Страница:
Были не одни победы. Бывали трагические ситуации.
Особенно в сорок первом году, когда однажды корабли под командованием Святова попали на минное поле, подорвались. И тогда по приказу Святова сняли моряков, а корабли, которые невозможно было спасти, расстреляли своими снарядами. Несмотря на трагизм положения это было единственно правильное решение. Правда, к "морскому Чапаю" тогда прибавилось "Иван-топитель". Но вскоре это было забыто, и Святов, всегда неудержимо рвавшийся в бой, остался славен своими делами.
Разумеется, кроме подвигов, была у Святова и каждодневная тяжелая морская работа. И, может быть, тысячи спасенных моряков не знают, что в памятные балтийцам августовские дни отступления из Таллина именно корабли Ивана Георгиевича, бывшего тогда морским начальством на острове Гогланд, круглосуточно находились в море, спасая моряков, доставляя их на Гогланд.
Спустя три года, вернувшись "на круги своя", в экваторию так хорошо знакомого ему Рижского залива, Святов снова "командовал морем", приняв на себя всю ответственность за высадку десантов на острова, переброску войск и техники. У него не было штаба в обычном понимании - под рукой несколько офицеров, да и время не позволяло тщательно, как на учениях, прорабатывать разные варианты. Я помню Ивана Георгиевича на пирсе местечка Виртсу. Сюда подтягивались войска 8-й армии генерал-лейтенанта Старикова и воины Эстонского стрелкового корпуса под командованием генерал-лейтенанта Пэрна.
Последнее совещание командования операцией в канун наступления на острова происходило в местечке Хапсалу. Там я впервые увидел командира 9-го Эстонского стрелкового корпуса генерала Лембита Пэрна. Он был спокойный, сосредоточенный. Командующий 8-й армией генерал Стариков то и дело обращался к нему и очень внимательно прислушивался к его мнению. Доложив о готовности корпуса, Л. Пэрн сообщил и такую деталь:
- Мы отобрали бойцов, уроженцев с островов Муху, Даго, Эзель, хорошо знающих местность. Они будут высаживаться с каждым новым броском десанта и ориентировать людей на местности.
- Очень мудро, - заметил Стариков.
После совещания я сфотографировал генерала Пэрна вместе с его штабом, и этот снимок обошел множество газет, журналов и до сих пор публикуется вместе с историческими документами.
Итак, было все обусловлено - сроки и место высадки десантов. 29 сентября 1944 года на песчаном берегу в местечке Виртсу у пирса Стариков, Пэрн и Святов наблюдали за посадкой на катера бойцов 925-го стрелкового полка Эстонского корпуса с проводниками, хорошо знающими местность, куда предстоит высаживаться.
Посадка пехотинцев закончена, погружена техника, боеприпасы. Святов протягивает руку командиру отряда торпедных катеров Г. Г. Олейнику: "Желаю удачи!"
Катера один за другим вырываются из гавани и исчезают. На полном ходу они несутся к недалекому, но таинственно притихшему берегу, полному неизвестности.
Ушли и словно растворились в ночи. Томительно долго тянутся минуты ожиданий. Молчит походная рация. Тревожные мысли: как-то все получится? Но вот, перекрывая все шумы, прорывается далекий голос по рации:
- Начали высадку... Зацепились за берег... Ведем бой...
И в подтверждение по воде донеслось эхо выстрелов. Вдали повисли ракеты. Темное небо прорезали огненные трассы. Да, там явно разгорелся бой. Теперь одна забота: наращивать силы, посылать подкрепления. Генерал Пэрн приказывает пехотинцам подтягиваться к пирсу, чтобы в считанные минуты совершать посадку на катера и опять тем же курсом - к острову Муху...
Командование операцией неустанно следило за ходом боев, внося необходимые коррективы. Когда потребовались новые подкрепления, в распоряжение Святова прибыло еще два дивизиона торпедных катеров. И катерники сразу включились в боевую работу. Затем пришли в район Моонзунда канонерские лодки, тральщики, бронекатера - почти все, чем располагал тогда флот на воде в этом районе. Непрерывно действовали самолеты, прикрывавшие плавсредства.
На очереди был остров Даго. Объединенными усилиями армии и флота он так же быстро был освобожден, что позволило вступить на острова "двумя ногами".
В разгар Моонзундской операции журналисты прилагали все старания, чтобы не отставать от событий. И все-таки отставали. Представьте себе около двухсот километров от места боев до Таллина. Учитывая плохие дороги да переправу через широкий пролив, поездка на машине занимала часов пять-шесть. А редакции ждут наших оперативных сообщений. Пока мы добирались до Таллина да пока "отписывались", смотришь - уже глубокая ночь, газета печатается. Опоздал... А между тем в сводке Совинформбюро одно за другим сообщения о боях на островах Моонзундского архипелага. Ох, уж эти сводки Совинформбюро: как трудно было поспевать за ними!
Редактор газеты "Советская Эстония" Даниил Маркович Руднев, с которым я держал самую тесную связь, подал мысль, что иметь бы самолет, тогда все было бы гораздо проще. Поначалу такая идея мне показалась несбыточной. Однако попытка не пытка, я обратился к нашему давнему знакомому - командующему морской авиацией генералу Михаилу Ивановичу Самохину и, к моему великому удивлению, услышал ответ:
- Тут нет никакой проблемы. Пожалуйста, будет вам самолет.
И в самом деле, ко мне был прикреплен маленький почтовый "У-2" самолетик, способный сесть куда угодно: в поле, на дорогу, даже на шоссе. А летчиком был назначен совсем молодой пилот младший лейтенант Володя Голенко.
И вот мы с ним отправляемся в первый рейс. Взлетели. Проносимся над морем. Впереди показалась длинная дамба, соединяющая Эзель с Муху. Я высовываюсь из кабины, держа наготове "ФЭД", и снимаю кадр за кадром... Летим дальше. Я прошу Володю чуть снизиться и с воздуха снимаю войска с пушками на марше, потом показались черепичные крыши города Куресааре. Спешу к генералу Пэрну.
Охотно рассказывая о боях, он как бы обобщает опыт, полученный за время наступления:
- Проведя несколько трудных, но весьма успешных десантных высадок, мы с полным правом можем заявить, что стали морской пехотой. Что особенно важно мы научились вести ночной бой. Почти все наиболее значительные успехи завоеваны нами в ночных боях. Мы овладели маневренной тактикой, сплошь и рядом ведем наступление, совершаем обходы и охваты противника. Не случайно за тридцать два дня наш корпус прошел с боями сотни километров.
И вместе с тем он не скрывал того, что впереди, быть может, самые трудные испытания:
- Дело в том, что немцы откатываются на полуостров Сырве и собираются его превратить в последнюю свою цитадель. А, кроме того, по данным разведки, к ним идут крупные артиллерийские корабли. Так что предстоят горячие денечки, прежде чем мы разгрызем этот орешек.
Из штаба мой путь в войска, участвующие в наступлении. Там - главный для меня материал. Я знакомлюсь с воинами, чьи имена должны стать известны. Теперь перелистывая блокноты, я нахожу имя офицера Кангур: его саперы по грудь в воде, под сильным артиллерийским огнем противника выполняли боевое задание. Или старший лейтенант Кийск со своими солдатами - высадившись на берег, взяли противника в клещи, пошли в рукопашную схватку. Или подвиг, совершенный сержантом Мурд, который во главе своих бойцов уничтожил расчет немецкого орудия, захватил пушку и из этой самой пушки открыл огонь по немцам. Были тут и печальные сообщения. Майор Миллер, не раз отличавшийся на поле боя - мы о нем писали, - в последнем бою управлял своим дивизионом на передовых рубежах и пал смертью героя...
В тот же день вернувшись в Таллин, я обо всем увиденном написал, и моя на сей раз вполне оперативная корреспонденция вместе со снимками была опубликована и в "Правде", и в "Советской Эстонии". Потом Володя Голенко еще не раз выручал меня, курсируя между Таллином и островами.
...Прилетая в Таллин на короткое время, я обычно спешил к машинисткам перепечатать материал, а затем стрелой мчался на военный телеграф. Однако всякий раз я старался забежать в Политуправление Балтфлота.
Пубалт размещался в правом крыле серого четырехэтажного здания на Карли-Пуэстее (теперь - Суворовский бульвар). Я чаще всего поднимался на третий этаж, где "квартировал" 2-й отдел (агитации и пропаганды) с отделением печати. Если службу наблюдения, оповещения и связи - СНОС образно называли "глазами и ушами" флота, то флотская печать являлась не только ушами и глазами, но и голосом боевой пропаганды. Всегда было полезно и интересно встретиться с работниками отделения, просмотреть подшивки многотиражек кораблей и соединений, получить свежие экземпляры изданий Пубалта.
Часто приходилось мне встречаться и с майором Ильей Лепским. Не будучи кадровым моряком, он хотя и старался выделиться особой подтянутостью, аккуратностью, даже четкой строевой походкой, но опытный глаз мог определить, что его ноги не ступали по палубе боевого корабля. Зато у него было умение поставить работу так, чтобы никого из подчиненных не тормошить и не понукать, но добиваться от каждого дела. Все его отделение, состоявшее из четырех инструкторов, успешно справлялось с довольно изрядным объемом работы организаторской, издательской, типографской... Тут и руководство многотиражными газетами (их насчитывалось более двадцати пяти), и выпуск бюллетеней пресс-бюро для низовой печати и радиоузлов, и подготовка оперативных изданий от гневных листовок "Балтиец, отомсти!" до брошюр на темы дня...
И люди в "команде" Лепского подобрались самые различные - от степенного, невозмутимо восседавшего за письменным столом майора Петра Степановича Мягкова, который обстоятельно и неторопливо писал пропагандистские статьи и составлял обзоры для начальства, до бурнопламенного капитана 3-го ранга Ефима Ковалерчука.
Эпитет "бурнопламенный" соответствовал не только его порывистой, пробивной натуре, но и послужному списку. Ефим Семенович, старый моряк-пограничник, участвовал в 1933 году в первом переходе кораблей с Балтики на Север но только что построенному Беломорско-Балтийскому каналу. Потом он стал флотским литератором. В Таллине он сумел мобилизовать полиграфическое хозяйство для нужд флота. Шумел, требовал, что-то доказывал в кабинете директора типографии "Коммунист" хладнокровного эстонца Лаази и добивался, что сданная в набор рукопись уже на следующий день превращалась в готовую брошюру, листовку или бюллетень.
С особым удовольствием я поднимался этажом выше и заходил в укромный уголок, который начальник 2-го отдела полковник Добролюбов при распределении помещений отвоевал для своего нового подчиненного - Олега Рисса. На первых порах тот своей армейской гимнастеркой с погонами старшины слишком выделялся среди пубалтовцев в синей морской форме. Вот в этой уютной маленькой кухоньке с давно остывшей плитой и работал за письменным столом старый мой друг и однокашник.
Причудливо сложилась его судьба. За десять дней до начала войны горвоенкомат призвал его на учебный сбор и как опытного журналиста направил в редакцию газеты ЛВО "На страже Родины". Знакомясь с новым сотрудником, редактор газеты бригадный комиссар И. Я. Фомиченко сказал:
- Послужите у нас два месяца, а если война начнется, то и совсем останетесь!
Илларион Яковлевич как в воду глядел. Во фронтовой газете Олег провел всю первую блокадную зиму и приложил весь свой "универсализм", поспевая на тот участок, где в данный момент было наиболее "горячо", а в условиях блокады - зверски холодно, так что останавливались линотипы и деревенели руки наборщиков.
Помимо выполнения прямых обязанностей дежурного секретаря по номеру, он с первых дней войны вместе с художником Борисом Лео и поэтом Александром Флитом вел сатирический отдел "Прямой наводкой". А когда с декабря 1941 года "Прямая наводка" превратилась в небольшой, но зубастый антифашистский журнал, организовывал его выпуск в промерзшей, обескровленной типографии за стенами Петропавловской крепости.
От голода сваливался на койку постоянный выпускающий фронтовой газеты, и Олег шагал в ночь через снежные сугробы на Петроградскую сторону, причем оказывалось, что и корректуру в типографии читать некому, так как изможденные корректоры вышли из строя. Он и в этой роли был на месте.
- Олег, чего ты не присядешь? - спрашивал его наборщик.
- Ноги не гнутся, - откровенно признавался он.
Демобилизованный по дистрофии весной 1942 года, Олег Рисс вскоре был снова призван на военную службу и в 1944 году оказался в Таллине старшим инструктором Политуправления флота.
Обычно нарочито суровый и подчас резкий в обращении с инструкторами начальник отдела полковник Кирилл Петрович Добролюбов теплел, когда вызывал к себе старшину Рисса или, что бывало чаще, сам заходил к нему в "кухонный кабинет".
В Пубалте мой старый соратник получил несравненно более широкие возможности для работы, чем даже в газете "На страже Родины". В его лице отделение печати приобрело высококвалифицированного литературного редактора, знатока типографских дел, оперативного и неутомимого автора. Он успевал бывать в типографии и на кораблях, писать не только обзоры печати, но и корреспонденции в газеты.
Однажды, испросив "благословение" К. П. Добролюбова, мы вдвоем отправились на окраину Таллина, в Копли, где временно располагалась бригада торпедных катеров, недавно вышедшая из жестоких боев. За эту поездку Олег собрал столько материала о боевых делах катерников, что хватило на корреспонденции в "Красный Балтийский флот", "Советскую Эстонию" и "Ленинградскую правду".
Мало того, его рассказ о героических подвигах балтийских катерников, прозвучавший по ленинградскому радио, вызвал взволнованный отклик. Корреспонденция моего друга принесла неожиданную радость жене офицера. Услышав о подвиге экипажа торпедного катера "Бурнакский колхозник" под командованием лейтенанта Воскресенского, на радио позвонила его жена, долгое время не имевшая вестей от мужа, она плакала от радости, только сейчас узнав, что ее муж жив и даже отличился в бою.
Олег успевал еще писать и в свою балтийскую, и в центральную газету "Красный флот". Ленинградское отделение ТАСС вручило ему удостоверение своего корреспондента на КБФ, у него завязались дружеские отношения с Эстонским телеграфным агентством, в котором он остался работать после демобилизации в 1946 году.
Мне приятно все это вспомнить. Тем более что Олег Вадимович Рисс автор интересных книг, изданных на русском и эстонском языках, - живет в родном Ленинграде. И когда есть необходимость обратиться по творческим делам, я пишу ему, зная, что едва ли могу найти еще одного такого же квалифицированного, добросовестного, но и требовательного консультанта.
На этом месте моих воспоминаний о войне в Эстонии, быть может, следовало поставить точку, если бы прошлое существовало само по себе и не имело продолжения. Но в том-то и дело, что сегодняшний день - продолжение вчерашнего. Есть незримая перекличка времен и событий.
Сколько еще историй осталось неизвестными и открываются в наши дни, в этом вы убедитесь, прочитав следующие главы.
Искры незатухающего огня
Неоткрытые острова
Немного замешкавшись у двери, человек переступил порог и вошел в приемную Союза писателей, где я работал литературным консультантом. Он был небольшого роста, щупленький. Его серое габардиновое пальто с позолоченными пуговицами и следы погон на плечах навели меня на мысль, что он в прошлом офицер.
Попросив разрешения раздеться, он снял пальто, аккуратно повесил на спинку стула, и на лацкане синего пиджака я увидел университетский значок.
Несколько неловких минут, и началась беседа.
- Я много лет прослужил в армии. Конечно, был на войне, а теперь читаю книги о том, как мы воевали. Поверьте, это самые счастливые часы, когда я вспоминаю о прошлом, и снова все осмысливаю и переживаю, уже глядя на события с позиций сегодняшнего дня. Такой подход объясняется очень просто: после войны я окончил философский факультет Ленинградского университета и стараюсь к минувшим событиям подходить, так сказать, диалектически... Впрочем, это, конечно, вздор, - улыбнулся он, - дело тут совсем не в науке, а просто война запала в память на всю жизнь, и хотя она давно прошла, но разве можно когда-нибудь забыть людей, с которыми ты в гости к смерти ходил. Вот у меня список однополчан нашей танковой части.
Он вынул из кармана и положил на стол несколько помятых листиков, вдоль и поперек исписанных адресами.
- Может, слышали о танкисте Герое Советского Союза Гнедине? Я у него в батальоне служил. Душевный человек! Помню, один раз я повел танк на полигоне, не сумел развернуться и прямо в столб вмазал... Комбату доложили, он приказал построить экипажи, а мне выйти из строя, стать лицом к танкистам, и сказал коротко, но так, что запомнилось на всю жизнь: "Как вам не стыдно! Эта машина построена на средства людей, которые недоедают и недосыпают, а вы так с ней расправляетесь". И этого было достаточно, чтобы я долго терзался и переживал свою ошибку. Конечно, я не допускал больше ничего подобного. Но слова эти врезались в память навсегда...
Он вынул папиросы, предложил мне и, когда я отказался, не закурив, положил их обратно. На минуту задумался и продолжал:
- Больше всего мне хочется, чтобы не умерло то замечательное, что проявила в людях Отечественная война. И чтобы люди узнали о героях, о которых еще ничего не написано. До войны мы учились в одной школе с Ваней Романовым. Вместе пошли на фронт, прямо со школьной скамьи. Он погиб. При каких обстоятельствах - никто не знал. И вот я решил это выяснить. Поехал в военный архив, нашел наградные листы, связался с частью, где он служил, разыскал людей, вместе с ним воевавших. Выяснилось, что этот девятнадцатилетний парнишка совершил подвиг. Отстреливался из пулемета до последнего патрона, а потом сам подорвал себя гранатой... Я два года потратил на сбор материалов, розыски его родственников и сослуживцев. И вот напечатал о нем статью.
Он протянул газету с портретом вихрастого паренька и большой статьей, в которой рассказывалось о его боевой жизни.
- Поверьте, я делаю это не ради личной славы или какой-то выгоды, продолжал он. - Мне хочется, чтобы о нем остался хоть какой-нибудь след, чтобы это имя не умерло. Теперь я собираю материал об одной девушке - Зине Клементьевой. Не слышали о такой? Она служила на Ленинградском фронте механиком-водителем танка и погибла в бою. Я видел ее несколько раз, и меня удивляло, как девушка может выдержать такие испытания. Я нашел ее друзей, родителей, теперь разыскиваю однополчан. Тоже собирается богатый материал. Кто же напишет о погибших, как не мы, участники войны? Их дела должны остаться для истории, и потому я не жалею своего времени.
Я проникался к нему все большей и большей симпатией. С какой неподдельной искренностью он говорил о своих товарищах и о фронтовой дружбе. Я хорошо его понимал.
Да, мы участники минувшей войны, в долгу перед мертвыми и живыми.
Сколько боевых историй протекало у нас на глазах, свидетелями каких подвигов были мы не раз, и все это осталось у нас в памяти! А об этом должны узнать люди - наши современники и те, кто будет жить после нас.
Что-то отвлекло меня тогда, я заторопился, он почувствовал это, поднялся и исчез за дверями, раскланявшись издали. Потом еще несколько раз приходил ко мне - сухонький, небойкий, интеллигентный человек, солдат, с характером твердым и мужественным. Когда дело шло о войне, о правде - он преображался. Десятки имен, фамилий мелькали в разговоре. События, мне, казалось, известные, приобретали неожиданно другую окраску - от детали, короткого эпизода, разговора с кем-то из очевидцев - документальности он придавал огромное значение. Десятки имен, фамилий - кроме своей! Этот странный человек не успел даже представиться. Да во время наших с ним бесед это как будто бы даже и не было нужно: он был воин, человек мне близкий, знакомый, родной. Он был мой единомышленник, хотя в последнюю нашу встречу и мне досталось на орехи - в моей документальной повести, публиковавшейся тогда, был непроверенный мною факт. Я слышал об одной фронтовой истории, беседовал даже и с очевидцами - правда, рассказывали они по-разному, но мне почему-то понравился один из вариантов рассказа, мне он показался более вероятным, да и человек, рассказавший этот эпизод, хорошо был мне знаком, и эпизод попал в книгу. И - оказался недостоверным. Десятки лет прошли после этой истории. Исчез, раскланявшись, по обыкновению, странный этот человек, чтобы больше уже никогда не появиться в моей жизни. Так я и не знаю дальнейшей его судьбы, но урок, преподанный им, я усвоил хорошо. Множество писем, десятки документов, бесконечные встречи с людьми - такова бывает цена одной-двух строчек в книге. Но я знаю, что строки эти - золотые. Это строки не моей книги, не моей биографии, это строки нашей общей биографии, строки ВОЙНЫ, строки жизни и смерти наших солдат. Смерти и бессмертия! И научил меня этому безымянный воин. И, может быть, это символично? Может быть, вообще жизнь более символична, чем мы думаем? Просто иной раз за суетой, за бегущим днем не успеваем мы прочитать эти символы. И снова, в который раз, всматриваюсь я в свои дневники, записи военных лет, читаю письма - и события, судьбы людские наплывают, набегают друг на друга, зацепляются невидимыми нитями, и требуется усилие воли, чтобы вырвать их из все тускнеющей памяти войны.
* * *
Казалось бы, ничем не примечательна эта случайная встреча в Союзе писателей. Однако она как-то по-особому отпечаталась в моем сознании, дала толчок тому, чтобы снова и снова вернуться к таллинским событиям более чем сорокалетней давности и вспомнить истории, которые долгое время оставались, как не открытые острова.
...Мне позвонили из Таллина, и я был обрадован, услышав знакомый голос моего давнего друга начальника музея дважды Краснознаменного Балтийского флота Владимира Ивановича Гринкевича (знатока военно-морской истории и энтузиаста своего дела, каких редко встретишь). Осведомившись приличия ради, как я живу, и, получив столь же короткий ответ, что живу в трудах праведных, он поспешил меня обрадовать:
- Есть для вас сюрприз. Срочно приезжайте!
- Что именно? - допытывался я.
- Вы, конечно, слышали о радиолокации, так вот, оказывается, она испытывалась в Таллине в сорок первом году!..
Я вынужден был признаться, что слышу об этом впервые.
- Не мудрено. Тогда все было засекречено, а сегодня у меня в сейфе лежит фронтовой дневник инженера Голева, он с локацией был в Таллине, в самые жаркие дни боев. Я уверен - это неизвестная страница в истории советской радиолокации, о ней должны узнать люди. Приезжайте скорее!
Звонок Гринкевича пришелся кстати. Как раз в эту пору я собирался в Прибалтику. Стало быть, остались считанные дни до встречи.
- Тем лучше! - сказал Владимир Иванович. - Жду!
Положив трубку, я старался припомнить, не видел ли я Голева в дни обороны Таллина? Нет, слышу о нем впервые. Тем больший интерес вызвало у меня сообщение начальника музея. И те несколько дней, что оставались до отъезда, из головы не выходил инженер Голев и думы о том, какие открытия сулит мне его фронтовой дневник, вероятно, чудом сохранившийся с тех далеких времен. Если есть дневник, то, возможно, жив и его автор. Я был полон желания узнать еще одну неизвестную страницу войны.
И вот я в Таллине. Встреча с Владимиром Ивановичем, как всегда, самая дружеская. Он открывает сейф, вынимает оттуда потрепанную, в вылинявшей голубой обложке общую тетрадь и протягивает мне бережно, как драгоценную реликвию.
- Вот это и есть дневник Константина Владимировича Голева. Ученый, кандидат технических наук, умер недавно и завещал дневник нашему музею.
Поблагодарив Владимира Ивановича, я отправился в гостиницу и остаток дня читал - жадно, с упоением, страницу за страницей, исписанные широким размашистым почерком то чернилами, то карандашом, судя по всему, писалось наспех, второпях. И то, что я узнал из этой тетради, послужило материалом для небольшого документального повествования, воскрешающего еще одну неизвестную страницу войны.
* * *
...Он проснулся рано, еще не было шести. Проснулся от скрипа кровати, напоминающего противно-назойливый мышиный писк. В круглом зеркальном трюмо отражалось его роскошное ложе... Он подумал: кому нужна такая громадина вилла, и эта спальня с узорчатым потолком и скользким паркетом, как в танцевальном зале, и широченная французская кровать, на ней может разместиться солидное семейство. А жили всего двое: владелец фирмы готового платья и его супруга, красавица, знаменитая манекенщица, "таллинская звезда", каждый сезон гастролировавшая в Париже. Едва в Эстонии запахло революционными преобразованиями, господа поспешили унести ноги в Швецию.
Особенно в сорок первом году, когда однажды корабли под командованием Святова попали на минное поле, подорвались. И тогда по приказу Святова сняли моряков, а корабли, которые невозможно было спасти, расстреляли своими снарядами. Несмотря на трагизм положения это было единственно правильное решение. Правда, к "морскому Чапаю" тогда прибавилось "Иван-топитель". Но вскоре это было забыто, и Святов, всегда неудержимо рвавшийся в бой, остался славен своими делами.
Разумеется, кроме подвигов, была у Святова и каждодневная тяжелая морская работа. И, может быть, тысячи спасенных моряков не знают, что в памятные балтийцам августовские дни отступления из Таллина именно корабли Ивана Георгиевича, бывшего тогда морским начальством на острове Гогланд, круглосуточно находились в море, спасая моряков, доставляя их на Гогланд.
Спустя три года, вернувшись "на круги своя", в экваторию так хорошо знакомого ему Рижского залива, Святов снова "командовал морем", приняв на себя всю ответственность за высадку десантов на острова, переброску войск и техники. У него не было штаба в обычном понимании - под рукой несколько офицеров, да и время не позволяло тщательно, как на учениях, прорабатывать разные варианты. Я помню Ивана Георгиевича на пирсе местечка Виртсу. Сюда подтягивались войска 8-й армии генерал-лейтенанта Старикова и воины Эстонского стрелкового корпуса под командованием генерал-лейтенанта Пэрна.
Последнее совещание командования операцией в канун наступления на острова происходило в местечке Хапсалу. Там я впервые увидел командира 9-го Эстонского стрелкового корпуса генерала Лембита Пэрна. Он был спокойный, сосредоточенный. Командующий 8-й армией генерал Стариков то и дело обращался к нему и очень внимательно прислушивался к его мнению. Доложив о готовности корпуса, Л. Пэрн сообщил и такую деталь:
- Мы отобрали бойцов, уроженцев с островов Муху, Даго, Эзель, хорошо знающих местность. Они будут высаживаться с каждым новым броском десанта и ориентировать людей на местности.
- Очень мудро, - заметил Стариков.
После совещания я сфотографировал генерала Пэрна вместе с его штабом, и этот снимок обошел множество газет, журналов и до сих пор публикуется вместе с историческими документами.
Итак, было все обусловлено - сроки и место высадки десантов. 29 сентября 1944 года на песчаном берегу в местечке Виртсу у пирса Стариков, Пэрн и Святов наблюдали за посадкой на катера бойцов 925-го стрелкового полка Эстонского корпуса с проводниками, хорошо знающими местность, куда предстоит высаживаться.
Посадка пехотинцев закончена, погружена техника, боеприпасы. Святов протягивает руку командиру отряда торпедных катеров Г. Г. Олейнику: "Желаю удачи!"
Катера один за другим вырываются из гавани и исчезают. На полном ходу они несутся к недалекому, но таинственно притихшему берегу, полному неизвестности.
Ушли и словно растворились в ночи. Томительно долго тянутся минуты ожиданий. Молчит походная рация. Тревожные мысли: как-то все получится? Но вот, перекрывая все шумы, прорывается далекий голос по рации:
- Начали высадку... Зацепились за берег... Ведем бой...
И в подтверждение по воде донеслось эхо выстрелов. Вдали повисли ракеты. Темное небо прорезали огненные трассы. Да, там явно разгорелся бой. Теперь одна забота: наращивать силы, посылать подкрепления. Генерал Пэрн приказывает пехотинцам подтягиваться к пирсу, чтобы в считанные минуты совершать посадку на катера и опять тем же курсом - к острову Муху...
Командование операцией неустанно следило за ходом боев, внося необходимые коррективы. Когда потребовались новые подкрепления, в распоряжение Святова прибыло еще два дивизиона торпедных катеров. И катерники сразу включились в боевую работу. Затем пришли в район Моонзунда канонерские лодки, тральщики, бронекатера - почти все, чем располагал тогда флот на воде в этом районе. Непрерывно действовали самолеты, прикрывавшие плавсредства.
На очереди был остров Даго. Объединенными усилиями армии и флота он так же быстро был освобожден, что позволило вступить на острова "двумя ногами".
В разгар Моонзундской операции журналисты прилагали все старания, чтобы не отставать от событий. И все-таки отставали. Представьте себе около двухсот километров от места боев до Таллина. Учитывая плохие дороги да переправу через широкий пролив, поездка на машине занимала часов пять-шесть. А редакции ждут наших оперативных сообщений. Пока мы добирались до Таллина да пока "отписывались", смотришь - уже глубокая ночь, газета печатается. Опоздал... А между тем в сводке Совинформбюро одно за другим сообщения о боях на островах Моонзундского архипелага. Ох, уж эти сводки Совинформбюро: как трудно было поспевать за ними!
Редактор газеты "Советская Эстония" Даниил Маркович Руднев, с которым я держал самую тесную связь, подал мысль, что иметь бы самолет, тогда все было бы гораздо проще. Поначалу такая идея мне показалась несбыточной. Однако попытка не пытка, я обратился к нашему давнему знакомому - командующему морской авиацией генералу Михаилу Ивановичу Самохину и, к моему великому удивлению, услышал ответ:
- Тут нет никакой проблемы. Пожалуйста, будет вам самолет.
И в самом деле, ко мне был прикреплен маленький почтовый "У-2" самолетик, способный сесть куда угодно: в поле, на дорогу, даже на шоссе. А летчиком был назначен совсем молодой пилот младший лейтенант Володя Голенко.
И вот мы с ним отправляемся в первый рейс. Взлетели. Проносимся над морем. Впереди показалась длинная дамба, соединяющая Эзель с Муху. Я высовываюсь из кабины, держа наготове "ФЭД", и снимаю кадр за кадром... Летим дальше. Я прошу Володю чуть снизиться и с воздуха снимаю войска с пушками на марше, потом показались черепичные крыши города Куресааре. Спешу к генералу Пэрну.
Охотно рассказывая о боях, он как бы обобщает опыт, полученный за время наступления:
- Проведя несколько трудных, но весьма успешных десантных высадок, мы с полным правом можем заявить, что стали морской пехотой. Что особенно важно мы научились вести ночной бой. Почти все наиболее значительные успехи завоеваны нами в ночных боях. Мы овладели маневренной тактикой, сплошь и рядом ведем наступление, совершаем обходы и охваты противника. Не случайно за тридцать два дня наш корпус прошел с боями сотни километров.
И вместе с тем он не скрывал того, что впереди, быть может, самые трудные испытания:
- Дело в том, что немцы откатываются на полуостров Сырве и собираются его превратить в последнюю свою цитадель. А, кроме того, по данным разведки, к ним идут крупные артиллерийские корабли. Так что предстоят горячие денечки, прежде чем мы разгрызем этот орешек.
Из штаба мой путь в войска, участвующие в наступлении. Там - главный для меня материал. Я знакомлюсь с воинами, чьи имена должны стать известны. Теперь перелистывая блокноты, я нахожу имя офицера Кангур: его саперы по грудь в воде, под сильным артиллерийским огнем противника выполняли боевое задание. Или старший лейтенант Кийск со своими солдатами - высадившись на берег, взяли противника в клещи, пошли в рукопашную схватку. Или подвиг, совершенный сержантом Мурд, который во главе своих бойцов уничтожил расчет немецкого орудия, захватил пушку и из этой самой пушки открыл огонь по немцам. Были тут и печальные сообщения. Майор Миллер, не раз отличавшийся на поле боя - мы о нем писали, - в последнем бою управлял своим дивизионом на передовых рубежах и пал смертью героя...
В тот же день вернувшись в Таллин, я обо всем увиденном написал, и моя на сей раз вполне оперативная корреспонденция вместе со снимками была опубликована и в "Правде", и в "Советской Эстонии". Потом Володя Голенко еще не раз выручал меня, курсируя между Таллином и островами.
...Прилетая в Таллин на короткое время, я обычно спешил к машинисткам перепечатать материал, а затем стрелой мчался на военный телеграф. Однако всякий раз я старался забежать в Политуправление Балтфлота.
Пубалт размещался в правом крыле серого четырехэтажного здания на Карли-Пуэстее (теперь - Суворовский бульвар). Я чаще всего поднимался на третий этаж, где "квартировал" 2-й отдел (агитации и пропаганды) с отделением печати. Если службу наблюдения, оповещения и связи - СНОС образно называли "глазами и ушами" флота, то флотская печать являлась не только ушами и глазами, но и голосом боевой пропаганды. Всегда было полезно и интересно встретиться с работниками отделения, просмотреть подшивки многотиражек кораблей и соединений, получить свежие экземпляры изданий Пубалта.
Часто приходилось мне встречаться и с майором Ильей Лепским. Не будучи кадровым моряком, он хотя и старался выделиться особой подтянутостью, аккуратностью, даже четкой строевой походкой, но опытный глаз мог определить, что его ноги не ступали по палубе боевого корабля. Зато у него было умение поставить работу так, чтобы никого из подчиненных не тормошить и не понукать, но добиваться от каждого дела. Все его отделение, состоявшее из четырех инструкторов, успешно справлялось с довольно изрядным объемом работы организаторской, издательской, типографской... Тут и руководство многотиражными газетами (их насчитывалось более двадцати пяти), и выпуск бюллетеней пресс-бюро для низовой печати и радиоузлов, и подготовка оперативных изданий от гневных листовок "Балтиец, отомсти!" до брошюр на темы дня...
И люди в "команде" Лепского подобрались самые различные - от степенного, невозмутимо восседавшего за письменным столом майора Петра Степановича Мягкова, который обстоятельно и неторопливо писал пропагандистские статьи и составлял обзоры для начальства, до бурнопламенного капитана 3-го ранга Ефима Ковалерчука.
Эпитет "бурнопламенный" соответствовал не только его порывистой, пробивной натуре, но и послужному списку. Ефим Семенович, старый моряк-пограничник, участвовал в 1933 году в первом переходе кораблей с Балтики на Север но только что построенному Беломорско-Балтийскому каналу. Потом он стал флотским литератором. В Таллине он сумел мобилизовать полиграфическое хозяйство для нужд флота. Шумел, требовал, что-то доказывал в кабинете директора типографии "Коммунист" хладнокровного эстонца Лаази и добивался, что сданная в набор рукопись уже на следующий день превращалась в готовую брошюру, листовку или бюллетень.
С особым удовольствием я поднимался этажом выше и заходил в укромный уголок, который начальник 2-го отдела полковник Добролюбов при распределении помещений отвоевал для своего нового подчиненного - Олега Рисса. На первых порах тот своей армейской гимнастеркой с погонами старшины слишком выделялся среди пубалтовцев в синей морской форме. Вот в этой уютной маленькой кухоньке с давно остывшей плитой и работал за письменным столом старый мой друг и однокашник.
Причудливо сложилась его судьба. За десять дней до начала войны горвоенкомат призвал его на учебный сбор и как опытного журналиста направил в редакцию газеты ЛВО "На страже Родины". Знакомясь с новым сотрудником, редактор газеты бригадный комиссар И. Я. Фомиченко сказал:
- Послужите у нас два месяца, а если война начнется, то и совсем останетесь!
Илларион Яковлевич как в воду глядел. Во фронтовой газете Олег провел всю первую блокадную зиму и приложил весь свой "универсализм", поспевая на тот участок, где в данный момент было наиболее "горячо", а в условиях блокады - зверски холодно, так что останавливались линотипы и деревенели руки наборщиков.
Помимо выполнения прямых обязанностей дежурного секретаря по номеру, он с первых дней войны вместе с художником Борисом Лео и поэтом Александром Флитом вел сатирический отдел "Прямой наводкой". А когда с декабря 1941 года "Прямая наводка" превратилась в небольшой, но зубастый антифашистский журнал, организовывал его выпуск в промерзшей, обескровленной типографии за стенами Петропавловской крепости.
От голода сваливался на койку постоянный выпускающий фронтовой газеты, и Олег шагал в ночь через снежные сугробы на Петроградскую сторону, причем оказывалось, что и корректуру в типографии читать некому, так как изможденные корректоры вышли из строя. Он и в этой роли был на месте.
- Олег, чего ты не присядешь? - спрашивал его наборщик.
- Ноги не гнутся, - откровенно признавался он.
Демобилизованный по дистрофии весной 1942 года, Олег Рисс вскоре был снова призван на военную службу и в 1944 году оказался в Таллине старшим инструктором Политуправления флота.
Обычно нарочито суровый и подчас резкий в обращении с инструкторами начальник отдела полковник Кирилл Петрович Добролюбов теплел, когда вызывал к себе старшину Рисса или, что бывало чаще, сам заходил к нему в "кухонный кабинет".
В Пубалте мой старый соратник получил несравненно более широкие возможности для работы, чем даже в газете "На страже Родины". В его лице отделение печати приобрело высококвалифицированного литературного редактора, знатока типографских дел, оперативного и неутомимого автора. Он успевал бывать в типографии и на кораблях, писать не только обзоры печати, но и корреспонденции в газеты.
Однажды, испросив "благословение" К. П. Добролюбова, мы вдвоем отправились на окраину Таллина, в Копли, где временно располагалась бригада торпедных катеров, недавно вышедшая из жестоких боев. За эту поездку Олег собрал столько материала о боевых делах катерников, что хватило на корреспонденции в "Красный Балтийский флот", "Советскую Эстонию" и "Ленинградскую правду".
Мало того, его рассказ о героических подвигах балтийских катерников, прозвучавший по ленинградскому радио, вызвал взволнованный отклик. Корреспонденция моего друга принесла неожиданную радость жене офицера. Услышав о подвиге экипажа торпедного катера "Бурнакский колхозник" под командованием лейтенанта Воскресенского, на радио позвонила его жена, долгое время не имевшая вестей от мужа, она плакала от радости, только сейчас узнав, что ее муж жив и даже отличился в бою.
Олег успевал еще писать и в свою балтийскую, и в центральную газету "Красный флот". Ленинградское отделение ТАСС вручило ему удостоверение своего корреспондента на КБФ, у него завязались дружеские отношения с Эстонским телеграфным агентством, в котором он остался работать после демобилизации в 1946 году.
Мне приятно все это вспомнить. Тем более что Олег Вадимович Рисс автор интересных книг, изданных на русском и эстонском языках, - живет в родном Ленинграде. И когда есть необходимость обратиться по творческим делам, я пишу ему, зная, что едва ли могу найти еще одного такого же квалифицированного, добросовестного, но и требовательного консультанта.
На этом месте моих воспоминаний о войне в Эстонии, быть может, следовало поставить точку, если бы прошлое существовало само по себе и не имело продолжения. Но в том-то и дело, что сегодняшний день - продолжение вчерашнего. Есть незримая перекличка времен и событий.
Сколько еще историй осталось неизвестными и открываются в наши дни, в этом вы убедитесь, прочитав следующие главы.
Искры незатухающего огня
Неоткрытые острова
Немного замешкавшись у двери, человек переступил порог и вошел в приемную Союза писателей, где я работал литературным консультантом. Он был небольшого роста, щупленький. Его серое габардиновое пальто с позолоченными пуговицами и следы погон на плечах навели меня на мысль, что он в прошлом офицер.
Попросив разрешения раздеться, он снял пальто, аккуратно повесил на спинку стула, и на лацкане синего пиджака я увидел университетский значок.
Несколько неловких минут, и началась беседа.
- Я много лет прослужил в армии. Конечно, был на войне, а теперь читаю книги о том, как мы воевали. Поверьте, это самые счастливые часы, когда я вспоминаю о прошлом, и снова все осмысливаю и переживаю, уже глядя на события с позиций сегодняшнего дня. Такой подход объясняется очень просто: после войны я окончил философский факультет Ленинградского университета и стараюсь к минувшим событиям подходить, так сказать, диалектически... Впрочем, это, конечно, вздор, - улыбнулся он, - дело тут совсем не в науке, а просто война запала в память на всю жизнь, и хотя она давно прошла, но разве можно когда-нибудь забыть людей, с которыми ты в гости к смерти ходил. Вот у меня список однополчан нашей танковой части.
Он вынул из кармана и положил на стол несколько помятых листиков, вдоль и поперек исписанных адресами.
- Может, слышали о танкисте Герое Советского Союза Гнедине? Я у него в батальоне служил. Душевный человек! Помню, один раз я повел танк на полигоне, не сумел развернуться и прямо в столб вмазал... Комбату доложили, он приказал построить экипажи, а мне выйти из строя, стать лицом к танкистам, и сказал коротко, но так, что запомнилось на всю жизнь: "Как вам не стыдно! Эта машина построена на средства людей, которые недоедают и недосыпают, а вы так с ней расправляетесь". И этого было достаточно, чтобы я долго терзался и переживал свою ошибку. Конечно, я не допускал больше ничего подобного. Но слова эти врезались в память навсегда...
Он вынул папиросы, предложил мне и, когда я отказался, не закурив, положил их обратно. На минуту задумался и продолжал:
- Больше всего мне хочется, чтобы не умерло то замечательное, что проявила в людях Отечественная война. И чтобы люди узнали о героях, о которых еще ничего не написано. До войны мы учились в одной школе с Ваней Романовым. Вместе пошли на фронт, прямо со школьной скамьи. Он погиб. При каких обстоятельствах - никто не знал. И вот я решил это выяснить. Поехал в военный архив, нашел наградные листы, связался с частью, где он служил, разыскал людей, вместе с ним воевавших. Выяснилось, что этот девятнадцатилетний парнишка совершил подвиг. Отстреливался из пулемета до последнего патрона, а потом сам подорвал себя гранатой... Я два года потратил на сбор материалов, розыски его родственников и сослуживцев. И вот напечатал о нем статью.
Он протянул газету с портретом вихрастого паренька и большой статьей, в которой рассказывалось о его боевой жизни.
- Поверьте, я делаю это не ради личной славы или какой-то выгоды, продолжал он. - Мне хочется, чтобы о нем остался хоть какой-нибудь след, чтобы это имя не умерло. Теперь я собираю материал об одной девушке - Зине Клементьевой. Не слышали о такой? Она служила на Ленинградском фронте механиком-водителем танка и погибла в бою. Я видел ее несколько раз, и меня удивляло, как девушка может выдержать такие испытания. Я нашел ее друзей, родителей, теперь разыскиваю однополчан. Тоже собирается богатый материал. Кто же напишет о погибших, как не мы, участники войны? Их дела должны остаться для истории, и потому я не жалею своего времени.
Я проникался к нему все большей и большей симпатией. С какой неподдельной искренностью он говорил о своих товарищах и о фронтовой дружбе. Я хорошо его понимал.
Да, мы участники минувшей войны, в долгу перед мертвыми и живыми.
Сколько боевых историй протекало у нас на глазах, свидетелями каких подвигов были мы не раз, и все это осталось у нас в памяти! А об этом должны узнать люди - наши современники и те, кто будет жить после нас.
Что-то отвлекло меня тогда, я заторопился, он почувствовал это, поднялся и исчез за дверями, раскланявшись издали. Потом еще несколько раз приходил ко мне - сухонький, небойкий, интеллигентный человек, солдат, с характером твердым и мужественным. Когда дело шло о войне, о правде - он преображался. Десятки имен, фамилий мелькали в разговоре. События, мне, казалось, известные, приобретали неожиданно другую окраску - от детали, короткого эпизода, разговора с кем-то из очевидцев - документальности он придавал огромное значение. Десятки имен, фамилий - кроме своей! Этот странный человек не успел даже представиться. Да во время наших с ним бесед это как будто бы даже и не было нужно: он был воин, человек мне близкий, знакомый, родной. Он был мой единомышленник, хотя в последнюю нашу встречу и мне досталось на орехи - в моей документальной повести, публиковавшейся тогда, был непроверенный мною факт. Я слышал об одной фронтовой истории, беседовал даже и с очевидцами - правда, рассказывали они по-разному, но мне почему-то понравился один из вариантов рассказа, мне он показался более вероятным, да и человек, рассказавший этот эпизод, хорошо был мне знаком, и эпизод попал в книгу. И - оказался недостоверным. Десятки лет прошли после этой истории. Исчез, раскланявшись, по обыкновению, странный этот человек, чтобы больше уже никогда не появиться в моей жизни. Так я и не знаю дальнейшей его судьбы, но урок, преподанный им, я усвоил хорошо. Множество писем, десятки документов, бесконечные встречи с людьми - такова бывает цена одной-двух строчек в книге. Но я знаю, что строки эти - золотые. Это строки не моей книги, не моей биографии, это строки нашей общей биографии, строки ВОЙНЫ, строки жизни и смерти наших солдат. Смерти и бессмертия! И научил меня этому безымянный воин. И, может быть, это символично? Может быть, вообще жизнь более символична, чем мы думаем? Просто иной раз за суетой, за бегущим днем не успеваем мы прочитать эти символы. И снова, в который раз, всматриваюсь я в свои дневники, записи военных лет, читаю письма - и события, судьбы людские наплывают, набегают друг на друга, зацепляются невидимыми нитями, и требуется усилие воли, чтобы вырвать их из все тускнеющей памяти войны.
* * *
Казалось бы, ничем не примечательна эта случайная встреча в Союзе писателей. Однако она как-то по-особому отпечаталась в моем сознании, дала толчок тому, чтобы снова и снова вернуться к таллинским событиям более чем сорокалетней давности и вспомнить истории, которые долгое время оставались, как не открытые острова.
...Мне позвонили из Таллина, и я был обрадован, услышав знакомый голос моего давнего друга начальника музея дважды Краснознаменного Балтийского флота Владимира Ивановича Гринкевича (знатока военно-морской истории и энтузиаста своего дела, каких редко встретишь). Осведомившись приличия ради, как я живу, и, получив столь же короткий ответ, что живу в трудах праведных, он поспешил меня обрадовать:
- Есть для вас сюрприз. Срочно приезжайте!
- Что именно? - допытывался я.
- Вы, конечно, слышали о радиолокации, так вот, оказывается, она испытывалась в Таллине в сорок первом году!..
Я вынужден был признаться, что слышу об этом впервые.
- Не мудрено. Тогда все было засекречено, а сегодня у меня в сейфе лежит фронтовой дневник инженера Голева, он с локацией был в Таллине, в самые жаркие дни боев. Я уверен - это неизвестная страница в истории советской радиолокации, о ней должны узнать люди. Приезжайте скорее!
Звонок Гринкевича пришелся кстати. Как раз в эту пору я собирался в Прибалтику. Стало быть, остались считанные дни до встречи.
- Тем лучше! - сказал Владимир Иванович. - Жду!
Положив трубку, я старался припомнить, не видел ли я Голева в дни обороны Таллина? Нет, слышу о нем впервые. Тем больший интерес вызвало у меня сообщение начальника музея. И те несколько дней, что оставались до отъезда, из головы не выходил инженер Голев и думы о том, какие открытия сулит мне его фронтовой дневник, вероятно, чудом сохранившийся с тех далеких времен. Если есть дневник, то, возможно, жив и его автор. Я был полон желания узнать еще одну неизвестную страницу войны.
И вот я в Таллине. Встреча с Владимиром Ивановичем, как всегда, самая дружеская. Он открывает сейф, вынимает оттуда потрепанную, в вылинявшей голубой обложке общую тетрадь и протягивает мне бережно, как драгоценную реликвию.
- Вот это и есть дневник Константина Владимировича Голева. Ученый, кандидат технических наук, умер недавно и завещал дневник нашему музею.
Поблагодарив Владимира Ивановича, я отправился в гостиницу и остаток дня читал - жадно, с упоением, страницу за страницей, исписанные широким размашистым почерком то чернилами, то карандашом, судя по всему, писалось наспех, второпях. И то, что я узнал из этой тетради, послужило материалом для небольшого документального повествования, воскрешающего еще одну неизвестную страницу войны.
* * *
...Он проснулся рано, еще не было шести. Проснулся от скрипа кровати, напоминающего противно-назойливый мышиный писк. В круглом зеркальном трюмо отражалось его роскошное ложе... Он подумал: кому нужна такая громадина вилла, и эта спальня с узорчатым потолком и скользким паркетом, как в танцевальном зале, и широченная французская кровать, на ней может разместиться солидное семейство. А жили всего двое: владелец фирмы готового платья и его супруга, красавица, знаменитая манекенщица, "таллинская звезда", каждый сезон гастролировавшая в Париже. Едва в Эстонии запахло революционными преобразованиями, господа поспешили унести ноги в Швецию.