Страница:
Первая квартира прослужила Елизавете Алексеевне с внуком недолго. Осенью 1828 года, почти одновременно с поступлением Лермонтова в Благородный пансион, в нее приезжает семья родственника, и Елизавета Алексеевна снимает для себя соседний по Поварской дом, № 26. Очередной переезд – в дом № 2 по Малой Молчановке – совпадает с новым поворотом в судьбе Лермонтова. 29 марта 1830 года последовал высочайший указ «О преобразовании благородных пансионов при Московском и С.-Петербургском университетах в гимназии». Через несколько дней Лермонтов подал прошение об увольнении из числа учеников. Это был его протест против введения казарменных порядков в любимой школе.
«Все пошло назад, – писал об этом времени А. И. Герцен, – кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый вырезываться из-за всеобщего тумана. Государь его возненавидел с Полежаевской истории (с поэмы А. И. Полежаева „Сашка“. – Н. М.)... велел студентов одеть в мундирные сюртуки, велел им носить шпагу, потом запретил носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты за стихи... посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем и не занимался больше «этим рассадником разврата». 21 августа 1830 года Лермонтов подал прошение о принятии его в число своекоштных студентов в нравственно-политическое отделение Московского университета. После испытания перед комиссией профессоров прошение было удовлетворено: он стал студентом. Но каким необыкновенным оказалось это прожитое без занятий и обязательств лето!
«...На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романтическая Марьина роща...
На восток картина, еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами; немного левее этой башни являются бесчисленные куполы церкви Василия Блаженного...
Она, как древний Вавилонский столп, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной, зубчатой, радужного цвета главой, чрезвычайно похожей (если простят мне сравнение) на хрустальную граненую пробку старинного графина... рядом с этим великолепным угрюмым зданием, прямо против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булошники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину; гремят модные кареты, лепечут модные барыни... все так шумно, живо, непокойно!..»
Середниково. Фото Н. Бондаревой
Впечатления от Москвы мешались с впечатлениями от Подмосковья. Три лета подряд связаны с Середниковом, богатейшим поместьем вблизи нынешней станции Фирсановка Октябрьской железной дороги. Когда-то построенный известными богачами Всеволожскими почти дворцовый в своем размахе и пышности ансамбль принадлежал вдове брата Елизаветы Алексеевны, Е. А. Столыпиной. Отношения поддерживались самые тесные. Даже в городе выбор квартиры Елизаветой Алексеевной во многом определялся соседством с невесткой – она жила через улицу на той же Поварской.
Все было здесь полно так задевавших душу молодого Лермонтова противоречий. Крутой нрав тетки, на редкость жестокой в обращении с крестьянами, и великолепие огромного, погруженного в тишину парка с его каскадом прудов, тенистыми аллеями, спуском с холма, где лестницы чередовались с пандусами. Большой дом сквозными галереями-переходами соединялся с четырьмя увенчанными бельведерами флигелями. Его главный зал необычной овальной формы был одет в искусственный мрамор. Лермонтов напишет здесь «Последнего сына вольности», а середниковские впечатления вызовут к жизни драмы «Люди и страсти» и «Странный человек». Но Середниково это еще дружба с Александрой Верещагиной и Екатериной Сушковой, подругами, жившими в соседних имениях. В усадьбе Сушковых у деревни Большаково Лермонтов бывал в 1830 и 1831 годах.
«Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму, – напишет Е. А. Сушкова в своих воспоминаниях. – Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов».
Между тем студенческая жизнь Лермонтова складывалась не слишком удачно. После первых дней занятий лекции осенью 1830 года были прерваны из-за начавшейся эпидемии холеры. «Зараза, – вспоминал один из современников, – приняла чудовищные размеры. – Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города». Елизавета Алексеевна с внуком осталась в Москве, и большую часть времени Лермонтов проводил в своей комнате в мезонине дома на Малой Молчановке.
Его светелка была обычной комнатой молодого учащегося человека и мало чем отличалась от светелки А. И. Герцена в тех же арбатских переулках, в таком же доме с мезонином. У Герцена – диван, на котором он спал, а днем занимался, придвигая небольшой ломберный стол, стулья, книжный шкаф и в соседней крохотной комнатенке глобус, электрическая и пневматическая машины, на стенах ландкарты. У Лермонтова – диван, деревянная кровать, книжный шкаф с литературными новинками и письменный стол под окном с неизменным глобусом. Никаких предметов роскоши, если не считать развешанные по стенам гравюры. Здесь Лермонтов будет работать над своими юношескими драмами, одним из вариантов «Демона», напишет больше ста стихотворений, переживет новое и мучительное увлечение «Н.Ф.И.» – инициалы, приписываемые И. Л. Андронниковым дочери драматурга Федора Иванова. Наталья Федоровна осталась равнодушной к чувству поэта.
Занятия в университете возобновились только в январе
1831 года. «Когда я уже был на третьем курсе, – вспоминал один из питомцев университета, – в 1831 году поступил в университет по политическому же факультету Лермонтов, неуклюжий, сутуловатый, маленький, лет шестнадцати юноша, брюнет, с лицом оливкового цвета и большими черными глазами, как исподлобья смотревшими...» Сам поэт писал о своих впечатлениях:
Не блиставший сколько-нибудь глубокими знаниями, зато отличавшийся редкой грубостью, М. Я. Малов столкнулся с резким отпором студентов. При первой же его грубости они подняли шум, и под оглушительный свист и крики «Вон его!» он принужден был оставить аудиторию. А. И. Герцен, как один из зачинщиков, был посажен в карцер. Лермонтов предполагал, что его также не минет наказание, а может быть, и исключение. Тем более что на его совести постоянные конфликты с Победоносцевым, с которым он спорил и часто очень успешно.
Так однажды во время ответа Лермонтова читавший изящную словесность Победоносцев прервал его:
– Я вам этого не читал. Я бы желал, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?
– Это правда, господин профессор, – отвечал Лермонтов, – вы нам этого, что я сейчас говорил, не читали, и не могли читать, потому что это слишком ново и до вас не дошло. Я пользуюсь научными пособиями из своей собственной библиотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранных языках.
Скорее всего не только история с Маловым, но и столкновения с Победоносцевым побуждают Лермонтова принять решения об уходе из университета. 1 июня 1832 года он подает прошение об увольнении: «...По домашним обстоятельствам более продолжать учение в здешнем университете не могу и потому правление Московского университета покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством, для перевода в императорский Санкт-Петербургский университет». Елизавета Алексеевна не имела возражений, но в столицу на Неве она переезжала вместе с внуком. В Москве оставалось провести последнее лето.
Многое успело измениться к этому времени. Еще 1 октября 1831 года не стало отца, умершего в своей далекой от сына Кропотовке. Попытка Юрия Петровича увидеться с сыном в Москве из-за беспощадного вмешательства Елизаветы Алексеевны ни к чему не привела: самые близкие друг другу люди были обречены на одиночество:
Знакомство с Н.Ф.И. сменилось знакомством с Варварой Александровной Лопухиной. Родственник поэта, А. П. Шан-Гирей, будет вспоминать: «Будучи студентом, он был страстно влюблен... в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная... Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей».
Но, уезжая в Петербург, Лермонтов не думал возвращаться в университетские стены. Он склоняется на уговоры родных, которые рекомендовали ему школу гвардейских кавалерийских юнкеров, и сам удивляется произошедшей в его жизни перемене: «Не могу представить себе, какое впечатление произведет на вас моя важная новость; до сих пор я жил для литературной карьеры, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру: и вот, теперь – я воин». Впрочем, он и в новых условиях не изменяет себе. Много занимается живописью и рисунком, главным образом карикатурами. Хотя это никак не одобрялось начальством, продолжает много писать. Ко времени занятий в юнкерской школе относятся «Уланша», «Праздник в Петергофе». С зимы 1834 года он участвует в рукописном журнале, а осенью того же года один из товарищей тайком от сочинителя относит к Смирдину в «Библиотеку для чтения» лермонтовскую поэму «Хаджи-Абрек», которая будет напечатана через несколько месяцев.
Даже простое классное задание он использует как возможность для создания литературного сочинения, каким стала написанная в 1834 году «Панорама Москвы» – образ старой столицы не переставал волновать его воображение: «Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске...
Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?...
Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества...
Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно... Надо видеть, видеть... надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..»
Разлука с Москвой оказалась очень долгой. По окончании юнкерской школы – назначение в один из самых блестящих полков – лейб-гвардии гусарский, располагавшийся в Петербурге. Всего два года спокойной службы и – взрыв, вызванный строками на смерть Пушкина. Современник вспоминал об обстоятельствах их появления: «Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтов заболел; вызванный к нему лейб-медик Арендт рассказал ему подробности о последних днях жизни Пушкина. Лермонтов находился под впечатлением этого рассказа, когда к нему пришел его родственник камер-юнкер Н. А. Столыпин. Разговор зашел о смерти Пушкина. Столыпин всячески защищал Дантеса; Лермонтов горячился и негодовал... Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: „...я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда“. – Столыпин... вышел быстро, сказав только: „Mais il est fou a lier“. Через четверть часа Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был Столыпин... прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: „А вы, надменные потомки!“
Бенкендорф, поспешивший на следующий день с докладом о возмутительных стихах, опоздал: Николай I уже получил их из другого источника с надписью: «Воззвание к революции». Судьба автора была предрешена: Лермонтову предстояло ехать прапорщиком на Кавказ. «История нашей литературы, – отзовется А. И. Герцен, – как мартиролог, как регистр каторги».
События развертываются с редкой стремительностью. У Лермонтова завязываются дружеские отношения в новой среде. Он много работает, и в 1838 году в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“ появится высоко оцененная В. Г. Белинским „Песня о купце Калашникове“, правда, не имевшая подписи автора. В то же время Елизавета Алексеевна усиленно добивается прощения внука. 11 октября 1837 года появляется указ о переводе поэта в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, расквартированный в Новгороде. Тем самым внук оказывался почти рядом с нею, но при всей привязанности к Елизавете Алексеевне новое назначение не радует Лермонтова. В письме одному из друзей в конце того же года он напишет: „...И если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии“.
Елизавета Алексеевна не останавливается на первом переводе внука, и ее стараниями Лермонтова возвращают в старый полк в Петербург. Приказ от 9 апреля 1838 года восстанавливал поэта в былых офицерских правах. Впрочем, ненадолго. Спор о знаках внимания, оказанных на балу княгиней М. А. Щербатовой, приводит к дуэли М. Ю. Лермонтова с Э. де Барантом. Стрелявший первым де Барант промахнулся, Лермонтов выстрелил в воздух. Враги помирились.
Ничего не значащий эпизод, который вполне мог бы быть не замечен начальством. Но для Бенкендорфа это предлог избавиться от Лермонтова, чья слава в это время, кажется, достигает своего апогея. Сам поэт с горечью пишет сестре В. А. Лопухиной: «Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы... мало-помалу я начинаю находить это несносным».
10 марта 1840 года Лермонтов за дуэль был арестован. Бенкендорф потребовал от него письменного отказа от факта выстрела в воздух, причем непременно в письме де Баранту. Купить такой ценой свою свободу Лермонтов отказывается. Обвинение во лжи, которое пытается ему предъявить Бенкендорф, до глубины души его возмущает. Он предпочитает вторичную ссылку на Кавказ. Во время его заключения печатается «Герой нашего времени». Свой же отъезд он отмечает знаменитыми строками:
Лермонтов навещает А. И. Тургенева, о котором современники отзывались, что он состоял в переписке «со всей Россией, Францией, Германией и другими государствами» (Большой Власьевский пер., 11). В дневнике Тургенева сохранилась запись: «22 мая... в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым, зазвали пить чай и у них и с Лермонтовым и с Озеровым кончил невинный вечер, весело».
Не меньшей популярностью, чем салон Свербеевых, пользовался и салон поэтессы Каролины Павловой и ее мужа, известного в свое время прозаика (Рождественский бульвар, 14). У них проведет на этот раз свой последний московский вечер Лермонтов. «Уезжал поэт грустный, – будет вспоминать Ю. Ф. Самарин. – Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».
Но Елизавета Алексеевна не отчаивается в своих хлопотах. Если раньше об отставке думает один внук, то теперь в душе она, кажется, готова с ним согласиться, хотя тяжело переживает его несостоявшуюся военную карьеру. В начале 1841 года ей удается добиться разрешения вызвать его в Петербург. Но вместо отставки это всего лишь недолгое родственное свидание. Лермонтов не может скрыть своего разочарования, к тому же допускает несколько оплошностей, которыми спешат воспользоваться его враги. Одна из них – приезд на бал к Воронцовой. «...Это нашли неприличным и дерзким, – пишет он в письме А. И. Бибикову. – Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал...» В то время, как Лермонтов уже совсем настроился на получение отставки, последовало инспирированное Бенкендорфом распоряжение в сорок восемь часов покинуть столицу и немедленно вернуться в полк.
Евдокия Ростопчина рассказывала о подробностях этого для всех одинаково неожиданного и для самого поэта особенно тяжелого отъезда в письме к А. Дюма-отцу: «...Мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку. – Мы ужинали втроем, за маленьким столом, он и еще другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце. Через два месяца они осуществились...»
Сам Лермонтов писал, что уезжает «заслуживать себе на Кавказе отставку». Именно о ней он и думал, проезжая в апреле 1841 года Москву. Передавая жившему в Старогазетном переулке (ныне – Камергерский) Ю. Ф. Самарину стихотворение «Спор» для «Москвитянина», он толковал о своих планах на будущее. Поэт и переводчик Ф. Боденштедт встречает Лермонтова в модном французском ресторане. «...В Москве пробуду несколько дней... – сообщает Лермонтов Елизавете Алексеевне. – Я здесь принят был обществом, по обыкновению, очень хорошо – и мне довольно весело, был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен...»
Последним московским адресом поэта, никогда больше не увидевшего родного города, стал воспетый Пушкиным Петровский замок (Ленинградский проспект, 54). Живое ощущение Москвы – оно не оставило его до конца.
Правда о Мцыри
«Все пошло назад, – писал об этом времени А. И. Герцен, – кровь бросилась к сердцу, деятельность, скрытая наружи, закипала, таясь внутри. Московский университет устоял и начал первый вырезываться из-за всеобщего тумана. Государь его возненавидел с Полежаевской истории (с поэмы А. И. Полежаева „Сашка“. – Н. М.)... велел студентов одеть в мундирные сюртуки, велел им носить шпагу, потом запретил носить шпагу; отдал Полежаева в солдаты за стихи... посадил князя Сергея Михайловича Голицына попечителем и не занимался больше «этим рассадником разврата». 21 августа 1830 года Лермонтов подал прошение о принятии его в число своекоштных студентов в нравственно-политическое отделение Московского университета. После испытания перед комиссией профессоров прошение было удовлетворено: он стал студентом. Но каким необыкновенным оказалось это прожитое без занятий и обязательств лето!
«...На север перед вами, в самом отдалении на краю синего небосклона, немного правее Петровского замка, чернеет романтическая Марьина роща...
На восток картина, еще богаче и разнообразнее: за самой стеной, которая вправо спускается с горы и оканчивается круглой угловой башнею, покрытой, как чешуею, зелеными черепицами; немного левее этой башни являются бесчисленные куполы церкви Василия Блаженного...
Она, как древний Вавилонский столп, состоит из нескольких уступов, кои оканчиваются огромной, зубчатой, радужного цвета главой, чрезвычайно похожей (если простят мне сравнение) на хрустальную граненую пробку старинного графина... рядом с этим великолепным угрюмым зданием, прямо против его дверей, кипит грязная толпа, блещут ряды лавок, кричат разносчики, суетятся булошники у пьедестала монумента, воздвигнутого Минину; гремят модные кареты, лепечут модные барыни... все так шумно, живо, непокойно!..»
Середниково. Фото Н. Бондаревой
Впечатления от Москвы мешались с впечатлениями от Подмосковья. Три лета подряд связаны с Середниковом, богатейшим поместьем вблизи нынешней станции Фирсановка Октябрьской железной дороги. Когда-то построенный известными богачами Всеволожскими почти дворцовый в своем размахе и пышности ансамбль принадлежал вдове брата Елизаветы Алексеевны, Е. А. Столыпиной. Отношения поддерживались самые тесные. Даже в городе выбор квартиры Елизаветой Алексеевной во многом определялся соседством с невесткой – она жила через улицу на той же Поварской.
Все было здесь полно так задевавших душу молодого Лермонтова противоречий. Крутой нрав тетки, на редкость жестокой в обращении с крестьянами, и великолепие огромного, погруженного в тишину парка с его каскадом прудов, тенистыми аллеями, спуском с холма, где лестницы чередовались с пандусами. Большой дом сквозными галереями-переходами соединялся с четырьмя увенчанными бельведерами флигелями. Его главный зал необычной овальной формы был одет в искусственный мрамор. Лермонтов напишет здесь «Последнего сына вольности», а середниковские впечатления вызовут к жизни драмы «Люди и страсти» и «Странный человек». Но Середниково это еще дружба с Александрой Верещагиной и Екатериной Сушковой, подругами, жившими в соседних имениях. В усадьбе Сушковых у деревни Большаково Лермонтов бывал в 1830 и 1831 годах.
«Сашенька и я, точно, мы обращались с Лермонтовым, как с мальчиком, хотя и отдавали полную справедливость его уму, – напишет Е. А. Сушкова в своих воспоминаниях. – Такое обращение бесило его до крайности, он домогался попасть в юноши в наших глазах, декламировал нам Пушкина, Ламартина и был неразлучен с огромным Байроном. Бродит, бывало, по тенистым аллеям и притворяется углубленным в размышления, хотя ни малейшее наше движение не ускользало от его зоркого взгляда. Как любил он под вечерок пускаться с нами в самые сентиментальные суждения, а мы, чтоб подразнить его, в ответ подадим ему волан или веревочку, уверяя, что по его летам ему свойственнее прыгать и скакать, чем прикидываться непонятым и неоцененным снимком с первейших поэтов».
Между тем студенческая жизнь Лермонтова складывалась не слишком удачно. После первых дней занятий лекции осенью 1830 года были прерваны из-за начавшейся эпидемии холеры. «Зараза, – вспоминал один из современников, – приняла чудовищные размеры. – Университет, все учебные заведения, присутственные места были закрыты, публичные увеселения запрещены, торговля остановилась. Москва была оцеплена строгим военным кордоном и учрежден карантин. Кто мог и успел, бежал из города». Елизавета Алексеевна с внуком осталась в Москве, и большую часть времени Лермонтов проводил в своей комнате в мезонине дома на Малой Молчановке.
Его светелка была обычной комнатой молодого учащегося человека и мало чем отличалась от светелки А. И. Герцена в тех же арбатских переулках, в таком же доме с мезонином. У Герцена – диван, на котором он спал, а днем занимался, придвигая небольшой ломберный стол, стулья, книжный шкаф и в соседней крохотной комнатенке глобус, электрическая и пневматическая машины, на стенах ландкарты. У Лермонтова – диван, деревянная кровать, книжный шкаф с литературными новинками и письменный стол под окном с неизменным глобусом. Никаких предметов роскоши, если не считать развешанные по стенам гравюры. Здесь Лермонтов будет работать над своими юношескими драмами, одним из вариантов «Демона», напишет больше ста стихотворений, переживет новое и мучительное увлечение «Н.Ф.И.» – инициалы, приписываемые И. Л. Андронниковым дочери драматурга Федора Иванова. Наталья Федоровна осталась равнодушной к чувству поэта.
Занятия в университете возобновились только в январе
1831 года. «Когда я уже был на третьем курсе, – вспоминал один из питомцев университета, – в 1831 году поступил в университет по политическому же факультету Лермонтов, неуклюжий, сутуловатый, маленький, лет шестнадцати юноша, брюнет, с лицом оливкового цвета и большими черными глазами, как исподлобья смотревшими...» Сам поэт писал о своих впечатлениях:
Вокруг Лермонтова собирается кружок друзей. Вряд ли можно его даже в приближении сравнивать с одновременным кружком Герцена и Огарева, но совершенно очевидно – для его членов характерны вольнолюбивые мечты. Это А. Д. Закревский, еще в студенческие годы начавший выступать в печати с серьезными статьями, автор романа «Идеалист» и нашумевшего памфлета о Царе-Горохе. Это «милый друг», как называл его Лермонтов, Н. С. Шеншин, с которым А. С. Пушкин через несколько лет будет получать для «Современника» рукописи Дениса Давыдова. Это Алексей Александрович Лопухин, с сестрой которого Варварой Александровной Лермонтова соединит глубокое и до конца его дней сохраненное чувство. Общение с Лопухиным было тем более удобным, что его семья жила в большом барском доме на углу Большой Молчановки и Серебряного переулка (Б. Молчановка, 11). Наконец, это племянник жены Дениса Давыдова Н. И. Поливанов, тоже живший рядом (Большая Молчановка, 8). О его взглядах говорит то, что именно ему Лермонтов посвятит «Последнего сына вольности». Ему в альбом Лермонтов вписал 23 марта 1831 года стихотворение «Послушай! вспомни обо мне...», снабженное на полях припиской Поливанова с лермонтовскими вставками: «...Москва, Михайла Юрьевич Лермонтов написал эти строкив моей комнате во флигеле нашего дома на Молчановке, ночью; когда вследствие какой-то университетской шалости он ожидал строгого наказания». Имелась в виду нашумевшая история с преподавателем Маловым.
Из пансиона скоро вышел он,
Наскуча все твердить азы да буки;
И, наконец, в студенты посвящен,
Вступил надменно в светлый храм науки.
Святое место! помню я, как сон,
Твои кафедры, залы, коридоры,
Твоих сынов заносчивые споры:
О боге, о вселенной и о том,
Как пить: ром с чаем или голый ром.
Их гордый вид пред гордыми властями,
Их сюртуки, висящие клочками...
Не блиставший сколько-нибудь глубокими знаниями, зато отличавшийся редкой грубостью, М. Я. Малов столкнулся с резким отпором студентов. При первой же его грубости они подняли шум, и под оглушительный свист и крики «Вон его!» он принужден был оставить аудиторию. А. И. Герцен, как один из зачинщиков, был посажен в карцер. Лермонтов предполагал, что его также не минет наказание, а может быть, и исключение. Тем более что на его совести постоянные конфликты с Победоносцевым, с которым он спорил и часто очень успешно.
Так однажды во время ответа Лермонтова читавший изящную словесность Победоносцев прервал его:
– Я вам этого не читал. Я бы желал, чтобы вы мне отвечали именно то, что я проходил. Откуда могли вы почерпнуть эти знания?
– Это правда, господин профессор, – отвечал Лермонтов, – вы нам этого, что я сейчас говорил, не читали, и не могли читать, потому что это слишком ново и до вас не дошло. Я пользуюсь научными пособиями из своей собственной библиотеки, содержащей все вновь выходящее на иностранных языках.
Скорее всего не только история с Маловым, но и столкновения с Победоносцевым побуждают Лермонтова принять решения об уходе из университета. 1 июня 1832 года он подает прошение об увольнении: «...По домашним обстоятельствам более продолжать учение в здешнем университете не могу и потому правление Московского университета покорнейше прошу, уволив меня из оного, снабдить надлежащим свидетельством, для перевода в императорский Санкт-Петербургский университет». Елизавета Алексеевна не имела возражений, но в столицу на Неве она переезжала вместе с внуком. В Москве оставалось провести последнее лето.
Многое успело измениться к этому времени. Еще 1 октября 1831 года не стало отца, умершего в своей далекой от сына Кропотовке. Попытка Юрия Петровича увидеться с сыном в Москве из-за беспощадного вмешательства Елизаветы Алексеевны ни к чему не привела: самые близкие друг другу люди были обречены на одиночество:
Изжило себя увлечение Е. А. Сушковой, как бы трудно оно Лермонтову ни досталось. Он напишет спустя несколько лет: «Эта женщина – летучая мышь, крылья которой зацепляются за все встречное. Теперь она почти принуждает меня ухаживать за нею... но не знаю, в ее манерах, в ее голосе есть что-то такое резкое, издерганное, надтреснутое, что отталкивает; стараясь ей нравиться, находишь удовольствие компрометировать ее, видеть ее запутавшейся в собственных сетях». Памятью о тех днях останется стихотворение «Нищий», написанное под впечатлением поездки в Троице-Сергиеву лавру. В середине августа 1830 года Лермонтов побывал там вместе с бабушкой и двумя подругами – Сушковой и Верещагиной. Рассказ нищего о «шалунах-господах», насыпавших в его деревянную чашку камней, стал поводом для написания едва ли не лучших юношеских строк.
Ужасная судьба отца и сына
Жить розно и в разлуке умереть,
И жребий чуждого изгнанника иметь
На родине с названьем гражданина!
Но ты свершил свой подвиг, мой отец,
Постигнут ты желанною кончиной;
Дай бог, чтобы, как твой, спокоен был конец
Того, кто был всех мук твоих причиной!
...Мы не нашли вражды один в другом,
Хоть оба стали жертвою страданья!
Знакомство с Н.Ф.И. сменилось знакомством с Варварой Александровной Лопухиной. Родственник поэта, А. П. Шан-Гирей, будет вспоминать: «Будучи студентом, он был страстно влюблен... в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину; это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная... Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей».
Но, уезжая в Петербург, Лермонтов не думал возвращаться в университетские стены. Он склоняется на уговоры родных, которые рекомендовали ему школу гвардейских кавалерийских юнкеров, и сам удивляется произошедшей в его жизни перемене: «Не могу представить себе, какое впечатление произведет на вас моя важная новость; до сих пор я жил для литературной карьеры, принес столько жертв своему неблагодарному кумиру: и вот, теперь – я воин». Впрочем, он и в новых условиях не изменяет себе. Много занимается живописью и рисунком, главным образом карикатурами. Хотя это никак не одобрялось начальством, продолжает много писать. Ко времени занятий в юнкерской школе относятся «Уланша», «Праздник в Петергофе». С зимы 1834 года он участвует в рукописном журнале, а осенью того же года один из товарищей тайком от сочинителя относит к Смирдину в «Библиотеку для чтения» лермонтовскую поэму «Хаджи-Абрек», которая будет напечатана через несколько месяцев.
Даже простое классное задание он использует как возможность для создания литературного сочинения, каким стала написанная в 1834 году «Панорама Москвы» – образ старой столицы не переставал волновать его воображение: «Когда склоняется день, когда розовая мгла одевает дальние части города и окрестные холмы, тогда только можно видеть нашу древнюю столицу во всем ее блеске...
Что сравнить с этим Кремлем, который, окружась зубчатыми стенами, красуясь золотыми главами соборов, возлежит на высокой горе, как державный венец на челе грозного владыки?...
Он алтарь России, на нем должны совершаться и уже совершались многие жертвы, достойные отечества...
Нет, ни Кремля, ни его зубчатых стен, ни его темных переходов, ни пышных дворцов его описать невозможно... Надо видеть, видеть... надо чувствовать все, что они говорят сердцу и воображению!..»
Разлука с Москвой оказалась очень долгой. По окончании юнкерской школы – назначение в один из самых блестящих полков – лейб-гвардии гусарский, располагавшийся в Петербурге. Всего два года спокойной службы и – взрыв, вызванный строками на смерть Пушкина. Современник вспоминал об обстоятельствах их появления: «Потрясенный смертью Пушкина, Лермонтов заболел; вызванный к нему лейб-медик Арендт рассказал ему подробности о последних днях жизни Пушкина. Лермонтов находился под впечатлением этого рассказа, когда к нему пришел его родственник камер-юнкер Н. А. Столыпин. Разговор зашел о смерти Пушкина. Столыпин всячески защищал Дантеса; Лермонтов горячился и негодовал... Он сердито взглянул на Столыпина и бросил ему: „...я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда“. – Столыпин... вышел быстро, сказав только: „Mais il est fou a lier“. Через четверть часа Лермонтов, переломавший столько карандашей, пока тут был Столыпин... прочитал мне те стихи, которые начинаются словами: „А вы, надменные потомки!“
Бенкендорф, поспешивший на следующий день с докладом о возмутительных стихах, опоздал: Николай I уже получил их из другого источника с надписью: «Воззвание к революции». Судьба автора была предрешена: Лермонтову предстояло ехать прапорщиком на Кавказ. «История нашей литературы, – отзовется А. И. Герцен, – как мартиролог, как регистр каторги».
События развертываются с редкой стремительностью. У Лермонтова завязываются дружеские отношения в новой среде. Он много работает, и в 1838 году в «Литературных прибавлениях к „Русскому инвалиду“ появится высоко оцененная В. Г. Белинским „Песня о купце Калашникове“, правда, не имевшая подписи автора. В то же время Елизавета Алексеевна усиленно добивается прощения внука. 11 октября 1837 года появляется указ о переводе поэта в лейб-гвардии Гродненский гусарский полк, расквартированный в Новгороде. Тем самым внук оказывался почти рядом с нею, но при всей привязанности к Елизавете Алексеевне новое назначение не радует Лермонтова. В письме одному из друзей в конце того же года он напишет: „...И если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что вряд ли Поселение веселее Грузии“.
Елизавета Алексеевна не останавливается на первом переводе внука, и ее стараниями Лермонтова возвращают в старый полк в Петербург. Приказ от 9 апреля 1838 года восстанавливал поэта в былых офицерских правах. Впрочем, ненадолго. Спор о знаках внимания, оказанных на балу княгиней М. А. Щербатовой, приводит к дуэли М. Ю. Лермонтова с Э. де Барантом. Стрелявший первым де Барант промахнулся, Лермонтов выстрелил в воздух. Враги помирились.
Ничего не значащий эпизод, который вполне мог бы быть не замечен начальством. Но для Бенкендорфа это предлог избавиться от Лермонтова, чья слава в это время, кажется, достигает своего апогея. Сам поэт с горечью пишет сестре В. А. Лопухиной: «Я возбуждаю любопытство, предо мной заискивают, меня всюду приглашают, а я и вида не подаю, что хочу этого; дамы, желающие, чтобы в их салонах собирались замечательные люди, хотят, чтобы я бывал у них, потому что я ведь тоже лев, да! я, ваш Мишель, добрый малый, у которого вы и не подозревали гривы... мало-помалу я начинаю находить это несносным».
10 марта 1840 года Лермонтов за дуэль был арестован. Бенкендорф потребовал от него письменного отказа от факта выстрела в воздух, причем непременно в письме де Баранту. Купить такой ценой свою свободу Лермонтов отказывается. Обвинение во лжи, которое пытается ему предъявить Бенкендорф, до глубины души его возмущает. Он предпочитает вторичную ссылку на Кавказ. Во время его заключения печатается «Герой нашего времени». Свой же отъезд он отмечает знаменитыми строками:
И хотя это была всего лишь недолгая задержка на пути в ссылку, Москва приносит Лермонтову множество радостных минут. Ему удается попасть на Николин день – празднование именин Н. В. Гоголя в погодинском доме на Девичьем поле (Погодинская ул., 10–12). Цвет литературной и театральной Москвы. Самое доброе отношение к ссыльному. Наконец, восторг, который вызывает чтение им поэмы «Мцыри». Гости заворожены лермонтовской поэзией. На следующий день Гоголь найдет способ встретиться с поэтом, и они до двух ночи проговорят в салоне Свербеевых (Страстной бульвар, 6). Описывая Николин день со слов очевидцев, С. Т. Аксаков, неудачным стечением обстоятельств сам на нем не присутствовавший, пишет: «На этом обеде, кроме круга близких приятелей и знакомых, были: А. И. Тургенев, князь П. А. Вяземский, М. Ф. Орлов, М. А. Дмитриев, Загоскин, профессора Армфельд и Редкин и многие другие... После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками. Лермонтов читал Гоголю и другим наизусть, что тут случились, отрывок из новой своей поэмы „Мцыри“, и читал, говорят, прекрасно...»
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза,
От их всеслышащих ушей.
Лермонтов навещает А. И. Тургенева, о котором современники отзывались, что он состоял в переписке «со всей Россией, Францией, Германией и другими государствами» (Большой Власьевский пер., 11). В дневнике Тургенева сохранилась запись: «22 мая... в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым, зазвали пить чай и у них и с Лермонтовым и с Озеровым кончил невинный вечер, весело».
Не меньшей популярностью, чем салон Свербеевых, пользовался и салон поэтессы Каролины Павловой и ее мужа, известного в свое время прозаика (Рождественский бульвар, 14). У них проведет на этот раз свой последний московский вечер Лермонтов. «Уезжал поэт грустный, – будет вспоминать Ю. Ф. Самарин. – Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».
Но Елизавета Алексеевна не отчаивается в своих хлопотах. Если раньше об отставке думает один внук, то теперь в душе она, кажется, готова с ним согласиться, хотя тяжело переживает его несостоявшуюся военную карьеру. В начале 1841 года ей удается добиться разрешения вызвать его в Петербург. Но вместо отставки это всего лишь недолгое родственное свидание. Лермонтов не может скрыть своего разочарования, к тому же допускает несколько оплошностей, которыми спешат воспользоваться его враги. Одна из них – приезд на бал к Воронцовой. «...Это нашли неприличным и дерзким, – пишет он в письме А. И. Бибикову. – Что делать? Кабы знал, где упасть, соломки бы подостлал...» В то время, как Лермонтов уже совсем настроился на получение отставки, последовало инспирированное Бенкендорфом распоряжение в сорок восемь часов покинуть столицу и немедленно вернуться в полк.
Евдокия Ростопчина рассказывала о подробностях этого для всех одинаково неожиданного и для самого поэта особенно тяжелого отъезда в письме к А. Дюма-отцу: «...Мы собрались на прощальный ужин, чтобы пожелать ему доброго пути. Я одна из последних пожала ему руку. – Мы ужинали втроем, за маленьким столом, он и еще другой друг, который тоже погиб насильственной смертью в последнюю войну. Во время всего ужина и на прощанье Лермонтов только и говорил об ожидавшей его скорой смерти. Я заставляла его молчать и стала смеяться над его, казавшимися пустыми, предчувствиями, но они поневоле на меня влияли и сжимали сердце. Через два месяца они осуществились...»
Сам Лермонтов писал, что уезжает «заслуживать себе на Кавказе отставку». Именно о ней он и думал, проезжая в апреле 1841 года Москву. Передавая жившему в Старогазетном переулке (ныне – Камергерский) Ю. Ф. Самарину стихотворение «Спор» для «Москвитянина», он толковал о своих планах на будущее. Поэт и переводчик Ф. Боденштедт встречает Лермонтова в модном французском ресторане. «...В Москве пробуду несколько дней... – сообщает Лермонтов Елизавете Алексеевне. – Я здесь принят был обществом, по обыкновению, очень хорошо – и мне довольно весело, был вчера у Николая Николаевича Анненкова и завтра у него обедаю; он был со мною очень любезен...»
Последним московским адресом поэта, никогда больше не увидевшего родного города, стал воспетый Пушкиным Петровский замок (Ленинградский проспект, 54). Живое ощущение Москвы – оно не оставило его до конца.
Куда теперь нам ехать из Кремля?
Ворот ведь много, велика земля!
Куда – «На Пресню погоняй, извозчик!»
...Ответа нет. Но вот уже пруды...
Белеет мост, по сторонам сады
Под инеем пушистым спят унылы;
Луна сребрит железные перила...
Правда о Мцыри
Они стояли под венцом, счастливые и растерянные. Приходская церковка Покрова Богородицы в Кудрине (со временем она уступила место высотному зданию на Садово-Кудринской площади Москвы) была переполнена. Родные, друзья: московские врачи, артисты, художники... Со всех сторон – глаза: добрые, радостные и все-таки, казалось, чуть насмешливые. Ведь молодая чета открыто признавалась в том, что столько лет старательно прятала от посторонних глаз. В своей любви.
Первый ее портрет. Он набрасывает его в семейном родительском альбоме семь лет назад. Ничего особенного – разве художнику не свойственно постоянно рисовать и писать? Но как он ее рисует! Строгий девичий облик. Высокий чистый лоб. Гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы. Широкий разлет бровей. Испытующий взгляд неулыбчивых глаз. Скромное светлое платье. А вокруг пышная рама из цветов, завитков, раковин. Слишком замысловатая. Слишком нарядная. Словно венчающая королеву.
Вероятно, и можно было о чем-то догадаться. Но художник молчал. А ей – после его очередного отъезда в Петербург – оставалось покориться судьбе. Родительский дом всегда посещали врачи – профессора и выпускники медицинского факультета Московского университета. Братец, Иван Петрович Постников, считался одним из лучших хирургов. К нему заезжали и сам Федор Иванович Иноземцев, и профессор Матюшенков, и их ученики.
Александра Петровна и не заметила, как стала штаб-лекаршей Машковцевой. Свадьбе не обрадовалась. Не опечалилась и скорой смертью мужа. Может, стала еще молчаливей. Вот тут-то и приехал навсегда в Москву ее суженый, ставший ни много ни мало академиком портретной живописи, и сделал предложение – сразу же принятое, всех обрадовавшее.
И теперь они стояли рука об руку перед аналоем, и шаферы держали над ними венцы. Над ее Петром Захаровичем – сам генерал Алексей Петрович Ермолов, над ней – первой гильдии купец московский Петр Кононович Боткин и родной батюшка. Из церкви они вышли четой Захаровых. В венчальной книге дьячок записал день: 14 января 1846 года.
Первый ее портрет. Он набрасывает его в семейном родительском альбоме семь лет назад. Ничего особенного – разве художнику не свойственно постоянно рисовать и писать? Но как он ее рисует! Строгий девичий облик. Высокий чистый лоб. Гладко зачесанные на прямой пробор темные волосы. Широкий разлет бровей. Испытующий взгляд неулыбчивых глаз. Скромное светлое платье. А вокруг пышная рама из цветов, завитков, раковин. Слишком замысловатая. Слишком нарядная. Словно венчающая королеву.
Вероятно, и можно было о чем-то догадаться. Но художник молчал. А ей – после его очередного отъезда в Петербург – оставалось покориться судьбе. Родительский дом всегда посещали врачи – профессора и выпускники медицинского факультета Московского университета. Братец, Иван Петрович Постников, считался одним из лучших хирургов. К нему заезжали и сам Федор Иванович Иноземцев, и профессор Матюшенков, и их ученики.
Александра Петровна и не заметила, как стала штаб-лекаршей Машковцевой. Свадьбе не обрадовалась. Не опечалилась и скорой смертью мужа. Может, стала еще молчаливей. Вот тут-то и приехал навсегда в Москву ее суженый, ставший ни много ни мало академиком портретной живописи, и сделал предложение – сразу же принятое, всех обрадовавшее.
И теперь они стояли рука об руку перед аналоем, и шаферы держали над ними венцы. Над ее Петром Захаровичем – сам генерал Алексей Петрович Ермолов, над ней – первой гильдии купец московский Петр Кононович Боткин и родной батюшка. Из церкви они вышли четой Захаровых. В венчальной книге дьячок записал день: 14 января 1846 года.