Девятнадцатого мая, в день отъезда, Соболевский устраивает поэту проводы на своей даче в Петровском парке. Среди собравшихся был и Адам Мицкевич. Но Пушкин сильно запоздал. Он появился уже в сумерках, невеселый, рассеянный, и, еле закончив ужин, приказал подавать дорожную коляску. Мыслями он был далеко от друзей. Впереди была разлука с Москвой на целых полтора года.
   Двадцать шестого мая Елизавета Николаевна напишет брату Ивану Николаевичу: «По приезде я нашла в Екатерине большую перемену; она ни о чем другом не говорит, как только о Пушкине и о его прославленных сочинениях. Она знает их все наизусть. Прямо совсем одурела; не знаю, откуда эта перемена». Младшая сестра кривила душой: о причине перемены она знала. И чуть-чуть ревновала. Самую малость. Переписки не было. Да в ней, вероятно, и не было сердечной необходимости. Существовали причины, по которым Пушкин задерживался в столице на Неве. Через год пребывания на берегах Невы начнется его увлечение Анной Алексеевной Олениной. И снова с единственной целью – брака.

«Ты» и «вы»

   Кто знает, насколько глубоким было уязвленное чувство поэта после неудачного сватовства к Софье Пушкиной. Было понятным: только не стать предметом насмешек, только уйти от неизбежных приятельских подтруниваний, тем более соболезнований. Выход представлялся единственным, и Пушкин им воспользовался: отъезд в Петербург. Какие бы слухи ни дошли до северной столицы, они все равно теряли свою остроту и даже убедительность.
   В начале 1828 года поэт на берегах Невы и – в доме Олениных. Среди многих других. И сразу же поразившее его знакомство. Дочь Олениных он видел в доме ее родителей совсем девочкой, которая могла как-то запомниться или не запомниться вообще – поэт не слишком расположен к детям. Но здесь перед ним предстала красавица, дань очарованию которой отдавали самые модные портретисты: Соколов, Гагарин, Гау, Гампельн, Кипренский. Ей посвящают свои стихи Иван Андреевич Крылов и Козлов. Она начитанна, образованна, остроумна и, впервые увидев приехавшего в Петербург Пушкина, отзовется, что перед ней предстал «самый интересный человек своего времени».
   Так ли прав Вяземский, когда пишет жене в начале мая: «С девицею Олениной я танцевал попурри и хвалил ее кокетство... Пушкин думает и хочет дать думать ей и другим, что он в нее влюблен». Что же в таком случае значили написанные в его рукописях слова «Анетта Пушкина», портретные зарисовки на рукописи «Полтавы»?
   В ответ на стихи князя Вяземского появляются «Ее глаза»:
 
Она мила – скажу меж нами —
Придворных витязей гроза,
И можно с южными звездами
Сравнить, особенно стихами,
Ее черкесские глаза.
Она владеет ими смело,
Они горят огня живей;
Но сам признайся, то ли дело
Глаза Олениной моей!
Какой задумчивый в них гений,
И сколько детской простоты,
И сколько томных выражений,
И сколько неги и мечты!..
Потупит их с улыбкой Леля —
В них скромных граций торжество;
Поднимет – ангел Рафаэля
Так созерцает божество.
 
   Эти строки написаны в первые дни мая. Около девятого появляются новые:
 
Увы! Язык любви болтливой,
Язык и темный и простой,
Своею прозой нерадивой
Тебе докучен, ангел мой.
Но сладок уху милой девы
Честолюбивый Аполлон,
Ей милы мерные напевы,
Ей сладок рифмы гордый звон.
 
   23 мая помечены блистательные строки «Ты и вы»:
 
Пустое вы сердечным ты
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюбленной возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с нее нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
 
   Достаточно Олениным сменить свой Зимний дом на Фонтанке на летнее обиталище – мызу Приютино в семнадцати верстах от Петербурга, как Пушкин оказывается и там. 12 июня при совершенно особых обстоятельствах рождаются строки: «Не пой, красавица, при мне». Мелодию этой песни А.С. Грибоедов привез с Кавказа и показал М.И. Глинке, у которого брала уроки прекрасная Анна Алексеевна. В обработке «Анетта Пушкина» напела ее поэту, а Пушкин через день привез написанные для нее строки. Дальше появляются «Предчувствие», «Город пышный, город бедный...», «Вы избалованы природой...» и посвящение Олениной «Полтавы».
   Доказательств серьезности увлечения поэта было слишком достаточно, но Анна Алексеевна, хотя и могла решиться на прогулки с поэтом вопреки воле не благоволившей к нему матери, сама не испытывала к нему никакого серьезного чувства. Она обсуждает возможность матримониальной перспективы не с кем-нибудь – с Иваном Андреевичем Крыловым, сказав ему: «Уверена, что вы не пожелаете, чтобы я вышла за Краевского или Пушкина». «Боже избави», – сказал он. Так выглядит дневниковая запись красавицы. Понимал ли это поэт? Скорее всего нет, потому что в августе обратился к матери Анны Алексеевны с предложением и получил категорический отказ. Со временем Оленина признается своему племяннику, что «не была настолько влюблена в Пушкина, чтобы идти наперекор семье». Для семьи же поэт был вертопрахом, без положения в обществе и денег. К тому же имя Пушкина в это время связывается с «Гаврилиадой» – вещью совершенно недопустимой для глубоко религиозной Олениной-матери.
   Второе сватовство оказалось таким же неудачным, как и первое, хотя... Софья Федоровна, по-видимому, никогда не вспоминала поэта, да и Пушкин не искал встреч с нею. Другое дело – Анна Алексеевна. До конца жизни поэта она не выходит замуж, а обиженный Пушкины будет раз за разом вспоминать нанесенную ему рану. 12 мая 1830-го он без приглашения появляется в доме Олениных с группой лиц «в домино и масках», а в 1833 под ранее вписанным в альбом Анны Алексеевны текстом «Я вас любил, любовь еще, быть может...» делает достаточно обидную приписку: «в далеком прошлом».
   И некоторые подробности всех этих обстоятельств. В «Онегине» строка: «Тут был отец её пролаз Нулек на ножках» – имелся в виду почти карликовый рост президента императорской Академии художеств и его незаурядные службистские способности – была исключена из окончательного варианта. О «маскарадном визите» сохранилась дневниковая запись графини Дарьи Фикельмон, внучки Михаила Илларионовича Кутузова: «Вчера, 12-го, мы доставили себе удовольствие поехать в домино и масках по разным домам. Нас было восемь – маменька, Катрин, г-жа Мейендорф и я, Геккерн, Пушкин, Скарятин и Фриц. Мы побывали у английской посольши, у Лудольфов и у Олениных. Мы всюду очень позабавились, хотя маменька и Пушкин были всюду тотчас узнаны, и вернулись ужинать к нам». Январь 1830 года. И все же по-прежнему оставалось непонятным, почему красавица Анна Алексеевна никому не отдала руки и сердца.
   Так складываются обстоятельства, что как раз в период матримониальных проектов поэта решается на замужество его единственная сестра Ольга Сергеевна. Как бы ни были привязаны к ней родители, положение Ольги Сергеевны в семье было сложным и тяжелым. Выбор в качестве супруга Николая Ивановича Павлищева меньше всего подсказывался сердцем. Это была единственная и едва ли не последняя реальная возможность вырваться из-под гнетущей родительской опеки, даром что жених был на пять лет моложе невесты и обучался в Благородном пансионе при Царскосельском лицее вместе с ее младшим братом до сентября 1817 года. Его интерес к литературе не отличался глубиной, а служба – какими бы то ни было значительными заслугами. Чиновник Департамента народного просвещения, он стал впоследствии управляющим канцелярией генерал-интенданта Царства Польского.
   Не испытывая к Павлищеву никакой симпатии, Пушкин тем не менее выступает в поддержку сестры, поскольку замужество ее складывалось совсем не просто. Единственный сын Павлищевых Лев Николаевич рассказывает об этих обстоятельствах: «Формальное предложение отца моего, Павлищева, встретило со стороны родителей Ольги Сергеевны Пушкиной решительный отказ, несмотря на красноречие Александра Сергеевича, Василия Львовича и Жуковского. Сергей Львович замахал руками, затопал ногами и – Бог весть почему – расплакался, а Надежда Осиповна распорядилась весьма решительно: она приказала не пускать отца моего на порог. Этого мало: когда две недели спустя Надежда Осиповна увидела на бале отца, то запретила дочери с ним танцевать. Во время одной из фигур котильона отец сделал с нею тура два. Об этом доложили Надежде Осиповне, забавлявшейся картами в соседней комнате. Та в негодовании выбежала и в присутствии общества, далеко не малочисленного, не задумалась толкнуть свою тридцатилетнюю дочь. Мать моя упала в обморок. Чаша переполнилась. Ольга Сергеевна не стерпела такой глубоко оскорбительной выходки и написала на другой же день моему отцу, что она согласна венчаться, никого не спрашивая. Это случилось во вторник, 24 января 1828 года, а на следующий день, 25 числа, в среду, в час пополуночи, Ольга Сергеевна тихонько вышла из дома; у ворот ее ждал мой отец, они сели в сани, помчались в церковь святой Троицы Измайловского полка и обвенчались в присутствии четырех свидетелей – друзей жениха. После венца отец отвез супругу к родителям, а сам отправился на свою холостую квартиру. Рано утром Ольга Сергеевна послала за братом своим Александром Сергеевичем, жившим особо в Демутовой гостинице. Он тотчас приехал и после трехчасовых разговоров с Надеждой Осиповной и Сергеем Львовичем послал за моим отцом. Новобрачные упали в ноги родителей и получили прощение. Однако Надежда Осиповна до самой кончины своей относилась недружелюбно к зятю. По этому случаю Александр Сергеевич сказал сестре: „Ты мне испортила моего Онегина: он должен был увезти Татьяну, а теперь... этого не сделает“.
   Но история с Ушаковыми была еще далека до завершения. Шестого декабря 1828 года Пушкин наконец-то оказывается в Москве. Останавливается в гостинице. Читает свою «Полтаву». Постоянно бывает у Ушаковых. Исследователи относят к 1830 году историю с ответом поэта на потерянное письмо Екатерины Николаевны:
 
Я вас узнал, о мой оракул,
Не по узорной пестроте
Сих неподписанных каракул,
Но по веселой остроте,
Но по приветствиям лукавым,
Но по насмешливости злой
И по упрекам... столь неправым,
И этой прелести живой.
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора в Москву! В Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лед, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.
 
   Письма Екатерины Николаевны к брату говорят о другом. В середине мая 1830 года она уже не сомневается, что отношения с поэтом никогда не восстановятся: «Скажу про себя, что я глупею, старею и дурнею, что еще годика четыре, и я сделаюсь спелое дополнение старым московским невестам, т. е. надеваю круглый чепчик, замасленный шлафор, разодранные башмаки и которые бы немного сваливались с пяток, нюхаю табак, браню и ругаю всех и каждого, хожу по богомольям, не пропускаю ни обедню, ни вечерню, от монахов и попов в восхищении, играю в вист или бостон по четверти, разговору более не имею, как о крестинах, о свадьбах и похоронах, бью каждый день по щекам девок, в праздничные дни румянюсь и сурмлюсь, по вечерам читаю Четьи-Минеи или Жития святых отцов, делаю 34 манера гран-пасьянс, переношу вести из дома в дом...» Литературным даром Ушакова-старшая несомненно обладала. Но ясно одно, что письмо, вызвавшее стихотворный ответ Пушкина, явно должно было быть написано раньше, скорее всего, перед первым приездом. На этот раз для Екатерины Николаевны роковой оказалась встреча поэта с младшей ее сестрой.
   В этот месяц, проведенный в Москве (всего месяц!), Пушкин находится в смятенных чувствах. Вяземский замечает в письме А.И. Тургеневу: «Он что-то во все время был не совсем по себе, не умею объяснить, ни угадать, что с ним было, но он не был в ударе. Постояннейшие его посещения были у Корсаковых и у цыганок; и в том и в другом месте я видел его редко, но видел и с теми и с другими, и все не узнавал прежнего Пушкина».
   В отличие от серьезной и словно замкнувшейся в себе Екатерины Николаевны, Елизавета Ушакова веселее, общительнее, кокетливее и... равнодушнее к поэту. Его увлечение льстит ее самолюбию – не больше. Между тем поэт не расстается с ее альбомом. Из двух ее альбомов от первого сохранились отдельные листы с автографами поэта, зато во втором из ста пятидесяти страниц сто заполнены рисунками и записями поэта. Он подписывает один портретный набросок Елизаветы Николаевны, сделанный 5 октября, в надписи около другого: «Елизавета Миколавна в день Ангела Д. Жуана». И именно здесь Пушкин составляет свой «Донжуанский список» – перечень имен женщин, которыми в своей жизни увлекался. Странная фантазия, но несомненно долженствовавшая произвести впечатление на владелицу альбома, которая, поэт это понимал, не поддавалась его мужским чарам. Об этом знали все окружающие, почему когда в 1830 году Елизавета Николаевна выйдет замуж за С.Д. Киселева, супруг не будет испытывать ревности к свидетельствам увлечения поэта и не потребует их уничтожения. Зато именно так поступит супруг Екатерины Николаевны, которая решится выйти замуж только после смерти поэта.
 
Вы избалованы природой!
Она пристрастна к вам была,
И наша вечная хвала
Вам кажется докучной одой.
Вы сами знаете давно,
Что вас любить немудрено,
Что нежным взором вы Армида,
Что легким станом вы Сильфида,
Что ваши алые уста,
Как гармоническая роза...
И наши рифмы, наша проза
Пред вами – шум и суета.
Но красоты воспоминанье
Нам сердце трогает тайком —
И строк небрежных начертанье
Вношу смиренно в ваш альбом.
Авось на память поневоле
Придет вам тот, кто вас певал
В те дни, как Пресненское поле
Еще забор не заграждал.
 
   И снова разговоры в Москве о визитах к сестрам Ушаковым. Снова предположения, на этот раз по поводу младшей сестры, как бы со временем поэт ни пытался объяснить (впрочем, по словам Россет-Смирновой) желанием 2–3 раза в день проехать мимо дома Гончаровых на Большой Никитской. Смысл таких проездов, когда существовали общие знакомые, балы, праздники, Дворянское собрание, был слишком сомнительным. Но есть и еще одно обстоятельство, заставляющее задуматься над отношениями поэта с «Сильфидой»...
   Брак Елизаветы Николаевны был довольно неожиданным. Жених и невеста знали друг друга достаточно давно, притом возрастная разница между ними даже в те годы представлялась существенной: семнадцать лет – срок не малый. А если еще прибавить к этому слова Пушкина, что, по словам старшей сестры, «они счастливы до гадости», то радость невесты представляется несколько преувеличенной. Впрочем, Сергей Дмитриевич Киселев – полковник лейб-гвардии Егерского полка. В прошлом. Но по гражданской службе в год смерти поэта он занимает должность московского вице-губернатора. У новобрачных приходят на свет один за другим сразу после свадьбы два сына, из которых младший, Николай Сергеевич, приобретет со временем известность как собиратель и издатель материалов по русской истории XVIII – начала XIX века. Сорока лет Елизавета Николаевна потеряет мужа. Это могло быть и простым совпадением, но Елизавета Николаевна приобретает дом почти точно напротив первой после венчания квартиры Пушкина на Арбате и именно в его стенах садится писать свои воспоминания.
   Это – один из старинных московских домов (ул. Ст. Арбат, 42), который видел из окон своей квартиры Пушкин. Была это когда-то стрелецкая земля, и только в середине XVIII века домовладение от военных перешло камергеру Михаилу Алексеевичу Алексееву. Среди его часто сменявшихся владельцев были Полонские, княгиня С.А. Волконская, А.В. Шереметев, А.Ф. Кокошкин, капитанша Елена Петровна Хвощинская. Непосредственно перед Елизаветой Николаевной домом владела жена коллежского секретаря Анна Александровна Небольсина. Но даже перейдя от наследников Киселевой (она скончалась, как и ее сестра, в 1872 году) к купчихе Клавдии Усачевой, а в 1935 году под школьный детский дом 1-й ступени, в котором размещались 2 группы из 45 учащихся, дом пушкинских времен еще сохранял свой внутренний вид. Его фасад и интерьеры поддавались восстановлению. Дом был полностью перестроен с санкции начальника Московского Управления по охране памятников истории и культуры, а ныне заведующего кафедрой по тому же профилю в вузе А.А. Савиным. Строение пушкинских лет превратилось в грузинский ресторан «Мизиури».
   Остается добавить, что Пушкин продолжал навещать чету Киселевых и в Москве и в Петербурге. В мае 1833 года Киселев пишет Елизавете Николаевне: «Под моими окошками на Фонтанке проходят беспрерывно барки и разного рода лодки, народ копошится, как муравьи, и между ими я заметил Пушкина (при сем имени вижу, как вспыхнула Катя). Я закричал, он обрадовался, удивился и просидел у меня часа два. Много поговорили и о нем и об старинке, вспомнили кой-что и окончили тем, что я зван в семейственный круг, где на днях буду обедать; мне велено поторопиться избранием дня, ибо барыня обещает на днях же другого орангутанга произвесть на свет...»
   А вот Елизавета Николаевна оборвала свои воспоминания на 1826 годе, ни словом не обмолвившись о Пушкине.

В сиреневом палисаднике

   То, что дом обречен, понимали все. Одни с нескрываемым удовольствием, другие с искренним отчаянием. Очередной план «благоустройства» центра Москвы предполагал, казалось бы, разумную вещь – полный ремонт Центрального рынка на Цветном бульваре. Нараставшая с годами грязь, хаотическое нагромождение непонятных строений требовали вмешательства строителей, а прочно сложившаяся рыночная мафия – вмешательства милиции. Но, как обычно, под маркой доброго дела начался захват окружающих территорий, и одной из первых оказалась церковная земля исчезнувшей церкви Спаса на Песках и на ней – простенький деревянный домик с антресолью, давно поставленный на охрану как памятник федерального значения. Да и как могло быть иначе, когда в этом «Щепкинском гнезде» было средоточие московской культурной жизни на протяжении без малого двадцати лет.
   Дом М.С. Щепкина в Большом Спасском (сейчас Большой Каретный) переулке, № 16.
 
   «Все, что вы находите во мне достойным какой-либо оценки, – говорил великий русский актер, – принадлежит, собственно, не мне, – все это принадлежит Москве, то есть тому избранному высокообразованному обществу, умеющему глубоко понимать искусство, которым Москва всегда была богата... В этом кругу было все: и литераторы, и поэты, и преподаватели Московского университета, тридцать лет я находился в этом кругу». Из них семнадцать в собственном доме и по Большому Спасскому переулку (одно время – улица Ермоловой, ныне – Большой Каретный переулок), 16.
   Домик когда-то в глубине буйно заросшего лопухами двора. В тяжелых черно-лиловых гроздьях сирень. Пара ступенек скрипучего крыльца. Прихожая без прислуги (спасибо, что стряпуху удавалось держать!). Широко распахнутые в залу двери. Стол на несколько десятков человек. Приветливые любопытные лица.
   Все в щепкинском доме было просто. Обеды – щи и черная каша с куском отварной говядины. На разносолы хозяина не хватало, да здесь никто и не стремился к ним. Престарелые актеры, жившие на щепкинских хлебах. Находившие временный приют и стол артисты, искавшие работы, ангажемента. Множество родственников, которым Щепкин никогда не отказывал в поддержке. Множество собственных детей. А рядом в числе гостей – Н.В. Гоголь, В.Г. Белинский, А.И. Герцен, Н.П. Огарев, С.Т. Аксаков, Т.Н. Грановский, А.В. Кольцов. Великолепный рассказчик, Михайла Семенович подсказывает Герцену сюжет «Сороки-воровки», В.А. Сологубу – «Собачки», Гоголю – ряд эпизодов из «Мертвых душ» и «Старосветских помещиков». И это не говоря о Пушкине, который подарил актеру тетрадь для его будущих записок и даже вписал собственной рукой первые строчки.
   М.С. Щепкин.
 
   Вот только не знал поэт, какой несбыточной мечтой для актера были необходимые для этих записок свободные минуты. Нужда подкарауливала Щепкина каждый день.
   Надо было вытягивать буквально весь репертуар Малого театра: зрители специально шли «на Щепкина». Им любовались. Его хвалили. Он сам бросался с помощью к каждому, кто в ней нуждался. Был сослан в Спасское-Лутовиново после слов о гибели Гоголя Иван Сергеевич Тургенев, значит, в Спасском должен был оказаться Михайла Семенович. Отрешили от России А.И. Герцена, Щепкин не остановился перед тратами и недовольством начальства – помчался в Лондон, чтобы пожать руку, поддержать.
   Малый театр.
 
   А между тем в семье постоянно тлел конфликт между супругами. «Турчанка из Анапы», супруга актера, не разделяла широких жестов мужа и требовала денег прежде всего на вполне взрослых детей, готова была представлять мужа извергом, калечащим их жизнь. Деньги, постоянно требовались деньги – не на себя, на детей. Между тем старшие дочери Фекла и Александра станут актрисами, причем Александра выйдет замуж за режиссера Малого театра, Николай станет профессором Московского университета, издателем и общественным деятелем, Петр – юристом, товарищем председателя Московского окружного суда, Дмитрий – магистром Московского университета, историком искусств, Александр – помощником управляющего Московской конторой уделов, председателем Казенной палаты. Можно сказать, усилиями матери, не допускавшей ни минуты отдыха для отца. С шестидесяти лет над Щепкиным, «солнцем русской сцены», будет ежегодно возникать угроза увольнения, и каждое лето, когда остальные актеры казенной сцены могли позволить себе отдых, Михайла Семенович отправлялся в далекие и неудобные гастроли, с которых возвращался окончательно вымотанным и разбитым. В 75 лет он так и умер во время гастролей, еле добравшись до места назначения. И – ему не найдется места около могил недавно умершей жены и родных: они будут лежать на Даниловом кладбище, Михайлу Семеновича отвезут на Пятницкое, где могила его вскоре исчезнет.
   Но сначала ему придется расстаться с тем, чем он больше всего дорожил, – с домом в Большом Спасском переулке. Он сообщит об этом так же всю жизнь нуждавшемуся Гоголю: «Я продал дом, расплатился с долгами, и у меня остается за уплатою за годовую квартиру 1500 р.: вот все мое состояние». Шел май 1847 года. При этом дом был продан со всей обстановкой: на «съемной» квартире в Воротниковском переулке она бы просто не уместилась. В значительной своей части эта мебель просуществовала в доме до 1972 года. Кто-то ею пользовался, кому-то она служила кладовочками, складом ненужных вещей. Большой гардероб красного дерева. Большой такого же дерева буфет. Шкафы для женского платья...
   Дом был срочно отселен под предлогом необходимости капитального ремонта. Где-то и кому-то предъявлялись уже выполненные расчеты и чертежи. Непосредственно дом находился на балансе Всероссийского театрального общества, и кому, как не его председателю, народному артисту СССР, любимому чтецу Сталина и к тому же директору Малого театра М.И. Цареву, было позаботиться об актерском гнезде. Но – глава «Дома Щепкина» отмахнулся от памятника на задворках Центрального рынка: нашел расходы неоправданными. Московское городское отделение ВООПИК, как обычно, припоздало. Ответственным за все себя чувствовал единственный очень пожилой жилец, стучавшийся во все ведомственные двери, звонивший по всем телефонам. Все кончилось так, как и было задумано: отселенный, лишенный воды, канализации, но не электроэнергии, дом загорелся, и хотя пожар был быстро потушен, его снесли под предлогом «приведения в порядок района к первомайским праздникам». Спасла ли бы его памятная таблица: «Здесь бывал А.С. Пушкин», обедал, шутил, слушал рассказы хозяина?
   «Пушкин, который меня любил, – напишет Щепкин, – приезжая в Москву, почти всегда останавливался у Нащокина, и я, как человек Нащокину знакомый, редкий день не бывал у него». И Пушкин в письме жене из Москвы в Петербург: «Пошли ты за Гоголем и прочти ему следующее: видел я актера Щепкина, который ради Христа просит его приехать в Москву прочесть „Ревизора“. Без него актерам не спеться. Он говорит, комедия будет карикатурна и грязна (к чему Москва всегда имела поползновение). С моей стороны я то же ему советую: не надобно, чтоб „Ревизор“ упал в Москве, где Гоголя более любят, нежели в Петербурге».
   Автору довелось близко знать внучку великого актера – Марфу Вячеславовну Щепкину, редкого специалиста по истории книги (и единственной написать ее газетный некролог), и работать с талантливой актрисой и редкой души человеком Александрой Александровной Щепкиной, последней из рода, работавшей на подмостках Малого театра, и обе говорили, как хранилась в семье легенда о доме, который прадед называл «истинным храмом великих умов и талантов», имея в виду своих многочисленных гостей. О том, как пели в сиреневых кустах по весне соловьи, взлаивал время от времени без видимой причины огромный лохматый пес, которого на ночь сажали на цепь, «чтоб не бегал по дамам», и как кучера приезжавших на своих экипажах гостей пускали лошадей полакомиться дворовой травой, а прадед нет-нет да и спускался с крыльца, чтобы дать каждой лошади припасенные в карманах необъятного полукуртки-полухалата кусочки хлеба с серой солью.