Не без участия «свидетеля М.» как одного из основных авторов и всех других доказательств моей «виновности» предпринимались попытки распространить слухи о моем запойном алкоголизме и этим объяснить отсутствие в доме ценностей и денежных накоплений. Мол, пропил все, а жена успела спрятать лишь малую толику в сумме чуть больше пяти тысяч долларов
    [41]. Но и эта попытка провалилась ввиду ее абсурдности.
 
   Вызванный в суд 10 апреля переводчик корейского языка запросил два месяца на перевод около 50 страниц, и Коваль удовлетворила его просьбу, хотя до этого посоветовалась со мной, сколько времени может занять перевод («Я вас, Валентин Иванович, спрашиваю не как подсудимого, а как специалиста»). А когда я сказал, что около двух-трех недель, поморщилась: «Долго!»
   Она отложила суд до 13 июня, но больше без объяснения причин в моем деле не участвовала, несмотря на собственное заявление, что «основная работа по делу проведена». Судебное следствие было практически закончено: свидетели допрошены, материалы дела, за исключением нового перевода, изучены. В итоге ее перевели на рассмотрение кассационных жалоб, что считается менее квалифицированной работой, нежели рассмотрение дел, а значит, понижением по службе.
   Я до сих пор не могу понять, что имела в виду одна из заседателей, когда в тот день сказала моим адвокатам:
   – Все бы ничего, что суд откладывается столь надолго, но жалко, что Валентину Ивановичу придется лишних два месяца пробыть в тюрьме.
 

Суд под председательством судьи В. Н. Медведева

 
   Напрасно я ждал 13 июня, стараясь толковать слова заседателя в свою пользу. В этот день суд не возобновился. Он начался 10 июля уже под председательством судьи В. Н. Медведева, который объяснил замену состава суда устным указанием руководства в связи с занятостью.Коваль в другом процессе.
   Этот суд, длившийся всего один день, запомнился мне своей абсурдностью. Вряд ли кто-нибудь может сказать, зачем он понадобился и какую цель преследовал. Он также запомнился манерой поведения Медведева, который говорил исключительно на повышенных тонах, воспринимая ходатайства защиты, в том числе об отводе суда, как личное оскорбление. В конечном итоге он, изображая негодование, заявил, что раскусил тактику адвокатов, которые, дескать, своими ходатайствами просто хотят затянуть процесс, и отложил заседание на неопределенное время. Как выяснилось, примерно через неделю он ушел в очередной отпуск.
   Можно предполагать, что, просмотрев дело или поговорив с предыдущими судьями, Медведев счел за лучшее отстраниться от него, дабы не навлечь на себя неприятностей. Но, с другой стороны, это по закону можно было сделать и сразу после получения дела, не разыгрывая комедию с однодневным судебным процессом и негодованием по поводу мнимого затягивания рассмотрения дела адвокатами.
 
Суд под председательством судьи М. А. Комаровой
 
   20 июля началось рассмотрение дела полностью обновленным составом суда под председательством судьи М. А. Комаровой. 31 июля один из заседателей был заменен, и рассмотрение дела вновь началось с подготовительной стадии.
   Никто не знал, последний ли это процесс, но причины бесконечной судейской чехарды сомнений ни у кого не вызывали: подбирался такой состав суда, который вынесет нужное решение. Как показывало рассмотрение дела после вынесения определения Верховным судом, ничего нового, могущего хоть в малейшей степени свидетельствовать о моей виновности, в нем не появилось и появиться не могло. Выявились лишь дополнительные факты, говорящие об обратном. Примечательно, что прокурор так и не смог выйти за пределы бездоказательного повторения огульных обвинений, содержащихся в обвинительном заключении, даже несмотря на активное содействие ему со стороны свидетелей-сотрудников ФСБ, которые, как оказалось, удивительно хорошо знакомы и с кассационными жалобами, и с другими материалами дела, поскольку постоянно подправляли свои же собственные показания, которые использовались защитой для опровержения обвинения.
   Доводы защиты и мои собственные в пользу доказательства моей невиновности и надуманности обвинения остались не опровергнутыми.
   В таких условиях было понятно, что все делается для того, чтобы и второй приговор был обвинительным. Именно с изложения этого я и начал выступление в суде. Для подтверждения этой мысли и для того, чтобы Мосгорсуд понимал, что его маневры прозрачны, я процитировал распечатанные из Интернета материалы программы НТВ от 20 июня, посвященной судебной реформе и никак не связанной с моим делом. В ней выступили судья Зюзинского районного суда Москвы Владимир Михалюк и адвокат Павел Астахов, которые, сами не зная того, один к одному описали творимое Мосгорсудом с моим делом.
   «Михалюк, – цитировал я телевизионный сюжет, – начинал свою карьеру простым постовым милиционером. Затем работал в центральном аппарате Министерства внутренних дел, был в плену в Карабахе, но нигде, по его словам, не видел такого беззакония, как в стенах суда. Он говорит, что „быть объективным судьей невозможно – уволят“».
   «Судьей считается тот, кто рассмотрел наибольшее количество дел с большим назначением сроков лишения свободы, – говорит он. – Плохим считается тот, кто выносит оправдательные приговоры, которые у нас практически не проходят. Их отменят по любому поводу».
   В обязанности судей-председателей входит решение организационных вопросов. Никакими высшими полномочиями они не наделены, однако некоторые из них чувствуют себя удельными князьками, которые вершат правосудие по-своему. «В 1997 году меня пригласила к себе председатель суда и задает вопрос: „Почему вы по этому делу дали два года, а не шесть лет? – рассказывает Михалюк. – На что я ответил: „По этому делу санкция до трех лет… И вообще, почитайте Конституцию“. На что мне председатель, зло махнув рукой, отвечает: „Я Конституцию не читала и читать не собираюсь“».
   Судей, которые работают так, как указывает председатель, Михалюк называет «карманными». Он говорит, что им зачастую приходится доводить дела, в исходе которых кто-то заинтересован. По его словам, «бывает полный беспредел, когда у судьи из производства изымается дело, и передается нужному судье. Он выносит нужное решение, обвинительный приговор, необходимый срок. Не важно даже, какой приговор – нужный приговор, нужное решение. И в результате за это он получает потом четырехкомнатную квартиру».
   Астахов согласился с Михалюком, сказав: «Зачастую мы сталкиваемся с тем, что председатель суда начинает жонглировать делами, передавая их от одного судьи к другому судье. Тем более если есть судьи, которые вынесут прогнозируемое решение, угодное определенному кругу лиц, то зачастую мы сталкиваемся и с тем, что этому судье председатель расписывает конкретное дело».
   Как и предсказывали адвокаты, никакого впечатления мои слова на Комарову не произвели. Она, очевидно, все это прекрасно знала и без меня, и без Михалюка. После стольких проволочек в ее задачу входило как можно быстрее закончить рассмотрение дела и дать нужный результат. Это был блиц-процесс, который длился две недели и состоял всего из девяти заседаний. В других процессах заседаний было втрое больше. Необходимо также учитывать, что к этому процессу количество подлежащих изучению томов в деле увеличилось вдвое – с 10 до 20.
   Кстати, судья Мосгорсуда Ольга Кудешкина подтвердила существование в этом суде практики замены председателем непослушных ей судей. В интервью радиостанции «Эхо Москвы» она рассказала о том, что ее отстранили от дела следователя Зайцева, который занимался злоупотреблениями в мебельных центрах «Три кита» и «Гранд». По словам Кудешкиной, председатель Мосгорсуда Егорова неоднократно требовала от нее вынести обвинительный приговор, а также убрать строптивых народных заседателей. Она отказалась, и вскоре ее от дела отстранили
    [42].
 
   Комарова, как правило, даже не уходила в совещательную комнату, чтобы в письменном виде отказать в удовлетворении ходатайств, разрешая их «на месте» после кивка заседателей. У нее не нашел понимания даже такой сугубо гуманитарный вопрос, как разрешение на допуск ко мне в изолятор для медицинского осмотра независимых врачей из организаций «Врачи мира» и «Врачи без границ», о чем хлопотали не только я и моя защита, но и депутаты Государственной думы, представители общественных организаций. А это было более чем актуально, поскольку здоровье мое продолжало ухудшаться. По ее ничем не подтвержденному мнению, уровень медицинского обслуживания в «Лефортово» был достаточным
   После ходатайств об осмотре независимыми врачами меня, правда, перед каждым выездом из изолятора в суд стали водить в медчасть. На вопрос врача: «Как вы себя чувствуете?» – я регулярно отвечал: «Плохо», – и излагал жалобы на здоровье. При этом я всегда вспоминал Поупа: мне мерили давление, на которое я меньше всего тогда жаловался, и писали в справке, что «по состоянию здоровья может участвовать в судебном заседании». Причем зачастую эту процедуру проводил тюремный психиатр.
   Чтобы побыстрее завершить процесс, судья отказалась от допроса почти половины свидетелей, выступавших на предыдущих процессах, в том числе и тех, которые были внесены в обвинительное заключение и допрос которых обязателен. Их, мол, нет дома и местопребывание неизвестно. В «бомжах», таким образом, оказался, например, член коллегии МИД, директор департамента Леонид Моисеев. Излишне говорить, что «свидетель М.» был выслушан судьей с большим вниманием.
   Документы дела Комарова не зачитывала вслух, как положено, и тем более их не изучала, а просто листала папки, что-то бормоча себе под нос. Свидетельством этого является фальсифицированный ею протокол судебного заседания, который она потом составила и подписала. Так, например, 3 августа в непрерывном заседании, начавшемся в 10.30 и закончившемся около 17.00, она, согласно протоколу, огласила 33 документа общим объемом в 268 страниц. По некоторым из документов задавались вопросы и давались ответы. Кроме того, были допрошены два свидетеля, краткая запись высказываний которых составила 16 страниц текста. Очевидно, что такой объем работы за один день проделать невозможно. Только оглашение такого объема документов при быстром и непрерывном чтении должно занять не менее десяти часов.
   В другие дни заседаний, если верить протоколу, материалы дела судом изучались примерно с той же скоростью. И уж совсем я был удивлен, когда прочитал, что в таком же темпе судья огласила и документы на корейском языке, срочно подучив, видимо, в свободный вечерок иероглифику.
   На улице было жарко, окна в зале суда были открыты настежь – все уже давно забыли о «возможной утечке информации», о которой якобы пеклись ранее, устанавливая специальную аппаратуру. Уже Юрий Петрович Гервис вынужден был напомнить судье о необходимости поставить в коридоре судебного пристава, чтобы досужие любопытствующие не стояли у дверей и не подслушивали. По свидетельству жены, приезжавшей в суд почти на каждое заседание, в коридоре было слышно каждое слово.
   Уставший за три года работы по моему делу и выведенный из себя поведением Комаровой, откровенно не слушавшей выступления адвокатов и открыто ведшей дело к обвинению, Юрий Петрович позабавил нас тем, что напомнил судье и прокурору о необходимости являться в судебное заседание в предписанной форме, пообещав, что сам придет на следующий день в шортах (закон не устанавливает форму одежды адвокатов). В шортах, конечно, он не пришел, но судья вынуждена была надеть мантию, и вид этой не по годам оплывшей женщины, безнадежно пытающейся бороться с жарой, а также прокурора в форменной рубашке с погонами и в фуражке, постоянно отирающего пот, давал хоть какое-то моральное удовлетворение.
   Прокурор А. В. Титов был в целом несколько активнее, чем его предшественник, хотя в основном тоже молчал. Когда я начал было записывать его выступление в прениях (я регулярно вел записи в ходе заседаний), но после двух-трех фраз понял, что в этом нет необходимости, так как у меня была запись выступления Дубкова, а он лишь повторял уже сказанное ранее и обвинительное заключение. Как будто бы и не было новых судебных заседаний, выступлений свидетелей, доводов защиты. Похоже, что текст выступления был утвержден начальством раз и навсегда. Воинская дисциплина не позволяла «независимому прокурору» отступить от него ни на один шаг. Он попросил осудить меня на 12 лет – на максимальный срок, возможный после отмены первого приговора.
   Уже утром следующего дня после прений сторон и моего последнего слова, 14 августа, в присутствии большого числа снимающих и пишущих журналистов, правозащитников и моих родственников, Комарова огласила приговор, в котором признала меня виновным по статье 275 Уголовного кодекса и назначила наказание с применением статьи 64 УК в виде лишения свободы сроком на четыре года и шесть месяцев с конфискацией имущества. Применение статьи 64 УК, позволяющей в исключительных обстоятельствах назначать наказание ниже низшего предела, она объяснила отсутствием у меня судимости, возрастом, состоянием здоровья, длительностью нахождения в условиях следственного изолятора, исключительно положительными характеристиками с места работы и за весь период нахождения в СИЗО, отсутствием по делу отягчающих обстоятельств.
   Не вызывает сомнений, что приговор был написан не в совещательной комнате, а задолго до того, как его зачитали, и не самой судьей, по крайней мере не только ею. Невозможно себе представить, чтобы, закончив накануне заседание около 15.00, к 11 часам утра следующего дня, за 20 часов, судья, два народных заседателя и секретарь смогли осмыслить все судебное разбирательство, обсудить доводы «за» и «против», сформулировать и оформить результаты своих изысканий на бумаге в виде приговора. Ведь только в последний день выступили три адвоката, прокурор и я с последним словом. И каждое почти часовое выступление было насыщено аргументами, требующими изучения.
   Из 20 часов необходимо вычесть ночное время, поскольку утром члены суда были свежи и бодры. Да и престарелые старушки-заседатели просто не выдержали бы бессонной ночи. Я специально интересовался у конвойных, остаются ли на ночь судьи в совещательных комнатах, и получил отрицательный ответ. В целях безопасности здание суда освобождается на ночь от сотрудников.
   В целом приговор повторял предыдущий. Его отличие от первого заключалось в том, что Комарова опровергла в нем положения и указания Определения Верховного суда от 25 июня 2000 года на первый приговор по моему делу, представив их как доводы защиты, и взяла на себя роль толкователя законов. Вот эта-то часть с опровержением Определения и толкованием закона, судя по всему, и ожидала так долго своего часа. Дать ей право на существование не решились предыдущие три судьи, или она слишком долго готовилась совсем в других кабинетах.
   Можно быть уверенным, что Комарова не только не читает «Независимое военное обозрение», но даже и не знает о его существовании, но при этом она почти дословно цитирует в приговоре фразу из интервью этому изданию профессора Академии ФСБ генерал-лейтенанта в отставке Сергея Дьякова, опубликованного под названием «ФСБ умеет отличать аналитиков от шпионов». Он говорил: «Многолетняя практика расследования нашими следователями уголовных дел по измене и шпионажу показывает, что совершение подобных умышленных преступлений не ситуативно, а является результатом продуманных действий. Если человек, имеющий высшее образование и ученую степень, регулярно получает гонорары за сбор шпионской информации… какие могут быть иллюзии относительно социального смысла таких действий?»
    [43]В приговоре мы читаем: «Совершение Моисеевым противоправных действий носит не ситуативный характер, а является результатом продуманных целенаправленных действий. Наличие у Моисеева высшего образования, ученой степени, регулярное получение гонорара за сбор шпионской информации… свидетельствует о наличии прямого умысла на совершение государственной измены в форме шпионажа». Вряд ли найдется хоть один легковерный, который поверит в простое совпадение мнения и способа его словесного выражения профессора Академии ФСБ с судьей городского суда.
 
   Кстати, поставив свою подпись под этой фразой, судья установила и не предусмотренные законом новые квалифицирующие признаки государственной измены, а именно: наличие у меня высшего образования и ученой степени. Впрочем, она лишь подтвердила то, чем руководствуется ФСБ при отборе в современные «шпионы»: среди них нет людей без высшего образования, а многие имеют даже докторскую степень. Если при социализме ученую степень называли «хлебной карточкой на всю жизнь», то теперь ее вполне можно назвать «путевкой на нары». Действительно, как прозвучало в устах Хрюна Моржова: «Будешь много знать – в зоне состаришься».
   Подтверждает участие Следственного управления ФСБ в вынесении приговора и то, что там есть его оригинал, хотя законным путем приговор никак не мог попасть на Лубянку. Именно копии с оригинала приговора и даже определения Верховного суда Следственное управление прислало в Хорошевский суд во время рассмотрения имущественной жалобы моей жены.
   Как утверждается в приговоре, нормы закона «О государственной тайне» в редакции 1993 и 1997 годов «имеют лишь незначительное терминологическое несоответствие». Напрасно, следовательно, обращалась Генеральная прокуратура к Государственной думе о необходимости переработать закон 1993 года, напрасно Конституционный суд принимал решение, в котором предложил внести необходимые изменения в действующее законодательство по гостайне, напрасно трудились депутаты Госдумы в течение почти двух лет над изменениями и дополнениями к закону, трижды рассматривая их на заседаниях Комитета по безопасности и на парламентских слушаниях, прежде чем вынести на пленарное заседание. Все, чем они занимались – не более чем словесная эквилибристика. Судья Комарова не увидела существенной разницы между законами о гостайне 1993 и 1997 годов. Ну, а что до Основного закона – Конституции, – то она его, видно, тоже не читала. Зачем это ей? У нее другие установки!
   Не увидела она значительной разницы и между статьей 64 («Измена Родине») Уголовного кодекса РСФСР, действовавшего до 1997 года, и статьей 275 («Государственная измена») нового Уголовного кодекса, что, на ее взгляд, оправдывает придание статье 275 обратной силы. Суд признал меня виновным в совершении преступления с 1992 года, хотя ответственность за него могла наступить только с 1997 года. Более того, по мнению судьи, и «санкция статьи осталась прежней», то есть, оказывается, наказание от 10 до 15 лет лишения свободы по статье 64 УК РСФСР это то же самое, что и наказание от 12 до 20 лет лишения свободы по статье 275 УК РФ. Плюс-минус пять лет в тюрьме – это, выходит, несущественно.
   Общение с иностранцами в приговоре, вопреки Определению Верховного суда, все же признано предосудительным, поскольку содержащийся в нем довод о том, что «объективную сторону преступления, предусмотренного статьей 275 УК РФ, составляют указанные в ней действия лишь со сведениями, являющимися государственной тайной», не основан, по мнению Комаровой, на законе. Судебная коллегия Верховного суда, следовательно, не в курсе российского законодательства. Так что «железный занавес», которым был окружен СССР, в России, вроде бы ратующей за открытость, должен быть заменен «заборчиками», ограждающими каждого гражданина, ибо любой ответ на вопрос иностранца может быть истолкован как передача сведений в ущерб внешней безопасности государства. В моем случае, например, ущерб Родине был нанесен передачей южнокорейцам ежегодно официально публикуемого списка дипломатов северокорейского посольства в Москве и согласованной с южнокорейцами программы пребывания Сысуева в Сеуле.
   Как в таких условиях может работать наша дипломатическая служба, сотрудничать ученые – вообще непонятно.
   Перекочевало в приговор из обвинительного заключения выходящее за рамки понимания утверждение о том, что я совершил государственную измену в форме шпионажа в ущерб внешней безопасности государства, «являясь гражданином СССР, а затем РФ». Какой глубокий смысл заложен в эту фразу?
   Нужно ли говорить, что в 1992 году Советского Союза уже не существовало, и я не мог в то время быть его гражданином и не мог нанести ущерб его безопасности? Вероятнее всего другое: кто-то продолжает до сих пор жить по уложениям несуществующего государства и не может с ними расстаться. Ведь сослалась же судья вслед за обвинением на нарушение мной расписки, данной, как и всеми другими, при поступлении на работу в МИД СССР, которая предусматривала обязательство докладывать о контактах с иностранцами «представителям советской власти». При поступлении на работу в МИД России такой расписки, разумеется, уже не требовалось. В судебном заседании я предлагал ей сослаться еще и на Правила поведения советских граждан за рубежом, обязательство соблюдать которые я также регулярно давал в свое время при каждом выезде на работу за границу. Там и того строже: нужно было не только докладывать о каждом своем шаге, но и запрещалось в одиночку появляться на улице.
   Не думаю, что у Комаровой уровень правовых знаний выше, чем у коллегии судей Верховного суда, чтобы она могла опровергнуть их Определение. Да и закон не позволяет этого делать, а требует безусловного выполнения содержащихся в Определении указаний. Абсолютно убежден, что она не пошла бы на это, не будучи твердо уверенной, что ее прикроют, а может быть, и поощрят.
   Комарова, судя по всему, специализируется на делах, расследование по которым ведет ФСБ. Ее подпись стоит под приговорами генералу КГБ Олегу Калугину с заочным обвинением в государственной измене, скульптору Александру Сусликову; обстрелявшему из гранатомета американское посольство в Москве, активистам организации «Новая революционная инициатива», обвиненным во взрыве около приемной ФСБ. А репортаж с процесса, где она председательствует, журналисты называют «Бесчинства судьи Комаровой»
    [44].
 
   Очень сожалею, что не мне первому пришло в голову задать вопрос, увиденный мною в качестве заголовка в одной из газет: «Ваша честь, где ваша совесть?» – но всегда его вспоминаю, когда читаю подписанный ею приговор.
 

Что стоит за сроком наказания?

 
   Может показаться, что отмеренные мне судом четыре с половиной года за столь серьезное преступление – исключительно признание властями шаткости обвинения или некий акт милосердия. Если первый тезис имеет право на существование, поскольку наши суды практически никогда не выносят оправдательных приговоров, особенно арестованным – их в лучшем случае освобождают «за отбытым» в изоляторе, то второе я исключаю полностью. Не для того предпринималось столько усилий осудить, чтобы потом миловать.
   Пресса расценила приговор категорично: «Такого срока, который после многолетних мытарств получил «шпион» Моисеев, – писали на следующий день „Новые Известия“, – статья, по которой он обвинялся, даже не предусматривает: те 12 лет, на которых настаивал вчера государственный обвинитель, являются по ней наказанием минимальным. И это, на наш взгляд, говорит лишь о том, что очередной громкий процесс, инициированный ФСБ вслед за „делами“ Никитина и Пасько, окончился еще большим провалом»
    [45].
 
   По мнению известного российского адвоката, председателя Российского комитета адвокатов в защиту прав человека Юрия Марковича Шмидта, «судейская чехарда в деле Валентина Моисеева – явное свидетельство того, что судьи не хотели идти против совести и закона и уступать нажиму, который на них оказывался. Реальных доказательств, подтверждающих его вину, не было. Все материалы, найденные у него, не содержали государственной тайны, если следовать перечню Федерального закона. И компромиссный приговор, вынесенный в результате беспрецедентного нажима „органов“, – тому свидетельство»
    [46].
 
   В некоторых интервью я тоже называл полученный срок «оправданием по-русски», когда наказывать не за что, а полностью оправдать нельзя. Вместе с тем, думаю, что дело заключается не только и в этом.
   О том, что стоит за таким наказанием и какие в этой связи от меня ожидаются действия, я был поставлен в известность в день оглашения приговора, еще до того, как вернулся в изолятор. Это сделал через пару часов один из моих бывших сокамерников, «случайно» оказавшийся в тот день в одном со мной автозаке, пока я ожидал отправки в «Лефортово» на территории «Матросской тишины».