. Если бы я мог, я бы памятник ему поставил. Почему есть памятники - танки, а памятники корабли большая редкость?
"Четвертый бастион"
Кронштадтские форты, корабли, собравшиеся на Неве в огромный артиллерийский кулак, и сто тысяч моряков, сошедших с кораблей на землю, стояли на самых трудных рубежах. Стояли насмерть!
...В те дни Кронштадт называли "огневым щитом Ленинграда". И действительно, кронштадтские форты вместе с боевыми кораблями помогли нашей армии остановить фашистов у стен Ленинграда. Вот почему фашисты хотели сломить Кронштадт, потопить боевые корабли... Каждый день с рассвета волнами - одна за другой - летели на Кронштадт пикирующие бомбардировщики.
У нас было мало самолетов-истребителей, и они не могли отразить все воздушные атаки противника.
Пикировщики старались обходить форты - там очень сильная зенитная оборона. Окружным путем они прорывались к гавани и нацеливали свои удары на боевые корабли.
Два дня, 22 и 23 сентября, бомбы взрывались в гавани. Туго приходилось нашим зенитчикам. Стволы корабельных орудий раскалялись от непрерывной стрельбы. Трудно было нашим морякам отбиваться от самолетов, наседавших со всех сторон. В один из этих дней наш флот постигло большое несчастье: бомба весом около тонны попала в линкор "Марат".
Все это произошло мгновенно. Сразу после удара ошеломляющей силы, когда столб воды вместе с обломками корабля, поднятый взрывом выше мачт, снова обрушился вниз на палубы, мы увидели, что у линкора нет носовой части. Она вместе с мостиком, надстройками, с орудийной башней и людьми, находившимися в эти минуты на боевых постах, в задраенных отсеках, оторвалась от корабля и была похоронена в пучине, на дне гавани. Разрушенные переборки быстро заполнялись водой.
Прибежали мы на пирс и обмерли при виде обрушившихся мачт, скрюченного металла и палубы у самой воды.
Сердце холодело при мысли, что на глубине похоронена боевая рубка и в ней смерть настигла командира корабля Павла Константиновича Иванова, артиллеристов Константина Петровича Лебедева, Леонида Николаевича Новицкого, любимца команды комиссара корабля Семена Ивановича Чернышенко и многих, многих...
Вместе с ними погиб писатель, редактор многотиражки "Маратовец" Иоганн Зельцер.
Горе было для всего флота - огромное горе. О моряках "Марата" и говорить не приходится, что в эти дни они пережили...
На смену павшим пришло пополнение. Среди "новичков" оказался раньше служивший на "Марате" старый моряк Владимир Васильев, назначенный командиром корабля, - смелый, решительный, сразу завоевавший симпатии людей, а также комиссар Сергей Барабанов, после гибели Чернышенко словно самой судьбой посланный ему на смену и даже во многом похожий на него.
На "Марат" Барабанов приходил уже по "третьему кругу": начинал службу в феврале 1922 года, в числе первых комсомольцев-добровольцев Красного флота, позже был пропагандистом. И вот снова на родном корабле...
Как и многое на войне - это случилось неожиданно. Он, лектор Главного политуправления Военно-Морского Флота, частенько приезжал из Москвы на Балтику для выступлений на кораблях и в частях. Это была не только его профессия, но и истинное призвание.
Барабанов говорил просто, сам увлекался и увлекал моряков. Касался ли он международного положения, народнохозяйственных планов страны или задач, которые стоят перед нашим флотом, - это был неизменно живой, доверительный разговор, что всегда так ценят люди...
Подошел пожарный буксир, нам хотели помочь потушить огонь. Но буксир подошел справа, а пожар у нас полыхал в левой части. У них оказался очень короткий шланг. Наш лесовоз полыхал все сильнее. Надо было что-то предпринимать для тушения пожара.
- Ведра есть? - спросил я у Загорулько.
- Есть, товарищ генерал, - ответил он и послал за ведрами.
"Генерал так генерал", - подумал я и скомандовал построиться в цепь и приготовиться к тушению пожара. Паника стихала. Я встал среди тех, кто тушил пожар. На корабле образовали свой военный совет во главе с полковником Потеминым. Под его руководством мы тушили пожар, потом отремонтировали машину и своим ходом дошли до ближайшего островка Вайндлоо. Когда пожар на транспорте стал утихать, я почувствовал страшную жажду и подошел к врачу, попросил напиться. Он протянул мне пол-литровую матросскую кружку. Я выпил ее несколькими глотками и попросил: добавь! Он налил еще, и я выпил еще полкружки... После, когда мы пришли в Кронштадт, наш врач хотел угостить меня спиртом. Я даже отшатнулся: не только спирта, даже вина не пью. Врач покосился на меня недоверчиво:
- Меня-то вы можете не стесняться. Это ведь я дал вам на корабле выпить спирта, и вы пили, даже не поморщившись.
Клянусь, думал, пью воду.
Аврашов прошел всю войну. Служил на бригаде торпедных катеров, был тяжело ранен и контужен. Он сказал, что нечасто вспоминал то, что произошло на "Казахстане", - война была полна напряжения и не раз ставила людей в необычайные обстоятельства.
"Об одном жалею, что погорячился: реглан выбросил. Крепкий был реглан, хороший. До сего дня бы носил".
Мы целый вечер беседовали о войне. И уже совсем собрались прощаться, как Аврашов вдруг сказал, что, кроме меня, был знаком с еще одним писателем.
- Вместе с нами на "Казахстане" был писатель, - сказал Аврашов. Фамилию не знаю, и разве в горячке меня это интересовало?! Только это был настоящий мужик, видно, из военных, опытный командир. Он тоже усмирял паникующих, подбадривал всех, говорил, что о нас - попавших в беду сообщено по радио командованию флотом и к нам уже идет помощь. Это была чистая липа, я-то знал, что радиорубку разбило в пух и прах. Но народ поверил, и вы себе не представляете, как люди принялись пожар тушить - мол, продержаться час-другой надо... Крепкий был мужик, волевой... Жалко, фамилию не упомнил, все его "товарищ писатель" называли...
Писатель, о котором вспоминают многие участники героического перехода "Казахстана", - это Александр Ильич Зонин, человек безупречной репутации, большой храбрости и высоких понятий о чести. У меня сохранилось письмо Зонина, в котором он тоже вспоминает историю с "Казахстаном". Новые детали и точности писательских характеристик побуждают меня привести и эти воспоминания в сокращенном виде.
"Нашу штабную группу, с комдивом во главе, ведут в кают-компанию экипажа. Здесь знакомлюсь с уполномоченным от Военного совета КБФ полковым комиссаром Лазученковым. Он растерян - все планы нарушены, уже должны были уйти, а продолжаем стоять и попадаем в хвост последней колонны. По плану на "Казахстан" следовало принять не больше двух тысяч пассажиров, а приняли четыре. В трюмах оказались какие-то автомобили{5}. Главное - верхняя палуба забита людьми так, что не добраться к пожарным средствам. Очень стеснены зенитчики.
Ко мне подходит бывший старшина с эсминца "Ленин" - ему пора на вахту, и он предлагает мне койку в своей каюте.
Ложусь, но не могу спать. Сначала слышу, как наконец снимаемся со швартовов. Якорь, громыхая цепью, уходит в клюз. Топот людей и возбужденные голоса долго не стихают. В иллюминаторе бело-зеленая кипень воды и закрытый туманом берег. Мы, кажется, единственное судно из крупных единиц, идущее в хвосте каравана. С нами только катера-охотники и старенькие парусно-моторные шхуны.
18.20 - разрывы бомб, и между их оглушающим грохотом, который вызывает крен корабля, сверху начинают лаять наши зенитки. Внезапно крен в обратную сторону, дверь распахивается, чувство такое, будто корабль уходит в воду. Страшный удар... Через коридор к кормовому трапу бегут толпы людей - у них общее выражение страха и безумия на лицах.
Первая реакция - бежать вместе со всеми, но почему-то не бегу и, взглянув в иллюминатор, вижу, как море возвращается в прежнюю плоскость. Видимо, корабль не тонет или может продержаться еще долго - крен уменьшился. Стараюсь одеться без торопливости и суеты и с облегчением думаю о том, что законно могу расстаться с надоевшим и постоянно оттягивавшим плечо противогазом.
Наверх я вышел минут через пятнадцать и поднялся на шлюпочную палубу. Отсюда многое было видно. Звено фашистских самолетов возвращалось. Зенитчики сосредоточенно ставили завесу. Они работали перед стеною дыма и огня, закрывавших мостик, трубу, мачту и всю остальную часть корабля до носа. Им помогали пассажиры, подтаскивая ящики со снарядами и пулеметными дисками. Но были и другие, те, кем овладела паника в момент попадания бомбы. Я уже знал, что бомба разметала людей на мостике, проникла в машинные недра, перебила электропривод, и корабль, не управляемый, дрейфовал в море и все больше отставал от последней колонны кораблей, ушедших из Таллина. Паникеры оттаскивали ящики боеприпасов к бортам, поднимали их и сбрасывали в воду. Слышались восклицания:
- Пока пожар не дошел... Взорвется боезапас, все погибнем.
Стена огня сомкнулась и разделила корабль на две части, У самого форштевня и в малярке, находившейся здесь, под палубой, сам собой образовался коллектив, вожаками которого были батальонный комиссар Гош, зенитчик-майор Рыженко, действовавший со своими орудиями и с счетверенными пулеметами (он был монопольный оборонитель носовой части), капитан с забытой мною грузинской фамилией, тоже служивший потом в Кронштадтском гарнизоне, и хроменькая машинистка из штаба Сутырина, чуждая страху и поглощенная заботой о нас, мужчинах, таких беспомощных в сравнении с нею в прозаическом деле устройство жилья, питания и т. д.
Благодаря зенитчикам, которыми командовал Рыженко, мы организовали оборону корабля. Когда голос его сел, я взял в руки мегафон и повторял отдаваемые шепотом команды. Мы ясно понимали, что для спасения корабля надо погасить пожар. В ход пошла любая посуда от ведер до касок. Выстроившись цепью, все, кто мог действовать, от солдат до женщин и ребят, заливали огонь водою.
Рыженко прошептал, а я повторил в мегафон, что к нам идет помощь. Между тем помощь была лишь надеждой, а на деле на наш старенький пароход уже было сброшено, по нашим скромным подсчетам, 164 бомбы. Радиопередатчик был безнадежно испорчен, и мы не могли никак его починить. В сумерках мы поняли, что авиация врага в нашем районе сочла свою работу законченной. Пожар стихал.
Теперь нашей задачей было прекратить дрейф, стать на якорь; затем любыми средствами добиться хода корабля и подвести его хотя бы к Вайндлоо, маленькому островку со станцией СНИС, островку, с которого уже виден, несомненно, удерживаемый нами, остров Гогланд.
Так определил нашу задачу стихийно образовавшийся штаб корабля{6}.
Итак, отдали якоря (потом, чтобы уйти, их пришлось отклепать, вручную, конечно, было не вытянуть). И началась работа в котельной. Воды в запасе было достаточно, да никто и не стал бы наполнять котел морской водою. Мы даже обедали, разведя в котелках с котельною водою молочный порошок. Трудность была в тем, чтобы управлять рулем - за отсутствием мостика со всем его оборудованием - из румпельного отделения. Глаза управлявшим заменяла голосовая связь - цепочка людей, протянувшаяся от обгорелого верха до входа в румпельное.
Со скоростью пешехода "Казахстан" к темному времени добрался до Вайндлоо".
Потом многие участники плавания на "Казахстане" отмечали мужественное поведение нашего товарища по перу писателя Зонина. О нем еще пойдет речь впереди...
Вера. Надежда. Любовь
Значение того, что произошло в Таллине в конце августа сорок первого года, прояснилось не сразу. Постепенно, когда война катилась к завершению, события стали наполняться смыслом, и Таллинский переход увиделся не просто, как отступление флота.
Хотя немецкие историки и считают, что Гитлер не рассчитывал на серьезное сопротивление в Прибалтике, он все же собрал на Балтийском море солидный флот. Там были линкор, крейсеры, миноносцы, подводные лодки. К этому надо прибавить финский флот, которым Германия могла располагать.
В первый же день войны разведка сообщила, что море по периметру минировано фашистами. Было выставлено 155 мин и 104 минных защитника на каждую морскую милю, то есть на каждые десять метров морского пространства приходилось по мине и на каждые пятнадцать метров по минному заграждению. Усиленно минируя море, враг полагал, что запер наш флот в Таллине и может смело рассчитывать на его капитуляцию. Годом позже англичане капитулировали в Северной Африке, отдав базу Тобрук в куда более выгодных условиях, имея там тридцатитысячную армию и 700 танков.
Фашистское командование не предполагало, что более ста кораблей, из них 70 крупных, смогут пройти по фарватеру шириной в 3 кабельтовых. Что флот сохранит силы и сможет продолжить борьбу в Ленинграде.
29 августа в 17.00 боевые корабли встали на Кронштадтском рейде. Они доставили на помощь ленинградцам двадцатитысячное войско.
Лишь по истечении времени мы узнали о последнем заседании в Таллине Военного совета флота, на котором утверждали план прорыва флота по узкому фарватеру. Его вел командующий флотом вице-адмирал Трибуц. Уже было ясно, что флоту следует пробиться через минные поля без прикрытия авиации, ибо наша авиация перебазировалась к этому времени на восток.
Минеры предлагали протралить фарватер и обозначить очищенную для прохода кораблей дорогу вешками. Это облегчило бы переход, но была почти полная уверенность, что мины будут заброшены тут же снова. Кроме того, для проведения траления было необходимо сто тральщиков, флот располагал лишь двадцатью такими кораблями.
Был разработан план перехода четырьмя конвоями. Каждый конвой имел свое боевое охранение и следовал за тральщиками, прокладывающими дорогу.
По планам немецкого командования уже 24 августа Таллин должен был стать немецким. По планам советского командования 27-го началась и 28-го завершилась эвакуация войск из Таллина.
Флот был сохранен, он вырвался из ловушки, самоотверженно и героически прорвался в Ленинград и служил его обороне.
Когда обдумываешь это, частные события, частные ис" тории обретают свое место в общем свершении, называемом историками "таллинской эпопеей". Наполняются смыслом и рейсы с бомбами тральщика "Шпиль" под командованием Дебелова, и действия бригады морской пехоты полковника Парафило и других групп и людей. Все они служат идее сохранения боеспособности флота, идее накопления сил для обороны Ленинграда. Был ли подрыв "Якова Свердлова" сознательным актом самопожертвования или случайностью войны - это останется неизвестным. Те немногие, кто уцелел, утверждают, что "Свердлов" встал под торпеду, нацеленную на крейсер "Киров", который шел под флагом командующего. Военные историки предполагают, что "Свердлов", скорее всего, подорвался на мине. Как бы то ни было, святое право тех, кто выжил, оценивать прошлое не как бессмысленную случайность, а как сознательный подвиг.
Сегодня память высвечивает многие имена. Вот и мой старый друг Николай Сергеевич Дебелов, что командовал тральщиком "Шпиль", совершал смертельно опасные рейсы из Кронштадта на остров Эзель с бомбами для наших летчиков, наносивших первые (самые первые!) удары по логову фашизма - Берлину, а когда флот отступал из Таллина, корабль Дебелова шел головным, прокладывая путь крейсеру "Киров" и всей армаде кораблей - вот он мне представляется не только смелым, но по-своему мудрым человеком. К тому же не лишенным чувства юмора.
После войны Дебелов жил в Ленинграде, я в Москве. Мы почти не встречались. Зато частенько писали друг другу. В одном из писем он шутя-играя вспоминал: "А знаешь, что меня выручало на войне? Три слова, которые я помнил и повторял про себя. Вера, Надежда, Любовь. В эти расхожие слова я вкладывал свое собственное символическое понятие. Вера - в нашу победу, Надежда, что мы останемся живы, Любовь - и будем после войны радоваться и любить. И представь, я повторял эти три слова не только самому себе, но и моим хлопцам. Им нравилось, и мы победили..."
Перечитывая его письма, я снова вспоминаю небольшие кораблики, которые казались еще меньше рядом с линкорами или крейсером "Киров". Шустрые, быстрые, они были морскими саперами. Отважные "тральцы", как их любовно мы все величали, шли вперед, подсекая тралом мины и расстреливая их. Сами они были плохо защищены. Зенитные пулеметы да одна или две пушчонки на борту вот и все их вооружение. Но ни один конвой не выходил в море без их сопровождения. Они шли впереди, расчищая дорогу, и иногда подрывались и погибали. У них была невидная, но опасная судьба. Но что составляло гордость Дебелова? Он писал: "За все годы войны по моей вине не потеряно ни одного корабля и ни одного матроса. А сколько кораблей и людей спасено! В одном только Таллинском переходе вытащили из воды четыреста с лишним человек и с островов четыре тысячи... Когда много лет спустя на вечере встречи ко мне подошли жены моих бывших матросов и благодарили меня, я прослезился: вот моя награда, ну, а наши ордена и ордена иностранные до меня в то время не дошли".
Это признание было сделано, когда я собирал материал о союзных конвоях в сорок четвертом году и обратился к Дебелову, сопровождавшему эти конвои, с вопросом о том, какими иностранными орденами он награжден. В его ответе искреннем и прямом - сказался весь характер этого человека, похожий на характер его корабля. Да, тральщики не часто становились героями дня. Они были в тени войны. Как и катера "морские охотники", они иногда становились спасателями. Помню наш разговор с Горальдом Карловичем Плиером в Таллине после войны. Этот невысокий, учтивый человек с бородкой земского врача тоже говорил мне о тральщиках с какой-то нежностью. Он был спасен тральщиком в тот момент, когда уже попрощался с жизнью.
Судьба его типична для того времени. До войны Горальд Карлович служил на железной дороге. Когда началась война, он сформировал отряд по борьбе с бандитизмом. Сражались в лесах, вдоль железной дороги с отрядами националистов, объединившихся в банды "лесные братья". Основным средством "лесных братьев" были диверсии. Первым сражением отряда Плиера была короткая схватка на месте проходившего из Таллина к передовым позициям поезда. Этот поезд "лесные братья" пытались пустить под откос. Уже эта первая стычка показала, что отряду Плиера не хватает мобильности. Под Марьямаа своими силами отряд соорудил бронепоезд, навалив на две платформы мешки с песком. В узком проходе между мешками сидели стрелки, целившиеся сквозь узкие амбразуры в песочной стене. Самодельный бронепоезд давал возможность совершать небольшие самостоятельные операции в тылу у немцев, целью которых часто был захват боеприпасов, - ведь их всегда не хватало. Во время одного из налетов на склад оружия и обмундирования взяли также много одежды, взяли безо всякой особой цели. Но когда стали разбирать ее, кому-то пришла мысль действовать в тылу фашистов, переодевшись во вражескую форму. Вылазки отряда Плиера отличались дерзостью и стремительностью. В конце августа из штаба было получено распоряжение - отступить в Таллин. На подходе к железнодорожному вокзалу пустили под откос верно служивший бойцам поезд. Связались по рации с командованием и узнали, что фашисты подошли к парку Кадриорг. Здесь им оказывают отчаянное сопротивление, но силы иссякают. Приказ: занять оборону в парке.
Шел сильный дождь. Сквозь пелену дождя было плохо видно. Ветер налетал порывами, и парк шумел листвою. Шум дождя и ветра перекрывал гул канонады. Небо над Таллином было озарено пожаром. Плиеру было известно, что его отряд и батальоны, сформированные из курсантов училища Фрунзе, удерживают врага, чтобы отступающие войска могли погрузиться в гавани на корабли и покинуть город организованным порядком. Он знал, что за его спиной идет эвакуация и он должен продержаться как можно дольше. Каждый час обороны Кадриорга означает сотни спасенных воинов.
Немцы засыпали Кадриорг минами, и земля сотрясалась от взрывов. Плиер понимал, что, оставаясь на своих позициях, они будут уничтожены минным дождем. Он отдал приказ продвинуться вперед на расстояние видимости немецких позиций. Замешательство: впереди - немцы. Плиер бросился на землю и сделал первую перебежку навстречу немцам. Он оборачивается:
- Кто останется на прежних позициях, будет уничтожен минами. Вперед!
Те, кто замешкались, погибли все, до единого. Зато почти весь отряд сумел продержаться целую ночь почти вплотную к немецким позициям. Светало. Вой мин ослабевал. Притихла стрельба, но ветер и дождь шумели с прежней силой. Плиер послал связного в Минную гавань. Неужели еще не отошли? Наступило короткое затишье в бою. Перевязывали и отправляли с линии атаки раненых. Вернулся связной, доложил: гавань пуста. Плиер услышал об этом с горечью и облегчением: приказ выполнен, они свой долг исполнили. Но что будет с ними? Он отдал приказ отступать в Минную гавань. Под прикрытием дождя, с соблюдением осторожности они покинули позиции незаметно для врага.
По дороге в гавань к отряду присоединялись все новые и новые разрозненные морские части. Так что в гавань вошли солидным соединением. Гавань была пуста. Громоздились ящики с оборудованием, которое не успели вывезти. Плиер предложил прорываться по сухопутью, но моряки не хотели уходить от моря.
На рейде показался транспорт. Сигнальщик взобрался на ящики и передал семафор: "Подойдите, возьмите нас". Это было госпитальное судно с ранеными. Оно взяло на борт всех.
Разместив своих бойцов, Плиер едва дошел до койки и упал на нее. Последнее, что он помнит, - это удары штока о минные бока. Судно шло, люди штоками отталкивали мины.
Очнулся от взрыва. Погас свет, полетели деревянные переборки, металлические заклепки, внезапно смолк гул машин. Стало тихо. И в тишине слышно, как бурлит где-то и переливается вода. Плиер вскочил и, ударив ногой дверь, выбежал из кубрика. На палубе он увидел высоко задранную корму. Нос корабля медленно и неуклонно уходил под воду. Паника охватила корабль. Капитан отдал команду: застопорить ход, начать спуск раненых на плотах. Его команды не организуют людей и едва слышны. Но вот по правому борту показалось судно. Паника прекращается, и в установившейся тишине капитан кричит в мегафон: "Мы тонем. Помогите". - "Не могу, - отвечает капитан судна. - Иду по заданию". - "На борту раненые. Примите раненых". - "Иду по заданию", и судно проходит мимо. Но по левому борту появляется другое. Это тральщик. Капитан обращается к нему: "Примите раненых". Тральщик подходит к борту, перекидывают трап, и капитан командует эвакуацией раненых. Море неспокойно, тральщик качается на волнах, а разбитый корабль медленно и неуклонно уходит в воду. Паника, однако, стихает. Дана команда всем, кроме раненых, подобрать плавсредства. Плиер нашел пробковый пояс, укрепил его на себе и стал ждать, когда палуба сомкнется с водой. Ждал недолго. Тральщик с ранеными отошел от судна, а через несколько минут Плиер окунулся в холодную воду. Он поплыл. Куда - неизвестно. Он хотел только отплыть подальше от погружавшегося на дно судна. Пояс хорошо держал его на воде. Но вода - конец августа - была холодной, и пять-семь часов пребывания в воде лишали человека сил. Слабела воля, больше не хотелось думать о спасении и бороться за него.
Все, кто пережил морскую катастрофу, - и Плиер, и Юрченко, о котором я расскажу в конце книги, и я сам, - помнят, что холодная купель примиряет с гибелью. После нескольких часов, а то и суток плавания конец кажется освобождением. На моих глазах, когда я отплывал от ушедшей под воду "Виронии", два человека - мужчина и женщина, - обнявшись, ушли на дно. Смерть наступает, когда истощаются силы, а истощение сил наступает безболезненно и сопровождается безразличием. Прошла ночь. Поднялось солнце, и в его сверкающих лучах прямо на Плиера пошел неизвестно откуда взявшийся тральщик. Плиера подняли на борт. Палуба была полна спасенными. Маневренный и быстрый тральщик рыскал по морю, вылавливая из воды людей. Может быть, это был тральщик Дебелова. Плиер не запомнил ни его номера, ни тем более имени его командира. Он говорит, что хорошо помнит лишь лицо краснофлотца, втянувшего его на корабль, потому что это было последнее, что он увидел перед тем, как потерять сознание.
...Мы сидели с Горальдом Карловичем Плиером. За маленьким столиком, пили душистый, по-эстонски добросовестно сваренный кофе, а над Таллином проходил золотой, прозрачный и солнечный август.
- Этот тральщик, - говорил, улыбаясь, Горальд Карлович, - я даже не знаю, как это сказать, это чудо было в моей жизни. Если бы я мог, я бы памятник ему поставил. Почему есть памятники - танки, а памятники корабли большая редкость?
"Четвертый бастион"
Кронштадтские форты, корабли, собравшиеся на Неве в огромный артиллерийский кулак, и сто тысяч моряков, сошедших с кораблей на землю, стояли на самых трудных рубежах. Стояли насмерть!
...В те дни Кронштадт называли "огневым щитом Ленинграда". И действительно, кронштадтские форты вместе с боевыми кораблями помогли нашей армии остановить фашистов у стен Ленинграда. Вот почему фашисты хотели сломить Кронштадт, потопить боевые корабли... Каждый день с рассвета волнами - одна за другой - летели на Кронштадт пикирующие бомбардировщики.
У нас было мало самолетов-истребителей, и они не могли отразить все воздушные атаки противника.
Пикировщики старались обходить форты - там очень сильная зенитная оборона. Окружным путем они прорывались к гавани и нацеливали свои удары на боевые корабли.
Два дня, 22 и 23 сентября, бомбы взрывались в гавани. Туго приходилось нашим зенитчикам. Стволы корабельных орудий раскалялись от непрерывной стрельбы. Трудно было нашим морякам отбиваться от самолетов, наседавших со всех сторон. В один из этих дней наш флот постигло большое несчастье: бомба весом около тонны попала в линкор "Марат".
Все это произошло мгновенно. Сразу после удара ошеломляющей силы, когда столб воды вместе с обломками корабля, поднятый взрывом выше мачт, снова обрушился вниз на палубы, мы увидели, что у линкора нет носовой части. Она вместе с мостиком, надстройками, с орудийной башней и людьми, находившимися в эти минуты на боевых постах, в задраенных отсеках, оторвалась от корабля и была похоронена в пучине, на дне гавани. Разрушенные переборки быстро заполнялись водой.
Прибежали мы на пирс и обмерли при виде обрушившихся мачт, скрюченного металла и палубы у самой воды.
Сердце холодело при мысли, что на глубине похоронена боевая рубка и в ней смерть настигла командира корабля Павла Константиновича Иванова, артиллеристов Константина Петровича Лебедева, Леонида Николаевича Новицкого, любимца команды комиссара корабля Семена Ивановича Чернышенко и многих, многих...
Вместе с ними погиб писатель, редактор многотиражки "Маратовец" Иоганн Зельцер.
Горе было для всего флота - огромное горе. О моряках "Марата" и говорить не приходится, что в эти дни они пережили...
На смену павшим пришло пополнение. Среди "новичков" оказался раньше служивший на "Марате" старый моряк Владимир Васильев, назначенный командиром корабля, - смелый, решительный, сразу завоевавший симпатии людей, а также комиссар Сергей Барабанов, после гибели Чернышенко словно самой судьбой посланный ему на смену и даже во многом похожий на него.
На "Марат" Барабанов приходил уже по "третьему кругу": начинал службу в феврале 1922 года, в числе первых комсомольцев-добровольцев Красного флота, позже был пропагандистом. И вот снова на родном корабле...
Как и многое на войне - это случилось неожиданно. Он, лектор Главного политуправления Военно-Морского Флота, частенько приезжал из Москвы на Балтику для выступлений на кораблях и в частях. Это была не только его профессия, но и истинное призвание.
Барабанов говорил просто, сам увлекался и увлекал моряков. Касался ли он международного положения, народнохозяйственных планов страны или задач, которые стоят перед нашим флотом, - это был неизменно живой, доверительный разговор, что всегда так ценят люди...