Страница:
О чем думает осиротевшая Мария Алексеевна? То, что она испытывает, трудно назвать горем. Это отчаяние. Машенька выдержит только четыре года и доживет до тех же, что и ее «Львовинька», 52 лет. Достигшая шестнадцатилетия младшая дочь, кажется, развязала матери руки. В храме села Никольское-Черенчицы, рядом с надгробием Николая Александровича, появилась новая плита: «При вратах храма сего почиет прах освятившей оный Марьи Львовой, родившейся в 1755 году, скончавшейся 1807 г., 14 июня, на 52-м году от рождения». Храм был построен по проекту Львова.
Г.Р. Державин, женившийся к тому времени на младшей сестре Дьяковой – Дарье Алексеевне, отозвался на смерть старого друга стихотворением «Поминки».
Герой Вальтера Скотта
Великие тени
Г.Р. Державин, женившийся к тому времени на младшей сестре Дьяковой – Дарье Алексеевне, отозвался на смерть старого друга стихотворением «Поминки».
Майна – так звали Машеньку друзья. И от себя поэт добавил, что супругам было подарено высшее человеческое счастье – единственной в жизни взаимной любви. Многим ли удается его испытать!
Победительница смертных,
Не имея сил терпеть
Красоты побед несметных,
Поразила Майну – смерть...
Герой Вальтера Скотта
О нем ходили легенды. Множество легенд. О его отваге. Неколебимом мужестве. Лихой бойцовской удали. Способности пренебрегать опасностью для себя и беречь каждого солдата. «Я бы стыдился, – скажет он П.И. Багратиону, – предложить опасное предприятие и уступить исполнение другому». Офицер по призванию, семейной традиции, влюбленности в ратное дело, он ненавидит смерть и не терпит жестокости даже по отношению к врагу.
Денис Васильевич Давыдов.
Для Вальтера Скотта он тот легендарный Черный Капитан, о подвигах которого говорит вся Европа. В его существование трудно было бы поверить, если бы не вполне реальный портрет, который украсит кабинет писателя и останется со Скоттом до конца его дней. И еще – переписка. В ответ на письма романиста станут приходить написанные великолепным французским языком очерки Отечественной войны, позже подарок – старинное кавказское оружие. «Человек знаменитый, чьи подвиги в минуты величайшей опасности для его отечества вполне достойны удивления», – отзовется Вальтер Скотт и почтет за честь послать своему необычному адресату собственный портрет с дарственной надписью. Писатель в восторге от бесстрашного и благородного героя, Россия восхищается поэтом и воином. Литературная слава пришла к Черному Капитану много раньше воинской. А вообще жизнь Дениса Васильевича Давыдова была ярче и невероятнее любых легенд.
Детство... Село Бородино и «страна Пречистенка». На углу Всеволжского переулка и Пречистенки – городская родительская усадьба, где он родился, куда постоянно возвращался мыслями (домовладение – Пречистенка, 13). Бородино – родовая отцовская деревня, где проходят все ранние годы. Вспоминая начало Бородинского сражения, Давыдов напишет: «Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известии о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции, – там закладывали редут Раевского... Слезы воспоминания брызнули из глаз моих...»
Только тихой помещичьей жизни здесь никогда не было. Отец не расставался со своим полком. Сын рос, по собственным словам, «под солдатской палаткой».
Конец очередных маневров Полтавского легкоконного полка. В лагерь влетает на саврасом коне калмыцком Суворов. Без мундира и знаков отличия. В солдатской каске и распахнутой на груди белой рубашке. Он хочет сам поблагодарить солдат и офицеров, но не может не заметить девятилетнего мальчонку, рвущегося к его стремени. «Кто он таков?» – «Сын командира полка». И знаменитый разговор:
– Любишь ли ты солдат, друг мой?
– Я люблю Суворова; в нем все: и солдаты, и победа, и слава.
– О, помилуй Бог, какой удалой! Это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиграет!..
Сражение при Бородине 1812 года Августа 26 дня. Литография по рисунку А.И. Дмитриева-Мамонова.
Суворовское напутствие – разве не с него, собственно, и начиналась жизнь Дениса Давыдова? Но сам он считал иначе. Первые строки давыдовской автобиографии отмечают совпадение дней рождения «двух Денисов» – французского просветителя философа Дидро и русского гусара, которые, по ироническому замечанию автора, почему-то оставили свой след в литературе.
Отдельным исследователям хотелось бы приписать Д. Давыдову превосходное домашнее образование. Но действительность выглядела иначе. Как в жизни Суворова. Французский язык, танцы, самые поверхностные представления обо всем и ни о чем. Образованнейший человек своего времени, тонкий ценитель литературы, знаток истории и естественных наук, не чуждавшийся и философии, Д. Давыдов всем был обязан самому себе. Просто надо было находить свободные от военной службы и друзей часы. Он одинаково скрывал свои занятия, свое трудолюбие и даже ту серьезность, с которой относился и к военному делу, и к литературному труду.
«Между порошами и брызгами, живя в Москве без занятий, – напишет Д. Давыдов о себе, – он познакомился с некоторыми молодыми людьми, воспитывавшимися тогда в университетском пансионе. Они доставили ему случай прочитать „Аониды“, полупериодическое собрание стихов, издаваемое тогда Н.М. Карамзиным. Имена знакомых своих, напечатанные под некоторыми стансами и песенками, воспламенили его честолюбие: он стал писать...»
Выбор службы не вызывал сомнений: конечно, армия! Семнадцати лет Д. Давыдов едет в Петербург для поступления в полк. Но на пути его желания стать кавалергардом два препятствия: небольшой рост и недостаток материальных средств. Первое он преодолеет упорством, второе будет ощущать постоянно. Юнкером ему придется месяцами сидеть на одном картофеле – на разносолы денег нет. Впрочем, существовало еще и третье, самое главное препятствие – вольнолюбивый дух, который подскажет Д. Давыдову его первые поэтические произведения.
Всего три – стихотворение «Сон» и две басни. Девятнадцатилетний поэт не искал литературных связей, не пытался печататься. Да в этом и не было нужды: современники на лету подхватывают его строки. Кто в гвардии, Петербурге, Москве не знал их наизусть? «Сон» – иронический пересчет влиятельных особ. «Голова и ноги» – бунт ног против бессмысленно командующей ими головы:
Старик доказывает монарху, что винить надо не тех, кто его бранит, а лишь самого себя – за ошибки. Результат?
Что ж, «враг царей» – он сам определил свое место в басне. И хотя на квартирах Белорусского гусарского полка ротмистр Д. Давыдов сочиняет уже не басни, а знаменитые гусарские послания, их смысл одинаково неприемлем для двора.
Биваки. Переходы. Пыл сражений. Веселье дружеских пирушек. Снова походы. А за ними тот дух «гусарской вольницы», который так досаждал Александру I. Это от суворовских орлов унаследовала она независимость суждений, чувство собственного достоинства, гордость солдата, умеющего рисковать собой, но не подчиняться бессмыслице прусской муштры. «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – скажет словами Чацкого друг Д. Давыдова А.С. Грибоедов. Д. Давыдов служит, и не императору – России.
Давыдовские стихи – новая страница русской поэзии. Еще никто до него не писал так открыто и откровенно о своих мыслях, чувствах, о том, что его окружает. Это род поэтического дневника, рассказа о самом себе, который рождал и новую, свободную форму стиха, и почти разговорный в своей непринужденности язык. Кто только из нового поколения стихотворцев не испытал на себе его влияния! «Он дал мне почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным», – писал о Д. Давыдове Пушкин, не скрывая, что «приноравливался к его слогу», бал уроки «в кручении стиха» и «усвоил его манеру навсегда».
Друзья помогут Д. Давыдову вернуться в Петербург. Но теперь он уже сам воспользуется первой же возможностью, чтобы сменить столицу на поля сражений, и почувствует себя счастливым вполне, оказавшись рядом с боготворимым им П.И. Багратионом. Он не преувеличивал, сказав через двадцать лет: «Я, который оставляю в покое и кресты, и ленты, и чины, словом, ничего не желаю, кроме команды и неприятеля...»
Участник почти всех боевых кампаний начала XIX века, Д. Давыдов «врубил имя свое в 1812 год». Первым в русской армии он понял значение и возможности партизанского движения, первым выдвинул его идею – «имел честь предложить партизанскую войну... Кутузову еще 22-го августа при Колоцком монастыре, произвел первый набег мой в селе Токареве 1-го, а второй набег в селе Цареве-займище 2-го сентября, в день вступления неприятельской армии в Москву». Никто по-настоящему не мог себе представить, к чему приведут действия 130 отданных под командование Д. Давыдова казаков и гусаров. Существенные потери наполеоновской армии в людях, дезорганизованные тылы, пленные, отбитые обозы и оружие, но главное – начало всенародного движения, которое объединило в борьбе с захватчиками весь народ и всех крестьян. Поэт-партизан был прав: «Пусть грянет Русь военною грозой, – Я в этой песне запевало!»
Дальше шла Европа, действия в составе регулярной армии. Военная хроника того времени пестрела упоминаниями о давыдовских победах: «1 февраля 1813 года в деле под Калишем был взят в плен Саксонский генерал Ностиц с 2 батальонами, двумя пушками и 1 знаменем. Делом командовал полковник Давыдов». Продолжающиеся военные успехи поэта-партизана начинают беспокоить командование, тем более вокруг него собирается все та же «гусарская вольница». И наконец наступает неизбежный взрыв.
В марте 1813 года Давыдов со своими частями превосходным маневром занял Дрезден, но тем самым нарушил приказ командования. Ему было предписано всего лишь подготовить торжественное взятие города генералом Винценгероде. За испорченное торжество придворного любимца Д. Давыдов лишается командования. «50 человек рыдало, провожая меня, – напишет он в автобиографии. – Алябьев поехал со мною: служба при партии предоставляла ему случай и отличие к награждениям, езда со мною – одну душевную благодарность мою; он избрал последнее». Речь шла о близком друге поэта композиторе А.А. Алябьеве, чья воинская храбрость не уступала его собственной.
Между тем продолжалась и «жизнь сердца», также, по словам Д. Давыдова, питавшая его поэзию. 1816 год. Страстное увлечение Елизаветой Антоновной Золотницкой. Немедленное сватовство, на первых порах успешное. На первых порах – потому что в одну из отлучек счастливого жениха, торопившегося устроить свои служебные дела, невеста отдает свое чувство князю П.А. Голицыну. И блистательные строки поэта:
Как долго продолжалось увлечение семейным счастьем? Очень скоро Д. Давыдов возвращается к своим гусарским друзьям и привычкам. Но вместе с А.А. Алябьевым ему приходится, вопреки собственному желанию, оставить армию. В ноябре 1823 года одним приказом увольняются в отставку «за болезнию» никогда не хворавший генерал Денис Давыдов и «за ранами» не знавший ни одного серьезного ранения подполковник Александр Алябьев. Для обоих отставка была одинаково неожиданной и болезненной.
Давыдов во власти противоречивых чувств. Он не мыслит себя вне армии, но в условиях аракчеевского режима не может не сказать: «Благодарю Провидение за избавление меня от наплечных кандалов генеральства». Наконец-то у него появляется возможность специально заняться литературой, записками о партизанском движении, начать собирать материалы для фундаментального труда о Суворове. И дело здесь не в увлечении историей, а в утверждении принципов, на которых строится русское военное дело, в борьбе за бережное и уважительное отношение к солдату: «Я теперь пустился в записки свои военные, пишу, пишу и пишу. Не дозволяют драться, я принялся описывать, как дрались».
А.А. Алябьев.
Из дома, который они снимали в Трубниковском переулке (№ 26), Давыдовы перебираются в собственное городское поместье в Знаменском переулке (№ 17). Д. Давыдов признается, что сам не замечает, как все большие права заявляет на него литература. Он член литературного общества «Арзамас». Дружеские отношения связывают его с А.С. Грибоедовым, А.С. Пушкиным, П.А. Вяземским, Е.А. Баратынским, Н.М. Языковым, В.А. Жуковским, Н.В. Гоголем. Д. Давыдов много печатается в журналах, но до сих пор не удалось составить полный список напечатанного им – так мало придавал сам автор значения своим произведениям. Мог публиковаться без подписи. Радовался похвалам и не испытывал обиды, если оставался незамеченным. У него редкая способность увлекаться чужими произведениями и быть постоянно неудовлетворенным своими.
Впрочем, поэтические строки Д. Давыдова по-прежнему как всплеск бурно охватывающего поэта чувства, как неожиданно для него самого вырвавшиеся слова душевной исповеди. Годы не старят поэта:
Верхняя Маза, иначе «Новая деревня», с ее похожим на сарай деревянным домом, мезонином в три окна, круговой дощатой галереей и единственным, заменявшим и парк, и лес украшением – копаным прудом, вокруг которого Денис Васильевич сам посадит ветлы. К тому же не утихает семейный разлад. Д. Давыдов бунтует против жестокостей крепостного права – жена придерживается прямо противоположных взглядов. Верный себе, отставной генерал оказывает покровительство и помощь беглым крестьянам, с которыми сражался когда-то в партизанских частях, но это одинаково раздражает и жену, и местное начальство. Его глубоко волнует и возмущает распространившийся в 1830-х годах либерализм на словах. Строки последнего стихотворения, написанного в 1836 году, станут крылатыми в политической борьбе последующих лет:
Дом значился под № 201 Пречистенской части, почти рядом с былым отцовским двором, и составлял собственность генерал-майора Гаврилы Бибикова, отца двух декабристов.
Пречистенка, дом № 17.
Двухэтажный, каменный, в глубине окруженного флигелями двора, он рисовался одной из тех городских усадеб, которыми была так богата допожарная Москва (Пречистенка, 17). Приносит дому немалую известность и крепостной музыкант Бибиковых – Данила Кашин, композитор и дирижер крепостной капеллы. Кашин первым введет в Москве практику авторских концертов. «Где после нашего 12-го года, где не гремел хор его „Защитники Петрова града“, – напишет один из современников Кашина. – Где не гремели и другие тогдашние его русские напевы?» Печать тех лет не называла его иначе как «любимцем граждан московских». Его узнавали на улицах, с ним раскланивались, зазывали на частные вечера. В 1831 году в доме на Пречистенке побывает на балу Пушкин. Еще через четыре года дом перейдет к Денису Давыдову. Он будет приобретен на имя его жены «генерал-лейтенантши» Софьи Николаевны. «Что это за дом наш, мой друг, – пишет Д. Давыдов П.А. Вяземскому. – Всякий раз, как еду мимо него, любуюсь им: это Отель или дворец, а не дом».
«Пречистенский дворец» назовет его Д. Давыдов. Здесь будут написаны им знаменитая «Современная песня», стихотворения «Листок», «Я помню». Здесь побывают Е.А. Баратынский, П.А Вяземский, Н.М. Языков, историк М.П. Погодин, герой Кульма и Бородина двоюродный брат хозяина А.П. Ермолов. Д. Давыдов мечтает увидеть своим гостем Пушкина. Но этой встрече не суждено было состояться. Всего через несколько месяцев после новоселья Д. Давыдов посылает Пушкину в Петербург стихотворную челобитную, опубликованную в мартовском номере журнала «Современник» за 1836 год. В шутливой форме поэт просит своего старого знакомца сенатора А.А. Башилова, ведавшего Московской комиссией по строениям, помочь ему срочно продать «Пречистенский дворец» в казну:
Состояние меланхолии было усилено смертью Пушкина, глубоко пережитой Денисом Давыдовым. В письмах с Пречистенки рождается своеобразная эпитафия поэта: «Пройдя сквозь весь пыл наполеоновских и других войн, многим подобного рода смертям я был виновником и свидетелем, но ни одна не потрясла душу мою, подобно смерти Пушкина... Какая потеря для всей России!»
Дениса Давыдова не стало в 1839 году в той же Верхней Мазе. Половодье размыло дороги, до ближайшего врача было 25 верст. Впрочем, Софья Николаевна, жалея лошадей, за ним и не подумала вовремя послать. Только через шесть недель сошла вода, и тело поэта стало возможным перевезти в Москву на кладбище Новодевичьего монастыря.
А между тем легенды продолжали множиться. История литературы едва ли знает другой пример такого множества стихов, посвященных поэту его современниками – от самых знаменитых до безымянных. Денис Давыдов был «отцом и командиром» не одного Пушкина. Прав Е.А. Баратынский, назвавший его «певцом-наездником, именем которого справедливо гордятся поэты и воины». И еще один памятник поэту-партизану – висевший в избах по всей России лубочный портрет с надписью: «Храбрый партизан Денис Васильевич Давыдов». История же дома продолжалась. Уже в 1841 году «Пречистенский дворец» числится собственностью баронессы Е.Д. Розен. Новая владелица распорядилась им по-своему: левый флигель сдается под хлебную лавку, правый – под слесарное, седельное и портновское заведения. В 1861 году в том же правом флигеле располагается одна из первых в Москве фотографий – «художника императорской Академии фотографа И.Я. Красницкого». В течение 1870—1880-х годов, при очередной владелице, архитектор Г.-Т. Обер переделывает фасады обоих флигелей и придает им сохранившийся до наших дней вид.
Для Вальтера Скотта он тот легендарный Черный Капитан, о подвигах которого говорит вся Европа. В его существование трудно было бы поверить, если бы не вполне реальный портрет, который украсит кабинет писателя и останется со Скоттом до конца его дней. И еще – переписка. В ответ на письма романиста станут приходить написанные великолепным французским языком очерки Отечественной войны, позже подарок – старинное кавказское оружие. «Человек знаменитый, чьи подвиги в минуты величайшей опасности для его отечества вполне достойны удивления», – отзовется Вальтер Скотт и почтет за честь послать своему необычному адресату собственный портрет с дарственной надписью. Писатель в восторге от бесстрашного и благородного героя, Россия восхищается поэтом и воином. Литературная слава пришла к Черному Капитану много раньше воинской. А вообще жизнь Дениса Васильевича Давыдова была ярче и невероятнее любых легенд.
Детство... Село Бородино и «страна Пречистенка». На углу Всеволжского переулка и Пречистенки – городская родительская усадьба, где он родился, куда постоянно возвращался мыслями (домовладение – Пречистенка, 13). Бородино – родовая отцовская деревня, где проходят все ранние годы. Вспоминая начало Бородинского сражения, Давыдов напишет: «Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известии о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции, – там закладывали редут Раевского... Слезы воспоминания брызнули из глаз моих...»
Только тихой помещичьей жизни здесь никогда не было. Отец не расставался со своим полком. Сын рос, по собственным словам, «под солдатской палаткой».
Конец очередных маневров Полтавского легкоконного полка. В лагерь влетает на саврасом коне калмыцком Суворов. Без мундира и знаков отличия. В солдатской каске и распахнутой на груди белой рубашке. Он хочет сам поблагодарить солдат и офицеров, но не может не заметить девятилетнего мальчонку, рвущегося к его стремени. «Кто он таков?» – «Сын командира полка». И знаменитый разговор:
– Любишь ли ты солдат, друг мой?
– Я люблю Суворова; в нем все: и солдаты, и победа, и слава.
– О, помилуй Бог, какой удалой! Это будет военный человек; я не умру, а он уже три сражения выиграет!..
Суворовское напутствие – разве не с него, собственно, и начиналась жизнь Дениса Давыдова? Но сам он считал иначе. Первые строки давыдовской автобиографии отмечают совпадение дней рождения «двух Денисов» – французского просветителя философа Дидро и русского гусара, которые, по ироническому замечанию автора, почему-то оставили свой след в литературе.
Отдельным исследователям хотелось бы приписать Д. Давыдову превосходное домашнее образование. Но действительность выглядела иначе. Как в жизни Суворова. Французский язык, танцы, самые поверхностные представления обо всем и ни о чем. Образованнейший человек своего времени, тонкий ценитель литературы, знаток истории и естественных наук, не чуждавшийся и философии, Д. Давыдов всем был обязан самому себе. Просто надо было находить свободные от военной службы и друзей часы. Он одинаково скрывал свои занятия, свое трудолюбие и даже ту серьезность, с которой относился и к военному делу, и к литературному труду.
«Между порошами и брызгами, живя в Москве без занятий, – напишет Д. Давыдов о себе, – он познакомился с некоторыми молодыми людьми, воспитывавшимися тогда в университетском пансионе. Они доставили ему случай прочитать „Аониды“, полупериодическое собрание стихов, издаваемое тогда Н.М. Карамзиным. Имена знакомых своих, напечатанные под некоторыми стансами и песенками, воспламенили его честолюбие: он стал писать...»
Выбор службы не вызывал сомнений: конечно, армия! Семнадцати лет Д. Давыдов едет в Петербург для поступления в полк. Но на пути его желания стать кавалергардом два препятствия: небольшой рост и недостаток материальных средств. Первое он преодолеет упорством, второе будет ощущать постоянно. Юнкером ему придется месяцами сидеть на одном картофеле – на разносолы денег нет. Впрочем, существовало еще и третье, самое главное препятствие – вольнолюбивый дух, который подскажет Д. Давыдову его первые поэтические произведения.
Всего три – стихотворение «Сон» и две басни. Девятнадцатилетний поэт не искал литературных связей, не пытался печататься. Да в этом и не было нужды: современники на лету подхватывают его строки. Кто в гвардии, Петербурге, Москве не знал их наизусть? «Сон» – иронический пересчет влиятельных особ. «Голова и ноги» – бунт ног против бессмысленно командующей ими головы:
Угроза царствующим особам! Но в «Реке и зеркале» баснописец высказывается еще откровеннее.
Коль ты имеешь право управлять,
Так мы имеем право спотыкаться
И можем иногда, споткнувшись, —
как же быть? —
Твое величество о камень расшибить.
Старик доказывает монарху, что винить надо не тех, кто его бранит, а лишь самого себя – за ошибки. Результат?
Расплата не заставила себя ждать. «За правду колкую, за истину святую, За сих врагов царей» едва начавший службу Д. Давыдов был переведен из гвардии и Петербурга в захолустный гусарский полк. За ним всегда останется клеймо неблагонадежного свободолюбца, которое будет одинаково мешать продвижению по службе и литературной деятельности. Отныне поэт-гусар под постоянным подозрительным наблюдением царского двора и высшего военного начальства.
Монарха речь сия так сильно убедила,
Что он велел ему и жизнь и волю дать...
Постойте, виноват! – велел в Сибирь сослать,
А то бы эта быль на басню походила.
Что ж, «враг царей» – он сам определил свое место в басне. И хотя на квартирах Белорусского гусарского полка ротмистр Д. Давыдов сочиняет уже не басни, а знаменитые гусарские послания, их смысл одинаково неприемлем для двора.
Биваки. Переходы. Пыл сражений. Веселье дружеских пирушек. Снова походы. А за ними тот дух «гусарской вольницы», который так досаждал Александру I. Это от суворовских орлов унаследовала она независимость суждений, чувство собственного достоинства, гордость солдата, умеющего рисковать собой, но не подчиняться бессмыслице прусской муштры. «Служить бы рад, прислуживаться тошно», – скажет словами Чацкого друг Д. Давыдова А.С. Грибоедов. Д. Давыдов служит, и не императору – России.
Давыдовские стихи – новая страница русской поэзии. Еще никто до него не писал так открыто и откровенно о своих мыслях, чувствах, о том, что его окружает. Это род поэтического дневника, рассказа о самом себе, который рождал и новую, свободную форму стиха, и почти разговорный в своей непринужденности язык. Кто только из нового поколения стихотворцев не испытал на себе его влияния! «Он дал мне почувствовать еще в лицее возможность быть оригинальным», – писал о Д. Давыдове Пушкин, не скрывая, что «приноравливался к его слогу», бал уроки «в кручении стиха» и «усвоил его манеру навсегда».
Друзья помогут Д. Давыдову вернуться в Петербург. Но теперь он уже сам воспользуется первой же возможностью, чтобы сменить столицу на поля сражений, и почувствует себя счастливым вполне, оказавшись рядом с боготворимым им П.И. Багратионом. Он не преувеличивал, сказав через двадцать лет: «Я, который оставляю в покое и кресты, и ленты, и чины, словом, ничего не желаю, кроме команды и неприятеля...»
Участник почти всех боевых кампаний начала XIX века, Д. Давыдов «врубил имя свое в 1812 год». Первым в русской армии он понял значение и возможности партизанского движения, первым выдвинул его идею – «имел честь предложить партизанскую войну... Кутузову еще 22-го августа при Колоцком монастыре, произвел первый набег мой в селе Токареве 1-го, а второй набег в селе Цареве-займище 2-го сентября, в день вступления неприятельской армии в Москву». Никто по-настоящему не мог себе представить, к чему приведут действия 130 отданных под командование Д. Давыдова казаков и гусаров. Существенные потери наполеоновской армии в людях, дезорганизованные тылы, пленные, отбитые обозы и оружие, но главное – начало всенародного движения, которое объединило в борьбе с захватчиками весь народ и всех крестьян. Поэт-партизан был прав: «Пусть грянет Русь военною грозой, – Я в этой песне запевало!»
Дальше шла Европа, действия в составе регулярной армии. Военная хроника того времени пестрела упоминаниями о давыдовских победах: «1 февраля 1813 года в деле под Калишем был взят в плен Саксонский генерал Ностиц с 2 батальонами, двумя пушками и 1 знаменем. Делом командовал полковник Давыдов». Продолжающиеся военные успехи поэта-партизана начинают беспокоить командование, тем более вокруг него собирается все та же «гусарская вольница». И наконец наступает неизбежный взрыв.
В марте 1813 года Давыдов со своими частями превосходным маневром занял Дрезден, но тем самым нарушил приказ командования. Ему было предписано всего лишь подготовить торжественное взятие города генералом Винценгероде. За испорченное торжество придворного любимца Д. Давыдов лишается командования. «50 человек рыдало, провожая меня, – напишет он в автобиографии. – Алябьев поехал со мною: служба при партии предоставляла ему случай и отличие к награждениям, езда со мною – одну душевную благодарность мою; он избрал последнее». Речь шла о близком друге поэта композиторе А.А. Алябьеве, чья воинская храбрость не уступала его собственной.
Между тем продолжалась и «жизнь сердца», также, по словам Д. Давыдова, питавшая его поэзию. 1816 год. Страстное увлечение Елизаветой Антоновной Золотницкой. Немедленное сватовство, на первых порах успешное. На первых порах – потому что в одну из отлучек счастливого жениха, торопившегося устроить свои служебные дела, невеста отдает свое чувство князю П.А. Голицыну. И блистательные строки поэта:
1819 год. Очередная московская новость, которую спешит сообщить в Варшаву П.А. Вяземскому Василий Львович Пушкин: «Денис Давыдов женится на Чирковой. Она мила – и у нее 1000 душ. Я радуюсь за нее и за него». Скрытый намек понятен: невесте уже 24 года, жених, как всегда, нуждается в средствах. 16 марта того же года: «Денис Давыдов точно женится на Чирковой, и я недавно был у невесты, которая мне показалась очень любезною». 29 апреля: «Денис Давыдов разъезжает со своею молодою женою в четвероместной карете и кажется важен и счастлив».
Неужто думаете вы,
Что я слезами обливаюсь,
Как бешеный кричу «увы»
И от измены изменяюсь?
Как долго продолжалось увлечение семейным счастьем? Очень скоро Д. Давыдов возвращается к своим гусарским друзьям и привычкам. Но вместе с А.А. Алябьевым ему приходится, вопреки собственному желанию, оставить армию. В ноябре 1823 года одним приказом увольняются в отставку «за болезнию» никогда не хворавший генерал Денис Давыдов и «за ранами» не знавший ни одного серьезного ранения подполковник Александр Алябьев. Для обоих отставка была одинаково неожиданной и болезненной.
Давыдов во власти противоречивых чувств. Он не мыслит себя вне армии, но в условиях аракчеевского режима не может не сказать: «Благодарю Провидение за избавление меня от наплечных кандалов генеральства». Наконец-то у него появляется возможность специально заняться литературой, записками о партизанском движении, начать собирать материалы для фундаментального труда о Суворове. И дело здесь не в увлечении историей, а в утверждении принципов, на которых строится русское военное дело, в борьбе за бережное и уважительное отношение к солдату: «Я теперь пустился в записки свои военные, пишу, пишу и пишу. Не дозволяют драться, я принялся описывать, как дрались».
Из дома, который они снимали в Трубниковском переулке (№ 26), Давыдовы перебираются в собственное городское поместье в Знаменском переулке (№ 17). Д. Давыдов признается, что сам не замечает, как все большие права заявляет на него литература. Он член литературного общества «Арзамас». Дружеские отношения связывают его с А.С. Грибоедовым, А.С. Пушкиным, П.А. Вяземским, Е.А. Баратынским, Н.М. Языковым, В.А. Жуковским, Н.В. Гоголем. Д. Давыдов много печатается в журналах, но до сих пор не удалось составить полный список напечатанного им – так мало придавал сам автор значения своим произведениям. Мог публиковаться без подписи. Радовался похвалам и не испытывал обиды, если оставался незамеченным. У него редкая способность увлекаться чужими произведениями и быть постоянно неудовлетворенным своими.
Впрочем, поэтические строки Д. Давыдова по-прежнему как всплеск бурно охватывающего поэта чувства, как неожиданно для него самого вырвавшиеся слова душевной исповеди. Годы не старят поэта:
Даже близкие друзья порой не догадываются, как сложно все складывается в его жизни. Вышедшая в 1832 году книжка стихов останется единственной изданной при жизни. Материальные обстоятельства вынуждают жить вдали от литературной Москвы и Петербурга, в симбирском селе Верхняя Маза. Тридцать девять стихотворений после двадцати девяти лет работы. Небрежно набранные. Напечатанные на плохой бумаге. Надо бы проследить самому, но Давыдова все нет в Москве, – за Знаменским переулком незаметно промелькнул дом на Смоленском бульваре. Стали привычными долгие месяцы в Верхней Мазе. Помощь друзей? Но у каждого из них свои заботы, а поэт-гусар не умеет ни просить, ни быть навязчивым.
Я каюсь! Я гусар, давно, всегда гусар,
И с проседью усов – все раб младой привычки:
Люблю разгульный шум умов, речей пожар...
Бегу век сборища, где жизнь в одних ногах,
Где благосклонности передаются весом,
Где откровенность в кандалах,
Где тело и душа под прессом...
Верхняя Маза, иначе «Новая деревня», с ее похожим на сарай деревянным домом, мезонином в три окна, круговой дощатой галереей и единственным, заменявшим и парк, и лес украшением – копаным прудом, вокруг которого Денис Васильевич сам посадит ветлы. К тому же не утихает семейный разлад. Д. Давыдов бунтует против жестокостей крепостного права – жена придерживается прямо противоположных взглядов. Верный себе, отставной генерал оказывает покровительство и помощь беглым крестьянам, с которыми сражался когда-то в партизанских частях, но это одинаково раздражает и жену, и местное начальство. Его глубоко волнует и возмущает распространившийся в 1830-х годах либерализм на словах. Строки последнего стихотворения, написанного в 1836 году, станут крылатыми в политической борьбе последующих лет:
И вдруг среди этих мыслей, душевной подавленности – новый московский адрес, как обещание перерождения, почти новой жизни.
А глядишь: наш Мирабо
Старого Гаврилу
За измятое жабо
Хлещет в ус да в рыло.
А глядишь: наш Лафайет,
Брут или Фабриций
Мужиков под пресс кладет
Вместе с свекловицей.
Дом значился под № 201 Пречистенской части, почти рядом с былым отцовским двором, и составлял собственность генерал-майора Гаврилы Бибикова, отца двух декабристов.
Двухэтажный, каменный, в глубине окруженного флигелями двора, он рисовался одной из тех городских усадеб, которыми была так богата допожарная Москва (Пречистенка, 17). Приносит дому немалую известность и крепостной музыкант Бибиковых – Данила Кашин, композитор и дирижер крепостной капеллы. Кашин первым введет в Москве практику авторских концертов. «Где после нашего 12-го года, где не гремел хор его „Защитники Петрова града“, – напишет один из современников Кашина. – Где не гремели и другие тогдашние его русские напевы?» Печать тех лет не называла его иначе как «любимцем граждан московских». Его узнавали на улицах, с ним раскланивались, зазывали на частные вечера. В 1831 году в доме на Пречистенке побывает на балу Пушкин. Еще через четыре года дом перейдет к Денису Давыдову. Он будет приобретен на имя его жены «генерал-лейтенантши» Софьи Николаевны. «Что это за дом наш, мой друг, – пишет Д. Давыдов П.А. Вяземскому. – Всякий раз, как еду мимо него, любуюсь им: это Отель или дворец, а не дом».
«Пречистенский дворец» назовет его Д. Давыдов. Здесь будут написаны им знаменитая «Современная песня», стихотворения «Листок», «Я помню». Здесь побывают Е.А. Баратынский, П.А Вяземский, Н.М. Языков, историк М.П. Погодин, герой Кульма и Бородина двоюродный брат хозяина А.П. Ермолов. Д. Давыдов мечтает увидеть своим гостем Пушкина. Но этой встрече не суждено было состояться. Всего через несколько месяцев после новоселья Д. Давыдов посылает Пушкину в Петербург стихотворную челобитную, опубликованную в мартовском номере журнала «Современник» за 1836 год. В шутливой форме поэт просит своего старого знакомца сенатора А.А. Башилова, ведавшего Московской комиссией по строениям, помочь ему срочно продать «Пречистенский дворец» в казну:
Но вряд ли дело было только в том, что дом не отвечал привычкам поэта-партизана. Денис Давыдов не доволен близостью пожарного депо и располагавшейся через улицу Пречистенской полицейской части. По всей вероятности, возникают и какие-то разногласия между супругами. Софья Николаевна с первых же дней принимается за перестройку дома; поэт остается к этим работам совершенно равнодушным. В последнем письме из «Пречистенского дворца» П.А. Вяземскому в мае 1837 года Денис Давыдов пишет: «Что мне про Москву тебе сказать? Она все та же, я не тот...»
О мой давний покровитель,
Сохрани меня, отец,
От соседства шумной тучи
Полицейской саранчи,
И торчащей каланчи,
И пожарных труб и крючий.
То есть, попросту сказать:
Помоги в казну продать
За сто тысяч дом богатый,
Величавые палаты,
Мой Пречистенский дворец.
Тесен он для партизана:
Сотоварищ урагана,
Я люблю, казак-боец,
Дом без окон, без крылец.
Без дверей и стен кирпичных,
Дом разгулов безграничных
И налетов удалых,
Где могу гостей моих
Принимать картечью в ухо,
Пулей в лоб иль пикой в брюхо,
Друг, вот истинный мой дом!
Состояние меланхолии было усилено смертью Пушкина, глубоко пережитой Денисом Давыдовым. В письмах с Пречистенки рождается своеобразная эпитафия поэта: «Пройдя сквозь весь пыл наполеоновских и других войн, многим подобного рода смертям я был виновником и свидетелем, но ни одна не потрясла душу мою, подобно смерти Пушкина... Какая потеря для всей России!»
Дениса Давыдова не стало в 1839 году в той же Верхней Мазе. Половодье размыло дороги, до ближайшего врача было 25 верст. Впрочем, Софья Николаевна, жалея лошадей, за ним и не подумала вовремя послать. Только через шесть недель сошла вода, и тело поэта стало возможным перевезти в Москву на кладбище Новодевичьего монастыря.
А между тем легенды продолжали множиться. История литературы едва ли знает другой пример такого множества стихов, посвященных поэту его современниками – от самых знаменитых до безымянных. Денис Давыдов был «отцом и командиром» не одного Пушкина. Прав Е.А. Баратынский, назвавший его «певцом-наездником, именем которого справедливо гордятся поэты и воины». И еще один памятник поэту-партизану – висевший в избах по всей России лубочный портрет с надписью: «Храбрый партизан Денис Васильевич Давыдов». История же дома продолжалась. Уже в 1841 году «Пречистенский дворец» числится собственностью баронессы Е.Д. Розен. Новая владелица распорядилась им по-своему: левый флигель сдается под хлебную лавку, правый – под слесарное, седельное и портновское заведения. В 1861 году в том же правом флигеле располагается одна из первых в Москве фотографий – «художника императорской Академии фотографа И.Я. Красницкого». В течение 1870—1880-х годов, при очередной владелице, архитектор Г.-Т. Обер переделывает фасады обоих флигелей и придает им сохранившийся до наших дней вид.
Великие тени
Свершилось! Перед ней был Пушкин. Юная Додо никому не признавалась, как ждала этой минуты, как готовилась к ней. Она знала на память едва ли не все, что становилось известным из его стихов. И обстоятельств жизни. Поэт оставил Москву в год ее рождения, направляясь в Царскосельский лицей, и впервые вернулся на родину с фельдъегерем, отбыв ссылку на юге и в Михайловском, когда ей едва исполнилось пятнадцать. Кто бы стал представлять девочку знаменитому поэту, и все же их знакомство должно было состояться. Пушкин знался со всей ее родней и разве что случайно еще не успел побывать в их доме. 8 апреля 1827 года – она запишет для себя этот день и будет его помнить до конца жизни. Ничто не предвещало чуда. Все семейство Сушковых собиралось на модное гуляние под Новинским. Не побывать там на Рождество, Святки или Масленую настоящие москвичи не могли себе позволить. От Садово-Кудринской площади в сторону Смоленской-Сенной по правую сторону выстраивались ресторации и палатки со всяческими лакомствами. Воздвигался шатер с зеленой елкой наверху – знак, что в нем продавалась водка. По другую сторону раскидывались балаганы с циркачами, фокусниками, дрессированными животными, кукольными театрами, пантомимами. Простой народ развлекался «самокатами» – каруселями с колясками, качелями, простыми каруселями. Посередине проезда пробирался бесконечный ряд экипажей. И вот среди этого шума, веселья, беспорядочной толчеи, взрывов смеха Додо Сушкова увидела:
Евдокия Ростопчина.
Сын Марии Васильевны, родной дядя Додо, Н.В. Сушков, учился и дружил с А.С. Грибоедовым, познакомился еще с совсем маленьким Пушкиным, видался с ним в Лицее и даже передал ему поэму М.М. Хераскова «Бахариану», которой пользовался поэт, работая над «Русланом и Людмилой». Если его собственные литературные опыты и не отличались талантливостью, он благоговел перед Пушкиным и 1 февраля 1837 года оказался у его гроба. Современникам нравились сочинения и переводы другого дяди Додо – М.В. Сушкова, в том числе «Российский Вертер». Писали стихи и братья поэтессы. Другое дело, что родственная критика подчас бывала такой беспощадной, что девочка старалась ее избегать и прятать свои сочинения, но к пятнадцати годам она уже заслужила признание.
Когда на следующую зиму юную Евдокию Сушкову родные начинают вывозить в свет и на одном из декабрьских балов в доме Д.В. Голицына ей представят Пушкина, поэт забудет о бале. Разговор пойдет о стихах Додо, которые Пушкин знал не один год. Известия о событиях на Сенатской площади, о выступлении декабристов, вызовут к жизни строки поэтессы, созвучные пушкинским:
Будущая известная поэтесса Евдокия Ростопчина и в детстве не могла не заниматься литературой. В семье дань этому виду искусства отдавали все. Бабушка Мария Васильевна Сушкова получила известность как переводчица на русский язык Мармонтеля и с русского на французский произведений М.М. Хераскова. Она сотрудничала в первых литературных журналах екатерининского времени, и Д.Л. Мордовцев причислил ее к замечательным женщинам второй половины XVIII века.
Вдруг все стеснилось, и с волненьем
Одним стремительным движеньем
Толпа рванулася вперед...
И мне сказали: «Он идет»...
Он – наш поэт, он – наша слава,
Любимец общий! Величавый
В своей особе небольшой,
Но смелый, ловкий и живой,
Прошел он быстро предо мной...
Сын Марии Васильевны, родной дядя Додо, Н.В. Сушков, учился и дружил с А.С. Грибоедовым, познакомился еще с совсем маленьким Пушкиным, видался с ним в Лицее и даже передал ему поэму М.М. Хераскова «Бахариану», которой пользовался поэт, работая над «Русланом и Людмилой». Если его собственные литературные опыты и не отличались талантливостью, он благоговел перед Пушкиным и 1 февраля 1837 года оказался у его гроба. Современникам нравились сочинения и переводы другого дяди Додо – М.В. Сушкова, в том числе «Российский Вертер». Писали стихи и братья поэтессы. Другое дело, что родственная критика подчас бывала такой беспощадной, что девочка старалась ее избегать и прятать свои сочинения, но к пятнадцати годам она уже заслужила признание.
Когда на следующую зиму юную Евдокию Сушкову родные начинают вывозить в свет и на одном из декабрьских балов в доме Д.В. Голицына ей представят Пушкина, поэт забудет о бале. Разговор пойдет о стихах Додо, которые Пушкин знал не один год. Известия о событиях на Сенатской площади, о выступлении декабристов, вызовут к жизни строки поэтессы, созвучные пушкинским:
Соотчичи мои, заступники свободы,