Милевская Людмила. Цветущий бизнес

   Своей речью я добилась обратного эффекта. Иванова бросилась бежать, да как быстро…
 
   Глава 29
 
   Я догнала ее лишь у лифта, схватила за руку, потащила в номер. В это время, как назло, двери лифта распахнулись. Двое красавцев мужчин (соблазнительного возраста) вышли и с недоумением уставились на нас.
   — Помогите! — не иначе как с дуру завопила Иванова, с двойным желанием и тройной прытью пытаясь вырваться из моих рук.
   — Вы что, девочки? — спросил один из красавчиков.
   Я всей грудью прижалась к Ивановой, делая вид, что собираюсь ее поцеловать.
   — Не видишь, девочки лесбосом балуются, — пояснил второй.
   Людмилу такая версия категорически не устраивала, мне же она вполне подходила. Пользуясь удачным моментом, я схватила орущую Иванову за шкирку и потащила в номер. Она израсходовала часть своих сил на призывы к красавчикам и сопротивлялась значительно слабее, почти вяло.
   — Будет скучно, девчонки, зовите, не стесняйтесь, — крикнул один из красавчиков нам вслед.
   — Составим компанию. Вчетвером всегда веселей, — поддержал его второй.
   — Непременно, — пообещала я, добрым пинком заталкивая Иванову в номер.
   Она покатилась по ковру, но с удивительной ловкостью вновь оказалась на ногах и опять ломанулась к двери. Ну просто Ванька-встанька какой-то, а не профессор Иванова. Я даже растерялась, не зная что с ней делать. Никак не ожидала от нее такого настойчивого сопротивления. Пришлось дать ей понять, что я тоже шутить не намерена.
   — Ну хватит, милочка, — переводя дыхание, сказала я, с помощью всех чертей и хорошего мата скручивая ее в бараний рог. — Надеюсь ты уже набегалась, размяла члены. Теперь садись и продолжим.
   — Нечего мне с тобой продолжать, — ответила Иванова, но в кресло села.
   — Значит с тетей Марой мы покончили. Надеюсь доказательства с геранью тебя устраивают и нет нужды приводить новые?
   — Меня ничего не устраивает. Все бред.
   — Значит поехали дальше. А что было дальше? Дальше ты принялась за своего Фиму. Вернувшись с похорон Верочки, ты не легла спать, а вновь побежала к Сергею. Виктор и Катерина в тот день намаялись и спали крепко. Я же крепко сплю всегда. Никто не заметил, что тебя не было всю ночь.
   — Почему же всю ночь? — удивилась Иванова. — В прошлый раз ты отвела мне лишь четыре часа.
   — В прошлый раз у тебя было запланировано одно убийство, а в этот — два.
   — Ого! И кто же второй?
   — Не придуривайся, я уже говорила: Власова. Ты украла тетрадь, которую она мне дала. В той тетради профессор Иванова фигурировала в очень неприглядном виде. К тому же моя дружба с Власовой не входила в твои планы. Ты знала: с ее помощью я рано или поздно найду тот дом, поскольку он принадлежит ее мужу. Позвонила Власовой и договорилась о встрече. Она была пьяна и с радостью согласилась тебя принять. Ты была ее последняя радость, — здоровое сердце Власовой остановилось.
   — Откуда ты знаешь какое у Власовой было сердце? — с ехидной улыбочкой поинтересовалась Иванова. — По-моему, у нее его совсем не было.
   — Да? А что же тогда, по-твоему, гнало по ее жилам виски? Не волнуйся, мотор Власовой был в превосходном состоянии. Она, конечно, косила под аристократку, но это не мешало ей пить, как сапожнику. Пусть сапожники простят меня, если смогут. Остановив этот мотор, ты отправилась к Моргуну. Моргун традиционно поругался с женой и ждал тебя в квартире покойной дочери. Он был убит горем и жаждал утешения, которое ты обещала присовокупить к пылкому прощанию. Так что время, оставшееся якобы до отъезда в Москву, ты провела плодотворно.
   Иванова заржала. Я внимательно наблюдала за тем, как она это делала. Достаточно искренне, должна сказать.
   — Это уже никуда не годится, — сообщила она, не прекращая своего ржания. — Раньше ты хоть доказательства приводила, а теперь прямо на ходу сочиняешь. Сплошной бред. Захотелось — придумала мою встречу с Власовой. Почему с Власовой? Почему не с Клинтоном? С ним сейчас все встречаются. В овальном зале. Почему бы и мне не встретиться? Впрочем, я согласна и на Власову, если есть доказательства. У тебя есть доказательства?
   — Ах, тебе доказательства нужны, — обрадовалась я. — Изволь. Доказательства мне ты поставляешь сама. Вернемся в ту ночь, когда я задумала поставить эксперимент с геранями. Ты сказала фразу, которую я могу повторить слово в слово: “У Верочки и Власовой был полный комплект цветов.”
   — Я сказала так?
   — Да.
   — Ну и что?
   — А то, что не могла ты знать какой комплект был у Власовой, если, конечно, исключить твое появление в ее квартире. Ты сама этой фразой не даешь мне это исключить. Ты проболталась.
   Иванова разозлилась.
   — Ничего не проболталась. Цепляешься черти за что. Сама прожужжала все уши геранями, а теперь придираешься.
   — В том-то и дело, что нет. О геранях Власовой я тебе не говорила, и уж тем более о том, какого они цвета. Не говорила по той простой причине, что не помнила этого сама.
   Иванова вновь полезла в карман за “Кентом”.
   — Ты больна, — сказала она, закуривая. — Тебе надо лечиться электрошоком.
   — Он ничто в сравнении с тобой, — ответила я.
   — Я никого не убивала, тем более Фиму. Просто удивительно, как тебе это в голову пришло.
   — А мне бы и не пришло, если бы не герани.
   — Да что ты привязалась ко мне со своими геранями. Только о них и слышу. Герани-то здесь при чем?
   — Они просто разоблачили тебя, вот и все. Если бы не герани, я бы никогда не узнала, что ты толкнула под самосвал бедного Павла. Он прятался. Жизнь его была неспокойна. Ты никак не могла добраться до него, и поэтому не избежала соблазна, когда представилась удачная возможность от него избавиться.
   Иванова порадовала меня своей реакцией. Побледнела и тут же покраснела. Она не зря нервничала. Павел был ее самым слабым местом, поскольку преступление происходило в центре города, и могло отыскаться немало свидетелей.
   — Да что ты мелешь, заполошная? — возмутилась она. — Какого Павла? Ты забыла? Я в это время ругалась с очередью.
   — Позже, несколько позже. С очередью ты ругалась позже, после того, как толкнула его под колеса.
   — Да я и в глаза не видела его!
   — Но зато хорошо знаешь какого цвета герани были в его руке.
   — Если знаю, то от тебя.
   — Нет, я-то уж точно об этом забыла или сделала вид, что забыла, сказав, что у Павла была розовая. “Павел нанюхался розовых цветов”, — сказала я, а ты меня поправила: “Павлу ты дала красный и белый, но он попал под самосвал.“ Кстати, как ты узнала, что он попал под самосвал?
   — От Виктора, естественно. От него же узнала и о цвете гераней.
   — Видимо, он же сказал тебе и то, что Павел нес их в одной руке.
   — Вот уж этого я тебе не говорила! — возмутилась Иванова.
   — Говорила. В ту ночь ты многое говорила. Это была ночь откровений.
   — Хорошо, что же я говорила?
   — “И даже у Павла, угодившего под самосвал, в руке были две герани,” — говорила ты, хотя перед этим я сообщила, что герани у него были в руках. Понятно? Я сказала “в руках”, ты сказала “в руке”. Ты очень конкретный человек и не могла случайно оговориться. Что помнила, то и говорила.
   — А как говорил Виктор?
   — Виктор не так конкретен. Он с маниакальным упорством называл самосвал грузовиком, сколько я его об этом не спрашивала, хотя Павел действительно погиб под самосвалом. Однако Виктор все время говорил обще: грузовик и все, и ни разу не уточнил какой именно. Поэтому твои ссылки на Виктора напрасны. Катерина же понятия не имеет что такое самосвал в частности и грузовик в общем. Что касается цвета гераней тут уж и вовсе вышел у тебя прокол. И Виктор, и Катерина знать цвета гераней не могли. Они вообще не подозревали, что Павел нес герани. Сказать почему?
   — Почему? — нехотя поинтересовалась Иванова.
   — Да потому, что герани погибли под колесами самосвала. Я была на месте происшествия и узнала: герани погибли под колесами самосвала. Трудно было определить вообще, что они когда-то были, не то чтобы узнать их цвет.
   Иванова задумалась. Задумалась серьезно, выдавая себя сразу всеми признаками. Она теребила мочку уха, мяла пачку из-под “Кента” и злобно пыхала сигаретой, выпуская клубы дыма, которыми мог бы гордиться даже Везувий.
   — Думаешь, мне не отвертеться? — с похвальной откровенностью спросила она.
   — Думаю нет, если ты, конечно, не Штирлиц.
   Она усмехнулась.
   — А вот я так не думаю. У тебя, кроме твоих слов и гераней, против меня ничего нет. Это доказательно лишь в приватной беседе, но ты же понимаешь, что там, где надо, я буду все отрицать.
   — Да, ты будешь отрицать, но есть Сергей. Он возил тебя к Верочке, к Власовой и к Моргуну. Все это происходило ночью за несколько минут до их гибели… … Что ты ржешь?
   Иванова перебила меня таким громким смехом, что я опешила и даже немного струхнула. “Уж не поехала ли у нее крыша?” — подумала я. Но тут же выяснилось, что крыша у нее не поехала, зато не ясно как обстоят дела с моей.
   — А ты уверена, что Сергей жив? — спросила она, после чего я поняла: и моя жизнь не в слишком большой безопасности.
   — Ты что и его успела угрохать? — переполняясь ужасом прошептала я.
   “А не дура ли я, так открыто выдвигая ей все свои аргументы? Она сидит тут, спокойненько выпытывает, слушает и узнает, что в общем-то я безвредна. Нет у меня против нее ничего. Ничего, что могло бы плохо отразиться на ее жизни после моей смерти. А раз я безвредна, значит можно убить и меня. Я, конечно, сильней, но на ее стороне дерзость и решительность. И потом, кто знает как она это проделывает. Выстрелит сейчас в меня каким-нибудь укольчиком, и остановка сердца обеспечена. А на что я гожая после остановки сердца? Надо блефовать.”
   — Зря смеешься, Иванова, смерть Сергея тебя не спасет. Ты знаешь где я провела эту ночь?
   — Понятия не имею, — ответила она, изображая безразличие, но от меня не скрылась тревога, мелькнувшая в ее глазах.
   — Эту ночь я посвятила исследованию подвалов Мазика.
   — Какого Мазика?
   — Да мужа Власовой. У его брата Владимира ты не так давно подписывала документы. Кстати что было в них не скажешь?
   — Не твое собачье дело, — огрызнулась Иванова, но вид приобрела неважный.
   — И ладно, не мое так не мое, да дело и не в этом. Дело в том, что дом, где ты подписывала документы, очень странный. Там творится страшное. Там убивают людей, пропускают их через мясорубку, а одежду и волосы сжигают в печи. И ко всему этому ты имеешь самое прямое отношение.
   Что сделалось с моей Ивановой. Такой я не видела ее никогда. Она не просто пришла в ужас. К ужасу добавились бешенство, боль и обида. Все это причудливо переплелось и отобразилось на ее лице. Мне даже показалось, что Ивановой уже не до меня, но тут же стало ясно: я ошиблась.
   — В том доме у меня была деловая встреча с человеком, который понятия не имеет о твоих подвалах, — закричала она.
   — Успокойся, я тебе верю. Владимир действительно не подозревает об их существовании, но речь-то идет о тебе. Ты прекрасно знаешь что происходит в том доме, знаешь какие страшные творятся там дела.
   — Почему ты решила, что я знаю?
   — Потому что иначе трудно подумать. Ты солгала мне, и не было никакой попутки.
   — О чем ты? — удивилась Иванова.
   — О той ночи, когда я напилась. Пьяная я позвонила тебе. Просто так позвонила, приспичило пообщаться. Ты переполошилась, захотела знать где я нахожусь. Когда услышала о доме, тут же решила меня забрать, пока я не проспалась и не вывела вас всех на чистую воду. В ту ночь я просто помешана была на чистой воде. Видимо и тебе сообщила о своем решительном настроении. Ты запаниковала и отправилась к Сергею. Он привез тебя на дачу Власовой, и сам разговаривал с Владимиром. Ты боялась быть узнанной, пряталась в машине Сергея и не выходила из нее все то время, пока он с Владимиром транспортировали меня в “Хонду”. Ужас! В каком свете ты выставила меня! Впрочем, спасибо, что не собрала весь Ростов.
   — Это единственная твоя претензия? — грустно усмехнулась Иванова.
   — Не глумись! Ты знаешь как серьезно я отношусь к своей репутации.
   — Хорошо, за это прошу прощения. В таких случаях больше не буду прибегать к услугам твоих читателей. Обойдусь другими силами. Продолжай.
   — А что там продолжать? Видимо из моего пьяного бреда ты поняла, что я толком не знаю где нахожусь. Было бы странно, если бы я (в том веселом состоянии) проявила скрытность и не рассказала о своем путешествии с тросом. Этот трос я не забуду до смерти и всегда буду охотно о нем говорить. Выяснив, что дороги к дому я по-прежнему не смогу найти, ты воспряла духом и помчалась меня забирать и сделала все, чтобы я не узнала адреса того дома. Владимира в ту ночь ты не видела, встречи у кафе “Загородное” не было. Ты врала, чтобы скрыть правду. В этом случае возникает вопрос: зачем тебе понадобилось скрывать от меня этот дом? Ответ: ты участник событий и боялась моего длинного носа.
   Иванова рассмеялась. Кто бы знал как меня бесит ее ржание! Все что угодно, только не это!
   — Иванова, опять ржешь? Тебе плакать надо.
   — А по-моему плакать надо тебе. Считаешь себя очень умной?
   — Считаю и не без оснований, — горделиво подтвердила я.
   — Впрочем, зря на тебя напустилась, — снисходительно продолжила Иванова. — Глупость никогда не знает, что она глупость.
   — Прекрати глумиться, а лучше чистосердечно признай мою правоту.
   — Признаю, если ответишь на один вопрос. Ответишь?
   — Отвечу, если это в моих силах.
   — Очень жаль, что их немного. Так вот вопрос: если я тетю Мару, Павла и Власову убила из-за тебя, что же помешало мне расправиться с тобой? Одного человека убить всегда легче. Где причина, которая заставила меня устраивать себе такие сложности, городить кучу трупов, рисковать? Всего лишь надо было убить тебя, с твоим длинным носом.
   Я опешила. Она права. Почему она не убила меня? Сразу же, еще до смерти Верочки.
   — На этот вопрос я ответить не могу, — честно призналась я, со мной иногда бывает такое.
   — Тогда и не будет от меня чистосердечных признаний. Прощай, спешу на поезд.
   Иванова покинула кресло и направилась к двери.
   — Сейчас же звоню в милицию. Пусть они займутся тем домом, а заодно и тобой, — от отчаяния крикнула я ей вслед.
   Иванова остановилась и прошипела:
   — Ты не выйдешь отсюда, ясно?
   — Это мы еще посмотрим, кто отсюда не выйдет, — возразила я, храбро набрасываясь на нее.
   Мы не на шутку сцепились, и были обе полны решимости, но в это время раздался стук в дверь.
   — Кто это? — шепотом спросила я, не отпуская волос Ивановой.
   — Не знаю, — шепотом ответила она, не убирая рук с моей шевелюры.
   Стук повторился.
   — Молчи, а то плохо будет, — пригрозила я.
   — Входите, открыто, — громогласно гаркнула Иванова.
   Дверь открылась…
   Дверь открылась и на пороге показался… Сюрдик. Уж никак я не ожидала увидеть его, да еще в такой неподходящий момент. Пришлось оставить в покое перья Ивановой, что я и сделала с большой неохотой. Она тоже размотала со своей руки мой хвост и напустила на лицо улыбочку.
   — Людмила Петровна, что здесь происходит? — вместо приветствия спросил ошарашенный Сюрдик.
   — Серафим, хватай ее, она все знает, — гаркнула Иванова, и этот амбал Сюрдик тут же меня схватил.
   И потащил в другую комнату, бросил на кровать. Яростно сопротивляясь, я кусала все, что попадало в зубы: в основном это была волосатая рука Сюрдика. Я сгрызла бы эту противную руку до кости, но времени было слишком мало. Иванова со шприцем в руках выросла надо мной и пробасила:
   — Держи ее…
   Он держал, а я начала проваливаться в мягкую мглу. “Сейчас остановится сердце,” — подумала я и с этой последней мыслью отключилась.
 
   Глава 30
 
   Очнулась я в своей квартире. В спальной. Лежала в кровати, и на мне была розовая китайская ночная рубашка с красивой ручной вышивкой. Рядом сидела Иванова. Она заботливо щупала мой пульс и с состраданием заглядывала мне в глаза. Я хотела встать, но ноги не слушались, а из головы не шла моя ночная рубашка, нежно розовая с очень дорогой вышивкой. Птицы там всякие, растения и цветы. Маки. Много маков. И все на розовом поле. Обожаю розовый цвет. Моя любимая рубашка. Она же пропала. Полгода назад, а теперь я в ней лежу. Как это может быть?
   Рубашка потрясла меня больше всего остального. Полгода я искала ее, перерыла всю квартиру и даже грешила на Нелли, которая помешалась на китайской культуре и давно положила глаз на мою рубашку. Сколько бессонных ночей из-за этой пропажи, и вот, пожалуйста, рубашка опять со мной, и я в ней лежу. Не чудо ли это?
   — Где ты ее откопала? — спросила я Иванову, глазами показывая на рубашку.
   — Откопала? — изумилась она.
   — Да нашла где ее? — рассердилась я такой бестолковости.
   — Ты о чем?
   — О рубашке! О своей рубашке! Китайской! Что сейчас на мне! Где ты ее нашла?
   — Под твоей подушкой.
   Меня это впечатлило.
   — Ну надо же! Под подушкой! Вот так живешь и не знаешь, что надо чаще заглядывать под подушку.
   В лице Ивановой появилась крайняя озабоченность. Она пощупала мой лоб и принялась часто щелкать пальцами перед моим носом, словно неумело исполняя фанданго.
   “А крыша-то у нее подъезжает,” — не без жалости подумала я и тут же услышала заключение.
   — Что-то не в порядке с твоей головой, — сказала Иванова, не прекращая щелкать пальцами.
   — Такого же мнения и я о твоей.
   — Как чувствуешь себя? — спросила она, не обращая на мои слова никакого внимания.
   Я поразилась ее наглости и возмутилась:
   — Ты еще спрашиваешь? Хотела меня убить, а теперь спрашиваешь о самочувствии?
   — Хотела бы, убила бы, но ты жива.
   — Думаю, это временно. Где кофе?
   Иванова перестала щелкать и протянула чашку-термос, полную горячего, дымящегося паром, кофе.
   — Ну? И чем я ее возьму? Где мои руки?
   — Одна под одеялом, вторая вот, — Иванова взяла меня за запястье. — Пульс нормальный, вставай и не выделывайся.
   После ее слов, ко мне вернулась власть над руками. Я схватила чашку и потребовала сигарету.
   — Ты же бросила, — напомнила Иванова.
   — Это было в другой жизни, а теперь я закурю. Где Сюрдик?
   — Ты имеешь ввиду Серафима?
   — Да, где он?
   — Там же, где остальные.
   Я опешила. Признаться, не ожидала такой откровенности.
   — Ты имеешь ввиду Верочку, Власову, Фиму, Павла и тетю Мару с Сергеем?
   Иванова сделала отрицательный жест.
   — Сергей жив.
   — Почему?
   — А по-твоему я маньячка?
   — Тогда ничего не понимаю. Ты все запутала, замучила меня насквозь и дай, наконец, пожрать. Жрать хочу, как сто лет не ела.
   — Меньше, — успокоила Иванова. — Всего три дня.
   — Полагаешь — это мало?
   — Полагаю, это не вредно для твоей фигуры.
   — Ага! Хочешь заморить голодом! — обрадовалась я. — А у меня голова пухнет, почему я еще жива? Теперь все ясно: ты решила сделать для меня исключение и уморить голодом?
   — Нет, я совсем не собираюсь тебя морить. И более того, скажу: ты мне дорога как память.
   — Память о чем?
   — О бесцельно прожитой юности. Нечто вроде любимой фотографии.
   — Так пойди и принеси еды, если я тебе дорога, потому что я не фотография, но, благодаря тебе, уже близка к ней. Только глянь какая я стала плоская, особенно живот. В моем возрасте это неприлично.
   — Хорошо, принесу, — согласилась Иванова и вышла из комнаты.
   Едва за ней закрылась дверь, я, ни минуты не раздумывая, поползла на другой конец кровати, поближе к тумбочке где стоял телефон. Несмотря на заверения Ивановой, тело мое лишь условно можно было назвать живым. Оно было ватным, жидким и бессильным. Я ползла, ругая себя за то, что не догадалась в свое время купить поуже кровать. Как это сейчас было бы кстати. Страсть к объемам когда-нибудь погубит меня.
   Когда же я доползла до желанной тумбочки, и моя вялая рука легла на телефонную трубку, открылась дверь, и вошла Иванова с подносом.
   — Что за глупости? — рявкнула она. — Угомонишься ты или нет? Нет, рано я тебя разбудила.
   — Зря ругаешься. Я хотела позвонить Нелли и извиниться за китайскую рубашку. Еще надо позвонить Марусе, узнать вернулся ли к ней любовник.
   — Ее любовник прямо весь ушел. — Кто знает Марусю, тот поймет почему Иванова так сказала.
   Сообщение ее меня нешуточно поразилась.
   — Неужели? Весь ушел? Это точно? Он что, забрал все свои чемоданы?
   — Забрал, и не только свои, но сейчас тебе это зачем? Или ты хотела звонить в милицию? Подумала бы лучше о своем здоровье.
   Если честно, я сама не знала чего хотела, а здоровье мое всегда было в руках Ивановой, теперь же особенно.
   — Людмила, ты же в курсе, человек больше всего боится неизвестности, а ты меня держишь в ней уже несколько минут. Так я никогда не поправлюсь.
   Она вздохнула, закатывая глаза и давая понять, что я замучила ее, будто кто-то тут ей навязывается. Я, вообще-то, лежу в собственной спальне, и идти мне совершенно некуда, разве что сделать пробежку по подругам, которых не видела десять дней. Так значит от Маруси ушел любовник. Весь. Значит я была права. Ох, как я ей теперь скажу! Как напомню этой дурочке что я была права! Никогда меня не слушает, ну да теперь, когда я оказалась права, будет умней и, надеюсь, станет прислушиваться к моим советам. А-аа! Боже! Ужас! А вдруг он вернется? На этих любовников никогда нельзя положиться. Бегают туда-сюда. Вот возьмет и вернется, а эта дурочка Маруся примет его с распростертыми объятиями и будет счастлива, что же я тогда ей скажу? Тогда, выходит, я уже не права?
   От мысли этой меня бросило в пот.
   — Чего ты боишься? — тем временем вопрошала меня Иванова, о которой (к своему стыду) за Марусей я совсем забыла. — Скажи мне, чего ты боишься? — говорила она, словно печатая слова.
   — Как чего? — изумилась я, когда, по-моему, здесь и так все ясно. — Конечно же того, что к Марусе вернется любовник. Во-первых, это никуда не годится, начнет пить Марусе кровь, будто без него это делать некому, когда у Маруси столько подруг. А во-вторых, я окажусь неправа, а это вредно для Маруси.
   От таких понятных и логичных объяснений Иванова почему-то пришла в ужас.
   — Боже! — завопила она, складывая руки на груди и скорбно качая головой. — Боже!!! Боже мой, боже!!! Какая каша у тебя в голове! Как же ты живешь на свете с месивом вместо мозгов?
   — Неплохо живу, сама знаешь, — ответила я и тут же возмутилась: — А вот как ты живешь? На тебя, Иванова, никогда не угодишь. Все нормально, нормально, а потом, вдруг, как закричишь ни с того ни с сего, да еще попрекать мозгами начинаешь. Считаешь себя самой умной, гордишься своим высоким выпуклым лбом?
   — Горжусь.
   — А не знаешь почему он выпуклый. Сказать тебе? Хочешь? Хочешь скажу?
   — Ну скажи, — снисходительно разрешила Иванова. — Скажи, раз тебе так нетерпится.
   — У тебя просто бомбаж мозгов. Обычный бомбаж, вот лоб и вздулся. Он вспучился, от бомбажа, тебе понятно? Тут плакать надо, а не радоваться. И не говори мне, не говори мне, что у меня бомбажа не будет никогда, потому что нет мозгов. Я наперед всегда знаю что ты хочешь сказать. Будет и у меня когда-нибудь бомбаж, если не прекращу с тобой водиться.
   Иванова не рассердилась и не закричала. Она рассмеялась. Просто рассмеялась и сказала:
   — Зря бунтуешь, я всего лишь спросила чего ты боишься?
   — А разве я не ответила? Так тебе не нравится мой ответ.
   — Но до этого речь шла совсем о другом. Ты говорила про неизвестность и утверждала, что больше всего человек боится именно ее.
   — Ах, так ты этот вопрос задавала? Час от часу с тобой не легче!
   Как тут оставаться спокойной? Особенно если учесть, что вопрос задает убийца шестерых человек, и ты находишься с этой убийцей один на один в очень беспомощном состоянии.
   — Как тебе сказать, Иванова, — тоскливо зевая ответствовала я. — Если не учитывать возвращение любовника Маруси, то на первый взгляд, конечно, мне бояться нечего, но присмотревшись хорошенько, можно заметить, что мир полон опасностей. Вот к примеру укусит меня какой-нибудь клоп и приключится чума. Или люстра. Висит она как-то косо и, главное, у меня над головой. Может оборваться в любой момент. Говорила же мерзавцу мужу…
   — Которому? — ехидно поинтересовалась Иванова.
   — Четвертому, — удовлетворила ее любопытство я. — Говорила ему: “Закрепи люстру, негодяй. Висит на волоске от твоей смерти.” И что делает он? Предлагает поменяться местами. Теперь эта люстра висит над моей головой. А ей и так немало досталось. А ты, Иванова, спрашиваешь, задаешь неуместные вопросы, когда жизнь так сложна и непредсказуема.
   Иванова покачала головой.
   — Паясничаешь?
   — Паясничаю, — с присущей мне самокритичностью призналась я.
   — Фиглярствуешь?
   — Фиглярствую.
   — Да?
   — Да.
   — А у самой полные штаны от страха?
   — Поясничаю и фиглярствую, да, а что прикажешь с такими штанами делать? Ты же садистка, Иванова, тебе же доставляет удовольствие издеваться над беспомощными людьми.
   Иванова усмехнулась.
   — Вот за что люблю тебя, заразу, так за твой паганый язык. Всегда знаешь как укусить побольней. Смотрю и учусь, словно мне это может пригодиться.
   Мое плохое состояние не располагало к бесполезным разговоров. Хотелось правды.
   — Иванова, — сказала я, отдавая себе отчет, что сейчас буду врать. — Раз уж ты не убила меня и призналась в своих грехах, так уж расскажи что тебя на эти грехи толкнуло. Я прощу тебя и дело с концом. Живи дальше, только не показывайся мне на глаза.