Страница:
Его интерес был понятен, учитывая метод работы корейцев, когда ответ на волнующий их вопрос настырно выясняется на всех уровнях. К тому же это была пятница, и кто-то официально встретиться с ними сможет только в понедельник, а отчитываться нужно немедленно (для трудоголиков-корейцев выходные – понятие относительное). Уверен, что подобный звонок раздался не только у меня дома.
Посольство не могли не интересовать причины отмены согласованной поездки в Сысуева, тем более что встреча с делегацией была уже внесена в график работы президента. Нужно было в очередной раз оправдываться перед Центром, почему Россия – единственная из значимых для РК стран не оказала должного уважения новому президенту страны, почему она пренебрегает гостеприимством, как это укладывается в политику России на Корейском полуострове, не кроется ли за этим стремление Москвы отдать приоритет Пхеньяну.
Как и ранее Ким Иль Су, я сказал Чо Сон У, что срыв поездки делегации никак не связан с нашей политикой в Корее и объясняется исключительно сложными внутренними проблемами.
Выпив предложенного женой чаю и собираясь уходить, Чо Сон У обратил внимание на лежащие на журнальном столике, возле которого мы сидели, печатные листы под заголовком «Политика России на Корейском полуострове». Заинтересовавшись названием и коротко взглянув на текст, он вспомнил, что накануне в Институте международных экономических и политических исследований проходил очередной российско-корейский симпозиум на эту тему. От своих коллег, присутствовавших на симпозиуме, он слышал, что я выступил с довольно интересным, на их взгляд, докладом, с которым он бы хотел ознакомиться внимательно.
Чо Сон У прекрасно знал этот институт, который раньше назывался Институт экономики мировой социалистической системы, и его сотрудников, занимавшихся в разные годы корейской проблематикой, в первую очередь руководителя Центра азиатских исследований, кореиста с большим стажем Марину Евгеньевну Тригубенко, часто встречался с ней и беседовал в институте и в неформальной обстановке.
Прервав дипломатическую карьеру, начавшуюся сразу после окончания МГИМО в 1969 году, я работал в ИЭМСС в конце 70-х – начале 80-х годов младшим научным сотрудником, защитил там кандидатскую диссертацию по экономике КНДР, а в последние годы работал, уже в ИМЭПИ, старшим научным сотрудником по совместительству, поскольку никогда не оставлял научные исследования и вот-вот должен был защитить докторскую диссертацию. Как раз в тот день, 3 июля, в ИМЭПИ состоялось последнее перед летними отпусками заседание ученого совета, и, чтобы избежать ненужных проволочек в защите, я по договоренности с Мариной Евгеньевной факсом послал ей план своей докторской диссертации, в соответствии с которым меня должны были поставить в очередь на защиту.
Российско-южнокорейские симпозиумы проходили здесь ежегодно начиная с 1989 года, когда в Москве только-только появились первые южнокорейцы, и в них помимо собственно сотрудников института в разные годы участвовали с российской стороны и представители практических организаций, в том числе МИДа – мой предшественник на посту заместителя директора Первого Департамента Азии Валерий Денисов, в разное время бывшие директорами департамента Евгений Афанасьев и Леонид Моисеев.
Именно тезисы моего вчерашнего выступления на симпозиуме, которые я к неудовольствию жены, не успел положить на место, и лежали перед нами. Я с готовностью передал их Чо, попросив после прочтения высказать свое мнение и прокомментировать. Какой же автор откажется дать почитать свою работу, если к ней проявляется интерес? Для того она и пишется, чтобы ее читали. При этом я рекомендовал взять у Тригубенко текст на корейском языке, поскольку еще за неделю до симпозиума все тексты выступлений были переведены на корейский язык квалифицированным переводчиком, но Чо Сон У сказал, что язык оригинала ему интересней.
Показал я Чо и недавно полученные из лаборатории фотографии, сделанные мною пару месяцев назад в Вашингтоне на мемориале американским солдатам, погибшим в Корейской войне. В Вашингтон я летал для бесед по корейским проблемам с заместителем помощника госсекретаря США Чарлзом Картманом и другими специалистами по Северо-Восточной Азии. На этой же пленке был заснят и традиционный выезд сотрудников МИДа с северокорейцами в Подмосковье для сбора папоротника. По моей просьбе на мой аппарат снимки делал сотрудник корейского отдела Андрей Подъелышев. Естественно, на всех фотографиях присутствовал я в окружении коллег. Фотографировали и другие, в том числе корейцы. Обычно мы потом обменивались наиболее удачными снимками.
Эти фотографии привлекли внимание моего собеседника тем, что он в России не первый год, но и не предполагал, что подмосковный папоротник, как и дальневосточный, годен в пищу. Для своих нужд он, как и другие сотрудники посольства, привозил это лакомство национальной кухни из Кореи. Посмеявшись, что северокорейцы гораздо умнее в этом плане и что они гораздо лучше ориентируются в России, он попросил на время несколько фотографий. Видимо, хотел показать своим родным, что не нужно ввозить из Кореи то, что есть в изобилии рядом. Не усматривая в этом ничего предосудительного, я без колебаний дал ему несколько первых попавшихся под руку фотографий.
Распрощавшись, наконец, и пожелав мне хорошего отдыха, Чо Сон У ушел.
Зная, что накануне в Москву приехал в отпуск российский посол в КНДР, мой старый знакомый еще с институтских времен и соавтор, с которым мы написали немало статей и брошюр, Валерий Денисов, я позвонил ему, мы поговорили о том, о сем и договорились встретиться в ближайшие дни.
Все было, как обычно. Рядовой день сотрудника МИДа со множеством встреч, бесед, телефонных разговоров. Можно ли было подумать, что он станет последним в моей мидовской деятельности и рубежным в жизни вообще, что все мои планы – буквально все – рухнут, и жизнь перейдет в совершенно новое измерение?
…Около 11-ти жена ушла в спальню и читала. Я, ожидая возвращения дочери, гулявшей с приятелями, сидел на диване и смотрел по телевизору поздние новости.
Неожиданно раздался звонок в дверь.
Странно, подумал я, у дочери должен быть ключ. И почему не сработал домофон в подъезде?
Никого не увидев в глазок в предквартирном коридоре, я приоткрыл дверь в квартиру и громко спросил сквозь дверь, ведущую к лифтам:
– Кто там?
– Вам телеграмма. Откройте, – ответил визгливый женский голос.
– Если что-то срочное, зачитайте, нет – приходите завтра, – ответил я и захлопнул дверь.
– Кто это был? – спросила из спальни жена.
– Не знаю. Кто-то какую-то телеграмму якобы принес, на ночь глядя. Наверное, Надины приятели балуются, – ответил я и пошел в гостиную к телевизору, недоумевая про себя, кому в действительности понадобилось использовать столь хрестоматийный способ для того, чтобы проникнуть в квартиру, да еще практически ночью. В такое неспокойное время в Москве, когда квартирные нападения и кражи стали обыденными, рассчитывать, что он сработает, может только младенец.
Минут через пятнадцать звонок повторился. Чертыхаясь, я подошел к двери, будучи теперь уже уверенным, что это проделки пацанов. Но на сей раз я увидел в глазок открытую дверь к лифтам и толпу людей в коридоре, впереди которой стояли в бронежилетах и в камуфляже милиционеры с автоматами.
На мой наивный вопрос «кто там?» я получил ответ:
– Милиция. Шумите. На вас жалуются соседи. Откройте.
С милицией у меня никогда конфликтов не было. Я безбоязненно открыл дверь и начал было объяснять, что у соседей не может быть повода для жалоб – в квартире тихо, ничего не протекает. Однако, ничуть не обращая внимания на мои слова, меня стали вдавливать в квартиру, а мои попытки напомнить о неприкосновенности жилища были с усмешкой прерваны милиционером, упершим мне в живот дуло автомата.
Из спальни в чем была выбежала ничего не понимающая, но полная возмущения от ночного вторжения, жена. Ей тоже поначалу начали говорить о жалобах соседей на шум из квартиры.
И только когда все пришедшие, а их было около 15 человек, примерно поровну автоматчиков и людей в штатском, оказались в квартире, мне было сказано, что я подозреваюсь в совершении преступления, в связи с чем у ФСБ имеется ордер на обыск в моей квартире.
Сказать, что это был шок, значит, ничего не сказать. Я был в полной прострации. Какая связь может быть между мной и преступлением, причем здесь ФСБ, о каком обыске может идти речь?
– В каком преступлении я подозреваюсь? – спросил я у высокого молодого человека, который представился мне как следователь Следственного управления ФСБ, старший лейтенант.
– В свое время вам все скажут, – был ответ.
И после предложения добровольно выдать ценности, наркотики, оружие и другие незаконно хранящиеся вещи («Иначе мы перевернем весь дом. Вы, наверное, знаете, как это может быть») и ответа, что такового в доме не имеется и что я не знаю, «как это может быть», обыск начался.
Пришедшие люди за исключением покинувших квартиру автоматчиков растеклись по всем комнатам. Кто и чем занимается ни понять, ни уследить было невозможно. Отовсюду слышался стук дверок открываемых шкафов, шум от выдвигаемых полок и бросаемых на пол книг. Кто-то входил и выходил из квартиры. Кто-то звонил по домашнему телефону и отвечал на телефонные звонки. В общем, квартира зажила своей собственной, но неестественной жизнью, никак не связанной с жизнью хозяев. Жене позволили одеться под присмотром женщины-понятой. Меня в туалет сопровождал конвойный.
При этом весь четырехподъездный шестнадцатиэтажный дом был оцеплен автоматчиками. Не иначе как после длительного изучения меня и моего образа жизни доблестные и бесстрашные чекисты были уверены, что я начну отстреливаться или убегать от них по карнизам и водосточным трубам (ни того, ни другого, кстати, в доме нет) и уж как минимум выбрасывать из окна шпионские принадлежности.
В качестве понятых выступали приехавшие в составе группы средних лет мужчина и женщина. Пригласить для этого кого-нибудь из соседей следователь отказался, сославшись на позднее время. Ему, естественно, нужны были свои «понятые».
Как впоследствии стало известно с их слов, оба они были военнослужащими из одной части, расположенной «в центре Москвы». Наведенные справки о названном ими номере войсковой части показали, что в действительности он принадлежал расформированному в 1996 году полку. Оба говорили о том, что не были знакомы до появления в моей квартире в качестве понятых, неумело разыгрывая удивление: «Надо же, совершенно случайно оказались сослуживцами!»
Особенно старалась в этом отношении женщина-прапорщик, которая каждый раз, выступая в суде, выдвигала разные версии того, как она оказалась понятой. Жила она в противоположном от Строгино районе Москвы. И то она была в гостях у подруги, после чего, будучи беременной, прогуливалась как раз возле подъезда моего дома, где ее и встретила подъехавшая группа. То просто стояла на остановке, собираясь ехать домой. То она была в гостях у «молодого человека» и, возвращаясь домой, шла на остановку трамвая дворами, где к ней и подошли с просьбой стать понятой. В порыве импровизации она даже назвала дом, в котором живет ее молодой человек, кокетливо отказавшись назвать номер квартиры, «дабы его не компрометировать», что было весьма резонно с ее стороны, поскольку охотников встречаться с нею явно не много. На ее беду, правда, дом этот расположен неподалеку от моего, и я его хорошо знаю, поскольку в нем живет моя теща. И уж совершенно точно по улице Исаковского не ходят трамваи, на остановку которого она шла одна, поскольку, видимо, ее «молодой человек» не считал возможным показаться с ней вдвоем даже под покровом темноты. Да и зачем немолодой беременной женщине, в поздний час спешащей в одиночестве домой к мужу, понадобилась трамвайная остановка, когда рядом с домом находится остановка автобусов, идущих к метро? Куда как удобнее!
Она же на суде с криком изобразила из себя обиженную добродетель, напрочь и с возмущением отказавшись от того, что именно она разыгрывала при первой попытке проникнуть в квартиру роль принесшего телеграмму почтальона, хотя мне об этом простодушно сказал следователь в одной из наших бесед: «Знаете, не пришло в голову ничего лучшего».
Что касается мужчины-майора, то он сначала четко объяснил, что его направил в качестве понятого дежурный по части, оторвав от службы и предоставив для этого служебную машину. На последнем суде, сославшись на давность, он просто сказал, что забыл, как оказался понятым. Женщину же вообще не вызывали на последний процесс, дабы, видимо, ее болезненные фантазии не портили нужную картину происходившего во время обыска и не расходились с импровизациями майора.
Все это, разумеется, бросалось в глаза, и не без умысла, по всей вероятности, судья Г. Н. Коваль, пытавшаяся, как представляется, более объективно рассматривать дело, публично попросила пригласить понятых на очередное заседание суда оперативного сотрудника ФСБ, фигурирующего в деле как «свидетель М». «Хорошо», – ответил он, не почувствовав подвоха. Сама же прапорщик на вопрос, кто ее пригласил в суд в этот раз, ответила невпопад: «Кто-то из следователей, ведших дело». «Свидетель М. ее пригласил, – тут же вмешалась судья, – вы же слышали, Валентин Иванович, что я его просила об этом». Ожидая однажды вызова в зал заседания, в холле прапорщик болтала с дежурившим там постоянно сотрудником Управления контрразведывательных операций ФСБ, сомневаясь, успеют ли они сегодня на совещание…
В лучших традициях ведомства обыск продолжался практически всю ночь – часов до пяти утра. Периодически следователь повторял требование «добровольно выдать все незаконно хранимые предметы». На мой недоуменный вопрос, что же все-таки имеется в виду, он саркастически улыбаясь отвечал:
– Сами знаете.
Обнаружив фотоаппарат «Canon», следователь оживился и долго нажимал все имеющиеся на нем кнопки, пока не включил перемотку. Буквально выломав крышку, вытащил кассету с недоснятой пленкой. Аппарат теперь не работает. Столь же «тщательному осмотру» был подвергнут и миниатюрный японский транзисторный приемник, который также был превращен в хлам.
Из моего рабочего стола взяли все рукописи и черновики, а также документы, в том числе и те, которые я предполагал взять в Сеул. Из семейного альбома были извлечены мои фотографии, в первую очередь те, что были сняты во время сбора папоротника с северокорейцами, а также сделанные в мидовских особняках на Спиридоновке и в подмосковном поселке Мещерино: их интерьеры, похоже, никак не соответствовали понятиям оперативников о служебных помещениях российских учреждений. Да к тому же на фотографиях присутствовали корейцы, на столах кое-где виднелись бутылки. Они долго выясняли, где это снято.
Из дочкиной комнаты был взят компьютер, незадолго до этого подаренный ей для учебы в институте, унесены все дискеты. Оба мои паспорта – и внутренний, и дипломатический – были изъяты сразу, равно как и документы на машину, ключи от бокса на автостоянке, ключи от кабинета и сейфа, служебное удостоверение и личная печать.
В прикроватной тумбочке жены в спальне нашли и изъяли деньги, которые она там хранила единой пачкой «на черный день» – около 4,5 тысяч долларов. Здравый смысл и мое экономическое образование подсказывали необходимость держаться подальше от российских банков. Около 150 долларов были изъяты у меня из бумажника и еще 300 долларов стодолларовыми купюрами – из моего кармана. Их я собирался подарить дочери в связи с ее намеченной через день поездкой в Сеул на языковую стажировку.
Деньги в рублях, а их дома было около десяти тысяч – где-то полторы тысячи долларов по тогдашнему курсу – все мои отпускные, оперативников не заинтересовали, и они их не тронули, даже, по-моему, не пересчитали. В их понимании и в понимании суда, как потом выяснилось, найденная валюта хуже, чем шифры и радиостанции, а шпионам платят исключительно долларами. Нормальные люди дома их не имеют, а хранят все только в рублях и только в сбербанке. Забегая вперед, скажу, что, в конце концов следствие все-таки наложило арест на мой счет в банке «СБС-Агро», на который переводилась зарплата и где помимо нее ни единой копейки не было, а суд признал находящиеся на том счету деньги – целых 20 рублей – «нажитыми преступным путем» и конфисковал их. Сию логику вряд ли можно постичь, если, конечно, не заподозрить следствие и судью в том, что они тем самым выразили свое отношение к МИДу России. Впрочем, уровень данного решения соответствует и другим решениям по делу.
Поскольку у оперативников не хватило конвертов для упаковки всего изъятого, они взяли из одного из ящиков шкафа увиденные там ранее конверты различного формата, в том числе и с логотипами южнокорейского и японского посольств. Добротно и аккуратно сделанные, они хранились там женой для всяких бытовых и хозяйственных нужд.
В результате все изъятое разложили по конвертам. Деньги пересчитали и, как они были единой пачкой, тоже положили в отдельный конверт и опечатали.
Одновременно обыск проходил и в моем служебном кабинете в МИДе. Там в качестве одного из понятых выступал «атташе» департамента государственного протокола некий Курочкин. Этот, судя по должности, молодой человек, видимо, тоже «случайно» был встречен другой группой оперативников ФСБ, стоящим ночью около подъезда «высотки» в нетерпеливом ожидании начала следующего дня трудовых свершений.
В кабинете к изъятому прибавилась ксерокопия отрывка на корейском языке из какого-то материала с перечнем советских и российских договоров, соглашений и протоколов с КНДР, лежавшая в ящике стола, из сейфа была извлечена декларация государственного служащего о принадлежащей ему собственности, а также 1100 долларов семейных денег в российском почтовом конверте с маркой, куда они были положены из принципа: «все яйца не хранят в одной корзине», особенно в неспокойное время. Рубли, лежащие в сейфе, кстати, в конверте с логотипом израильского посольства, не привлекли внимания оперативников, а вот полбутылки представительского виски, хоть и не нашли отражения в протоколе обыска и на видеопленке, но исчезли напрочь, что свидетельствует о вполне грамотном проведении обыска.
Никаких секретных документов в кабинете обнаружено не было.
Ничего не добавили и проведенные затем обыски в недостроенном загородном домике, в машине и на автомобильной стоянке – и там не нашлось ничего секретного или какого-нибудь шпионского оборудования.
В квартире следователь составил протокол обыска, занеся в него все изъятое. Все присутствующие его прочитали и расписались. Когда я потянулся за одной из ручек, лежавших на письменном столе, мою руку грубо перехватили несколько кинувшихся ко мне людей, и следователь дал свою. Честно говоря, я понял содержание этого документа, только знакомясь с материалами дела уже после окончания следствия, и в целом нашел его объективным. Тогда же я с трудом что-то понимал и соображал после всего столь неожиданно нахлынувшего и бессонной ночи.
Прежде чем закончить процедуру ознакомления с протоколом, следователь, как бы между прочим, сказал, что мне нужно будет проехать с ним для того, чтобы поговорить. Это предложение я воспринял даже с каким-то воодушевлением. Казалось, вот поговорю с кем-то из руководства, и все станет на свои места, весь этот бред с преступлением, обыском закончится. Ведь в конце концов ничего предосудительного у меня не нашли, да и не могли найти, а уж если кому-то что-то и казалось, то ведь убедились в своей ошибке.
– Куда поедем, и сколько времени это займет? – спросил я.
– Потом узнаете. Вам все скажут в свое время, – последовал ответ.
Накинув куртку и надев кроссовки, я пошел к выходу. Жена, быстрее сообразившая, что происходит, дала мне легкую спортивную сумку с самым необходимым на первое время. У входной двери стояла вернувшаяся домой дочь, плача она спросила:
– А что мне делать? Лететь завтра в Сеул?
– Конечно, – ответил я. – Это все быстро уладится. Это какое-то недоразумение.
Поцеловав ее и жену, я вышел из дома. В сопровождении конвойных, профессионально пристроившихся около меня, спустился на лифте вниз и сел на указанное мне заднее сидение «Волги» между двух сопровождающих. В нос пахнуло резким запахом пота и немытого тела.
Как оказалось, домой я вернулся ровно через четыре с половиной года, а беседа, начатая в тот день, не закончилась для меня и сегодня.
Обыски дома и на работе были проведены с нарушением закона – без санкции прокурора, что и было затем признано заместителем главного военного прокурора В. А. Смирновым. Следователям в связи с этим было строго указано.
Незаконным было и задержание, хотя это и осталось незамеченным ни прокуратурой, ни судом. Никто почему-то не захотел обратить внимания на то, что по документам я числился в «Лефортово» с 6 июля, то есть с того дня, когда была получена санкция на арест, хотя фактически я там оказался 4 июля. На каком основании меня там держали или где я был эти два дня – непонятно.
День первый для Чо Сон У
Ночному вторжению в квартиру и моему аресту предшествовали другие события, связанные с советником посольства Республики Кореи в Москве Чо Сон У.
При выходе в тот день из подъезда моего дома он был задержан и в наручниках доставлен в приемную ФСБ «для объяснений». Приобщенная к делу видеозапись зафиксировала Чо, выходящим из машины возле подъезда приемной и характерно потирающим запястья рук.
Манеру, с которой добивался «объяснений» от корейца беседовавший с ним подполковник ФСБ, как, впрочем, и всю систему дознания в ФСБ, хорошо охарактеризовал один из конвойных, увидевший в зале судебного заседания Мосгорсуда видеопленку с записью их разговора. Комментарии этих в общем-то не слишком грамотных людей, но вследствие своей работы много видевших всякого, что связано со следствием и судом, не раз удивляли меня своей точностью.
– Не хотел бы я там оказаться, – поделился он со своим напарником в моем присутствии.
Представляю, что они там делают с нашими, если так поступают с иностранцами.
При этом в силу своей неискушенности он не обратил внимания на то, что это не просто иностранец, а старший дипломат посольства дружественного нам государства, официально зарегистрированный в МИДе страны пребывания и пользующийся иммунитетом в соответствии с Венской конвенцией о дипломатических сношениях. Простительно, что этого не знал сержант-конвойный, но трудно предположить, что этого не знали те, кто проводил задержание и допрос Чо Сон У.
Угрозы и требования признаться во всем «по-хорошему», обещания немедленно отпустить к ожидавшим его под дождем жене и дочери, «если он все расскажет», запугивания «крупными неприятностями» так и сыпались на голову Чо Сон У. Просьба разрешить позвонить родным, чтобы они его не ждали возле консерватории, где они договорились встретиться после выступления дочери, обусловливалась признанием в незаконной деятельности и нарушении российских законов. Мобильный телефон у него грубо отобрали.
Уже одно то, что родные не дома, вызвало подозрения:
– Скажите, а ваша жена и дочь всегда вас ждут на улице, когда вы встречаетесь с Моисеевым? – вопрошал его подполковник.
Кульминацией же не допроса, а «просто беседы», как настойчиво пытался представить это действо подполковник своему визави, явился личный обыск Чо Сон У, который осуществляли трое дюжих сотрудников: двое держали руки, а третий под наблюдением подполковника шарил по карманам. Из портфеля были извлечены все находившиеся там бумаги, которые были тут же переданы переводчику для изучения. Обыску подверглась и машина Чо Сон У, оставшаяся у подъезда моего дома. Само собой разумеется, что никаких представителей посольства или МИДа, а уж тем более понятых или переводчика при этом не было. Протоколы обысков не оформлялись.
И все это – задержание, наручники, угрозы, применение силы, запугивание, личный обыск и обыск автомобиля с дипломатическими номерами, просмотр документов, – несмотря на то, что Чо Сон У сразу же предъявил свою дипломатическую карточку, на то, что его дипломатический статус и так был известен подполковнику по прежним деловым встречам с корейцем на Лубянке. Как будто бы и не существует подписи России под Венской конвенцией о дипломатических сношениях.
Чем же столь бесцеремонно интересовались у Чо Сон У, каких признаний и о чем у него добивались, что было обнаружено в результате обысков?
Все вопросы касались наших с ним отношений.
– Знаете ли вы Моисеева Валентина Ивановича?
– Конечно, – отвечал Чо. – Я его знаю как дипломата и ученого, часто выступающего по проблемам Корейского полуострова. Время от времени мы встречаемся и обсуждаем с ним эти вопросы, поскольку я тоже ими занимаюсь. Иногда я приглашаю его вместе пообедать. Точно так же я встречаюсь и с другими российскими гражданами. Это обычная дипломатическая практика, я ни в коей мере не нарушаю ваших законов.
– Нас не интересуют ваши отношения с другими российскими гражданами – только с Моисеевым, – грубо оборвал его подполковник.
– Несколько раз, – продолжал Чо, – Валентин Иванович давал мне тексты своих выступлений на научных симпозиумах и конференциях.
Посольство не могли не интересовать причины отмены согласованной поездки в Сысуева, тем более что встреча с делегацией была уже внесена в график работы президента. Нужно было в очередной раз оправдываться перед Центром, почему Россия – единственная из значимых для РК стран не оказала должного уважения новому президенту страны, почему она пренебрегает гостеприимством, как это укладывается в политику России на Корейском полуострове, не кроется ли за этим стремление Москвы отдать приоритет Пхеньяну.
Как и ранее Ким Иль Су, я сказал Чо Сон У, что срыв поездки делегации никак не связан с нашей политикой в Корее и объясняется исключительно сложными внутренними проблемами.
Выпив предложенного женой чаю и собираясь уходить, Чо Сон У обратил внимание на лежащие на журнальном столике, возле которого мы сидели, печатные листы под заголовком «Политика России на Корейском полуострове». Заинтересовавшись названием и коротко взглянув на текст, он вспомнил, что накануне в Институте международных экономических и политических исследований проходил очередной российско-корейский симпозиум на эту тему. От своих коллег, присутствовавших на симпозиуме, он слышал, что я выступил с довольно интересным, на их взгляд, докладом, с которым он бы хотел ознакомиться внимательно.
Чо Сон У прекрасно знал этот институт, который раньше назывался Институт экономики мировой социалистической системы, и его сотрудников, занимавшихся в разные годы корейской проблематикой, в первую очередь руководителя Центра азиатских исследований, кореиста с большим стажем Марину Евгеньевну Тригубенко, часто встречался с ней и беседовал в институте и в неформальной обстановке.
Прервав дипломатическую карьеру, начавшуюся сразу после окончания МГИМО в 1969 году, я работал в ИЭМСС в конце 70-х – начале 80-х годов младшим научным сотрудником, защитил там кандидатскую диссертацию по экономике КНДР, а в последние годы работал, уже в ИМЭПИ, старшим научным сотрудником по совместительству, поскольку никогда не оставлял научные исследования и вот-вот должен был защитить докторскую диссертацию. Как раз в тот день, 3 июля, в ИМЭПИ состоялось последнее перед летними отпусками заседание ученого совета, и, чтобы избежать ненужных проволочек в защите, я по договоренности с Мариной Евгеньевной факсом послал ей план своей докторской диссертации, в соответствии с которым меня должны были поставить в очередь на защиту.
Российско-южнокорейские симпозиумы проходили здесь ежегодно начиная с 1989 года, когда в Москве только-только появились первые южнокорейцы, и в них помимо собственно сотрудников института в разные годы участвовали с российской стороны и представители практических организаций, в том числе МИДа – мой предшественник на посту заместителя директора Первого Департамента Азии Валерий Денисов, в разное время бывшие директорами департамента Евгений Афанасьев и Леонид Моисеев.
Именно тезисы моего вчерашнего выступления на симпозиуме, которые я к неудовольствию жены, не успел положить на место, и лежали перед нами. Я с готовностью передал их Чо, попросив после прочтения высказать свое мнение и прокомментировать. Какой же автор откажется дать почитать свою работу, если к ней проявляется интерес? Для того она и пишется, чтобы ее читали. При этом я рекомендовал взять у Тригубенко текст на корейском языке, поскольку еще за неделю до симпозиума все тексты выступлений были переведены на корейский язык квалифицированным переводчиком, но Чо Сон У сказал, что язык оригинала ему интересней.
Показал я Чо и недавно полученные из лаборатории фотографии, сделанные мною пару месяцев назад в Вашингтоне на мемориале американским солдатам, погибшим в Корейской войне. В Вашингтон я летал для бесед по корейским проблемам с заместителем помощника госсекретаря США Чарлзом Картманом и другими специалистами по Северо-Восточной Азии. На этой же пленке был заснят и традиционный выезд сотрудников МИДа с северокорейцами в Подмосковье для сбора папоротника. По моей просьбе на мой аппарат снимки делал сотрудник корейского отдела Андрей Подъелышев. Естественно, на всех фотографиях присутствовал я в окружении коллег. Фотографировали и другие, в том числе корейцы. Обычно мы потом обменивались наиболее удачными снимками.
Эти фотографии привлекли внимание моего собеседника тем, что он в России не первый год, но и не предполагал, что подмосковный папоротник, как и дальневосточный, годен в пищу. Для своих нужд он, как и другие сотрудники посольства, привозил это лакомство национальной кухни из Кореи. Посмеявшись, что северокорейцы гораздо умнее в этом плане и что они гораздо лучше ориентируются в России, он попросил на время несколько фотографий. Видимо, хотел показать своим родным, что не нужно ввозить из Кореи то, что есть в изобилии рядом. Не усматривая в этом ничего предосудительного, я без колебаний дал ему несколько первых попавшихся под руку фотографий.
Распрощавшись, наконец, и пожелав мне хорошего отдыха, Чо Сон У ушел.
Зная, что накануне в Москву приехал в отпуск российский посол в КНДР, мой старый знакомый еще с институтских времен и соавтор, с которым мы написали немало статей и брошюр, Валерий Денисов, я позвонил ему, мы поговорили о том, о сем и договорились встретиться в ближайшие дни.
Все было, как обычно. Рядовой день сотрудника МИДа со множеством встреч, бесед, телефонных разговоров. Можно ли было подумать, что он станет последним в моей мидовской деятельности и рубежным в жизни вообще, что все мои планы – буквально все – рухнут, и жизнь перейдет в совершенно новое измерение?
…Около 11-ти жена ушла в спальню и читала. Я, ожидая возвращения дочери, гулявшей с приятелями, сидел на диване и смотрел по телевизору поздние новости.
Неожиданно раздался звонок в дверь.
Странно, подумал я, у дочери должен быть ключ. И почему не сработал домофон в подъезде?
Никого не увидев в глазок в предквартирном коридоре, я приоткрыл дверь в квартиру и громко спросил сквозь дверь, ведущую к лифтам:
– Кто там?
– Вам телеграмма. Откройте, – ответил визгливый женский голос.
– Если что-то срочное, зачитайте, нет – приходите завтра, – ответил я и захлопнул дверь.
– Кто это был? – спросила из спальни жена.
– Не знаю. Кто-то какую-то телеграмму якобы принес, на ночь глядя. Наверное, Надины приятели балуются, – ответил я и пошел в гостиную к телевизору, недоумевая про себя, кому в действительности понадобилось использовать столь хрестоматийный способ для того, чтобы проникнуть в квартиру, да еще практически ночью. В такое неспокойное время в Москве, когда квартирные нападения и кражи стали обыденными, рассчитывать, что он сработает, может только младенец.
Минут через пятнадцать звонок повторился. Чертыхаясь, я подошел к двери, будучи теперь уже уверенным, что это проделки пацанов. Но на сей раз я увидел в глазок открытую дверь к лифтам и толпу людей в коридоре, впереди которой стояли в бронежилетах и в камуфляже милиционеры с автоматами.
На мой наивный вопрос «кто там?» я получил ответ:
– Милиция. Шумите. На вас жалуются соседи. Откройте.
С милицией у меня никогда конфликтов не было. Я безбоязненно открыл дверь и начал было объяснять, что у соседей не может быть повода для жалоб – в квартире тихо, ничего не протекает. Однако, ничуть не обращая внимания на мои слова, меня стали вдавливать в квартиру, а мои попытки напомнить о неприкосновенности жилища были с усмешкой прерваны милиционером, упершим мне в живот дуло автомата.
Из спальни в чем была выбежала ничего не понимающая, но полная возмущения от ночного вторжения, жена. Ей тоже поначалу начали говорить о жалобах соседей на шум из квартиры.
И только когда все пришедшие, а их было около 15 человек, примерно поровну автоматчиков и людей в штатском, оказались в квартире, мне было сказано, что я подозреваюсь в совершении преступления, в связи с чем у ФСБ имеется ордер на обыск в моей квартире.
Сказать, что это был шок, значит, ничего не сказать. Я был в полной прострации. Какая связь может быть между мной и преступлением, причем здесь ФСБ, о каком обыске может идти речь?
– В каком преступлении я подозреваюсь? – спросил я у высокого молодого человека, который представился мне как следователь Следственного управления ФСБ, старший лейтенант.
– В свое время вам все скажут, – был ответ.
И после предложения добровольно выдать ценности, наркотики, оружие и другие незаконно хранящиеся вещи («Иначе мы перевернем весь дом. Вы, наверное, знаете, как это может быть») и ответа, что такового в доме не имеется и что я не знаю, «как это может быть», обыск начался.
Пришедшие люди за исключением покинувших квартиру автоматчиков растеклись по всем комнатам. Кто и чем занимается ни понять, ни уследить было невозможно. Отовсюду слышался стук дверок открываемых шкафов, шум от выдвигаемых полок и бросаемых на пол книг. Кто-то входил и выходил из квартиры. Кто-то звонил по домашнему телефону и отвечал на телефонные звонки. В общем, квартира зажила своей собственной, но неестественной жизнью, никак не связанной с жизнью хозяев. Жене позволили одеться под присмотром женщины-понятой. Меня в туалет сопровождал конвойный.
При этом весь четырехподъездный шестнадцатиэтажный дом был оцеплен автоматчиками. Не иначе как после длительного изучения меня и моего образа жизни доблестные и бесстрашные чекисты были уверены, что я начну отстреливаться или убегать от них по карнизам и водосточным трубам (ни того, ни другого, кстати, в доме нет) и уж как минимум выбрасывать из окна шпионские принадлежности.
В качестве понятых выступали приехавшие в составе группы средних лет мужчина и женщина. Пригласить для этого кого-нибудь из соседей следователь отказался, сославшись на позднее время. Ему, естественно, нужны были свои «понятые».
Как впоследствии стало известно с их слов, оба они были военнослужащими из одной части, расположенной «в центре Москвы». Наведенные справки о названном ими номере войсковой части показали, что в действительности он принадлежал расформированному в 1996 году полку. Оба говорили о том, что не были знакомы до появления в моей квартире в качестве понятых, неумело разыгрывая удивление: «Надо же, совершенно случайно оказались сослуживцами!»
Особенно старалась в этом отношении женщина-прапорщик, которая каждый раз, выступая в суде, выдвигала разные версии того, как она оказалась понятой. Жила она в противоположном от Строгино районе Москвы. И то она была в гостях у подруги, после чего, будучи беременной, прогуливалась как раз возле подъезда моего дома, где ее и встретила подъехавшая группа. То просто стояла на остановке, собираясь ехать домой. То она была в гостях у «молодого человека» и, возвращаясь домой, шла на остановку трамвая дворами, где к ней и подошли с просьбой стать понятой. В порыве импровизации она даже назвала дом, в котором живет ее молодой человек, кокетливо отказавшись назвать номер квартиры, «дабы его не компрометировать», что было весьма резонно с ее стороны, поскольку охотников встречаться с нею явно не много. На ее беду, правда, дом этот расположен неподалеку от моего, и я его хорошо знаю, поскольку в нем живет моя теща. И уж совершенно точно по улице Исаковского не ходят трамваи, на остановку которого она шла одна, поскольку, видимо, ее «молодой человек» не считал возможным показаться с ней вдвоем даже под покровом темноты. Да и зачем немолодой беременной женщине, в поздний час спешащей в одиночестве домой к мужу, понадобилась трамвайная остановка, когда рядом с домом находится остановка автобусов, идущих к метро? Куда как удобнее!
Она же на суде с криком изобразила из себя обиженную добродетель, напрочь и с возмущением отказавшись от того, что именно она разыгрывала при первой попытке проникнуть в квартиру роль принесшего телеграмму почтальона, хотя мне об этом простодушно сказал следователь в одной из наших бесед: «Знаете, не пришло в голову ничего лучшего».
Что касается мужчины-майора, то он сначала четко объяснил, что его направил в качестве понятого дежурный по части, оторвав от службы и предоставив для этого служебную машину. На последнем суде, сославшись на давность, он просто сказал, что забыл, как оказался понятым. Женщину же вообще не вызывали на последний процесс, дабы, видимо, ее болезненные фантазии не портили нужную картину происходившего во время обыска и не расходились с импровизациями майора.
Все это, разумеется, бросалось в глаза, и не без умысла, по всей вероятности, судья Г. Н. Коваль, пытавшаяся, как представляется, более объективно рассматривать дело, публично попросила пригласить понятых на очередное заседание суда оперативного сотрудника ФСБ, фигурирующего в деле как «свидетель М». «Хорошо», – ответил он, не почувствовав подвоха. Сама же прапорщик на вопрос, кто ее пригласил в суд в этот раз, ответила невпопад: «Кто-то из следователей, ведших дело». «Свидетель М. ее пригласил, – тут же вмешалась судья, – вы же слышали, Валентин Иванович, что я его просила об этом». Ожидая однажды вызова в зал заседания, в холле прапорщик болтала с дежурившим там постоянно сотрудником Управления контрразведывательных операций ФСБ, сомневаясь, успеют ли они сегодня на совещание…
В лучших традициях ведомства обыск продолжался практически всю ночь – часов до пяти утра. Периодически следователь повторял требование «добровольно выдать все незаконно хранимые предметы». На мой недоуменный вопрос, что же все-таки имеется в виду, он саркастически улыбаясь отвечал:
– Сами знаете.
Обнаружив фотоаппарат «Canon», следователь оживился и долго нажимал все имеющиеся на нем кнопки, пока не включил перемотку. Буквально выломав крышку, вытащил кассету с недоснятой пленкой. Аппарат теперь не работает. Столь же «тщательному осмотру» был подвергнут и миниатюрный японский транзисторный приемник, который также был превращен в хлам.
Из моего рабочего стола взяли все рукописи и черновики, а также документы, в том числе и те, которые я предполагал взять в Сеул. Из семейного альбома были извлечены мои фотографии, в первую очередь те, что были сняты во время сбора папоротника с северокорейцами, а также сделанные в мидовских особняках на Спиридоновке и в подмосковном поселке Мещерино: их интерьеры, похоже, никак не соответствовали понятиям оперативников о служебных помещениях российских учреждений. Да к тому же на фотографиях присутствовали корейцы, на столах кое-где виднелись бутылки. Они долго выясняли, где это снято.
Из дочкиной комнаты был взят компьютер, незадолго до этого подаренный ей для учебы в институте, унесены все дискеты. Оба мои паспорта – и внутренний, и дипломатический – были изъяты сразу, равно как и документы на машину, ключи от бокса на автостоянке, ключи от кабинета и сейфа, служебное удостоверение и личная печать.
В прикроватной тумбочке жены в спальне нашли и изъяли деньги, которые она там хранила единой пачкой «на черный день» – около 4,5 тысяч долларов. Здравый смысл и мое экономическое образование подсказывали необходимость держаться подальше от российских банков. Около 150 долларов были изъяты у меня из бумажника и еще 300 долларов стодолларовыми купюрами – из моего кармана. Их я собирался подарить дочери в связи с ее намеченной через день поездкой в Сеул на языковую стажировку.
Деньги в рублях, а их дома было около десяти тысяч – где-то полторы тысячи долларов по тогдашнему курсу – все мои отпускные, оперативников не заинтересовали, и они их не тронули, даже, по-моему, не пересчитали. В их понимании и в понимании суда, как потом выяснилось, найденная валюта хуже, чем шифры и радиостанции, а шпионам платят исключительно долларами. Нормальные люди дома их не имеют, а хранят все только в рублях и только в сбербанке. Забегая вперед, скажу, что, в конце концов следствие все-таки наложило арест на мой счет в банке «СБС-Агро», на который переводилась зарплата и где помимо нее ни единой копейки не было, а суд признал находящиеся на том счету деньги – целых 20 рублей – «нажитыми преступным путем» и конфисковал их. Сию логику вряд ли можно постичь, если, конечно, не заподозрить следствие и судью в том, что они тем самым выразили свое отношение к МИДу России. Впрочем, уровень данного решения соответствует и другим решениям по делу.
Поскольку у оперативников не хватило конвертов для упаковки всего изъятого, они взяли из одного из ящиков шкафа увиденные там ранее конверты различного формата, в том числе и с логотипами южнокорейского и японского посольств. Добротно и аккуратно сделанные, они хранились там женой для всяких бытовых и хозяйственных нужд.
В результате все изъятое разложили по конвертам. Деньги пересчитали и, как они были единой пачкой, тоже положили в отдельный конверт и опечатали.
Одновременно обыск проходил и в моем служебном кабинете в МИДе. Там в качестве одного из понятых выступал «атташе» департамента государственного протокола некий Курочкин. Этот, судя по должности, молодой человек, видимо, тоже «случайно» был встречен другой группой оперативников ФСБ, стоящим ночью около подъезда «высотки» в нетерпеливом ожидании начала следующего дня трудовых свершений.
В кабинете к изъятому прибавилась ксерокопия отрывка на корейском языке из какого-то материала с перечнем советских и российских договоров, соглашений и протоколов с КНДР, лежавшая в ящике стола, из сейфа была извлечена декларация государственного служащего о принадлежащей ему собственности, а также 1100 долларов семейных денег в российском почтовом конверте с маркой, куда они были положены из принципа: «все яйца не хранят в одной корзине», особенно в неспокойное время. Рубли, лежащие в сейфе, кстати, в конверте с логотипом израильского посольства, не привлекли внимания оперативников, а вот полбутылки представительского виски, хоть и не нашли отражения в протоколе обыска и на видеопленке, но исчезли напрочь, что свидетельствует о вполне грамотном проведении обыска.
Никаких секретных документов в кабинете обнаружено не было.
Ничего не добавили и проведенные затем обыски в недостроенном загородном домике, в машине и на автомобильной стоянке – и там не нашлось ничего секретного или какого-нибудь шпионского оборудования.
В квартире следователь составил протокол обыска, занеся в него все изъятое. Все присутствующие его прочитали и расписались. Когда я потянулся за одной из ручек, лежавших на письменном столе, мою руку грубо перехватили несколько кинувшихся ко мне людей, и следователь дал свою. Честно говоря, я понял содержание этого документа, только знакомясь с материалами дела уже после окончания следствия, и в целом нашел его объективным. Тогда же я с трудом что-то понимал и соображал после всего столь неожиданно нахлынувшего и бессонной ночи.
Прежде чем закончить процедуру ознакомления с протоколом, следователь, как бы между прочим, сказал, что мне нужно будет проехать с ним для того, чтобы поговорить. Это предложение я воспринял даже с каким-то воодушевлением. Казалось, вот поговорю с кем-то из руководства, и все станет на свои места, весь этот бред с преступлением, обыском закончится. Ведь в конце концов ничего предосудительного у меня не нашли, да и не могли найти, а уж если кому-то что-то и казалось, то ведь убедились в своей ошибке.
– Куда поедем, и сколько времени это займет? – спросил я.
– Потом узнаете. Вам все скажут в свое время, – последовал ответ.
Накинув куртку и надев кроссовки, я пошел к выходу. Жена, быстрее сообразившая, что происходит, дала мне легкую спортивную сумку с самым необходимым на первое время. У входной двери стояла вернувшаяся домой дочь, плача она спросила:
– А что мне делать? Лететь завтра в Сеул?
– Конечно, – ответил я. – Это все быстро уладится. Это какое-то недоразумение.
Поцеловав ее и жену, я вышел из дома. В сопровождении конвойных, профессионально пристроившихся около меня, спустился на лифте вниз и сел на указанное мне заднее сидение «Волги» между двух сопровождающих. В нос пахнуло резким запахом пота и немытого тела.
Как оказалось, домой я вернулся ровно через четыре с половиной года, а беседа, начатая в тот день, не закончилась для меня и сегодня.
Обыски дома и на работе были проведены с нарушением закона – без санкции прокурора, что и было затем признано заместителем главного военного прокурора В. А. Смирновым. Следователям в связи с этим было строго указано.
Незаконным было и задержание, хотя это и осталось незамеченным ни прокуратурой, ни судом. Никто почему-то не захотел обратить внимания на то, что по документам я числился в «Лефортово» с 6 июля, то есть с того дня, когда была получена санкция на арест, хотя фактически я там оказался 4 июля. На каком основании меня там держали или где я был эти два дня – непонятно.
День первый для Чо Сон У
Ночному вторжению в квартиру и моему аресту предшествовали другие события, связанные с советником посольства Республики Кореи в Москве Чо Сон У.
При выходе в тот день из подъезда моего дома он был задержан и в наручниках доставлен в приемную ФСБ «для объяснений». Приобщенная к делу видеозапись зафиксировала Чо, выходящим из машины возле подъезда приемной и характерно потирающим запястья рук.
Манеру, с которой добивался «объяснений» от корейца беседовавший с ним подполковник ФСБ, как, впрочем, и всю систему дознания в ФСБ, хорошо охарактеризовал один из конвойных, увидевший в зале судебного заседания Мосгорсуда видеопленку с записью их разговора. Комментарии этих в общем-то не слишком грамотных людей, но вследствие своей работы много видевших всякого, что связано со следствием и судом, не раз удивляли меня своей точностью.
– Не хотел бы я там оказаться, – поделился он со своим напарником в моем присутствии.
Представляю, что они там делают с нашими, если так поступают с иностранцами.
При этом в силу своей неискушенности он не обратил внимания на то, что это не просто иностранец, а старший дипломат посольства дружественного нам государства, официально зарегистрированный в МИДе страны пребывания и пользующийся иммунитетом в соответствии с Венской конвенцией о дипломатических сношениях. Простительно, что этого не знал сержант-конвойный, но трудно предположить, что этого не знали те, кто проводил задержание и допрос Чо Сон У.
Угрозы и требования признаться во всем «по-хорошему», обещания немедленно отпустить к ожидавшим его под дождем жене и дочери, «если он все расскажет», запугивания «крупными неприятностями» так и сыпались на голову Чо Сон У. Просьба разрешить позвонить родным, чтобы они его не ждали возле консерватории, где они договорились встретиться после выступления дочери, обусловливалась признанием в незаконной деятельности и нарушении российских законов. Мобильный телефон у него грубо отобрали.
Уже одно то, что родные не дома, вызвало подозрения:
– Скажите, а ваша жена и дочь всегда вас ждут на улице, когда вы встречаетесь с Моисеевым? – вопрошал его подполковник.
Кульминацией же не допроса, а «просто беседы», как настойчиво пытался представить это действо подполковник своему визави, явился личный обыск Чо Сон У, который осуществляли трое дюжих сотрудников: двое держали руки, а третий под наблюдением подполковника шарил по карманам. Из портфеля были извлечены все находившиеся там бумаги, которые были тут же переданы переводчику для изучения. Обыску подверглась и машина Чо Сон У, оставшаяся у подъезда моего дома. Само собой разумеется, что никаких представителей посольства или МИДа, а уж тем более понятых или переводчика при этом не было. Протоколы обысков не оформлялись.
И все это – задержание, наручники, угрозы, применение силы, запугивание, личный обыск и обыск автомобиля с дипломатическими номерами, просмотр документов, – несмотря на то, что Чо Сон У сразу же предъявил свою дипломатическую карточку, на то, что его дипломатический статус и так был известен подполковнику по прежним деловым встречам с корейцем на Лубянке. Как будто бы и не существует подписи России под Венской конвенцией о дипломатических сношениях.
Чем же столь бесцеремонно интересовались у Чо Сон У, каких признаний и о чем у него добивались, что было обнаружено в результате обысков?
Все вопросы касались наших с ним отношений.
– Знаете ли вы Моисеева Валентина Ивановича?
– Конечно, – отвечал Чо. – Я его знаю как дипломата и ученого, часто выступающего по проблемам Корейского полуострова. Время от времени мы встречаемся и обсуждаем с ним эти вопросы, поскольку я тоже ими занимаюсь. Иногда я приглашаю его вместе пообедать. Точно так же я встречаюсь и с другими российскими гражданами. Это обычная дипломатическая практика, я ни в коей мере не нарушаю ваших законов.
– Нас не интересуют ваши отношения с другими российскими гражданами – только с Моисеевым, – грубо оборвал его подполковник.
– Несколько раз, – продолжал Чо, – Валентин Иванович давал мне тексты своих выступлений на научных симпозиумах и конференциях.