Страница:
Сорок минут, пока ехали в электричке, без умолку говорили, вспоминали друзей по войне. Как всегда в таких случаях, перебрасывались с одного на другое. Мне, давно связанному с кораблем и знакомому со всеми этими людьми, было особенно интересно встретить их, что называется, в новом качестве. Сколько прошло времени, а они все видятся мне в бушлатах, синих фланелевках, черных бескозырках - молодые, но как-то сразу повзрослевшие в первые дни войны.
- Леша-то Беззубиков в Москве, директор крупного завода...
- А помните юнгу Бориса Штоколова? Певец Кировского театра, народный артист СССР!
- Я недавно ездил в Москву. На улице Горького останавливает незнакомый человек, протягивает руку. Я даже растерялся... Помните, паренек боксом увлекался, в перчатках по верхней палубе гонял...
- Сашка Капусткин?
- Он самый! Протоптал себе спортивную дорожку. Вице-президент спортивной Федерации по боксу. Визитная карточка на трех языках...
- Братны, а вы читали книгу Генки Рубинского, тоже наш, кировский, до главного боцмана дослужился. А после отставки журналистом стал.
И так до самого Ораниенбаума не прекращались шумные разговоры, расспросы, бесконечные выяснения, кто где живет, чем занимается.
В Ораниенбауме у пирса нас ждал ловкий катерок, он быстро пересек залив и пристал к борту "Кирова". На палубе вытянулись в ниточку ровные шеренги моряков. Сотни голосов скандировали: "Привет ветеранам! Привет ветеранам!" И все перекрыло звонкое, раскатистое "Ура!". Отдан рапорт, гости прошли вдоль строя, послышалась команда: "Разойдись!" - и тут на них буквально лавиной нахлынула молодежь - матросы, курсанты - фрунзенцы, нахимовцы...
- Ребята! Нам неловко. Мы же не народные артисты; не знаменитости, взмолился Петр Николаевич Иванов, ошеломленный столь торжественной встречей.
Но, право слово, даже корифеям сцены не снился подобный успех.
Взрывом смеха и дружными аплодисментами ответили ему моряки. Ветераны ждали-ждали, надеясь, что буря стихнет. Видят - дело безнадежное, и решили для начала познакомиться, поговорить.
Моряки не сводили глаз с крепкой, пружинистой фигуры капитана 1-го ранга Александровского, "Леша с ямочками" через годы и десятилетия пронес любовь к морю и кораблю. Его жизнь и жизнь крейсера "Киров" - одно целое. Тридцать лет назад вступил он на палубу юным лейтенантом; всю войну командовал зенитчиками; от его сообразительности, быстрых расчетов, мгновенных действий не раз зависело: быть или не быть... А сколько у него учеников! Замечательные мастера огня служат на разных флотах и всегда с благодарностью вспоминают своего первого боевого командира...
Алексей Федорович представил широкого, плечистого Василия Трофимовича Пеценко. Это он в те тревожные годы проводил корабль под огнем врага через минные поля и сквозь узкости из Рижского в Финский залив.
- А где вы теперь служите?
- Теперь я дважды дед! - под общий смех отвечает Пеценко.
Все поняли шутку, но мало кто знает, что, уйдя в отставку, Василий Трофимович и дня без дела не сидел.
Было еще много вопросов к ветеранам, и они никак не могли расстаться с молодежью, пока не явился сам командир корабля.
- Хватит для первого раза, - сказал он. - Еще будет время, наговоритесь...
И повел гостей устраиваться.
* * *
Утром, едва на горизонте заиграли солнечные блики, мы услышали привычные команды:
- По местам стоять! С якоря и швартовов сниматься!
На баке проворно, хотя и без всякой суеты, действовали матросы в желтых надувных резиновых жилетах, послушные командам главного боцмана мичмана Ивана Ивановича Кошеля - огромного, грузного человека, настоящего русского богатыря. Вид у него представительный, можно сказать, дипломатический. И манеры тоже...
Между кораблем и стенкой все ширилось пространство воды...
И так наш поход начался. Мы входили в совсем непривычный для себя ритм. Учебно-боевые тревоги, тренировки у орудий, малые и большие приборки. Одним словом, все, из чего складывается корабельная жизнь.
Было тепло, даже чуть жарковато, и мы ходили с наветренного борта, обдуваемые свежей воздушной струей. Матросы, курсанты, нахимовцы по пятам следовали за ветеранами по палубе, на боевые посты, где много лет назад кировцы несли свою трудную и опасную вахту. И теперь каждая мелочь вызывала поток воспоминаний - грустных и радостных о тревожных днях и ночах первых недель войны и особенно о переходе кораблей Балтфлота из осажденного немцами Таллина в Кронштадт.
Трогательно, по-отцовски обняв за плени белобрысого нахимовца, капитан 1-го ранга Александровский рассказывал:
- Смотрите, вот в этом районе один наш буксир-работяга тащил баржу, немцы хотели его захватить и увести в ближайший финский порт Котка. Команда буксира, сами знаете, раз два и обчелся... Там и людей-то военных не было, и все вооружение - один-единственный пулемет. Моряки отстреливались, пока все не полегли на палубе... Немцы были рады: теперь-то они у цели. Стали подходить ближе. И туг произошло неожиданное - буксир взорвался и пошел ко дну. Оказывается, механик, последний живой моряк, еще раньше заложил в машину тол и стоял с гранатой наготове. Видя немцев, приближающихся к буксиру, он бросил гранату...
- И что же? - в нетерпении спросил нахимовец.
- Буксир утонул, а механик, взрывной волной выброшенный за борт, был захвачен немцами.
- Он вам рассказал?
- Нет, я с ним даже не виделся, - Алексей Федорович снял с мальчугана бескозырку, провел ладонью по белесым волосам. - В Финляндии вышла трехтомная история второй мировой войны. Там описан и этот поразительный случай...
Наблюдая со стороны, прислушиваясь к разговору, я радовался единению душ, и мне казалось, что даже сам корабль, наполненный гулом машин, отсчитывающий милю за милей, даже он горд тем, что вместе с ветеранами дожил до этих дней и стал свидетелем встречи трех поколений моряков...
Мы шли вне видимости берегов, и, только глянув на индикатор радиолокации, можно было обнаружить ломаную черту. Значит, берега где-то поблизости...
Прошли острова Сескар, Лавенсаари - наши гранитные бастионы, "впередсмотрящие" Балтийского флота. Отсюда, с этих островов, в дни войны подводные лодки уходили в Финский, Рижский заливы и к далеким берегам Германии.
Справа остался горбатый, колючий, как еж, всегда таинственно-мрачный остров Гогланд.
Мы шли по местам боевой славы. И все наши мысли были обращены в прошлое. Сноба и снова мы вспоминали 1941 год.
Много в те дни видено и пережито. Много совершено подвигов. Обо всех не расскажешь и не напишешь... Но одна история и по сей день передается балтийскими моряками, как легенда; она связана с героической гибелью эсминца "Яков Свердлов", который шел в охранении крейсера "Киров" и в минуту смертельной опасности прикрыл его своим корпусом.
Сейчас мы приближались к этому месту. Крейсер заметно снизил ход. Разнеслись звонки по кубрикам и отсекам. С какой-то особой торжественностью горнист играл "большой сбор".
На юте корабля выстроился личный состав. Ровная линия белых бескозырок. Рядом с матросами - нахимовцы и первокурсники из училища имени Фрунзе.
Команда "Смирно!". Замер строй моряков. Подходим к месту гибели "Якова Свердлова". Встали на якорь! Штурман отмечает: широта 59°, долгота 25°32'...
Мы - на траверзе мыса Юминда. Вон там слева виден выступающий в море закругленный отрезок земли, поросший лесом. И над ним - белая головка маяка.
Возможно, прошли бы еще годы и десятилетия, а мыс Юминда оставался в неизвестности, если бы здесь 27 августа 1941 года при прорыве Балтийского флота из Таллина в Кронштадт не развернулся жестокий бой. При том главные удары противника были нацелены на крейсер "Киров".
Море тогда кипело от взрывов бомб и снарядов. А сегодня оно тихое, спокойное и, как рыбная чешуя, отливает серебристым блеском. Погода редкая...
Солнце садится, словно уходит в море. На воде вдали багряные сполохи, а вокруг корабля белым-бело. Чайки проносятся низко над палубой.
В пряный морской воздух ворвались необычные запахи хвои и цветов. По палубе несут огромный венок с красной лентой, на ней золотом отливают слова: "Героям эсминца "Яков Свердлов" от экипажа Краснознаменного крейсера "Киров". С двух сторон почетный караул - ветераны и молодежь...
Командир корабля предлагает почтить минутой молчания память погибших моряков. И вмиг все смолкает. Точно нет больше людей, Только чайки с жалобным писком вьются над мачтами.
Митинг. Горячие, проникновенные слова, обращенные в прошлое. И клятва верности. Служить Родине! Как реквием звучат стихи Александра Прокофьева:
Из Таллина шли корабли к Ленинграду,
Их грозная доля вела,
И, минных полей разбивая блокаду,
Прорвались не все вымпела.
Простились давно мы с друзьями своими,
Но мнится мне, будто вчера
Балтийские волны сомкнулись над ними,
Промчались, подняв кивера,
И слышу я их нестихающий рокот,
И вижу, как звезды горят
Над вечной могилой, большой и глубокой,
В которой товарищи спят.
Венок медленно опускается в море. Гремит артиллерийский салют. Залпы сливаются со звуками Гимна Советского Союза в одну волнующую симфонию.
Я смотрю на лица молодых моряков и читаю в глазах многое: и глубокую искреннюю скорбь, и уважение к старшему поколению, завоевавшему победу, и полную готовность защищать то дело, которому отдали наши друзья свои молодые жизни.
Уже давно прозвучала команда "Разойдись!", а молодежь сгрудилась на корме, провожая венок, впившись глазами в маленькую черную точку на белесой поверхности воды.
Идем дальше... Остров Нарген-Нейсаари. Вдали показались островерхие башенки и шпили Таллина... Вот и Таллинский рейд... Стоим на палубе, и вместе с нами молодые моряки. Весенняя балтийская ночь. Нежно-голубое небо. Огненно-красный шар давно скрылся в море, и осталось только багровое зарево на горизонте.
На баке перекур. Курят молча. Все еще под впечатлением пережитых минут.
Во всем складе жизни молодых, что сегодня "правят вахту", в их характере, привычках узнаю знакомые черты старшего поколения. В этом убедило меня знакомство со многими моряками и прежде всего с командиром "Кирова" капитаном 1-го ранга Владимиром Павловичем Макаровым. Смотришь на него и не верится: неужели в ту грозную пору, когда крейсер "Киров" вел бой из осажденного Ленинграда, где-то в маленьком волжском городке Володя Макаров бегал в школу в отцовских валенках и по слогам читал букварь. Зато сегодня он маг и волшебник. Его крупная атлетическая фигура возвышается на ходовом мостике. В ответственные минуты съемки с якоря, когда корабль оторвался от стенки и маневрирует в узкой, тесной гавани, Владимир Павлович весь в движении: с одного крыла мостика стремительно переносится на другое, следит за носом, кормой и на ходу отдает команды. В эти минуты и люди, и машины, и рулевое управление - все послушно его воле и разуму.
...Идем в открытом море день, два. Не видно берегов. Над нами серое балтийское небо, вода со свинцовым отливом. И лишь белые чайки вьются за кормой. Все на своих местах. Все спокойно. Вовремя меняются вахты, дежурства. А командир по-прежнему на ходовом мостике. Стоит, вглядывается в горизонт. Бросит взгляд на приборы и опять смотрит вперед по носу корабля, рассекающего водяные валы с шапками пены, в неоглядные дали моря...
- Справа по курсу неизвестный корабль!
Владимир Павлович глянул в бинокль и чертыхнулся:
- Опять шпиона принесла нелегкая... Ни один поход без него не обходится, а еще болтают о своем миролюбии...
Неизвестное судно, зарываясь в волну, быстро сближается с нами и идет параллельным курсом. Мы уже отчетливо различаем ходовой мостик, застекленный со всех сторон, и еще более странное сооружение - белую башню, возвышающуюся над палубой. А людей нет...
На мой вопрос, что это за судно, Владимир Павлович объясняет:
- Это шпионский корабль "Осте", начиненный новейшей радиоаппаратурой, радарными устройствами и прочим... Охотится в эфире. "Вылавливает" всякого рода информацию и тем живет...
Посланец бундесвера следует параллельным курсом. Плетется за нами на протяжении целого дня. И странная вещь - за все это время ни один человек не появился там на палубе...
Все уже несколько раз спускались вниз. Обедали, ужинали. Только командир по-прежнему неотлучно на мостике. Стоит задумавшись, смотрит по сторонам, точно чего-то ждет.
- Справа по борту неизвестный самолет! - докладывают сигнальщики, завидев издалека точку на горизонте.
Самолет с черными крестами на крыльях проносится низко над водой и после нескольких кругов над кораблем удаляется в том же направлении.
- Тоже постоянный визитер, - с ухмылкой замечает Владимир Павлович, будет всю дорогу волочиться.
И правда, весь день он не отставал от нас, еще в вечерних сумерках светился белый купол, и только утром на подходе к одному из наших портов его не оказалось.
Иной раз читаешь газету - статьи и заметки насчет военных приготовлений НАТО, - кажется, все это очень далеко... А когда над твоей головой зловеще гудит самолет с черными крестами, напоминающими свастику, а таинственный корабль бундесвера с белым куполом, пользуясь тем, что это нейтральные воды, преследует на всем пути, начинаешь понимать: неспроста они этим занимаются.
...Утром, когда еще солнце не поднялось, только розовые сполохи расплылись по воде, мы приблизились к берегу. Нашим глазам открылся широкий рейд, а за ним на далеком берегу домики, крытые черепицей и затейливые башенки города. Мы стали на якорь. И Владимир Павлович, отдав все необходимые распоряжения, спустился в свою каюту и пригласил меня к себе. Заметив на столе пачку бумаг, он принялся читать: одни торопливо пробегал глазами и откладывал в сторону, к другим проявлял заметный интерес, а одно письмо, должно быть, доставило ему удовольствие; он читал медленно, довольно улыбаясь, и затем протянул мне. Оно было коротким:
"В вверенной Вам части служит наш сын, которого мы усыновили после смерти его родителей. Мы получили ваше письмо со словами благодарности за то, что воспитали хорошего парня. Это для нас большая радость. Значит, наши труды не пропали даром. Мы знаем, у Советского Союза много друзей, но и много опасных врагов. Так что молодежь должна готовить себя к защите Родины. Если настанет такая минута, надеемся, наш сын себя покажет, а "коль не хватит солдат, старики станут в ряд", и мы возьмем в руки оружие и будем сражаться, как сражались, защищая наш родной Ленинград... Александр Сергеевич и Ирина Павловна Виноградовы".
- Благородные люди, - сказал Владимир Павлович. - Таких много. А что касается их сына Андрея, то поначалу бедовый был парень, воспитывали мы его, как умели, и сегодня действительно образцовый матрос.
Я смотрю на Владимира Павловича - на его широкое лицо, умные, выразительные глаза: то они строги, требовательны, а то улыбаются, излучая большое человеческое тепло.
Утро следующего дня нашей походной жизни началось с того, что была сыграна боевая тревога. Капитану 1-го ранга Макарову доложили: "Корабль к бою изготовлен". На далеком горизонте появилась цель - щит, обтянутый белой парусиной. Он маячил среди синевы волн. Приборы сделали необходимые расчеты, и корабль лег на боевой курс...
Вместе со словом "залп" искрометно и оглушительно грохнули маленькие стволиковые пушки, и волна горячего воздуха донеслась до нас, стоящих на правом крыле мостика.
- Каково сейчас комендорам? - сказал я вслух, глядя вниз на ловкие, проворные движения матросов, действовавших на площадке возле стволиков и поминутно обдаваемых волной горячего воздуха.
- Жарко! - заметил командир.
Действительно, в момент выстрелов их опаляло жаром, тут же мгновенно они загоняли новые снаряды в канал ствола, и пушки вновь выстреливали залпами - бах, бах, бах... Именно в эти минуты внизу на открытой площадке среди комендоров я заметил высокого, худощавого офицера в шинели с погонами капитана 3-го ранга. Он выполнял обязанности проверяющего, следил за соблюдением правил безопасности. Сквозь вой ветра и плеск волн до нас доносился его глухой голос. В момент выстрела мы невольно вздрагивали, а он стоял не шелохнувшись, точно прирос к броневой площадке.
Стрельба эта была подготовительная - тренировка для офицеров-артиллеристов. Управляли огнем по очереди все командиры башен.
Стволики выстреливали, снова заряжались снарядами, и снова выстреливали. Взгляды были обращены вдаль - к щиту, маячившему на горизонте. Никто из нас, стоявших на мостике, не мог видеть результат стрельбы. За этим наблюдали на буксире, тащившем щит, и после каждого залпа (не выстрела, а залпа трех стволиков вместе) докладывали командованию.
Все было хорошо. Попадание, попадание, попадание... И вдруг после очередного залпа началось какое-то непонятное смятение...
- В божий свет... - с досадой произнес командир, и можно было понять первый раз промахнулись... Тут стали выяснять, кто из офицеров "стрелял", что случилось... И, конечно, волнение передалось вниз, на броневую площадку; комендоры тоже с недоумением глядели наверх, на ходовой мостик, и только капитан 3-го ранга сохранял полное хладнокровие и терпеливо ждал приказаний... Через несколько минут стрельба продолжалась...
- А что будет с тем, кто завалил стрельбу? - спросил я безотлучно находившегося на ходовом мостике заместителя командира корабля по политической части Сергея Сергеевича Костарева.
- Как в школе - переэкзаменовка, - ответил он.
Было время обеда, мы спускались вниз в кают-компанию. Я снова вспомнил того капитана 3-го ранга, что из всех офицеров один-единственный на протяжении всей стрельбы находился на броневой площадке рядом с комендорами, обдуваемый ветром, опаленный пороховым дымом...
- Кто он такой? - поинтересовался я у Костарева.
- Артиллерист. Почти от самого рождения, - добавил он загадочным голосом.
- Что это значит?
- Вы познакомьтесь с ним, и он сам расскажет...
За обедом не утихал разговор. Все о стрельбах, которые слишком много значат для экипажа. Ведь корабль артиллерийский, и, стало быть, тренировочные стрельбы - проверка боевой готовности. Никто не попрекал проштрафившегося лейтенанта, понимали, что ему и без того горько.
После обеда я решил познакомиться с неизвестным мне капитаном 3-го ранга. Благо, на корабле это проще простого. Нашел нужную каюту, постучал, и вот уже мы сидели за столом, и я внимательно всматривался в задумчивое, чуть грустное лицо, густые белесые брови, кудрявые волосы... Это был Валентин Григорьевич Портнов - заместитель командира "БЧ-2" корабельной артиллерии по политической части.
Как часто случается, поначалу разговор у нас был вялый, перебрасывались с одного на другое. Коснулись и сегодняшней стрельбы, и Валентин Григорьевич сказал:
- Все управляющие огнем, за исключением одного, выполнили задачу... Ну, а у этого вот что произошло... - Он взял бумагу и графически изображал, как развивались события... Он детально объяснял мне малейшие ошибки управляющего огнем. В его словах чувствовалось не только знание дела, но и железная логика, свойственная людям этой профессии.
- Откуда у вас такие познания в артиллерии, ведь вы политработник, а не строевой офицер? - спросил я. Валентин Григорьевич смущенно ответил:
- Без знания специальности и политработа не клеится. А я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, служил артиллеристом на разных кораблях; последняя должность - командир батареи здесь, на "Кирове"...
Я вспомнил, как его окрестил Костарев: "артиллерист от рождения". Портнов громко рассмеялся, но вынужден был признать, что в этом есть доля правды.
- Да, форт "Шанц" моя родина, - тихо произнес он, закурил и, выпуская колечки дыма, провожал их долгим взглядом.
- Это Кронштадтский форт? - спросил я. - И почему он стал вашей родиной?
- Кронштадтский. Самый старинный... С ним связаны воспоминания моего детства.
В этот вечер я узнал довольно типичную блокадную историю.
Дом на улице Гоголя, 22 в Ленинграде особых примет не имел, обычный жилой дом: окна забиты фанерой, в полупустых квартирах хрустел ледок, наружу торчали трубы печей-времянок, и вился по ветру слабый дымок.
В одной из квартир умерли бабушка и мать. Остался семилетний мальчуган. Бледный, истощенный, он старался не отставать от взрослых, ходил с ними на Неву к проруби. А доставив полведерка, щедро раздавал воду соседям, тем, кто уже не в силах был даже подняться. Растапливал им печку и согревал чай. На вопрос: "Где твой отец?" - с гордостью отвечал: "В Кронштадте. Воюет с немцами". Капитан Григорий Григорьевич Портнов действительно служил в Кронштадте на старинном форту "Шанц", со всех сторон закованном в железо и бетон. Время было такое, что не вырваться ему в Ленинград. И писем не получал. Беспокоился он, сердцем чувствуя, что дома не ладно. Все же отпросился у начальства на двое суток и кое-как добрался до Ленинграда. Пришел домой, застал сына в полном одиночестве, узнал обо всем... Погоревали вместе... "Что ж делать, сынок, возьму тебя в Кронштадт, другого выхода нет... Только как туда добраться? Своим ходом тебе не осилить. Ну, да ничего, что-нибудь придумаем..." И он нашел на антресолях детские саночки, на которых катал когда-то сына, обшил сиденье теплым одеялом, посадил Валю, укутав по самый нос, и рано утром, еще в темноте, тронулись они в далекий путь.
В мирное время в голову никому не пришло бы, что человек зимой решился пешком добраться из Ленинграда до Кронштадта. Теперь этим никого не удивишь. Единственным, хотя и не совсем надежным транспортом, стали собственные ноги. И моряк в полушубке и черной шапке с опущенными ушами шагал, не замечая снежинок, падавших на лицо, и поземки, бившейся у его ног, потому что он тащил за собой санки с самым драгоценным, что осталось у него в жизни, - сын Валюшка, дитя блокады, с тоненькими руками, с желтым личиком, без улыбки, без детского смеха, совсем слабое существо...
Он шел в предрассветной серой мгле, среди тишины, и скрип полозьев напоминал ему, что он не один - там, сзади, бьется родное сердце. Оглядываясь назад, он на ходу спрашивал: "Ну как, сынок?" - и в ответ сквозь одеяла и шарф пробивался слабый голосок: "В порядке!" Дворцовый мост остался позади, пересекли всю Петроградскую сторону и приближались к Новой Деревне.
Григорий Григорьевич устал. Остановился у какого-то дома. Решил сделать привал. Сел на крыльцо, подтянул к себе санки. Дал сыну сухарик: "На, погрызи". В туманных, задумчивых глазах мальчугана теплилась надежда.
Привал был недолгий, весь путь хотелось проделать засветло. Капитан Портнов встал, разогнул плечи и пошел дальше, таща за собой санки.
Все знакомое, до боли близкое - улицы, мосты, деревья, украшенные инеем, решетки и фонари, разрисованные белыми узорами.
Открылась дорога на Лисий Нос, а там дальше спуститься на лед и держать курс прямо на островок, увенчанный куполом собора.
Но короток зимний день. Рано смеркается. Тяжелые тучи нависают над заливом, а до Кронштадта путь дальний: миль семь - не меньше. К тому же каждый миг может начаться артобстрел - того гляди угодишь в воронку от снаряда. Портнов тянул за собой санки, а из головы не выходили тревожные думы. И все мысли были сосредоточены на том, как быстрее добраться до Кронштадта, не заморозить мальчонку и не окоченеть самому. Случись что кругом ни души, и никто не окажет помощи. Он ускорил шаг. Вдруг послышался отдаленный гул мотора. "Почудилось, наверно", - решил он, продолжая шагать. Нет, гул продолжался. Остановившись, он посмотрел назад и увидел машину, издали похожую на черного жучка. Она быстро мчалась, нагоняя их. "Вот счастье-то!" - обрадовался Портнов, встал посреди дороги и начал размахивать руками, "Полуторка" остановилась, из кабины высунулось заросшее лицо водителя: "Что тебе?" - "Да вот сынишку спас от голодной смерти, везу в Кронштадт, совсем из сил выбиваюсь. Будь друг, подбрось, пожалуйста". "Подвезти не шутка, а пропуск на сына есть?" - "Нет пропуска", - сознался Портнов. "Ну, а раз пропуска нет, то мне ни к чему иметь лишние неприятности. На заставе подумают, шпиона везу"... При всей серьезности положения капитан Портнов не выдержал, прыснул смехом: "Какой он шпион, ему семь лет исполнилось"... Шофер посмотрел на санки, на укутанного мальца, сжалился и, набравшись решимости, сказал: "Ну, давай! Спрячем его под брезент, авось не заметят..." Вышел из кабины, помог поднять в кузов санки с мальчуганом и укрыл брезентом...
Так они добрались до Кронштадта, до самого форта "Шанц". Мальчика приветливо встретили моряки - согрели, накормили, и поселился он вместе с отцом в бетонированном отсеке - сыром, мрачном, без окон. Положение у капитана Портнова было особое: ему подчинены телефонисты, радисты, электрики, стрелковые подразделения всех балтийских фортов, и потому он часто и надолго отлучался. Валя в это время не испытывал одиночества: матросы относились к нему, как к родному сыну. Сшили ему военно-морскую форму, кто-то выточил деревянный автомат, и, когда слышался сигнал тревоги и все разбегались по своим постам, Валя, зная, что ему не позволено подняться на наблюдательную вышку, выглядывал из укрытия, смотрел в небо, а завидев немецкие самолеты, нацеливал свой автомат и кричал изо всех сил: "Фашисты! Фашисты! Бейте их!" И как будто по его команде начинали стрелять зенитки, пулеметы. Навстречу немцам поднимались наши истребители. Зенитки смолкали, завязывался воздушный бой. Для мальчугана это было захватывающее зрелище.
- Леша-то Беззубиков в Москве, директор крупного завода...
- А помните юнгу Бориса Штоколова? Певец Кировского театра, народный артист СССР!
- Я недавно ездил в Москву. На улице Горького останавливает незнакомый человек, протягивает руку. Я даже растерялся... Помните, паренек боксом увлекался, в перчатках по верхней палубе гонял...
- Сашка Капусткин?
- Он самый! Протоптал себе спортивную дорожку. Вице-президент спортивной Федерации по боксу. Визитная карточка на трех языках...
- Братны, а вы читали книгу Генки Рубинского, тоже наш, кировский, до главного боцмана дослужился. А после отставки журналистом стал.
И так до самого Ораниенбаума не прекращались шумные разговоры, расспросы, бесконечные выяснения, кто где живет, чем занимается.
В Ораниенбауме у пирса нас ждал ловкий катерок, он быстро пересек залив и пристал к борту "Кирова". На палубе вытянулись в ниточку ровные шеренги моряков. Сотни голосов скандировали: "Привет ветеранам! Привет ветеранам!" И все перекрыло звонкое, раскатистое "Ура!". Отдан рапорт, гости прошли вдоль строя, послышалась команда: "Разойдись!" - и тут на них буквально лавиной нахлынула молодежь - матросы, курсанты - фрунзенцы, нахимовцы...
- Ребята! Нам неловко. Мы же не народные артисты; не знаменитости, взмолился Петр Николаевич Иванов, ошеломленный столь торжественной встречей.
Но, право слово, даже корифеям сцены не снился подобный успех.
Взрывом смеха и дружными аплодисментами ответили ему моряки. Ветераны ждали-ждали, надеясь, что буря стихнет. Видят - дело безнадежное, и решили для начала познакомиться, поговорить.
Моряки не сводили глаз с крепкой, пружинистой фигуры капитана 1-го ранга Александровского, "Леша с ямочками" через годы и десятилетия пронес любовь к морю и кораблю. Его жизнь и жизнь крейсера "Киров" - одно целое. Тридцать лет назад вступил он на палубу юным лейтенантом; всю войну командовал зенитчиками; от его сообразительности, быстрых расчетов, мгновенных действий не раз зависело: быть или не быть... А сколько у него учеников! Замечательные мастера огня служат на разных флотах и всегда с благодарностью вспоминают своего первого боевого командира...
Алексей Федорович представил широкого, плечистого Василия Трофимовича Пеценко. Это он в те тревожные годы проводил корабль под огнем врага через минные поля и сквозь узкости из Рижского в Финский залив.
- А где вы теперь служите?
- Теперь я дважды дед! - под общий смех отвечает Пеценко.
Все поняли шутку, но мало кто знает, что, уйдя в отставку, Василий Трофимович и дня без дела не сидел.
Было еще много вопросов к ветеранам, и они никак не могли расстаться с молодежью, пока не явился сам командир корабля.
- Хватит для первого раза, - сказал он. - Еще будет время, наговоритесь...
И повел гостей устраиваться.
* * *
Утром, едва на горизонте заиграли солнечные блики, мы услышали привычные команды:
- По местам стоять! С якоря и швартовов сниматься!
На баке проворно, хотя и без всякой суеты, действовали матросы в желтых надувных резиновых жилетах, послушные командам главного боцмана мичмана Ивана Ивановича Кошеля - огромного, грузного человека, настоящего русского богатыря. Вид у него представительный, можно сказать, дипломатический. И манеры тоже...
Между кораблем и стенкой все ширилось пространство воды...
И так наш поход начался. Мы входили в совсем непривычный для себя ритм. Учебно-боевые тревоги, тренировки у орудий, малые и большие приборки. Одним словом, все, из чего складывается корабельная жизнь.
Было тепло, даже чуть жарковато, и мы ходили с наветренного борта, обдуваемые свежей воздушной струей. Матросы, курсанты, нахимовцы по пятам следовали за ветеранами по палубе, на боевые посты, где много лет назад кировцы несли свою трудную и опасную вахту. И теперь каждая мелочь вызывала поток воспоминаний - грустных и радостных о тревожных днях и ночах первых недель войны и особенно о переходе кораблей Балтфлота из осажденного немцами Таллина в Кронштадт.
Трогательно, по-отцовски обняв за плени белобрысого нахимовца, капитан 1-го ранга Александровский рассказывал:
- Смотрите, вот в этом районе один наш буксир-работяга тащил баржу, немцы хотели его захватить и увести в ближайший финский порт Котка. Команда буксира, сами знаете, раз два и обчелся... Там и людей-то военных не было, и все вооружение - один-единственный пулемет. Моряки отстреливались, пока все не полегли на палубе... Немцы были рады: теперь-то они у цели. Стали подходить ближе. И туг произошло неожиданное - буксир взорвался и пошел ко дну. Оказывается, механик, последний живой моряк, еще раньше заложил в машину тол и стоял с гранатой наготове. Видя немцев, приближающихся к буксиру, он бросил гранату...
- И что же? - в нетерпении спросил нахимовец.
- Буксир утонул, а механик, взрывной волной выброшенный за борт, был захвачен немцами.
- Он вам рассказал?
- Нет, я с ним даже не виделся, - Алексей Федорович снял с мальчугана бескозырку, провел ладонью по белесым волосам. - В Финляндии вышла трехтомная история второй мировой войны. Там описан и этот поразительный случай...
Наблюдая со стороны, прислушиваясь к разговору, я радовался единению душ, и мне казалось, что даже сам корабль, наполненный гулом машин, отсчитывающий милю за милей, даже он горд тем, что вместе с ветеранами дожил до этих дней и стал свидетелем встречи трех поколений моряков...
Мы шли вне видимости берегов, и, только глянув на индикатор радиолокации, можно было обнаружить ломаную черту. Значит, берега где-то поблизости...
Прошли острова Сескар, Лавенсаари - наши гранитные бастионы, "впередсмотрящие" Балтийского флота. Отсюда, с этих островов, в дни войны подводные лодки уходили в Финский, Рижский заливы и к далеким берегам Германии.
Справа остался горбатый, колючий, как еж, всегда таинственно-мрачный остров Гогланд.
Мы шли по местам боевой славы. И все наши мысли были обращены в прошлое. Сноба и снова мы вспоминали 1941 год.
Много в те дни видено и пережито. Много совершено подвигов. Обо всех не расскажешь и не напишешь... Но одна история и по сей день передается балтийскими моряками, как легенда; она связана с героической гибелью эсминца "Яков Свердлов", который шел в охранении крейсера "Киров" и в минуту смертельной опасности прикрыл его своим корпусом.
Сейчас мы приближались к этому месту. Крейсер заметно снизил ход. Разнеслись звонки по кубрикам и отсекам. С какой-то особой торжественностью горнист играл "большой сбор".
На юте корабля выстроился личный состав. Ровная линия белых бескозырок. Рядом с матросами - нахимовцы и первокурсники из училища имени Фрунзе.
Команда "Смирно!". Замер строй моряков. Подходим к месту гибели "Якова Свердлова". Встали на якорь! Штурман отмечает: широта 59°, долгота 25°32'...
Мы - на траверзе мыса Юминда. Вон там слева виден выступающий в море закругленный отрезок земли, поросший лесом. И над ним - белая головка маяка.
Возможно, прошли бы еще годы и десятилетия, а мыс Юминда оставался в неизвестности, если бы здесь 27 августа 1941 года при прорыве Балтийского флота из Таллина в Кронштадт не развернулся жестокий бой. При том главные удары противника были нацелены на крейсер "Киров".
Море тогда кипело от взрывов бомб и снарядов. А сегодня оно тихое, спокойное и, как рыбная чешуя, отливает серебристым блеском. Погода редкая...
Солнце садится, словно уходит в море. На воде вдали багряные сполохи, а вокруг корабля белым-бело. Чайки проносятся низко над палубой.
В пряный морской воздух ворвались необычные запахи хвои и цветов. По палубе несут огромный венок с красной лентой, на ней золотом отливают слова: "Героям эсминца "Яков Свердлов" от экипажа Краснознаменного крейсера "Киров". С двух сторон почетный караул - ветераны и молодежь...
Командир корабля предлагает почтить минутой молчания память погибших моряков. И вмиг все смолкает. Точно нет больше людей, Только чайки с жалобным писком вьются над мачтами.
Митинг. Горячие, проникновенные слова, обращенные в прошлое. И клятва верности. Служить Родине! Как реквием звучат стихи Александра Прокофьева:
Из Таллина шли корабли к Ленинграду,
Их грозная доля вела,
И, минных полей разбивая блокаду,
Прорвались не все вымпела.
Простились давно мы с друзьями своими,
Но мнится мне, будто вчера
Балтийские волны сомкнулись над ними,
Промчались, подняв кивера,
И слышу я их нестихающий рокот,
И вижу, как звезды горят
Над вечной могилой, большой и глубокой,
В которой товарищи спят.
Венок медленно опускается в море. Гремит артиллерийский салют. Залпы сливаются со звуками Гимна Советского Союза в одну волнующую симфонию.
Я смотрю на лица молодых моряков и читаю в глазах многое: и глубокую искреннюю скорбь, и уважение к старшему поколению, завоевавшему победу, и полную готовность защищать то дело, которому отдали наши друзья свои молодые жизни.
Уже давно прозвучала команда "Разойдись!", а молодежь сгрудилась на корме, провожая венок, впившись глазами в маленькую черную точку на белесой поверхности воды.
Идем дальше... Остров Нарген-Нейсаари. Вдали показались островерхие башенки и шпили Таллина... Вот и Таллинский рейд... Стоим на палубе, и вместе с нами молодые моряки. Весенняя балтийская ночь. Нежно-голубое небо. Огненно-красный шар давно скрылся в море, и осталось только багровое зарево на горизонте.
На баке перекур. Курят молча. Все еще под впечатлением пережитых минут.
Во всем складе жизни молодых, что сегодня "правят вахту", в их характере, привычках узнаю знакомые черты старшего поколения. В этом убедило меня знакомство со многими моряками и прежде всего с командиром "Кирова" капитаном 1-го ранга Владимиром Павловичем Макаровым. Смотришь на него и не верится: неужели в ту грозную пору, когда крейсер "Киров" вел бой из осажденного Ленинграда, где-то в маленьком волжском городке Володя Макаров бегал в школу в отцовских валенках и по слогам читал букварь. Зато сегодня он маг и волшебник. Его крупная атлетическая фигура возвышается на ходовом мостике. В ответственные минуты съемки с якоря, когда корабль оторвался от стенки и маневрирует в узкой, тесной гавани, Владимир Павлович весь в движении: с одного крыла мостика стремительно переносится на другое, следит за носом, кормой и на ходу отдает команды. В эти минуты и люди, и машины, и рулевое управление - все послушно его воле и разуму.
...Идем в открытом море день, два. Не видно берегов. Над нами серое балтийское небо, вода со свинцовым отливом. И лишь белые чайки вьются за кормой. Все на своих местах. Все спокойно. Вовремя меняются вахты, дежурства. А командир по-прежнему на ходовом мостике. Стоит, вглядывается в горизонт. Бросит взгляд на приборы и опять смотрит вперед по носу корабля, рассекающего водяные валы с шапками пены, в неоглядные дали моря...
- Справа по курсу неизвестный корабль!
Владимир Павлович глянул в бинокль и чертыхнулся:
- Опять шпиона принесла нелегкая... Ни один поход без него не обходится, а еще болтают о своем миролюбии...
Неизвестное судно, зарываясь в волну, быстро сближается с нами и идет параллельным курсом. Мы уже отчетливо различаем ходовой мостик, застекленный со всех сторон, и еще более странное сооружение - белую башню, возвышающуюся над палубой. А людей нет...
На мой вопрос, что это за судно, Владимир Павлович объясняет:
- Это шпионский корабль "Осте", начиненный новейшей радиоаппаратурой, радарными устройствами и прочим... Охотится в эфире. "Вылавливает" всякого рода информацию и тем живет...
Посланец бундесвера следует параллельным курсом. Плетется за нами на протяжении целого дня. И странная вещь - за все это время ни один человек не появился там на палубе...
Все уже несколько раз спускались вниз. Обедали, ужинали. Только командир по-прежнему неотлучно на мостике. Стоит задумавшись, смотрит по сторонам, точно чего-то ждет.
- Справа по борту неизвестный самолет! - докладывают сигнальщики, завидев издалека точку на горизонте.
Самолет с черными крестами на крыльях проносится низко над водой и после нескольких кругов над кораблем удаляется в том же направлении.
- Тоже постоянный визитер, - с ухмылкой замечает Владимир Павлович, будет всю дорогу волочиться.
И правда, весь день он не отставал от нас, еще в вечерних сумерках светился белый купол, и только утром на подходе к одному из наших портов его не оказалось.
Иной раз читаешь газету - статьи и заметки насчет военных приготовлений НАТО, - кажется, все это очень далеко... А когда над твоей головой зловеще гудит самолет с черными крестами, напоминающими свастику, а таинственный корабль бундесвера с белым куполом, пользуясь тем, что это нейтральные воды, преследует на всем пути, начинаешь понимать: неспроста они этим занимаются.
...Утром, когда еще солнце не поднялось, только розовые сполохи расплылись по воде, мы приблизились к берегу. Нашим глазам открылся широкий рейд, а за ним на далеком берегу домики, крытые черепицей и затейливые башенки города. Мы стали на якорь. И Владимир Павлович, отдав все необходимые распоряжения, спустился в свою каюту и пригласил меня к себе. Заметив на столе пачку бумаг, он принялся читать: одни торопливо пробегал глазами и откладывал в сторону, к другим проявлял заметный интерес, а одно письмо, должно быть, доставило ему удовольствие; он читал медленно, довольно улыбаясь, и затем протянул мне. Оно было коротким:
"В вверенной Вам части служит наш сын, которого мы усыновили после смерти его родителей. Мы получили ваше письмо со словами благодарности за то, что воспитали хорошего парня. Это для нас большая радость. Значит, наши труды не пропали даром. Мы знаем, у Советского Союза много друзей, но и много опасных врагов. Так что молодежь должна готовить себя к защите Родины. Если настанет такая минута, надеемся, наш сын себя покажет, а "коль не хватит солдат, старики станут в ряд", и мы возьмем в руки оружие и будем сражаться, как сражались, защищая наш родной Ленинград... Александр Сергеевич и Ирина Павловна Виноградовы".
- Благородные люди, - сказал Владимир Павлович. - Таких много. А что касается их сына Андрея, то поначалу бедовый был парень, воспитывали мы его, как умели, и сегодня действительно образцовый матрос.
Я смотрю на Владимира Павловича - на его широкое лицо, умные, выразительные глаза: то они строги, требовательны, а то улыбаются, излучая большое человеческое тепло.
Утро следующего дня нашей походной жизни началось с того, что была сыграна боевая тревога. Капитану 1-го ранга Макарову доложили: "Корабль к бою изготовлен". На далеком горизонте появилась цель - щит, обтянутый белой парусиной. Он маячил среди синевы волн. Приборы сделали необходимые расчеты, и корабль лег на боевой курс...
Вместе со словом "залп" искрометно и оглушительно грохнули маленькие стволиковые пушки, и волна горячего воздуха донеслась до нас, стоящих на правом крыле мостика.
- Каково сейчас комендорам? - сказал я вслух, глядя вниз на ловкие, проворные движения матросов, действовавших на площадке возле стволиков и поминутно обдаваемых волной горячего воздуха.
- Жарко! - заметил командир.
Действительно, в момент выстрелов их опаляло жаром, тут же мгновенно они загоняли новые снаряды в канал ствола, и пушки вновь выстреливали залпами - бах, бах, бах... Именно в эти минуты внизу на открытой площадке среди комендоров я заметил высокого, худощавого офицера в шинели с погонами капитана 3-го ранга. Он выполнял обязанности проверяющего, следил за соблюдением правил безопасности. Сквозь вой ветра и плеск волн до нас доносился его глухой голос. В момент выстрела мы невольно вздрагивали, а он стоял не шелохнувшись, точно прирос к броневой площадке.
Стрельба эта была подготовительная - тренировка для офицеров-артиллеристов. Управляли огнем по очереди все командиры башен.
Стволики выстреливали, снова заряжались снарядами, и снова выстреливали. Взгляды были обращены вдаль - к щиту, маячившему на горизонте. Никто из нас, стоявших на мостике, не мог видеть результат стрельбы. За этим наблюдали на буксире, тащившем щит, и после каждого залпа (не выстрела, а залпа трех стволиков вместе) докладывали командованию.
Все было хорошо. Попадание, попадание, попадание... И вдруг после очередного залпа началось какое-то непонятное смятение...
- В божий свет... - с досадой произнес командир, и можно было понять первый раз промахнулись... Тут стали выяснять, кто из офицеров "стрелял", что случилось... И, конечно, волнение передалось вниз, на броневую площадку; комендоры тоже с недоумением глядели наверх, на ходовой мостик, и только капитан 3-го ранга сохранял полное хладнокровие и терпеливо ждал приказаний... Через несколько минут стрельба продолжалась...
- А что будет с тем, кто завалил стрельбу? - спросил я безотлучно находившегося на ходовом мостике заместителя командира корабля по политической части Сергея Сергеевича Костарева.
- Как в школе - переэкзаменовка, - ответил он.
Было время обеда, мы спускались вниз в кают-компанию. Я снова вспомнил того капитана 3-го ранга, что из всех офицеров один-единственный на протяжении всей стрельбы находился на броневой площадке рядом с комендорами, обдуваемый ветром, опаленный пороховым дымом...
- Кто он такой? - поинтересовался я у Костарева.
- Артиллерист. Почти от самого рождения, - добавил он загадочным голосом.
- Что это значит?
- Вы познакомьтесь с ним, и он сам расскажет...
За обедом не утихал разговор. Все о стрельбах, которые слишком много значат для экипажа. Ведь корабль артиллерийский, и, стало быть, тренировочные стрельбы - проверка боевой готовности. Никто не попрекал проштрафившегося лейтенанта, понимали, что ему и без того горько.
После обеда я решил познакомиться с неизвестным мне капитаном 3-го ранга. Благо, на корабле это проще простого. Нашел нужную каюту, постучал, и вот уже мы сидели за столом, и я внимательно всматривался в задумчивое, чуть грустное лицо, густые белесые брови, кудрявые волосы... Это был Валентин Григорьевич Портнов - заместитель командира "БЧ-2" корабельной артиллерии по политической части.
Как часто случается, поначалу разговор у нас был вялый, перебрасывались с одного на другое. Коснулись и сегодняшней стрельбы, и Валентин Григорьевич сказал:
- Все управляющие огнем, за исключением одного, выполнили задачу... Ну, а у этого вот что произошло... - Он взял бумагу и графически изображал, как развивались события... Он детально объяснял мне малейшие ошибки управляющего огнем. В его словах чувствовалось не только знание дела, но и железная логика, свойственная людям этой профессии.
- Откуда у вас такие познания в артиллерии, ведь вы политработник, а не строевой офицер? - спросил я. Валентин Григорьевич смущенно ответил:
- Без знания специальности и политработа не клеится. А я окончил Высшее военно-морское училище имени Фрунзе, служил артиллеристом на разных кораблях; последняя должность - командир батареи здесь, на "Кирове"...
Я вспомнил, как его окрестил Костарев: "артиллерист от рождения". Портнов громко рассмеялся, но вынужден был признать, что в этом есть доля правды.
- Да, форт "Шанц" моя родина, - тихо произнес он, закурил и, выпуская колечки дыма, провожал их долгим взглядом.
- Это Кронштадтский форт? - спросил я. - И почему он стал вашей родиной?
- Кронштадтский. Самый старинный... С ним связаны воспоминания моего детства.
В этот вечер я узнал довольно типичную блокадную историю.
Дом на улице Гоголя, 22 в Ленинграде особых примет не имел, обычный жилой дом: окна забиты фанерой, в полупустых квартирах хрустел ледок, наружу торчали трубы печей-времянок, и вился по ветру слабый дымок.
В одной из квартир умерли бабушка и мать. Остался семилетний мальчуган. Бледный, истощенный, он старался не отставать от взрослых, ходил с ними на Неву к проруби. А доставив полведерка, щедро раздавал воду соседям, тем, кто уже не в силах был даже подняться. Растапливал им печку и согревал чай. На вопрос: "Где твой отец?" - с гордостью отвечал: "В Кронштадте. Воюет с немцами". Капитан Григорий Григорьевич Портнов действительно служил в Кронштадте на старинном форту "Шанц", со всех сторон закованном в железо и бетон. Время было такое, что не вырваться ему в Ленинград. И писем не получал. Беспокоился он, сердцем чувствуя, что дома не ладно. Все же отпросился у начальства на двое суток и кое-как добрался до Ленинграда. Пришел домой, застал сына в полном одиночестве, узнал обо всем... Погоревали вместе... "Что ж делать, сынок, возьму тебя в Кронштадт, другого выхода нет... Только как туда добраться? Своим ходом тебе не осилить. Ну, да ничего, что-нибудь придумаем..." И он нашел на антресолях детские саночки, на которых катал когда-то сына, обшил сиденье теплым одеялом, посадил Валю, укутав по самый нос, и рано утром, еще в темноте, тронулись они в далекий путь.
В мирное время в голову никому не пришло бы, что человек зимой решился пешком добраться из Ленинграда до Кронштадта. Теперь этим никого не удивишь. Единственным, хотя и не совсем надежным транспортом, стали собственные ноги. И моряк в полушубке и черной шапке с опущенными ушами шагал, не замечая снежинок, падавших на лицо, и поземки, бившейся у его ног, потому что он тащил за собой санки с самым драгоценным, что осталось у него в жизни, - сын Валюшка, дитя блокады, с тоненькими руками, с желтым личиком, без улыбки, без детского смеха, совсем слабое существо...
Он шел в предрассветной серой мгле, среди тишины, и скрип полозьев напоминал ему, что он не один - там, сзади, бьется родное сердце. Оглядываясь назад, он на ходу спрашивал: "Ну как, сынок?" - и в ответ сквозь одеяла и шарф пробивался слабый голосок: "В порядке!" Дворцовый мост остался позади, пересекли всю Петроградскую сторону и приближались к Новой Деревне.
Григорий Григорьевич устал. Остановился у какого-то дома. Решил сделать привал. Сел на крыльцо, подтянул к себе санки. Дал сыну сухарик: "На, погрызи". В туманных, задумчивых глазах мальчугана теплилась надежда.
Привал был недолгий, весь путь хотелось проделать засветло. Капитан Портнов встал, разогнул плечи и пошел дальше, таща за собой санки.
Все знакомое, до боли близкое - улицы, мосты, деревья, украшенные инеем, решетки и фонари, разрисованные белыми узорами.
Открылась дорога на Лисий Нос, а там дальше спуститься на лед и держать курс прямо на островок, увенчанный куполом собора.
Но короток зимний день. Рано смеркается. Тяжелые тучи нависают над заливом, а до Кронштадта путь дальний: миль семь - не меньше. К тому же каждый миг может начаться артобстрел - того гляди угодишь в воронку от снаряда. Портнов тянул за собой санки, а из головы не выходили тревожные думы. И все мысли были сосредоточены на том, как быстрее добраться до Кронштадта, не заморозить мальчонку и не окоченеть самому. Случись что кругом ни души, и никто не окажет помощи. Он ускорил шаг. Вдруг послышался отдаленный гул мотора. "Почудилось, наверно", - решил он, продолжая шагать. Нет, гул продолжался. Остановившись, он посмотрел назад и увидел машину, издали похожую на черного жучка. Она быстро мчалась, нагоняя их. "Вот счастье-то!" - обрадовался Портнов, встал посреди дороги и начал размахивать руками, "Полуторка" остановилась, из кабины высунулось заросшее лицо водителя: "Что тебе?" - "Да вот сынишку спас от голодной смерти, везу в Кронштадт, совсем из сил выбиваюсь. Будь друг, подбрось, пожалуйста". "Подвезти не шутка, а пропуск на сына есть?" - "Нет пропуска", - сознался Портнов. "Ну, а раз пропуска нет, то мне ни к чему иметь лишние неприятности. На заставе подумают, шпиона везу"... При всей серьезности положения капитан Портнов не выдержал, прыснул смехом: "Какой он шпион, ему семь лет исполнилось"... Шофер посмотрел на санки, на укутанного мальца, сжалился и, набравшись решимости, сказал: "Ну, давай! Спрячем его под брезент, авось не заметят..." Вышел из кабины, помог поднять в кузов санки с мальчуганом и укрыл брезентом...
Так они добрались до Кронштадта, до самого форта "Шанц". Мальчика приветливо встретили моряки - согрели, накормили, и поселился он вместе с отцом в бетонированном отсеке - сыром, мрачном, без окон. Положение у капитана Портнова было особое: ему подчинены телефонисты, радисты, электрики, стрелковые подразделения всех балтийских фортов, и потому он часто и надолго отлучался. Валя в это время не испытывал одиночества: матросы относились к нему, как к родному сыну. Сшили ему военно-морскую форму, кто-то выточил деревянный автомат, и, когда слышался сигнал тревоги и все разбегались по своим постам, Валя, зная, что ему не позволено подняться на наблюдательную вышку, выглядывал из укрытия, смотрел в небо, а завидев немецкие самолеты, нацеливал свой автомат и кричал изо всех сил: "Фашисты! Фашисты! Бейте их!" И как будто по его команде начинали стрелять зенитки, пулеметы. Навстречу немцам поднимались наши истребители. Зенитки смолкали, завязывался воздушный бой. Для мальчугана это было захватывающее зрелище.