Страница:
Я столкнулся и с человеком, который отказывался от досрочного освобождения, поскольку откровенно боялся, что на воле не сможет устроиться на работу, сорвется в привычное для своего села повальное пьянство и вновь окажется в тюрьме. Здесь же он обжился, был лучшим резчиком по дереву, регулярно ходил в спортзал качаться. Саша не обманулся в своих предчувствиях: он вышел в срок, а меньше чем через полгода оказался в Тверском изоляторе по обвинению в умышленном причинении тяжкого вреда здоровью, повлекшем смерть потерпевшего. Накаченные мышцы в сочетании с водкой оказали ему плохую услугу.
На кухне нас работало шесть человек – это был коллектив в коллективе, несколько обособленный и привилегированный в силу близости к продуктам питания и их распределению. Возглавлял его ветеран отряда Коля, москвич, как и я. Он же был нарядчиком всего отряда. За пять с лишним лет в больнице он освоился до такой степени, что порой казалось, что он вовсе не заключенный, а сотрудник. Так же его воспринимала и администрация, так же он вел себя, самостоятельно решая и улаживая многие вопросы. С ним мы вместе ели, спали в одной палате, пользовались одной комнатой отдыха при кухне и душевой.
Приятельские отношения сложились у меня еще с одним ветераном отряда, Костей, который провел в больнице около четырех лет. Про себя я называл его «чернобыльцем», поскольку в свое время он участвовал в ликвидации последствий аварии в Чернобыле и в свои неполные пятьдесят выглядел дедом. Так его и называли. Фермер из Торжка, он был главным моим консультантом в огородных делах. Интересно было с ним поговорить и о местных нравах, образе провинциальной жизни. В тюрьму, похоже, его, большого труженика и умельца, как и многих, привела водка.
Находясь в больнице, я впервые после длительного перерыва смог по-настоящему встретиться со своими родными. Жена и дочка трижды приезжали ко мне, и мы по три дня жили вместе в специально приспособленной для этого на территории больницы гостинице. Один раз свидание было поощрением мне за участие в ремонте кухни. Мы даже отпраздновали 13 сентября в Торжке день рождения Нади с безалкогольным шампанским. Этот день рождения и у меня, и у нее, наверное, навсегда останется в памяти. Парадокс нашей законодательной системы заключается в том, что в следственном изоляторе, когда человек арестован, но в соответствии с законом считается невиновным, ему такая возможность не предоставляется. Право на полноценную встречу с семьей он получает лишь после осуждения.
Еще когда меня оставляли в больнице, мне дали понять, чтобы я не рассчитывал на условно-досрочное освобождение, по крайней мере, в ближайшее время.
– Вы должны понять, что есть мощные силы, которые этого не хотят допустить, – говорил беседовавший со мной сотрудник. – Возможно, к этому вопросу можно будет вернуться через полгода после вашего пребывания здесь.
Я, разумеется, понимал, что это за силы, как понимал и то, что администрация больницы не будет ломать копья из-за меня. Тем более в провинции, где все руководители организаций и учреждений друг друга знают лично и зачастую дружат семьями.
Административная комиссия больницы, на которую меня вызвали на следующий день после зачисления в отряд хозобслуживания, вынесла решение: в условно-досрочном освобождении отказать ввиду «недостаточной изученности личности». Это было явно незаконно, подобного основания для отказа в УДО закон не предусматривает. Но, понимая, что решение фактически принималось не больничной администрацией и что я попал в совсем не худшие условия заключения, я сдался и не стал обжаловать решение комиссии. Интересно только, что в связи с обращением моей жены Генеральная прокуратура признала его вполне обоснованным.
Возвращаясь к вопросу об условно-досрочном освобождении через полгода, я, прежде чем писать официальное заявление, решил поговорить с начальником больницы Алексеем Алексеевичем Буровым. Благо он достаточно часто заглядывал на кухню и в комнату отдыха ее персонала. И получил от него «добро».
Трудно сказать, чем руководствовался Буров, давая согласие на благожелательное рассмотрение моего заявления. Но думаю, что не последнюю роль в этом сыграли обращения к нему и к начальнику Тверского УИНа депутата Госдумы от фракции «Яблоко» С. С. Митрохина, исполнительного директора Общероссийского общественного движения «За права человека» Л. А. Пономарева, президента автономной некоммерческой организации «Экология и права человека» Э. И. Черного и некоторых других правозащитных организаций с просьбой представить меня на условно-досрочное освобождение. В его практике такие ходатайства наверняка поступили впервые.
Подав заявление, я стал ждать созыва административной комиссии. До конца срока оставалось всего около двух месяцев, но для меня, как и для любого в заключении, это был огромный срок, безумно хотелось как можно быстрее, хоть на один день, оставить все позади, вернуться к нормальной жизни. После разговора с начальником казалось, что я скоро буду дома, что на этот раз невозможно будет найти какой-либо предлог для отказа. Знал я и о ходатайстве о моем условно-досрочном освобождении перед Минюстом России исполнительного директора Международной Хельсинкской федерации Аарона Роудса, которое, думалось, невозможно оставить без внимания. Но я ошибался и вскоре в этом убедился.
Дней через десять утром я проснулся от включенного в палате света и укоризненных слов помощника дежурного офицера по больнице, поднявшегося аж с первого на третий этаж, что, мол, уже десять минут седьмого, а вы еще в кровати. Это нарушение режима, так как подъем ровно в шесть. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что другие три кровати почему-то пусты. Контролер отделения бродил по коридору. Около десяти часов утра в этот день я уже расписался в постановлении Бурова о выговоре за нарушение режима.
Я не случайно назвал помещение, где мы спали с Колей и еще двумя санитарами психоневрологического отделения, палатой, поскольку оно и было таковой. Все остальные рабочие отряда за исключением санитаров отделений жили в общежитии. Никогда прежде никто не следил за нашим подъемом, и мы регулировали его сами, рассчитывая чтобы не опоздать на утреннюю проверку в восемь часов и желательно позавтракать до нее. Ни у меня, ни у Коли рано утром на кухне работы не было. В этом и был смысл отдельной палаты. В лучшем случае контролер отделения расталкивал кого-нибудь из заспавшихся санитаров, поскольку у них работа в отделении была всегда и потому, что контроль за соблюдением режима входит в его обязанности. Но в этот день у всех моих коллег по палате, видимо, была бессонница, и они встали вовремя. В тюрьме каждый за себя: перед ними еще были годы заключения. Контролер же по каким-то причинам запамятовал о своих прямых обязанностях.
Собравшаяся через несколько дней административная комиссия отказала мне в представлении на условно-досрочное освобождение, мотивировав свое решение выговором. «Мощные силы» победили и депутатское ходатайство, и порыв пойти ему навстречу, да и просто слово офицера, данное мне начальником больницы.
Не вызывает сомнения, что «нарушение режима» было искусственно организовано. Почему, например, бездействовал контролер отделения, который призван в первую очередь следить за дисциплиной, в том числе и за временем подъема? Ведь не предполагается же, что у каждого заключенного должен быть свой будильник? Собственно, это и не скрывалось. Впоследствии мне не раз об этом с сочувствием говорили многие сотрудники администрации, да и в палате мы продолжали жить в прежнем режиме без каких-либо к нам претензий.
10 декабря, за 20 дней до окончания срока, Каринна Акоповна Москаленко направила заявление непосредственно в городской суд Торжка с ходатайством рассмотреть вопрос о применении ко мне условно-досрочного освобождения. Принятое накануне постановление Конституционного суда позволяло это делать, минуя администрацию места заключения. Но и независимый суд, как всегда, оказался бессилен перед «принципиальным» нажимом – заявление осталось не рассмотренным. В качестве анекдота можно лишь сказать, что судья вспомнила об этом заявлении лишь 3 января 2003 года, после моего освобождения, информировав Каринну Акоповну о готовности его рассмотреть. Это было издевательски своевременно.
Мой срок заключения истекал 3 января 2003 года. Но это был выходной, и поэтому меня освободили в последний рабочий день – 31 декабря 2002 года, накануне Нового года, который я встречал уже дома, в кругу родных и друзей.
Трудно, практически невозможно описать чувства, которые испытывает человек, покидая тюрьму и возвращаясь домой. Это гамма переполняющих эмоций радости от обретения свободы и горечи от безвозвратно ушедшего в незаслуженном заключении времени. Это надежда на возвращение к прошлой жизни и понимание, что этого никогда не удастся. Это неуверенное ожидание того, как тебя встретят окружающие, и необходимость приспосабливаться к своему новому качеству в обществе. Это, наконец, тревога о том, что тебя ждет завтра. И над всем этим стоит всепоглощающее стремление быстрее оказаться дома.
Вот как я написал о возвращении домой в интервью американской правозащитной организации Digital Freedom Network (в переводе на русский):
«Ничто в мире никогда не может сравниться с неповторимым чувством человека, оказавшегося дома. Это умиротворенность в сердце, радость в глазах и уверенность в мыслях. По-английски вы говорите: „Мой дом – моя крепость“. По-русски мы говорим почти то же самое по смыслу: „Дома и стены помогают“. Это втройне правильно, когда ты возвращаешься из враждебной атмосферы тюрьмы, в окружение родных стен, к людям, которых ты любишь и которые любят тебя.
Моя первая встреча с домом была на ступеньках тюрьмы, из которой меня освободили. Моя жена Наталия и дочь Надежда приехали в Торжок, чтобы отвезти меня домой. В тот момент, когда я их обнял, я понял, что дома. Для меня дом – это не место, где я просто сплю и храню свои вещи, а место, где я могу наслаждаться любовью и радоваться жизни. Большой или маленький, богатый или бедный – это родная обитель.
В Москве я пересек порог своей квартиры на девятом этаже 16-этажного дома и без остановки прошелся по комнатам с тем, чтобы все мои пять чувств смогли ощутить атмосферу, присущую только моему дому. Я ничего не забыл, но я хотел быть уверенным, что моя память не подводит меня.
Через несколько часов после нашего приезда домой мы трое – Наталия, Надежда и я – сидели за праздничным новогодним столом. К сожалению, у нас не было той радости, которая царила за столом в прежние годы, поскольку мы не могли избежать разговоров о том, что нас разделило четыре с половиной года назад».
Новый год стал хорошим фоном освобождению, но праздничная атмосфера не создавала настоящего веселья. Для меня он не был долгожданным праздником после бесконечных будней, когда можно расслабиться. В голове все время крутилась мысль: что я буду делать, когда праздники кончатся, и Наталия с Надей уйдут на работу. Раньше все было иначе: я работал, жена вела домашнее хозяйство, дочка училась. И это был вопрос не одного дня, а всей перспективы.
Не чувствовалось веселья и у моих близких. Они тоже жили в другом измерении, чем четыре с половиной года назад. Родные, несомненно, были искренне рады моему возвращению домой, но многолетняя издерганность заботой обо мне, усталость и ежедневная борьба за существование, вызванная хроническим безденежьем, привели к постоянному внутреннему напряжению. К сожалению, могучая поддержка меня и моей семьи со стороны правозащитных организаций, самих зависящих от спонсоров, только однажды имела материальное выражение. Большое спасибо за это Московской Хельсинкской группе и лично Людмиле Михайловне Алексеевой.
На улицу я самостоятельно выходить боялся, поскольку в новом российском паспорте, который я получил в Торжке, отсутствовала регистрация, и я легко мог оказаться в «обезьяннике» ближайшего отделения милиции в случае проверки документов. Да и чувствовал себя один весьма неуверенно, нужно было вновь привыкать к шуму и суете городской толпы, толкотне в общественном транспорте, хаосу автомобильного движения, учиться понимать, что такое «дешево» и «дорого». В конце концов, нужно было привыкнуть, выходя, запирать за собой двери квартиры. В течение четырех с половиной лет замки запирали за мной другие.
Не придавало внутреннего спокойствия и уверенности понимание того, что освобождение из заключения отнюдь не избавило меня и мою семью от опеки ФСБ и других правоохранительных органов. Эта «опека», учитывая наше твердое намерение выступить в моем деле при поддержке правозащитников уже в качестве истцов, могла принять самые неожиданные формы, дабы укротить мою строптивость. Уж если меня не оставляли без дополнительного пристального внимания в заключении, то на свободе к этому вообще нет никаких ограничений.
Поэтому в первый же рабочий день, 4 января 2003 года, я счел необходимым опубликовать в Интернет-портале «Права человека» следующее заявление:
Учитывая очевидное стремление определенных кругов воспрепятствовать моей реабилитации, а также крайнюю неразборчивость этих кругов в использовании средств и методов работы, хотелось бы заявить, что у меня нет заболеваний, могущих привести к скоропостижному летальному исходу.
У меня и у членов моей семьи также нет личных врагов, могущих желать или предпринимать какие-то действия с целью моего или их устранения.
Никто из нас никогда в жизни не держал в руках наркотические средства и не хранил их, равно как и оружие и боеприпасы, и их «обнаружение» у нас не может не быть преднамеренной провокацией.
Мы всегда были и остаемся правопослушными гражданами.
Это было, конечно, слабой, но хоть какой-то гарантией от возможного произвола и предупреждением от правозащитников особо ретивым служителям власти, что я и моя семья находимся под их покровительством.
Регистрация
Нужно было в первую очередь «легализовать» свое пребывание в Москве. Для этого, как мне казалось, достаточно было только восстановить штамп о регистрации в новом паспорте. Но, обратившись с этой просьбой в жилконтору, я с удивлением узнал, что уже год как меня выписали из моей собственной квартиры. Об этом не знали и мои родные.
По существу мне нужно было регистрироваться вновь, как если бы я и не жил никогда в квартире, принадлежащей мне на правах собственности. И тут я узнал, что такое «уведомительный» порядок регистрации в Москве.
Мне необходимо было собрать кучу документов. От жены потребовалось написать заявление с просьбой меня зарегистрировать, на котором дочка приписала, что не возражает против моего проживания в квартире. Но главное, я должен был встать под административный надзор в районном отделении милиции. Как мне разъяснили в отделе надзора, он предусматривает, в частности, что в течение трех лет я обязан раз в три месяца являться в РОВД для бесед по профилактике уголовных правонарушений, информировать обо всех выездах из Москвы, сообщать о месте работы. От меня потребовали копию приговора, фотографии и справку об освобождении, сняли сведения о внешних данных, объяснив, что все это делается на основании приказа № 065 МВД СССР от 1987 года, но сам приказ почитать не дали, так как он имеет гриф «Для служебного пользования». Получается, что российская милиция действует по закрытым приказам Советского Союза! В российских правоохранительных органах сохранился не только советский менталитет, но и советские приказы!
Кроме того, мне велели встать на учет в отделе уголовного розыска ОВД «Строгино». Сотрудник этого отдела И. С. Нестеров потребовал от меня фотографии, копии приговора и справки об освобождении, а на мой вопрос, на каком основании меня ставят на учет, ответил, что если я буду «возникать», то у меня еще снимут отпечатки пальцев. Мои жалобы, предупредил он, лишь осложнят мне жизнь.
Только после того, как я прошел эти два кабинета, получив визу их сотрудников, начальник паспортного стола поставил на моем заявлении свою заключительную визу, и я, приложив еще по одной копии приговора и справки об освобождении, смог отнести документы в РЭУ на регистрацию.
Таким образом, декларируемый «уведомительный» порядок восстановления регистрации в собственной квартире потребовал у меня представления в милицию заявления моих родственников об их согласии на это, выписки из домовой книги, финансового лицевого счета, копии свидетельства о браке, трех копий справки об освобождении, трех копий приговора и трех фотографий, постановки под административный надзор и учет в отделе уголовного розыска.
Из этого ясно, наверное, откуда в нашей стране появляются бомжи, и почему человек, однажды совершивший правонарушение, зачастую не выходит из тюрьмы всю жизнь. Далеко не у всех в семье безоблачные отношения, чтобы родственники ходатайствовали о восстановлении регистрации бывшего зэка, далеко не у всех в порядке финансовый лицевой счет и есть откуда взять деньги на снятие многочисленных копий и фотографирование.
Такие действия милиции нельзя расценить иначе как произвол, как нарушение моих гражданских прав и продолжение творимого в отношении меня беззакония
[91]. Еще в 1995 году Конституционный суд отменил положение статьи Жилищного кодекса, которая позволяла выписывать из квартиры осужденных к лишению свободы. А действия милиции по секретным инструкциям советского времени вообще выходили за все рамки допустимого.
Мне не оставалось ничего другого, как подать жалобу в Хорошевский межмуниципальный суд на действия должностных лиц, т. е. начальника ОВД «Строгино» и начальника паспортного стола. В связи с регистрацией и постановкой под административный надзор и на учет в уголовном розыске я жаловался на нарушение права на свободу передвижения и выбора места жительства, на уважение частной и семейной жизни, на то, что на меня возложили обязанности соблюдать требования, предписанные административным надзором, являющиеся дополнительным наказанием, не предусмотренным ни приговором, ни законодательством. Соответственно, я просил признать действия начальника ОВД и начальника паспортного стола незаконными и устранить допущенные в отношения меня нарушения прав и свобод.
Весь путь по кабинетам ОВД «Строгино» я прошел вместе с женой, она присутствовала при беседах с сотрудниками и принимала в них участие. Я подчеркиваю этот факт потому, что, получив регистрацию, 14 января направил запрос начальнику ОВД с просьбой разъяснить, почему моя регистрация по месту жительства была обусловлена не предусмотренными законом требованиями, и на каком основании я был поставлен под административный надзор и на учет в отделе уголовного розыска.
Несколько месяцев начальник ОВД раздумывал над ответом и, видимо, думал бы над ним и по сей день. Но между тем в суд поступила моя жалоба, в которой, в частности, отмечалось, что ОВД не отвечает на мою просьбу разъяснить юридическую основу своих действий. 18 мартом датирована моя жалоба, а 5 мая я, наконец, получил ответ из ОВД. Оказывается, как лаконично писал начальник паспортного стола, я поставлен не под административный надзор, а всего лишь на профилактический учет как лицо ранее судимое. Таким образом милиция взялась бороться с возможным рецидивом: а вдруг мне еще раз захочется «пошпионить»? Все остальное он проигнорировал. Иначе говоря, мы с женой якобы придумали всю эту историю с регистрацией, и все мои вопросы безосновательны и надуманны.
Показательно, что на первом же судебном заседании по моей жалобе, на которое представитель ОВД «Строгино», конечно же, не явился, судья потребовала у меня письменной справки, подтверждающей, что я стою под административным надзором, которой, разумеется, у меня не было и не могло быть. Тогда она постановила запросить к следующему заседанию такую справку в ОВД. Понятно, какой ожидался ответ, как понятно, что и в этом случае суд действовал абсолютно «независимо», на этот раз от ОВД.
Показательными являются, на мой взгляд, и мои телефонные беседы с сотрудницей ОВД О. А. Афониной, непосредственно занимавшейся постановкой меня под административный надзор и давшей мне свой телефонный номер с требованием периодически звонить и информировать о себе. Как законопослушный гражданин, я позвонил ровно через три месяца после нашей первой встречи с просьбой назначить время для профилактической беседы со мной. Она ответила, что пока в ней нет необходимости и что, когда будет нужно, меня вызовут.
Второй раз я ей позвонил в начале июня, после получения ответа из ОВД на свой запрос и первого судебного заседания по моей жалобе. Я звонил из редакции одной из московских газет, чтобы не один я знал о содержании разговора. На сей раз из ее путаных объяснений следовало, что я лишь «формально подпадал под административный надзор», а на самом деле он якобы не устанавливался, «больше месяца назад приказ по МВД от 1987 года отменен» и мне нет необходимости являться каждые три месяца в ОВД, так как «меры значительно смягчились», а объяснения о надзоре, выданные под расписку, ничего не значат, они отбираются и сейчас.
Все было, таким образом, скорректировано под единую линию, хотя абсолютно не ясно, что значит «формально подпадал под надзор», но фактически он установлен не был. Это что, милосердное нарушение ради меня закона и собственной инструкции? А почему если не было надзора, то нужно было являться в ОВД каждые три месяца и зачем строгие предписания на этот счет и по другим вопросам в объяснении? Такие нестыковки вряд ли могут вызвать у кого-либо сомнения в причинах их появления. Тем более что Управление делами МВД еще в феврале 2003 года сообщило на запрос депутата Госдумы, что приказ МВД СССР от 5 марта 1987 года № 065 «признан утратившим силу». Он вообще не мог иметь силу в России, так как не был опубликован для всеобщего сведения. Не подготовили Ольгу Александровну должным образом к разговору о приказе, потому она и сказала, что он отменен всего лишь «больше месяца назад».
Суд, разумеется, оставил мою жалобу без удовлетворения. Впервые я написал эту фразу еще летом 2002 года, задолго до его окончания, поскольку был уверен в таком исходе: власть у нас никогда не бывают неправой, и все ее ветви действуют заодно. Но считаю, что я выиграл суд в главном: трехлетний административный надзор – для кого-то формальный, а для меня реальный – с меня так или иначе сняли.
Суд длился более девяти месяцев, поскольку представители Строгинского ОВД под разными предлогами уклонялись от явки на слушания. И судья Жедачевская благосклонно регулярно переносила заседания, забывая о своих же определениях: «Обязать…», «Обеспечить принудительный привод…». В отношении сотрудников отдела внутренних дел эти слова звучат так же, как уговоры расшалившегося ребенка обожающей его матерью. Свидетели – сотрудники ОВД – так и не явились в суд, а запрошенные судом в ОВД документы не были представлены.
Судью вполне удовлетворила ахинея, которую на заседании несли представитель ОВД и начальник паспортного стола. После этого она и вынесла решение.
– Скажите, – спрашивал у меня представитель ОВД, – вас били в ОВД или надевали на вас наручники?
– Нет, – честно отвечал я.
– Ну вот. А вы говорите, что кто-то вас заставлял ходить по каким-то кабинетам, приносить копии приговора и свои фотографии, подписывать какие-то объяснения и собирать визы. Кто же вас заставлял? И как, если вас не били и вообще не применяли насилие? Вы, значит, сами это делали, по своей инициативе.
– Да зачем мне все это нужно?! У меня иначе не брали документы на прописку! И у вас в ОВД, и в паспортном столе висят объявления о том, что перед сдачей документов необходимо побывать в кабинетах 76 и 25, где получить визу, которую ставили после постановки под административный надзор!
– Не может быть, чтобы не брали документы. Ну, а что касается всяких там объявлений, то мало ли, что на заборах написано… Зачем на это обращать внимание? Милиция не занимается регистрацией по месту жительства, это работа ДЭЗов. В милиции лишь ставят штамп в паспорт.
– Конечно, – вторил представителю ОВД начальник паспортного стола, – я бы у вас принял и так документы на прописку, но раз уж вы принесли копии приговора, фотографии, то я их взял. А визы наших сотрудников на вашем заявлении мне абсолютно были не нужны, но они не испортили документ. Потому я взял его.
Судье показалось убедительным, что кто-то по собственному желанию бродит по кабинетам ОВД, раздает какие-то документы, просит что-то подписать, а сотрудники, чтобы не огорчать человека, все берут, подписывают в нужном месте и развлекают его беседой. Блаженный либо этот человек вместе с сотрудниками милиции, либо судья, поверившая этому.
Скрытый надзор меня мало интересует и беспокоит. Как и прежде, мне нечего скрывать. Если спецслужбам не на что больше тратить деньги и у них нет других забот, то пусть занимаются этим. Я, правда, никогда не читал и не слышал, что когда-то в истории был рецидив государственной измены или шпионажа, если даже встать на формальную точку зрения о моем статусе. Только смешно смотреть на «бесцельно скучающих» в машинах около моего дома мальчиков, отворачивающихся от меня и куда-то уезжающих при моем появлении.
На кухне нас работало шесть человек – это был коллектив в коллективе, несколько обособленный и привилегированный в силу близости к продуктам питания и их распределению. Возглавлял его ветеран отряда Коля, москвич, как и я. Он же был нарядчиком всего отряда. За пять с лишним лет в больнице он освоился до такой степени, что порой казалось, что он вовсе не заключенный, а сотрудник. Так же его воспринимала и администрация, так же он вел себя, самостоятельно решая и улаживая многие вопросы. С ним мы вместе ели, спали в одной палате, пользовались одной комнатой отдыха при кухне и душевой.
Приятельские отношения сложились у меня еще с одним ветераном отряда, Костей, который провел в больнице около четырех лет. Про себя я называл его «чернобыльцем», поскольку в свое время он участвовал в ликвидации последствий аварии в Чернобыле и в свои неполные пятьдесят выглядел дедом. Так его и называли. Фермер из Торжка, он был главным моим консультантом в огородных делах. Интересно было с ним поговорить и о местных нравах, образе провинциальной жизни. В тюрьму, похоже, его, большого труженика и умельца, как и многих, привела водка.
Находясь в больнице, я впервые после длительного перерыва смог по-настоящему встретиться со своими родными. Жена и дочка трижды приезжали ко мне, и мы по три дня жили вместе в специально приспособленной для этого на территории больницы гостинице. Один раз свидание было поощрением мне за участие в ремонте кухни. Мы даже отпраздновали 13 сентября в Торжке день рождения Нади с безалкогольным шампанским. Этот день рождения и у меня, и у нее, наверное, навсегда останется в памяти. Парадокс нашей законодательной системы заключается в том, что в следственном изоляторе, когда человек арестован, но в соответствии с законом считается невиновным, ему такая возможность не предоставляется. Право на полноценную встречу с семьей он получает лишь после осуждения.
Еще когда меня оставляли в больнице, мне дали понять, чтобы я не рассчитывал на условно-досрочное освобождение, по крайней мере, в ближайшее время.
– Вы должны понять, что есть мощные силы, которые этого не хотят допустить, – говорил беседовавший со мной сотрудник. – Возможно, к этому вопросу можно будет вернуться через полгода после вашего пребывания здесь.
Я, разумеется, понимал, что это за силы, как понимал и то, что администрация больницы не будет ломать копья из-за меня. Тем более в провинции, где все руководители организаций и учреждений друг друга знают лично и зачастую дружат семьями.
Административная комиссия больницы, на которую меня вызвали на следующий день после зачисления в отряд хозобслуживания, вынесла решение: в условно-досрочном освобождении отказать ввиду «недостаточной изученности личности». Это было явно незаконно, подобного основания для отказа в УДО закон не предусматривает. Но, понимая, что решение фактически принималось не больничной администрацией и что я попал в совсем не худшие условия заключения, я сдался и не стал обжаловать решение комиссии. Интересно только, что в связи с обращением моей жены Генеральная прокуратура признала его вполне обоснованным.
Возвращаясь к вопросу об условно-досрочном освобождении через полгода, я, прежде чем писать официальное заявление, решил поговорить с начальником больницы Алексеем Алексеевичем Буровым. Благо он достаточно часто заглядывал на кухню и в комнату отдыха ее персонала. И получил от него «добро».
Трудно сказать, чем руководствовался Буров, давая согласие на благожелательное рассмотрение моего заявления. Но думаю, что не последнюю роль в этом сыграли обращения к нему и к начальнику Тверского УИНа депутата Госдумы от фракции «Яблоко» С. С. Митрохина, исполнительного директора Общероссийского общественного движения «За права человека» Л. А. Пономарева, президента автономной некоммерческой организации «Экология и права человека» Э. И. Черного и некоторых других правозащитных организаций с просьбой представить меня на условно-досрочное освобождение. В его практике такие ходатайства наверняка поступили впервые.
Подав заявление, я стал ждать созыва административной комиссии. До конца срока оставалось всего около двух месяцев, но для меня, как и для любого в заключении, это был огромный срок, безумно хотелось как можно быстрее, хоть на один день, оставить все позади, вернуться к нормальной жизни. После разговора с начальником казалось, что я скоро буду дома, что на этот раз невозможно будет найти какой-либо предлог для отказа. Знал я и о ходатайстве о моем условно-досрочном освобождении перед Минюстом России исполнительного директора Международной Хельсинкской федерации Аарона Роудса, которое, думалось, невозможно оставить без внимания. Но я ошибался и вскоре в этом убедился.
Дней через десять утром я проснулся от включенного в палате света и укоризненных слов помощника дежурного офицера по больнице, поднявшегося аж с первого на третий этаж, что, мол, уже десять минут седьмого, а вы еще в кровати. Это нарушение режима, так как подъем ровно в шесть. Оглянувшись по сторонам, я увидел, что другие три кровати почему-то пусты. Контролер отделения бродил по коридору. Около десяти часов утра в этот день я уже расписался в постановлении Бурова о выговоре за нарушение режима.
Я не случайно назвал помещение, где мы спали с Колей и еще двумя санитарами психоневрологического отделения, палатой, поскольку оно и было таковой. Все остальные рабочие отряда за исключением санитаров отделений жили в общежитии. Никогда прежде никто не следил за нашим подъемом, и мы регулировали его сами, рассчитывая чтобы не опоздать на утреннюю проверку в восемь часов и желательно позавтракать до нее. Ни у меня, ни у Коли рано утром на кухне работы не было. В этом и был смысл отдельной палаты. В лучшем случае контролер отделения расталкивал кого-нибудь из заспавшихся санитаров, поскольку у них работа в отделении была всегда и потому, что контроль за соблюдением режима входит в его обязанности. Но в этот день у всех моих коллег по палате, видимо, была бессонница, и они встали вовремя. В тюрьме каждый за себя: перед ними еще были годы заключения. Контролер же по каким-то причинам запамятовал о своих прямых обязанностях.
Собравшаяся через несколько дней административная комиссия отказала мне в представлении на условно-досрочное освобождение, мотивировав свое решение выговором. «Мощные силы» победили и депутатское ходатайство, и порыв пойти ему навстречу, да и просто слово офицера, данное мне начальником больницы.
Не вызывает сомнения, что «нарушение режима» было искусственно организовано. Почему, например, бездействовал контролер отделения, который призван в первую очередь следить за дисциплиной, в том числе и за временем подъема? Ведь не предполагается же, что у каждого заключенного должен быть свой будильник? Собственно, это и не скрывалось. Впоследствии мне не раз об этом с сочувствием говорили многие сотрудники администрации, да и в палате мы продолжали жить в прежнем режиме без каких-либо к нам претензий.
10 декабря, за 20 дней до окончания срока, Каринна Акоповна Москаленко направила заявление непосредственно в городской суд Торжка с ходатайством рассмотреть вопрос о применении ко мне условно-досрочного освобождения. Принятое накануне постановление Конституционного суда позволяло это делать, минуя администрацию места заключения. Но и независимый суд, как всегда, оказался бессилен перед «принципиальным» нажимом – заявление осталось не рассмотренным. В качестве анекдота можно лишь сказать, что судья вспомнила об этом заявлении лишь 3 января 2003 года, после моего освобождения, информировав Каринну Акоповну о готовности его рассмотреть. Это было издевательски своевременно.
Мой срок заключения истекал 3 января 2003 года. Но это был выходной, и поэтому меня освободили в последний рабочий день – 31 декабря 2002 года, накануне Нового года, который я встречал уже дома, в кругу родных и друзей.
Снова дома
Трудно, практически невозможно описать чувства, которые испытывает человек, покидая тюрьму и возвращаясь домой. Это гамма переполняющих эмоций радости от обретения свободы и горечи от безвозвратно ушедшего в незаслуженном заключении времени. Это надежда на возвращение к прошлой жизни и понимание, что этого никогда не удастся. Это неуверенное ожидание того, как тебя встретят окружающие, и необходимость приспосабливаться к своему новому качеству в обществе. Это, наконец, тревога о том, что тебя ждет завтра. И над всем этим стоит всепоглощающее стремление быстрее оказаться дома.
Вот как я написал о возвращении домой в интервью американской правозащитной организации Digital Freedom Network (в переводе на русский):
«Ничто в мире никогда не может сравниться с неповторимым чувством человека, оказавшегося дома. Это умиротворенность в сердце, радость в глазах и уверенность в мыслях. По-английски вы говорите: „Мой дом – моя крепость“. По-русски мы говорим почти то же самое по смыслу: „Дома и стены помогают“. Это втройне правильно, когда ты возвращаешься из враждебной атмосферы тюрьмы, в окружение родных стен, к людям, которых ты любишь и которые любят тебя.
Моя первая встреча с домом была на ступеньках тюрьмы, из которой меня освободили. Моя жена Наталия и дочь Надежда приехали в Торжок, чтобы отвезти меня домой. В тот момент, когда я их обнял, я понял, что дома. Для меня дом – это не место, где я просто сплю и храню свои вещи, а место, где я могу наслаждаться любовью и радоваться жизни. Большой или маленький, богатый или бедный – это родная обитель.
В Москве я пересек порог своей квартиры на девятом этаже 16-этажного дома и без остановки прошелся по комнатам с тем, чтобы все мои пять чувств смогли ощутить атмосферу, присущую только моему дому. Я ничего не забыл, но я хотел быть уверенным, что моя память не подводит меня.
Через несколько часов после нашего приезда домой мы трое – Наталия, Надежда и я – сидели за праздничным новогодним столом. К сожалению, у нас не было той радости, которая царила за столом в прежние годы, поскольку мы не могли избежать разговоров о том, что нас разделило четыре с половиной года назад».
Новый год стал хорошим фоном освобождению, но праздничная атмосфера не создавала настоящего веселья. Для меня он не был долгожданным праздником после бесконечных будней, когда можно расслабиться. В голове все время крутилась мысль: что я буду делать, когда праздники кончатся, и Наталия с Надей уйдут на работу. Раньше все было иначе: я работал, жена вела домашнее хозяйство, дочка училась. И это был вопрос не одного дня, а всей перспективы.
Не чувствовалось веселья и у моих близких. Они тоже жили в другом измерении, чем четыре с половиной года назад. Родные, несомненно, были искренне рады моему возвращению домой, но многолетняя издерганность заботой обо мне, усталость и ежедневная борьба за существование, вызванная хроническим безденежьем, привели к постоянному внутреннему напряжению. К сожалению, могучая поддержка меня и моей семьи со стороны правозащитных организаций, самих зависящих от спонсоров, только однажды имела материальное выражение. Большое спасибо за это Московской Хельсинкской группе и лично Людмиле Михайловне Алексеевой.
На улицу я самостоятельно выходить боялся, поскольку в новом российском паспорте, который я получил в Торжке, отсутствовала регистрация, и я легко мог оказаться в «обезьяннике» ближайшего отделения милиции в случае проверки документов. Да и чувствовал себя один весьма неуверенно, нужно было вновь привыкать к шуму и суете городской толпы, толкотне в общественном транспорте, хаосу автомобильного движения, учиться понимать, что такое «дешево» и «дорого». В конце концов, нужно было привыкнуть, выходя, запирать за собой двери квартиры. В течение четырех с половиной лет замки запирали за мной другие.
Не придавало внутреннего спокойствия и уверенности понимание того, что освобождение из заключения отнюдь не избавило меня и мою семью от опеки ФСБ и других правоохранительных органов. Эта «опека», учитывая наше твердое намерение выступить в моем деле при поддержке правозащитников уже в качестве истцов, могла принять самые неожиданные формы, дабы укротить мою строптивость. Уж если меня не оставляли без дополнительного пристального внимания в заключении, то на свободе к этому вообще нет никаких ограничений.
Поэтому в первый же рабочий день, 4 января 2003 года, я счел необходимым опубликовать в Интернет-портале «Права человека» следующее заявление:
Учитывая очевидное стремление определенных кругов воспрепятствовать моей реабилитации, а также крайнюю неразборчивость этих кругов в использовании средств и методов работы, хотелось бы заявить, что у меня нет заболеваний, могущих привести к скоропостижному летальному исходу.
У меня и у членов моей семьи также нет личных врагов, могущих желать или предпринимать какие-то действия с целью моего или их устранения.
Никто из нас никогда в жизни не держал в руках наркотические средства и не хранил их, равно как и оружие и боеприпасы, и их «обнаружение» у нас не может не быть преднамеренной провокацией.
Мы всегда были и остаемся правопослушными гражданами.
Это было, конечно, слабой, но хоть какой-то гарантией от возможного произвола и предупреждением от правозащитников особо ретивым служителям власти, что я и моя семья находимся под их покровительством.
Регистрация
Нужно было в первую очередь «легализовать» свое пребывание в Москве. Для этого, как мне казалось, достаточно было только восстановить штамп о регистрации в новом паспорте. Но, обратившись с этой просьбой в жилконтору, я с удивлением узнал, что уже год как меня выписали из моей собственной квартиры. Об этом не знали и мои родные.
По существу мне нужно было регистрироваться вновь, как если бы я и не жил никогда в квартире, принадлежащей мне на правах собственности. И тут я узнал, что такое «уведомительный» порядок регистрации в Москве.
Мне необходимо было собрать кучу документов. От жены потребовалось написать заявление с просьбой меня зарегистрировать, на котором дочка приписала, что не возражает против моего проживания в квартире. Но главное, я должен был встать под административный надзор в районном отделении милиции. Как мне разъяснили в отделе надзора, он предусматривает, в частности, что в течение трех лет я обязан раз в три месяца являться в РОВД для бесед по профилактике уголовных правонарушений, информировать обо всех выездах из Москвы, сообщать о месте работы. От меня потребовали копию приговора, фотографии и справку об освобождении, сняли сведения о внешних данных, объяснив, что все это делается на основании приказа № 065 МВД СССР от 1987 года, но сам приказ почитать не дали, так как он имеет гриф «Для служебного пользования». Получается, что российская милиция действует по закрытым приказам Советского Союза! В российских правоохранительных органах сохранился не только советский менталитет, но и советские приказы!
Кроме того, мне велели встать на учет в отделе уголовного розыска ОВД «Строгино». Сотрудник этого отдела И. С. Нестеров потребовал от меня фотографии, копии приговора и справки об освобождении, а на мой вопрос, на каком основании меня ставят на учет, ответил, что если я буду «возникать», то у меня еще снимут отпечатки пальцев. Мои жалобы, предупредил он, лишь осложнят мне жизнь.
Только после того, как я прошел эти два кабинета, получив визу их сотрудников, начальник паспортного стола поставил на моем заявлении свою заключительную визу, и я, приложив еще по одной копии приговора и справки об освобождении, смог отнести документы в РЭУ на регистрацию.
Таким образом, декларируемый «уведомительный» порядок восстановления регистрации в собственной квартире потребовал у меня представления в милицию заявления моих родственников об их согласии на это, выписки из домовой книги, финансового лицевого счета, копии свидетельства о браке, трех копий справки об освобождении, трех копий приговора и трех фотографий, постановки под административный надзор и учет в отделе уголовного розыска.
Из этого ясно, наверное, откуда в нашей стране появляются бомжи, и почему человек, однажды совершивший правонарушение, зачастую не выходит из тюрьмы всю жизнь. Далеко не у всех в семье безоблачные отношения, чтобы родственники ходатайствовали о восстановлении регистрации бывшего зэка, далеко не у всех в порядке финансовый лицевой счет и есть откуда взять деньги на снятие многочисленных копий и фотографирование.
Такие действия милиции нельзя расценить иначе как произвол, как нарушение моих гражданских прав и продолжение творимого в отношении меня беззакония
[91]. Еще в 1995 году Конституционный суд отменил положение статьи Жилищного кодекса, которая позволяла выписывать из квартиры осужденных к лишению свободы. А действия милиции по секретным инструкциям советского времени вообще выходили за все рамки допустимого.
Мне не оставалось ничего другого, как подать жалобу в Хорошевский межмуниципальный суд на действия должностных лиц, т. е. начальника ОВД «Строгино» и начальника паспортного стола. В связи с регистрацией и постановкой под административный надзор и на учет в уголовном розыске я жаловался на нарушение права на свободу передвижения и выбора места жительства, на уважение частной и семейной жизни, на то, что на меня возложили обязанности соблюдать требования, предписанные административным надзором, являющиеся дополнительным наказанием, не предусмотренным ни приговором, ни законодательством. Соответственно, я просил признать действия начальника ОВД и начальника паспортного стола незаконными и устранить допущенные в отношения меня нарушения прав и свобод.
Весь путь по кабинетам ОВД «Строгино» я прошел вместе с женой, она присутствовала при беседах с сотрудниками и принимала в них участие. Я подчеркиваю этот факт потому, что, получив регистрацию, 14 января направил запрос начальнику ОВД с просьбой разъяснить, почему моя регистрация по месту жительства была обусловлена не предусмотренными законом требованиями, и на каком основании я был поставлен под административный надзор и на учет в отделе уголовного розыска.
Несколько месяцев начальник ОВД раздумывал над ответом и, видимо, думал бы над ним и по сей день. Но между тем в суд поступила моя жалоба, в которой, в частности, отмечалось, что ОВД не отвечает на мою просьбу разъяснить юридическую основу своих действий. 18 мартом датирована моя жалоба, а 5 мая я, наконец, получил ответ из ОВД. Оказывается, как лаконично писал начальник паспортного стола, я поставлен не под административный надзор, а всего лишь на профилактический учет как лицо ранее судимое. Таким образом милиция взялась бороться с возможным рецидивом: а вдруг мне еще раз захочется «пошпионить»? Все остальное он проигнорировал. Иначе говоря, мы с женой якобы придумали всю эту историю с регистрацией, и все мои вопросы безосновательны и надуманны.
Показательно, что на первом же судебном заседании по моей жалобе, на которое представитель ОВД «Строгино», конечно же, не явился, судья потребовала у меня письменной справки, подтверждающей, что я стою под административным надзором, которой, разумеется, у меня не было и не могло быть. Тогда она постановила запросить к следующему заседанию такую справку в ОВД. Понятно, какой ожидался ответ, как понятно, что и в этом случае суд действовал абсолютно «независимо», на этот раз от ОВД.
Показательными являются, на мой взгляд, и мои телефонные беседы с сотрудницей ОВД О. А. Афониной, непосредственно занимавшейся постановкой меня под административный надзор и давшей мне свой телефонный номер с требованием периодически звонить и информировать о себе. Как законопослушный гражданин, я позвонил ровно через три месяца после нашей первой встречи с просьбой назначить время для профилактической беседы со мной. Она ответила, что пока в ней нет необходимости и что, когда будет нужно, меня вызовут.
Второй раз я ей позвонил в начале июня, после получения ответа из ОВД на свой запрос и первого судебного заседания по моей жалобе. Я звонил из редакции одной из московских газет, чтобы не один я знал о содержании разговора. На сей раз из ее путаных объяснений следовало, что я лишь «формально подпадал под административный надзор», а на самом деле он якобы не устанавливался, «больше месяца назад приказ по МВД от 1987 года отменен» и мне нет необходимости являться каждые три месяца в ОВД, так как «меры значительно смягчились», а объяснения о надзоре, выданные под расписку, ничего не значат, они отбираются и сейчас.
Все было, таким образом, скорректировано под единую линию, хотя абсолютно не ясно, что значит «формально подпадал под надзор», но фактически он установлен не был. Это что, милосердное нарушение ради меня закона и собственной инструкции? А почему если не было надзора, то нужно было являться в ОВД каждые три месяца и зачем строгие предписания на этот счет и по другим вопросам в объяснении? Такие нестыковки вряд ли могут вызвать у кого-либо сомнения в причинах их появления. Тем более что Управление делами МВД еще в феврале 2003 года сообщило на запрос депутата Госдумы, что приказ МВД СССР от 5 марта 1987 года № 065 «признан утратившим силу». Он вообще не мог иметь силу в России, так как не был опубликован для всеобщего сведения. Не подготовили Ольгу Александровну должным образом к разговору о приказе, потому она и сказала, что он отменен всего лишь «больше месяца назад».
Суд, разумеется, оставил мою жалобу без удовлетворения. Впервые я написал эту фразу еще летом 2002 года, задолго до его окончания, поскольку был уверен в таком исходе: власть у нас никогда не бывают неправой, и все ее ветви действуют заодно. Но считаю, что я выиграл суд в главном: трехлетний административный надзор – для кого-то формальный, а для меня реальный – с меня так или иначе сняли.
Суд длился более девяти месяцев, поскольку представители Строгинского ОВД под разными предлогами уклонялись от явки на слушания. И судья Жедачевская благосклонно регулярно переносила заседания, забывая о своих же определениях: «Обязать…», «Обеспечить принудительный привод…». В отношении сотрудников отдела внутренних дел эти слова звучат так же, как уговоры расшалившегося ребенка обожающей его матерью. Свидетели – сотрудники ОВД – так и не явились в суд, а запрошенные судом в ОВД документы не были представлены.
Судью вполне удовлетворила ахинея, которую на заседании несли представитель ОВД и начальник паспортного стола. После этого она и вынесла решение.
– Скажите, – спрашивал у меня представитель ОВД, – вас били в ОВД или надевали на вас наручники?
– Нет, – честно отвечал я.
– Ну вот. А вы говорите, что кто-то вас заставлял ходить по каким-то кабинетам, приносить копии приговора и свои фотографии, подписывать какие-то объяснения и собирать визы. Кто же вас заставлял? И как, если вас не били и вообще не применяли насилие? Вы, значит, сами это делали, по своей инициативе.
– Да зачем мне все это нужно?! У меня иначе не брали документы на прописку! И у вас в ОВД, и в паспортном столе висят объявления о том, что перед сдачей документов необходимо побывать в кабинетах 76 и 25, где получить визу, которую ставили после постановки под административный надзор!
– Не может быть, чтобы не брали документы. Ну, а что касается всяких там объявлений, то мало ли, что на заборах написано… Зачем на это обращать внимание? Милиция не занимается регистрацией по месту жительства, это работа ДЭЗов. В милиции лишь ставят штамп в паспорт.
– Конечно, – вторил представителю ОВД начальник паспортного стола, – я бы у вас принял и так документы на прописку, но раз уж вы принесли копии приговора, фотографии, то я их взял. А визы наших сотрудников на вашем заявлении мне абсолютно были не нужны, но они не испортили документ. Потому я взял его.
Судье показалось убедительным, что кто-то по собственному желанию бродит по кабинетам ОВД, раздает какие-то документы, просит что-то подписать, а сотрудники, чтобы не огорчать человека, все берут, подписывают в нужном месте и развлекают его беседой. Блаженный либо этот человек вместе с сотрудниками милиции, либо судья, поверившая этому.
Скрытый надзор меня мало интересует и беспокоит. Как и прежде, мне нечего скрывать. Если спецслужбам не на что больше тратить деньги и у них нет других забот, то пусть занимаются этим. Я, правда, никогда не читал и не слышал, что когда-то в истории был рецидив государственной измены или шпионажа, если даже встать на формальную точку зрения о моем статусе. Только смешно смотреть на «бесцельно скучающих» в машинах около моего дома мальчиков, отворачивающихся от меня и куда-то уезжающих при моем появлении.