Моспан Татьяна. Партия в преферанс

   Николай быстро дошел до знакомого домика с аккуратным палисадником. Калитка была распахнута настежь. Это почему-то сразу насторожило.
   Дверь на веранду тоже была плохо прикрыта, и оттуда раздавались голоса.
   - Да я тетку Любу так любила, так любила... - твердил чей-то нетрезвый женский голос.
   - Катерина, не на свадьбе, домой пошли, - стал уговаривать её другой. Кому говорю!
   - Отстань!
   Дверь веранды распахнулась и на пороге показалась растрепанная Катя Доронькина, которую поддерживала незнакомая женщина.
   - Здассте, - Доронькина пошатнулась, но с крыльца не упала. - Вера, закричала она, обернувшись назад, - какие люди пожаловали! Сколько лет, сколько зим, Колька Першин собственной персоной. Вот с кем я сейчас водочки тяпну.
   Николай растерялся.
   - Что, не признал меня? - пьяно рассмеялась Доронькина. - А я тебя ещё в прошлый раз углядела. Вера, не держи гостя на пороге. Мужика знаешь как держать надо?!
   - Пошли, Катька, - опять стала уговаривать Доронькину её приятельница.
   - Подруга моя, Зинаида Кускова, - кивнула на незнакомую женщину Катерина. - Тоже баба незамужняя, одна живет. - Доронькина подмигнула Першину.
   - Катька, хватит чудить, - смутилась Кускова, которая была заметно трезвее своей приятельницы. - Домой пора.
   - Домой? - удивилась Доронькина. - А, домой... Ты, Николаша, к нам приходи в гостечки, во-он дом-то, с желтой верандой, совсем рядом. Посидим, поговорим по душам, все, как полагается, выпьем-закусим. У нас насчет мужиков ба-альшой дефицит.
   Зинаида, обхватив за туловище тучную Веру, пыталась стащить подругу с крыльца.
   - Не слушайте её, - обратилась Кускова к Николаю. - Выпьет рюмку, мелет, сама не знает что.
   - Это почему же не знает? - подняла голову затихшая было Катерина. - Очень даже знаю! Если Верке он не подойдет, мы его себе заберем.
   Стоявшая на пороге Вера молчала, её лицо казалось неживым. Николай видел сейчас только её, одетую в темный свитерок с черной ленточкой в русых волосах. Тоненькая с дрожащими губами она казалась беззащитной и одинокой.
   - Тетя Люба... - начал Николай и запнулся, увидев, как сморщилось лицо Веры.
   - Мама умерла.
   Пьяной Доронькиной удалось наконец одолеть ступеньки крыльца.
   - Все там будем, - шумно выдохнула Катерина и, ухватившись за более трезвую приятельницу, поковыляла к калитке.
   Малыш, до этого смирно сидевший в собачьей будке, вылез и презрительно гавкнув вслед удаляющейся парочке. Ну, и народ, можно было прочитать на его умной собачьей морде, и как это хозяйка терпит такую публику! Он бы вмиг разобрался.
   - ...Вечером, в тот день как ты уехал, - тихо говорила Вера, сидя напротив Николая на кухне.
   На столе стояли тарелки с закуской и начатая бутылка водки.
   - Сегодня девять дней было. Думала, придет несколько старух, посидим тихо, помянем, да вот Катька с Зинаидой набились. А с поминок народ не гонят.
   Николай чувствовал себя последним скотиной. Приехал... Человеку самому до себя, а тут он со своими проблемами.
   - Вера, я...
   Он вытащил кошелек.
   - Вот, пожалуйста, возьми.
   Она покачала головой.
   - Не надо ничего.
   - Надо. - Он насильно вложил ей в руку деньги. - Я сам мать хоронил, знаю, как это все бывает.
   - Такая пустота вокруг, такая пустота... Кажется, что жить незачем. Пока мать болела, все на что-то надеялась, ждала чуда. Понимала, что ей не выбраться, и все равно...
   Она тихо плакала.
   Николай терпеть не мог женских слез и всегда связывал их с истериками, которых немало навидался за свою короткую семейную жизнь. Сейчас он с удивлением заметил, что женщины плакать могут по-разному. Веру слезы ничуть не портили, наоборот, её лицо, обычно суровое и неприступное, теперь казалось близким и домашним. Хотелось успокоить, сказать что-то утешительное, но Николай не знал, как это делать. Те женщины, с которыми имел дело, в его утешении не нуждались.
   - Устала я очень. Катька как репей. Пила бы молча свою водку, так нет, душу норовит наизнанку вывернуть.
   Николай опять лежал на знакомом топчане на веранде и долго не мог уснуть. Среди ночи почувствовал, что по нему кто-то мягко ступает. Дуська, подумал он и провалился в сон.
   А утром... Утром его встретила совсем другая Вера. Николай рассказал ей все, что знал: про монеты, про исчезнувшую икону Николая Угодника, про непонятную до конца роль Славика Доронькина в этой истории, про Ленку Мартынову, про Костыля, который ехал с ним в одной электричке, а потом внезапно исчез, про испарившийся неизвестно куда план усадьбы Пимена. Он даже покаялся в том, в чем раньше не признался бы никому.
   - Как увидел, что желтый листок пропал из маминого портмоне, такая меня тоска взяла, что не удержался и...
   Николай виновато опустил глаза.
   - Напился, как последний свинья. Потом тоскливо было, знал, что пить нельзя, но ничего не мог с собой поделать.
   Вера слушала очень внимательно.
   - Ты уверен, что клад Пимена существует? - холодно спросила она.
   - Что? - опешил Николай.
   Лишь сейчас он заметил, что Верины глаза смотрят на него отчужденно и даже, кажется, пренебрежительно. Перед ним, поджав губы, сидела незнакомая женщина: собранная, сдержанная, такая, какой увидел её несколько дней назад на вокзале в Гагарине. Только лицо сейчас было строже прежнего, да светло-русые волосы не так туго затянуты в узел.
   - Да, уверен.
   Она поднялась и, кусая губы, отошла к окну.
   Першин почему-то подумал в этот момент, что именно так она ведет себя на уроке: строго, неприступно, равнодушно доказывая нерадивому ученику, что тот лодырь и в очередной раз не выучил урока.
   - Там давным-давно нет никакого дома, - глухо сказала Вера. - Он сгорел. Одно время на месте Выселок доярки устроили летнюю стоянку, но потом перенесли её в другое место.
   - Почему?
   Она замялась.
   - Не знаю.
   - Ты была там? - спросил Николай.
   - Была. В Степаники к двоюродной бабушке ходила, завернула по дороге в Ежовку, то есть туда, где раньше стояла деревня.
   Вера молчала, и по её лицу Николай понял, что она не верит в существование этого самого клада.
   Першин пожалел, что разоткровенничался перед ней, но отступать было поздно.
   - Ты думаешь, что я все придумал? - резко спросил он.
   - Не знаю.
   Глаза Веры смотрели мимо него, и это раздражало.
   - Но монеты были, были, я сам их держал в руках! К чему тогда завещание и план, который у меня украли? Или ты думаешь, что и это я все придумал?!
   - Нет, - мягко сказала она, словно разговаривала с ребенком или с нездоровым человеком. - Но с тех пор прошло очень много времени. Ты надеешься на клад Пимена, но, понимаешь...
   - Я хочу все проверить, про-ве-рить! - он с ударением произнес последнее слово.
   Вера упрямо покачала головой.
   - Там ничего нет.
   - Почему? Откуда ты знаешь? - Николай почти кричал.
   - Я не знаю, но...
   - Тогда почему так говоришь?
   - Понимаешь, Коля, как бы тебе это сказать... - Она смешалась. - Мой бывший супруг тоже все время хотел разбогатеть. Я на него насмотрелась, пока вместе жили. Чего он только ни делал, в какие авантюры не ввязывался! И что? Ничего не получилось. Не верю я ни в какие клады.
   Она в волнении прижала руки к груди.
   - Пойми, про пименовскую кубышку многие слыхали. Если там и было что, давно уже сгинуло, или нашел кто. Не хотела говорить... - Она замолкла в нерешительности. - Почему, думаешь, доярки не захотели на Выселках летнюю стоянку оставить?
   - Почему? - повторил, как эхо, Николай.
   - Место это дурной славой пользуется, вот почему! Не надо тебе туда ходить.
   - Что вы все за меня решаете? - не выдержав, заорал Першин. - Это нельзя, то нельзя! У меня спросить надо, понимаешь, у меня! Ты - современная умная женщина, а веришь во всякие приметы, хуже старой бабки.
   Вера побледнела.
   - Ты... - начала она, но все-таки сдержала себя. - Хорошо, пусть я - как старая бабка, но вспомни, как Тамара Александровна не хотела, чтобы ты занимался поисками этого клада. Сколько она слез пролила, я-то знаю... Не надо было мне тебе звонить, напоминать про этот чертов клад, но я матери своей обещала. Коля, зачем все это заново начинать? Брось, оставь, мне тебя жалко.
   Вера шагнула к нему, но Николай отшатнулся.
   - Да что вы все... - начал он и махнул рукой.
   Лицо Веры сделалось непроницаемым.
   - Думаешь, ты один такой умный? - зло сказала она. - Знаешь, поговорка есть такая: ищу клады старые, а ношу портки рваные.
   Краска бросилась Николаю в лицо.
   - Ну, знаешь ли...
   Он выскочил на улицу и, закурив, опустился на ступеньку. К нему тут же подошел непривязанный Малыш и сел рядом, положив смышленую морду на колени.
   - Вот так вот, пес, я, выходит дело, полный кретин. А хозяйка твоя... - Он не договорил и махнул рукой.
   Недоверие, выказанное Верой просто убивало, а он-то размечтался... Вот, мол, женщина какая, все понимает, не то что другие.
   "А почему, собственно говоря, тебя должен кто-то понимать? - раздался издевательский голос внутри. - Кто она тебе, жена, мать, любовница?"
   Ну, и ладно, сам разберется!
   Он погасил окурок и вскочил. Поедет туда сегодня и посмотрит, что к чему. Ничего говорить больше не станет, все равно не поймет.
   Николай стоял, разглядывая золотые шары в палисаднике. От дуновения ветра их высокие стебли покачивались. Головки цветов о чем-то переговаривались друг с другом, словно знали какую-то тайну.
   Николай вздохнул. Так и не успел расспросить Любовь Ивановну о семействе Пимена. И про Мишку-Шатуна тоже. Он смотрел на шапку золотых шаров. Может, ещё раз подойти к Вере, спросить... Объяснить, что он должен докапаться до сути, должен!
   Малыш печально смотрел на него, словно понимал все, о чем думает Николай. Он сочувственно гавкнул.
   Першин вздрогнул и поежился, вспомнив лицо Веры и её слова. Ишь ты: ищу клады старые, а портки ношу рваные. Придумает же такое! Раньше говорили так: кто охотится да удит, у того никогда ничего не будет. Но то с усмешкой говорили, с подковыркой, а здесь... Обидно было, давно его никто так не доставал. Сказала, как кнутом хлестнула: наотмашь, зло. И правильно, не выворачивай в другой раз душу. Поделом ему, дураку!
   Глава 13
   Рейсовый автобус был переполнен.
   Николаю удалось протиснуться на заднюю площадку. Рядом стоял пустой бидон, который, гремя, подпрыгивал на каждом ухабе, норовя придавить ноги. Передвинуться было некуда, рядом подпирала клетка с одиноким перепуганным кроликом.
   Около часа предстояло болтаться в автобусе, слушая разговоры пассажиров.
   Першин не пытался узнать знакомых, слишком много времени прошло с тех пор, как уехал отсюда мальчишкой. За окном тянулись поля, мелькали перелески. Все вокруг было чужое, незнакомое.
   Народ в автобусе обуждал цены, виды на урожай.
   - Эх, дождичка бы сейчас хорошего, - говорила здоровая баба, владелица одинокого кролика.
   - Какой дождик, - мигом отозвался мужик с хмурым лицом. - Самый сенокос.
   - И-и, милый, добрые-то люди уже давно все накосили. Лето было - на редкость, все пруды в округе попересохли. Кто нынче сена не успел накосить, тот совсем не хозяин.
   Мужик забурчал и умолк.
   - А что, Степановна, - заговорила сухонькая старушка в темном платочке, надвинутом на глаза, - кролика-то никто у тебя не купил, назад везешь?
   - Не купили, - вздохнула Степановна, с укором посмотрев на пугливое животное. - Всех разобрали, а этот не показался. Из-за него лишний час на рынке проторчала, чуть на автобус не опоздала.
   - Чахлый он какой-то, - сделала вывод старушка. Ее постное лицо выглыдывало из платочка как мордочка хищного зверька.
   - А чего продавать-то? - оживился хмурый мужик. - Сами бы ростили до поздней осени, а потом шкурки выделали да продали. Они хорошо зимой идут.
   - Некому выделывать, - отозвалась Степановна. - Мои не умеют, а на сторону отдавать, себе дороже. Раньше Максимыч брался, да сейчас заболел сильно, вредно ему со щелочью возиться. Других мастеров я не знаю.
   - Да, Максимыч спец хороший был, - подтвердил тот же мужик. - Он моим девкам такие шкурки на два полушубка собрал, любо-дорого! Хоть и кролик, а смотрится... Как животное кормить будешь, такой и мех получится. У самочек понежнее и мех погуще, у самцов - пожиже и мездра грубее.
   - Ишь, ты, специалист какой, - подковырнула его Степановна. - Вот и брался бы вместо Максимыча, верный кусок хлеба.
   - Не, - покачал головой мужик. - С того куска хлеба кровью захаркаешь. Максимыч, - он приглушил голос, - до зимы, говорят, не доживет.
   - Типун тебе на язык!
   - В городе вроде был пунк приема, - встрял в разговор ещё один пассажир в полосатой кепке с большим козырьком. Только нынче вроде не время, попозже массовая сдача начнется.
   - И сейчас принимают, - раздался мужской голос. - Кролик - животное нежное, корм не тот, он и лапки кверху.
   - Спасибочки за совет, - язвительно сказала Степановна. - За невыделанную шкуру копейки платят. Наездишься в город, дорогу не оправдаешь.
   - А куда ты их деваешь, шкурки-то? - не отставала старушка.
   - Никуда, - ответила Степановна. - Мясо съедаем или тушенку в запас делаем, а шкуры валяются, пока не сгниют.
   - Ну, это зря, - мужчина в полосатой кепке покачал козырьком. Бесхозяйственно поступаешь. Сычам бы отнесла, они шкуры-то в прошлом году вроде выделывали.
   - "Выделывали", - передразнила его владелица кролика. - Они такую цену заломят, крохоборы. У тебя самого шкуру спустят.
   - Слыхал, у Сычей неувязочка с этим вышла, - встрял в разговор неуправившийся с сенокосом мужик. - Раньше старый Егорка Сыч выделкой занимался, и полный порядок был, а тут сын его, Ленька Лоскут, решил папаше помочь.
   - Ну, этих никая хворь не возьмет. Добрые люди мрут без счета, а старому Сычу никакая потрава не страшна. Давно его черти на том свете обыскались.
   - Вот я и говорю, - продолжил мужик. - Взялся Ленька за выделку шкур. Там ведь работа тонкая, живая, с умом все делать надо, а Лоскут что? Жадный до невозможности, как и папаша, но ума нету. Решил, уж если для себя, сделаю по высшему разряду, ничего не пожалею. Сыпанул щелочи сверх меры, чтобы, значит, как следует.
   - И что? - заинтересовалась Степановна.
   - А то, что расползлись те шкурки. Загубил все под корень. Ох, говорят, и орал же старый Сыч на своего Лоскута, какими только словами его не носил! Соседка слыхала. Ленька злой потом ходил, как собака.
   - Собака он и есть! - Сухонькая старушонка мелко закрестилась. - Господи, хоть бы сняли его с милиционеров-то, паразита.
   - А тебя он, мать, чем достал? - спросил мужчина в кепке.
   - Жулью потворствует. Он у нас кто? Милиционер, - сама себе ответила старушка. - Только пойди-ка ты к нему сунься. Слушать не хочет. Ко мне нынче в огород два раза забирались, второй раз весь лук повытаскали.
   - Ну, - сочувственно ахнул кто-то на передней площадке, - без лука жить хреново!
   - Вот я и говорю, разве это дело? Так он даже бумагу заводить не захотел. Прогнал меня, старую. Ездила в город начальству жаловалась.
   - Если сама бабка Дарья за Лоскута взялась, то держись! - засмеялись на передней площадке.
   - Думаешь, будет прок? - спросила Степановна.
   - Не знаю, родимые мои. Только пусть меры принимают. Зачем нам такая милиция, только водку жрать, да браконьерствовать, больше ничего не умеют. У одного перцы из-под пленки поснимали, к другому в избу забрались. И что? Никого не нашли.
   - Не хотят потому что.
   - Вот я и говорю, пусть разберутся, - решительно сказала старушка.
   - Да что твои перцы. Тут все заборы поснимали, которые из алюминия. Кусками вырезали и сдали в пункт приема. Братья Панкратовы контору открыли, а Ленька Лоскут у них компаньон. Прикрывает.
   Народ в автобусе зашумел.
   - Эти пьяницы Панкратовы скоро всех оголят. У Ведеркиных дом угловой, с двух сторон сетку-рабицу сняли. Сама Ведеркина орала недавно на Лоскута. Каким, мол, местом ей теперь свой участок загораживать? Там козы шляются и коровы. Заберется скотина в огород, все повытопчет. Стыдила его, стыдила, а толку... Такому ссы в глаза, все божья роса.
   - Ведеркина любит поплакаться, - возразил женский голос из середины автобуса. - Чего жаловаться? Пенсию получает.
   После этих слов началась перебранка:
   - Так ведь у неё на шее сын-пьяница, в городе живет, детей нарожал, а все с матки деньги тянет.
   - Да она все лето клубнику на базар в город возила, корзинками продавала.
   - А ты, поди, поухаживай за ней, за клубникой-то, спина отвалится. Чужие деньги все считать горазды.
   С обсуждения доходов Ведеркиных пассажиры перешли к сведению личных счетов.
   - Сейчас пенсионеры самые обеспеченные люди. А много ли им, старикам, надо? Могут и помочь...
   - Жаловаться начальству надо, - перекрывал общий шум тонкий голос бабки Дарьи.
   Постепенно споры затихли.
   После того как несколько пассажаров вышли, на задней площадке стало посвободнее. Першину удалось наконец протиснуться в угол, подальше от громыхающего бидона. Он по-прежнему смотрел в окно, пытаясь угадать знакомые места.
   Вначале он не прислушивался к разговорам в автобусе. Но, услыхав про Сычевых, насторожился. Это какие же Сычевы, не из Ежовки ли?.. Точно, вспомнил он, старого Сыча Егором звали, а сына его - Ленькой. Вредный был пацан, года на три Кольки постарше. Его в детстве Лоскутом дразнили. Значит, это прозвище так за ним и осталось.
   - Карманово, - объявила кондукторша.
   Николай взглянул на часы. Карманово находилось примерно на полдороге между Родомановым и городом.
   В автобус в переднюю дверь вошел коренастый мужик с красной мордой и окинул взглядом весь салон.
   Бабка Дарья, сидевшая на заднем сиденье рядом с тучной Степановной, подтолкнула свою соседку.
   - Легок на помине. - Она указала глазами на нового пассажира. - Принесла нечистая молодого Сыча.
   - Знать, в Карманово зачем-то таскался.
   Говорили они тихо, и Николай их не услышал.
   Красномордый, с явным преимуществом продолжал оглядывать публику. Цепкий взгляд ненадолго задержался на Першине, и Николаю почему-то неуютно сделалось от его внимательных глаз. Мордастое лицо смутно кого-то напоминало, да и в коренастой фигуре почудилось что-то знакомое.
   Першину неудобно было пялиться на пассажира, и он уже до самого Родоманова не обращал на него внимания.
   Со странным чувством вышел на небольшой центральной площади. Все вокруг заасфальтировано и ничем не напоминает пыльный пятачок, где гонял в футбол с родомановскими мальчишками, дожидаясь, когда в местный сельмаг привезут хлеб. Липы вот, правда, стоят старые, они и тогда здесь росли. А напротив двухэтажное здание из красного кирпича, в котором находилась поликлиника. Здание уцелело, только сейчас оно казалось маленьким, словно вросшим в землю.
   Не задерживаясь, Николай зашагал по улице, которая должна была привести его на окраину поселка.
   Конечно, здесь все изменилось, а чего он ждал? Вон и пятиэтажки выстроились на том месте, где раньше были обычные деревянные домики. Что-то снесли, что-то построили, жизнь не стоит на месте. То тут, то там виднелись ларьки с яркими витринами, торговые палатки. Сюда тоже добралась цивилизация. Возле одного небольшого магазинчика, выкрашенного в ярко-желтый цвет, стояла темная иномарка.
   Николай замедлил шаг. Надо зайти, отовариться, решил он и шагнул в открытую дверь.
   В магазинчике, кроме продавщицы и красномордого пассажара из автобуса, никого не было. Першин удивился: это когда же мордастый опередил его? Вроде шел сам быстро, нигде не задерживался.
   Одну из полок магазинчика занимало спиртное. Ого, удивился Николай, такое разнообразие, прямо как в столичном магазине. Минуту он боролся с собой. Черт с ним, решил, куплю бутылку, чтобы не простыть, в августе ночи уже холодные.
   Когда расплачивался за продукты и водку, опять почувствовал на себе цепкий взгляд красномордого. Николай расстегнул молнию на сумке и заметил, что мужик из автобуса без стеснения разглядывает её содержимое. Укороченная ручка лопаты, которой запасся зараннее, предательски выпирала из сумки. Взгляд мордастого несколько дольше обычного задержался на ней. Николай напряг память, но так и не вспомнил, кого напоминает коренастый мужчина. Впору подойти и спросить, подумал он, но сделать это не решился. Наверняка родственник кого-нибудь из тех пацанов, с кем гонял вместе собак, наконец сообразил он. А что излишне внимательный, так на селе к незнакомым всегда относились с повышенным интересом: откуда да кто такой, к кому приехал.
   Николай дошел до конца улицы и остановился. Раньше с этой стороны поселка располагался молокозавод. Когда ходили в Родоманово за хлебом, это место старались проскочить как можно быстрее. Заводик спускал отходы в канаву, от которой смердило за версту. Страшная была вонища!
   Сейчас ни канавы, ни заводика не было в помине. С одной стороны виднелся пустой загон для скотины, а дальше... Дальше вилась узкая тропинка, которая должна была привести в Ежовку, вернее, на то место, где она когда-то находилась.
   Сердце невольно забилось. Николай остановился, ощутив усиленное сердцебиение и даже закрыл глаза.
   Раньше за молокозаводиком находилась индюшачья птицеферма. Однажды Настя взяла его с собой и, оставив на минуточку без присмотра, куда-то исчезла. Колька, проявив самостоятельность, отправился её разыскивать и, открыв какую-то дверь, оказался на птичьем дворе. Ох, и испугался же он тогда! В детской памяти запечатлелась страшная картина. Растопырив крылья и надувшись до невероятных размеров, на него неслись налитые кровью индюки. Никогда в жизни не орал так громко. Примчалась перепуганная Настя, мигом разогнала надутых индюков, а потом взяла с него слово, что он никому не расскажет об этом.
   - Всыпет мне бабка Маня, если узнает, что я тебя одного бросила, оправдывалась она.
   Колька Настю не выдал. Правда, с тех пор испытывал стойкую неприязнь к этой птице.
   Шагая по тропинке, он дошел до колка, отделявшего одно поле от другого. Першин узнал это место. Раньше здесь проходила естественная межа - ежовская канава. Она отделяла родомановские земли от ежовских. Теперь росли деревья.
   Николай помнил, как бабушка водила его сюда за земляникой. На редкость крупная тут водилась земляника. Пойдешь вовремя, кувшинчик соберешь.
   Всего канав было две: первая и вторая, но ягода обильно родилась почему-то лишь на первой. Сейчас за ней начиналось поле душистого красноватого клевера, одуряющий запах которого кружил голову.
   Расположение бывшей деревни Николай угадал по деревьям. Два большущих вяза росло посредине Ежовки. Раньше отсюда начиналась дорога на Степаники.
   Вязы сохранились до сих пор. И не просто сохранились, а разрослись, превратились в настоящих великанов. Их корявые стволы продолжали тянуться к солнцу, а крона широко раскинулась двумя великолепными зелеными шатрами. Величественные деревья! Интересно, сколько живут вязы?
   Колька помнил, что раньше на них селилась громадная колония грачей. Ну и орала же пернатая братва, обсев могучие деревья! Кормилась она, в основном, разбоем. Никакие устрашающие чучела не спасали от прожорливой орды. По мере вызревания склевывалось все: вишня, коринка, смородина. Особенно доставалось гороху.
   - Опять, паразиты, все ошарили! - жаловалась бабка Варька. - Что ни посади. Сидят на крыше и высматривают, только я со двора, тут как тут. Нет никакого спасенья.
   Грачиная колония была мощная. Правду сказать, в самой Ежовке птицы безобразили редко. Да и не прокормить было маленькой пустеющей деревеньке такую орду. Набеги совершались по всей округе. Председатель совхоза, мужик умный, устав бороться с птичьим беспределом, никогда не засевал близлежащие поля горохом. Бесполезно, все равно не уследишь.
   Ежовку даже представить нельзя было без птичьего гомона. Грачи селились на вязах из года в год. По-хозяйски подправляли по весне разрушенные гнезда, при этом использовалось все, что попадалось, строили новые и выводили в них птенцов. Неприятности поджидали того пацана, кто, соблазнившись легкой добычей, пытался их озорства или любопытства нарушить их покой и забраться на вязы. Что тут начиналось!
   - Кар-раул! Гр-рабят!
   Окрестности оглашались дикими криками, колония взмывала вверх и всем миром набрасывалась на нарушителя спокойствия. Чтобы свое, кровное расхищяли... Ну, это уж извините, граждане!
   Бабки, ковырявшиеся в огороне весь световой день, заслышав ор, разгибали спины и, приложив ладошку козырьком, смотрели в сторону вязов. Опять нечистая кого-то шута на деревья занесла.
   Хорошо, если парнишка успевал кубарем скатиться вниз и убраться подобру-поздорову. Грачи - птицы незловредные, не то что вороны, пацана не преследовали. Но горе было тому, кто, замешкавшись, не решался спрыгнуть с дерева, тогда - беда. Могли по голове крепко долбануть, а то и глаз выклевать, особенно во время выведения птенцов.
   В колонии царил образцовый военный порядок, как в казарме. Колька сам несколько раз видел, как грачи изгоняли из своей вотчины более крупную птицу, осмелившуюся поживиться яйцами. Только пух и перья летели. После разборки долго ещё стоял над деревней шум, это горланили отдельные птицы, перекличку устраивали, словно проверяя боеспособность всех подразделений.
   Место, где раньше стоял бабушкин дом, Николай определил по растущему дубу. Раньше небольшой был дубок, а теперь вымахал, не узнать. Дубы по тысяче лет живут, если люди их не срубят.
   Першин прошел из конца в конец бывшую деревенскую улицу и сразу определил, что человек сюда время от времени заглядывает. Трава на ровных лужайках была аккуратно выкошена. Под красавцами вязами стоял потемневший от дождей стол с двумя скамьями. Валялись старые проржавевшие ведра, треснувший чугунок. Наверное, полеводы стоянку себе устроили, догадался он.