Страница:
Вся надежда оставалась на разведку и социопсихологов. Вопрос о том, стоит ли напасть первыми, даже не рассматривался. Младших братьев не убивают. И снова оказаться в одиночестве не хотелось.
Гульнара, закончив трапезу, гордо прошествовала на излюбленное кресло, из которого удобно следить и за монитором компьютера, и за комнатой.
Единственным камнем на душе оставался Пересмешник.
Землянин тоже работал над диссертацией. Вот уж кого, не раздумывая, в соавторы! Острый ум, потрясающая интуиция. С его помощью собрана и систематизирована львиная доля материалов.
Было стыдно. Ужасно стыдно. В диссертации не напишешь об участии землянина — на смех подымут. И Пересмешнику ни слова — с разведки станется провести ликвидацию. Гульнара чуть не зашипела от возмущения. Разведка боится землян до жути.
Ну и черти с ними, с перестраховщиками.
Гульнара уже знала, как провести Контакт. Земляне не так ужасны, как считается. Да — маньяки, да — фанатики. Но Контакт провести можно. И… она… знаает… как… Ффрр..
Переложив Гульнару в корзину с крышкой, он подхватил заранее сложенный рюкзак и направился к выходу. На дворе стояла весенняя ночь. Звёзды крупными алмазами усеяли небо, хотелось дышать полной грудью, и совершенно не хотелось уходить.
Из темноты вынырнула тёмная фигура в плаще. Свет качнувшегося фонаря выхватил до жути знакомое лицо. Пересмешник усмехнулся: это самое лицо он брил по утрам, оно подмигивало ему из зеркал долгих три года.
А теперь оно будет подмигивать его заместителю.
— Ну как? Рад? — спросило собственное лицо чуть хрипловатым голосом.
И подмигнуло.
— Да как сказать? — пожал плечами Пересмешник. — Привык я уже здесь. И домой охота, но и здесь друзья появились. Интернет-соединения установили?
— Угу. Сможешь связываться, не выходя из дома. Давно было пора тебя забрать, дипломатический корпус службу безопасности на уши ставит, твоего доклада ждут. Я здесь за три дня всё сверну. Обеспечу легенду: может, ещё понадобишься.
— Ничего, я теперь знаю, как всё провернуть. До встречи.
Два одинаковых лица подмигнули друг другу и рассмеялись.
Пересмешник проводил взглядом фигуру в пальто и поспешил дальше. Март выдался холодный, а до космошлюпки надо идти почти километр.
Всё-таки зря волнуется служба безопасности. Контакт он провести сумеет.
Младшие братья — земляне — не такие уж и дети.
Лидия Рыбакова. Луканькин хвост
Кирилл Кононов. Старый Новый Год. Древние
Александр Пересвет. Сон длиною навсегда
Гульнара, закончив трапезу, гордо прошествовала на излюбленное кресло, из которого удобно следить и за монитором компьютера, и за комнатой.
Единственным камнем на душе оставался Пересмешник.
Землянин тоже работал над диссертацией. Вот уж кого, не раздумывая, в соавторы! Острый ум, потрясающая интуиция. С его помощью собрана и систематизирована львиная доля материалов.
Было стыдно. Ужасно стыдно. В диссертации не напишешь об участии землянина — на смех подымут. И Пересмешнику ни слова — с разведки станется провести ликвидацию. Гульнара чуть не зашипела от возмущения. Разведка боится землян до жути.
Ну и черти с ними, с перестраховщиками.
Гульнара уже знала, как провести Контакт. Земляне не так ужасны, как считается. Да — маньяки, да — фанатики. Но Контакт провести можно. И… она… знаает… как… Ффрр..
* * *
Пересмешник прорабатывал диссертацию и посматривал на Гульнару. Пушистый зверёк засыпал буквально на глазах. Всё-таки хорошее снотворное продали в клинике. Пересмешник не знал, как Гульнара отреагирует на перелёт, а оставлять её здесь не хотелось. К кошечке он привязался сверх меры.Переложив Гульнару в корзину с крышкой, он подхватил заранее сложенный рюкзак и направился к выходу. На дворе стояла весенняя ночь. Звёзды крупными алмазами усеяли небо, хотелось дышать полной грудью, и совершенно не хотелось уходить.
Из темноты вынырнула тёмная фигура в плаще. Свет качнувшегося фонаря выхватил до жути знакомое лицо. Пересмешник усмехнулся: это самое лицо он брил по утрам, оно подмигивало ему из зеркал долгих три года.
А теперь оно будет подмигивать его заместителю.
— Ну как? Рад? — спросило собственное лицо чуть хрипловатым голосом.
И подмигнуло.
— Да как сказать? — пожал плечами Пересмешник. — Привык я уже здесь. И домой охота, но и здесь друзья появились. Интернет-соединения установили?
— Угу. Сможешь связываться, не выходя из дома. Давно было пора тебя забрать, дипломатический корпус службу безопасности на уши ставит, твоего доклада ждут. Я здесь за три дня всё сверну. Обеспечу легенду: может, ещё понадобишься.
— Ничего, я теперь знаю, как всё провернуть. До встречи.
Два одинаковых лица подмигнули друг другу и рассмеялись.
Пересмешник проводил взглядом фигуру в пальто и поспешил дальше. Март выдался холодный, а до космошлюпки надо идти почти километр.
Всё-таки зря волнуется служба безопасности. Контакт он провести сумеет.
Младшие братья — земляне — не такие уж и дети.
Лидия Рыбакова. Луканькин хвост
Давно было. В детстве.
Когда в доме что-нибудь по мелочи терялось — а случалось такое нередко: дом был открытый, шумный и несколько перенаселённый! — бабушка откладывала в сторону вечное вязание, поднимала очки на лоб, и самым ласковым, просительным тоном говорила:
— Луканька, Луканюшка! Взял, повалял, пора и честь знать. Ты поиграй-поиграй, да и обратно отдай!
И мама тут поддакивала, хотя душевное согласие приключалось между главными женщинами нашей семьи нечасто:
— Луканька хвостом прикрыл. Вернёт, куда денется!
И когда вещица непременно, через несколько дней или недель, отыскивалась где-нибудь в не совсем привычном уголке квартиры — обе радостно вздыхали:
— Ну, я ж говорила!
Мы же, с братом Серёнькой, старше меня на годок, не переставали гадать: что же это за такой-этакий Луканька, и какой-такой у него хвост? Весь вечер, бывало, обсуждаем, пока не заснём.
Спрашивали, конечно, у взрослых. Но отец вечно пропадал на работе, мама отмахивалась, бабушка ограничивалась тем, что напускала таинственный вид, а дед твёрдо и начальственно сообщал, что ответственно, мол, заявляет: нет в нашей квартире ни единого Луканьки, и не было сроду. Мы есть! Соседи есть! Даже кот соседский, пакостливый рыжий Борман — и тот есть! А вот Луканек нету, и в ЖЭКе они не числятся.
Спрашивали мы и во дворе, у ребятишек — товарищей по играм, даже у продавщицы, торгующей молоком из бочки, здоровенной тёти Маши по прозвищу «бульдозер», но никто — ничего. Как языки проглотили!
Так что нам с Серёней оставалось только самим искать и надеяться.
Что только мы не делали. Бусы по полу рассыпали. Карандаши под столом раскладывали. Исчезало! Но поймать неуловимого Луканьку не удавалось. Не иначе, как он всё находил и прятал, пока мы пребывали в детском саду.
Там, кстати, мы спрашивали тоже. У воспитательниц и нянечек. Но опять же — бестолку.
Однажды во время общей игры одна из девочек — не помню даже, как её звали, только и осталось от образа, что была беленькая и всегда красовалась большим красным бантом на стриженой кудрявой голове — вдруг легла на пол и говорит:
— Живот у меня чешется! И голова болит! Не буду играть!
Все засмеялись и стали кричать:
— Уже прошло, вставай! Мы тебя полечили!
Но она заплакала и не встала. И кто-то побежал за воспитательницей.
Та пришла, посмотрела, ахнула… потом всем поставили градусники, а вечером нашим родителям объявили: в группе карантин. Ветрянка!
Мы с Серёжей заболели тоже. Он ничего, бегал даже, когда мама не видела. У нас с этим просто было: квартира сталинского дома обширная, по коридору мы с соседскими детишками иногда вместе на велосипедах раскатывали, — так что, когда мама отправлялась на кухню, то чем мы там, в детской, занимаемся, она могла только догадываться. А у меня температура поднялась такая, что белый потолок временами казался то красным, то чёрным. И стенки комнаты качались. К счастью, сон одолевал, плотный, без сновидений. После него голова хоть и болела, а всё ж таки было как-то несколько полегче, и сил прибавлялось. Но в себя я приходила ненадолго и неожиданно. Так что рядом чаще всего никого не оказывалось.
Никого — из своих.
Зато очень часто я видела маленького, покрытого плотным зеленовато-оливковым мехом, симпатяшку. Его личико, не больше половинки скорлупы грецкого ореха, напоминало лицо артистки, игравшей Кота в сапогах в любимом нами детском фильме. Нет, не то, чтобы сильно. А просто оно было кругленьким и смахивало одновременно и на смуглую физиономию хитренького старичка, и на кошачью мордочку. Глаза же, скорее, как у небольшой птички — чёрные, очень блестящие и живые. Тельце существа выглядело плотным, конечностей — четыре, плюс роскошный пушистый беличий хвост. Ручки и ножки тоже были покрыты мехом, но заканчивались вполне людскими розовато-коричневыми кистями и ступнями — только малюсенькими, меньше, чем у моих кукол. Он часто сидел, очень по-человечески вытянув вперёд мохнатые ножки, у меня на одеяле, и на его личике выражалось сочувствие и беспокойство. Когда мне хотелось пить, он вставал на четвереньки и ловко, как бурундук или кошка, перескакивал на тумбочку возле кровати. Там стоял стакан с питьём, оставленный мамой. Симпатяшка опускал в воду руки по самые плечи и прыгал назад. Смачивал мокрым мехом мне губы и лоб, а потом сидел и махал ручками, пока не высохнут. Забавный толстенький гномик.
В первое время я воспринимала это существо как данность, ничуть не задумываясь, кто бы это мог быть, и не мерещится ли мне. Не до того было. Глаза открыть — и то тяжело! А когда стало полегче, мы друг к другу уже попривыкли. Порой малыш даже просто так подходил поближе — обычно на четвереньках, высоко держа хвост — и заглядывал мне в лицо. А потом улыбался, показывая беленькие, со щербинками, зубки: мол, вот тебе и получше, правда?
Однажды я решила выяснить-таки точно, кто это. Надо ли сообщать, что веские подозрения у меня имелись?
Я дождалась, когда симпатяшка снова подойдёт к самому краю одеяла, чтобы заглянуть мне в лицо, и тихо-тихо, чтобы не спугнуть, прошептала:
— Ты ведь Лу…
Но спросить до конца не удалось: он вдруг совершенно человеческим жестом прикрыл себе рот ладошкой и… захихикал! А другой ручонкой ласково шлёпнул меня по губе, совершенно недвусмысленно. Нельзя было, оказывается, называть его имя! Но раз смеётся — значит, он не обиделся, и значит, угадала я верно.
Луканька.
С пушистым зеленоватым хвостом.
Доброе домашнее существо!
Потом, через много лет, когда выросли не только мы с братишкой, но и наши дети, моё семейство приготовилось переезжать в просторную квартиру новёхонького дома возле пляжа. Я улучила момент, когда, среди суеты сборов и погрузки, мне удалось остаться одной в нашей бывшей детской.
Всё было готово: большой валенок, внутри него вязаный носок, а в носке конфета без фантика, листочек капустки и чёрный сухарик. К валенку привязана широкая шёлковая зелёная лента.
Аккуратно засунула я бывшую дедову обувку под ещё не унесённую кровать, взялась за ленту, и просительно проговорила:
— Луканюшка, красавчик, поди с нами жить-поживать в дом новый, в стены неустроенные. Луканюшка, ведь пропадём без тебя, без родимого, — кто тепло принесёт, кто от беды отведёт, кто в скорби утешит, а в радости поразвеет! Поди с нами венки завивать, поди с нами хлебы испекать, поди с нами детишек ненькать, поди с нами стариков лелеять! Не останься тут, в чужих людях, в неродимой семейке! Садись в шерстяны-валяны саночки, довезу!
Да и потянула тихонько за ленту.
Везли дедов валенок на новое место с почётом — на руках, не заглядывая.
А там положили под кровать.
И убрали только на следующее утро. Пустой… Ни конфетины, ни кусочка черняшки!
Теперь, пропади что — мы с мужем, как бывало бабушка моя, тоже вздыхаем, и говорим внучатам:
— Луканька хвостом прикрыл!
Потому как знаем: чистая правда!
Когда в доме что-нибудь по мелочи терялось — а случалось такое нередко: дом был открытый, шумный и несколько перенаселённый! — бабушка откладывала в сторону вечное вязание, поднимала очки на лоб, и самым ласковым, просительным тоном говорила:
— Луканька, Луканюшка! Взял, повалял, пора и честь знать. Ты поиграй-поиграй, да и обратно отдай!
И мама тут поддакивала, хотя душевное согласие приключалось между главными женщинами нашей семьи нечасто:
— Луканька хвостом прикрыл. Вернёт, куда денется!
И когда вещица непременно, через несколько дней или недель, отыскивалась где-нибудь в не совсем привычном уголке квартиры — обе радостно вздыхали:
— Ну, я ж говорила!
Мы же, с братом Серёнькой, старше меня на годок, не переставали гадать: что же это за такой-этакий Луканька, и какой-такой у него хвост? Весь вечер, бывало, обсуждаем, пока не заснём.
Спрашивали, конечно, у взрослых. Но отец вечно пропадал на работе, мама отмахивалась, бабушка ограничивалась тем, что напускала таинственный вид, а дед твёрдо и начальственно сообщал, что ответственно, мол, заявляет: нет в нашей квартире ни единого Луканьки, и не было сроду. Мы есть! Соседи есть! Даже кот соседский, пакостливый рыжий Борман — и тот есть! А вот Луканек нету, и в ЖЭКе они не числятся.
Спрашивали мы и во дворе, у ребятишек — товарищей по играм, даже у продавщицы, торгующей молоком из бочки, здоровенной тёти Маши по прозвищу «бульдозер», но никто — ничего. Как языки проглотили!
Так что нам с Серёней оставалось только самим искать и надеяться.
Что только мы не делали. Бусы по полу рассыпали. Карандаши под столом раскладывали. Исчезало! Но поймать неуловимого Луканьку не удавалось. Не иначе, как он всё находил и прятал, пока мы пребывали в детском саду.
Там, кстати, мы спрашивали тоже. У воспитательниц и нянечек. Но опять же — бестолку.
Однажды во время общей игры одна из девочек — не помню даже, как её звали, только и осталось от образа, что была беленькая и всегда красовалась большим красным бантом на стриженой кудрявой голове — вдруг легла на пол и говорит:
— Живот у меня чешется! И голова болит! Не буду играть!
Все засмеялись и стали кричать:
— Уже прошло, вставай! Мы тебя полечили!
Но она заплакала и не встала. И кто-то побежал за воспитательницей.
Та пришла, посмотрела, ахнула… потом всем поставили градусники, а вечером нашим родителям объявили: в группе карантин. Ветрянка!
Мы с Серёжей заболели тоже. Он ничего, бегал даже, когда мама не видела. У нас с этим просто было: квартира сталинского дома обширная, по коридору мы с соседскими детишками иногда вместе на велосипедах раскатывали, — так что, когда мама отправлялась на кухню, то чем мы там, в детской, занимаемся, она могла только догадываться. А у меня температура поднялась такая, что белый потолок временами казался то красным, то чёрным. И стенки комнаты качались. К счастью, сон одолевал, плотный, без сновидений. После него голова хоть и болела, а всё ж таки было как-то несколько полегче, и сил прибавлялось. Но в себя я приходила ненадолго и неожиданно. Так что рядом чаще всего никого не оказывалось.
Никого — из своих.
Зато очень часто я видела маленького, покрытого плотным зеленовато-оливковым мехом, симпатяшку. Его личико, не больше половинки скорлупы грецкого ореха, напоминало лицо артистки, игравшей Кота в сапогах в любимом нами детском фильме. Нет, не то, чтобы сильно. А просто оно было кругленьким и смахивало одновременно и на смуглую физиономию хитренького старичка, и на кошачью мордочку. Глаза же, скорее, как у небольшой птички — чёрные, очень блестящие и живые. Тельце существа выглядело плотным, конечностей — четыре, плюс роскошный пушистый беличий хвост. Ручки и ножки тоже были покрыты мехом, но заканчивались вполне людскими розовато-коричневыми кистями и ступнями — только малюсенькими, меньше, чем у моих кукол. Он часто сидел, очень по-человечески вытянув вперёд мохнатые ножки, у меня на одеяле, и на его личике выражалось сочувствие и беспокойство. Когда мне хотелось пить, он вставал на четвереньки и ловко, как бурундук или кошка, перескакивал на тумбочку возле кровати. Там стоял стакан с питьём, оставленный мамой. Симпатяшка опускал в воду руки по самые плечи и прыгал назад. Смачивал мокрым мехом мне губы и лоб, а потом сидел и махал ручками, пока не высохнут. Забавный толстенький гномик.
В первое время я воспринимала это существо как данность, ничуть не задумываясь, кто бы это мог быть, и не мерещится ли мне. Не до того было. Глаза открыть — и то тяжело! А когда стало полегче, мы друг к другу уже попривыкли. Порой малыш даже просто так подходил поближе — обычно на четвереньках, высоко держа хвост — и заглядывал мне в лицо. А потом улыбался, показывая беленькие, со щербинками, зубки: мол, вот тебе и получше, правда?
Однажды я решила выяснить-таки точно, кто это. Надо ли сообщать, что веские подозрения у меня имелись?
Я дождалась, когда симпатяшка снова подойдёт к самому краю одеяла, чтобы заглянуть мне в лицо, и тихо-тихо, чтобы не спугнуть, прошептала:
— Ты ведь Лу…
Но спросить до конца не удалось: он вдруг совершенно человеческим жестом прикрыл себе рот ладошкой и… захихикал! А другой ручонкой ласково шлёпнул меня по губе, совершенно недвусмысленно. Нельзя было, оказывается, называть его имя! Но раз смеётся — значит, он не обиделся, и значит, угадала я верно.
Луканька.
С пушистым зеленоватым хвостом.
Доброе домашнее существо!
Потом, через много лет, когда выросли не только мы с братишкой, но и наши дети, моё семейство приготовилось переезжать в просторную квартиру новёхонького дома возле пляжа. Я улучила момент, когда, среди суеты сборов и погрузки, мне удалось остаться одной в нашей бывшей детской.
Всё было готово: большой валенок, внутри него вязаный носок, а в носке конфета без фантика, листочек капустки и чёрный сухарик. К валенку привязана широкая шёлковая зелёная лента.
Аккуратно засунула я бывшую дедову обувку под ещё не унесённую кровать, взялась за ленту, и просительно проговорила:
— Луканюшка, красавчик, поди с нами жить-поживать в дом новый, в стены неустроенные. Луканюшка, ведь пропадём без тебя, без родимого, — кто тепло принесёт, кто от беды отведёт, кто в скорби утешит, а в радости поразвеет! Поди с нами венки завивать, поди с нами хлебы испекать, поди с нами детишек ненькать, поди с нами стариков лелеять! Не останься тут, в чужих людях, в неродимой семейке! Садись в шерстяны-валяны саночки, довезу!
Да и потянула тихонько за ленту.
Везли дедов валенок на новое место с почётом — на руках, не заглядывая.
А там положили под кровать.
И убрали только на следующее утро. Пустой… Ни конфетины, ни кусочка черняшки!
Теперь, пропади что — мы с мужем, как бывало бабушка моя, тоже вздыхаем, и говорим внучатам:
— Луканька хвостом прикрыл!
Потому как знаем: чистая правда!
Кирилл Кононов. Старый Новый Год. Древние
— Бать, а бать, почему Новый Год Старым-то зовётся? — в который раз допытывался домовёнок Васька по пути на первый этаж.
— Ну скажи, скажи, скажи!
— Хватит, Василий, не до того сейчас. Работы ещё много. Надо квартиры прибрать после праздника, проветрить вентиляцию, вымести чердаки… Опять эти городские весь подъезд изгадили! Давай-ка, бери тряпку и помогай.
Несколько минут прошли в сосредоточенном сопении. Наконец домовой разогнулся и с оханьем размял спину.
— Эх, не так всё, не так. Вот когда я жил в деревне, никому бы в голову не пришло у себя в сенях стенки урыгивать! Все горожане бессовестные…
— Ой. Батя…
Домовой почесал затылок.
— Да, что-то я забылся малость. Всё-таки здесь теперь наш дом… Никогда так не говори, понял?
— Понял, батя. Но…
— Никаких но! Иди лучше Степаныча разбуди, пусть он тоже поработает. Скажешь ему, чтоб в котельную шёл. И помоги там — когда надо будет, он тебя к нам приведёт.
— Батя!..
— Иди!
Степаныч — старейший домовой в районе — жил в подвале. Обычно он спал сутки напролёт, завернувшись в кучу тряпок у труб парового отопления, и добудиться его было непросто. Степаныч постоянно жаловался, что ему постоянно холодно, а сон и толстый слой тряпья помогают ему согреться. Его уважали, как старейшего и мудрейшего, и старались без нужды не беспокоить. А когда всё-таки приходилось это делать, добудиться Степаныча было нелегко.
Но сегодня всё было не так, как обычно. Едва Васька откинул решётку вентиляции, Степаныч покосился на него синим-синим глазом:
— Что, Васятка, пора дом убирать?
— Да, Фома Степанович, батя сказал, чтобы мы с вами в котельную шли… А откуда вы знаете?
— А ты что же?.. — смутился старик. — Постой-постой-ка, у тебя это что — первый Старый Новый Год?
— Да, в прошлом году меня отправляли в деревню к бабушке. Я вот только в толк никак не возьму, зачем такая спешка?!
— Потерпи, сам всё увидишь, полночь уже скоро. Давай-ка руку, — Степаныч поёжился, выбираясь из-под старого пледа. — Нам с тобой сейчас надо котельную вычистить. А там я тебя провожу куда нужно…
— А…
— Отцу потом от меня спасибо скажешь. Знал, что я холод не люблю, вот и нашёл работу, где потеплее. Всё-всё, пошли.
И они пошли. Мимо старых насквозь проржавевших труб, мимо сырых облупившихся стен, мимо дыры в канализацию, из которой высунулась было Дрымга, но, увидев домовых, махнула спутанными волосами и исчезла. Много интересного было в подвале, но прогулка быстро закончилась, и Василий со Степанычем оказались в тёмной душной котельной. Степаныч выудил откуда-то потёртые тряпки и пару ведёрок, которые наполнил из-под хмуро-рыжего старого крана. Принялись за уборку. В котельной было шумно и грязно, и домовым приходилось то и дело прерывать работу, чтобы подбежать к окну и глотнуть уличного воздуха. Работа не особенно тяжёлая, но скучная и изнуряющая.
Сколько пробыли в котельной, Васька не знал. Когда он в очередной раз выглянул в окно, уже давно стемнело, и о тусклое стекло тихо-тихо бились мокрые январские снежинки. Рядом, крякнув, присел Степаныч.
— Фух. Что-то я взопрел, — на лбу старика в самом деле выступили капельки пота. А ведь говорил, что согреться не может!
— Давай-ка, Васятка, прибери тряпки да воду, и пошли к отцу.
И они пошли. Дом гудел. Всюду лихорадочно носились его обитатели. Чердачники, глухо ругаясь, тащили на помойку здоровенное гнилое полено, невесть как попавшее в дом. Лифтовый с энтузиазмом поливал подъёмный механизм подсолнечным маслом, выделывая на кабине невозможные кульбиты, пока она возила жителей дома туда-сюда. По шахте разлетались жёлтые брызги. Бывший горовик один из всей нечисти согласился следить за этим механическим чудовищем. Да не просто содержал его в порядке, а ещё и постоянно катался на нём, свесившись с головой за край. Говорили, что расставшись с горами, он потерял и часть ума — ну разве такое может нравиться?! Соседская семья домовых внушала пенсионерке со второго этажа, что ей немедленно надо выжить тараканов из квартиры: невесть откуда взявшийся инеит уже гонял по кухне особо крупных рысаков, кидаясь в них маленькими сосульками. Огромный волосатый банник гномьей змейкой прочищал свежий затор в канализации.
Степаныч с Васькой поднялись в давно пустующую квартиру на последнем этаже. Домовёнок огляделся по сторонам. Пришла, наверное, уже половина Хозяев дома. Васька не помнил, чтобы все когда-либо собирались вот так — забыв о мелких склоках и почтительно уступая друг другу места. Кое-кого он вообще видел впервые, и эти кое-кто выглядели совсем странно — маленькие, шумные, остроухие. Иностранцы, решил Васька, вспомнив недавние разговоры родителей. У них там теперь тоже жить не сладко.
Степаныч провёл Ваську в первый ряд — туда, где уже сидели его отец и мать. Его усадили между родителями. Вскоре подоспели и Моховики — вторая семья домовых, вместе с которыми убирали подъезды. Потихоньку подходили и остальные. Кто бы мог подумать, что маленькая комнатка с единственным окном способна вместить всех Хозяев многоэтажного дома! Правда, кое-кому из мелочи пришлось забраться на кладовика, и теперь они сидели у него на голове, вцепившись в гриву и большие серые уши. Кладовик время от времени ими прядал, каждый раз вызывая буранчик смеха, писка и толкотни.
Часы пробили без четверти двенадцать, и стоящий у окна Степаныч громко цыкнул. Воцарилась тишина.
Прошла минута. Потом ещё одна. А потом ещё и ещё. Кто-то из молодняка — даже моложе Васьки — было зашевелился, но тут на улице рокотнуло. Мелкие тут же затихли.
Земля загромыхала. Мелькнула неуместная мысль, что люди, наверное, считают, что это начали рваться новогодние петарды, но Хозяева ясно слышали шёпот земных глубин.
— Они пришли, — облизнул пересохшие губы Васькин отец.
Резко рванул ветер и тут же успокоился. Уши сдавила необычно плотная тишина. А потом она вдруг лопнула, и в дом ворвались странные шорохи, печальная старая музыка и звенящий смех. И тут Васька понял — шли Старые Хозяева.
Мимо окна с улюлюканьем промчались прежние сибирские ведьмы. В небе радужно засияли рароги. Серым туманом промчались навки. В окрестных дворах затопотали индрики и пещерники. Сквозь дома, отмечая порядок в квартирах, пролетели духи ревизоров и имперских чиновников. В свите Последнего Истинного Императора тенью скользнул Семаргл. Огненной кометой пронёсся Змиулан, осёдланный Даной.
Все, кто оказался не нужен в этом мире, все, кого не захотели видеть потомки, собрались под знамёна старых царей. И раз в год они возвращались на Родину. Посмотреть, что происходит Дома. И каждый год надеялись, что время их возвращения пришло…
Пока Васятка, замерев, смотрел на развернувшееся перед ним великолепие, из трещины в земле выпорхнула большая серая тень. Взлетела над городом и расправила широкие крылья. Древние почтительно затихли, глядя в небо.
Птица Гамаюн пела в ночи.
— Ну скажи, скажи, скажи!
— Хватит, Василий, не до того сейчас. Работы ещё много. Надо квартиры прибрать после праздника, проветрить вентиляцию, вымести чердаки… Опять эти городские весь подъезд изгадили! Давай-ка, бери тряпку и помогай.
Несколько минут прошли в сосредоточенном сопении. Наконец домовой разогнулся и с оханьем размял спину.
— Эх, не так всё, не так. Вот когда я жил в деревне, никому бы в голову не пришло у себя в сенях стенки урыгивать! Все горожане бессовестные…
— Ой. Батя…
Домовой почесал затылок.
— Да, что-то я забылся малость. Всё-таки здесь теперь наш дом… Никогда так не говори, понял?
— Понял, батя. Но…
— Никаких но! Иди лучше Степаныча разбуди, пусть он тоже поработает. Скажешь ему, чтоб в котельную шёл. И помоги там — когда надо будет, он тебя к нам приведёт.
— Батя!..
— Иди!
Степаныч — старейший домовой в районе — жил в подвале. Обычно он спал сутки напролёт, завернувшись в кучу тряпок у труб парового отопления, и добудиться его было непросто. Степаныч постоянно жаловался, что ему постоянно холодно, а сон и толстый слой тряпья помогают ему согреться. Его уважали, как старейшего и мудрейшего, и старались без нужды не беспокоить. А когда всё-таки приходилось это делать, добудиться Степаныча было нелегко.
Но сегодня всё было не так, как обычно. Едва Васька откинул решётку вентиляции, Степаныч покосился на него синим-синим глазом:
— Что, Васятка, пора дом убирать?
— Да, Фома Степанович, батя сказал, чтобы мы с вами в котельную шли… А откуда вы знаете?
— А ты что же?.. — смутился старик. — Постой-постой-ка, у тебя это что — первый Старый Новый Год?
— Да, в прошлом году меня отправляли в деревню к бабушке. Я вот только в толк никак не возьму, зачем такая спешка?!
— Потерпи, сам всё увидишь, полночь уже скоро. Давай-ка руку, — Степаныч поёжился, выбираясь из-под старого пледа. — Нам с тобой сейчас надо котельную вычистить. А там я тебя провожу куда нужно…
— А…
— Отцу потом от меня спасибо скажешь. Знал, что я холод не люблю, вот и нашёл работу, где потеплее. Всё-всё, пошли.
И они пошли. Мимо старых насквозь проржавевших труб, мимо сырых облупившихся стен, мимо дыры в канализацию, из которой высунулась было Дрымга, но, увидев домовых, махнула спутанными волосами и исчезла. Много интересного было в подвале, но прогулка быстро закончилась, и Василий со Степанычем оказались в тёмной душной котельной. Степаныч выудил откуда-то потёртые тряпки и пару ведёрок, которые наполнил из-под хмуро-рыжего старого крана. Принялись за уборку. В котельной было шумно и грязно, и домовым приходилось то и дело прерывать работу, чтобы подбежать к окну и глотнуть уличного воздуха. Работа не особенно тяжёлая, но скучная и изнуряющая.
Сколько пробыли в котельной, Васька не знал. Когда он в очередной раз выглянул в окно, уже давно стемнело, и о тусклое стекло тихо-тихо бились мокрые январские снежинки. Рядом, крякнув, присел Степаныч.
— Фух. Что-то я взопрел, — на лбу старика в самом деле выступили капельки пота. А ведь говорил, что согреться не может!
— Давай-ка, Васятка, прибери тряпки да воду, и пошли к отцу.
И они пошли. Дом гудел. Всюду лихорадочно носились его обитатели. Чердачники, глухо ругаясь, тащили на помойку здоровенное гнилое полено, невесть как попавшее в дом. Лифтовый с энтузиазмом поливал подъёмный механизм подсолнечным маслом, выделывая на кабине невозможные кульбиты, пока она возила жителей дома туда-сюда. По шахте разлетались жёлтые брызги. Бывший горовик один из всей нечисти согласился следить за этим механическим чудовищем. Да не просто содержал его в порядке, а ещё и постоянно катался на нём, свесившись с головой за край. Говорили, что расставшись с горами, он потерял и часть ума — ну разве такое может нравиться?! Соседская семья домовых внушала пенсионерке со второго этажа, что ей немедленно надо выжить тараканов из квартиры: невесть откуда взявшийся инеит уже гонял по кухне особо крупных рысаков, кидаясь в них маленькими сосульками. Огромный волосатый банник гномьей змейкой прочищал свежий затор в канализации.
Степаныч с Васькой поднялись в давно пустующую квартиру на последнем этаже. Домовёнок огляделся по сторонам. Пришла, наверное, уже половина Хозяев дома. Васька не помнил, чтобы все когда-либо собирались вот так — забыв о мелких склоках и почтительно уступая друг другу места. Кое-кого он вообще видел впервые, и эти кое-кто выглядели совсем странно — маленькие, шумные, остроухие. Иностранцы, решил Васька, вспомнив недавние разговоры родителей. У них там теперь тоже жить не сладко.
Степаныч провёл Ваську в первый ряд — туда, где уже сидели его отец и мать. Его усадили между родителями. Вскоре подоспели и Моховики — вторая семья домовых, вместе с которыми убирали подъезды. Потихоньку подходили и остальные. Кто бы мог подумать, что маленькая комнатка с единственным окном способна вместить всех Хозяев многоэтажного дома! Правда, кое-кому из мелочи пришлось забраться на кладовика, и теперь они сидели у него на голове, вцепившись в гриву и большие серые уши. Кладовик время от времени ими прядал, каждый раз вызывая буранчик смеха, писка и толкотни.
Часы пробили без четверти двенадцать, и стоящий у окна Степаныч громко цыкнул. Воцарилась тишина.
Прошла минута. Потом ещё одна. А потом ещё и ещё. Кто-то из молодняка — даже моложе Васьки — было зашевелился, но тут на улице рокотнуло. Мелкие тут же затихли.
Земля загромыхала. Мелькнула неуместная мысль, что люди, наверное, считают, что это начали рваться новогодние петарды, но Хозяева ясно слышали шёпот земных глубин.
— Они пришли, — облизнул пересохшие губы Васькин отец.
Резко рванул ветер и тут же успокоился. Уши сдавила необычно плотная тишина. А потом она вдруг лопнула, и в дом ворвались странные шорохи, печальная старая музыка и звенящий смех. И тут Васька понял — шли Старые Хозяева.
Мимо окна с улюлюканьем промчались прежние сибирские ведьмы. В небе радужно засияли рароги. Серым туманом промчались навки. В окрестных дворах затопотали индрики и пещерники. Сквозь дома, отмечая порядок в квартирах, пролетели духи ревизоров и имперских чиновников. В свите Последнего Истинного Императора тенью скользнул Семаргл. Огненной кометой пронёсся Змиулан, осёдланный Даной.
Все, кто оказался не нужен в этом мире, все, кого не захотели видеть потомки, собрались под знамёна старых царей. И раз в год они возвращались на Родину. Посмотреть, что происходит Дома. И каждый год надеялись, что время их возвращения пришло…
Пока Васятка, замерев, смотрел на развернувшееся перед ним великолепие, из трещины в земле выпорхнула большая серая тень. Взлетела над городом и расправила широкие крылья. Древние почтительно затихли, глядя в небо.
Птица Гамаюн пела в ночи.
Александр Пересвет. Сон длиною навсегда
— А кого бояться — смердов? — вскинулся Ульф. — Иссечём, и вся недолга…
— Ты знаешь, как все тебя уважают, Ульф, — осторожничая, всё же настаивал Сигурд. — Только подумай: пока будем резать мужиков, бабы и девки убегут. Где их искать в этой чаще? Раз не сумели спрятаться, надо схитрить…
Ульф покатал язык за щекой, его клочкастая борода заходила ходуном.
— Нам не повезло, — согласился он. — Но и хитрить-то на чём? Товара нет, гостем не прикинешься…
Дальнейшего Ратай не слышал. Ярлы перешли на шёпот. Русинги помалкивали, ожидая, когда вожди закончат совет и изложат свой план.
А план был прост — чего уж раскидывать умом перед деревенщиной! Паре человек прикинуться больными. Пара других идут к веси в открытую, просят местных ведунов осмотреть страждущих. Даже предложить серебра. А пока ведуны разберутся, что их дурачат, и поднимут тревогу, надо успеть обойти весь, чтобы отсечь желающих бежать.
Ратая в нападающую группу не взяли. Мал, сказали, да первая русь… И присоединили к тем, кто должен был блокировать деревню со стороны леса.
Им повезло. Встретили только одного мальчонку, которого удалось убить прежде, чем он закричал.
С того места, где десятский оставил Ратая, видно было, как две фигурки воинов подошли к воротам. Через калитку к ним вышли четверо местных. Некоторое время препирались о чём-то, потом местные закрыли ворота. Долго не происходило ничего. Затем открылась калитка в воротах, вышли четверо и вместе с двумя русингами направились к лодьям.
Через некоторое время у тына появились трое русов и завели о чём-то новый торг с охранявшими калитку смердами.
Вдруг в пронизанной комариным писком тишине взвился крик. Что-то ярко блеснуло в закатном солнце, и у входа — завертелось…
Теперь нужно было не зевать и засадным. Ратай облизнул губы, вспомнил Ульфа: «Учти, нам не трупы нужны, нам рабы нужны, понял?» Секира не хотела вылезать из перевязи, пока он не догадался ослабить петли.
Ждать пришлось недолго. В направлении заросшей кустами лощинки рванули бабы с малышнёй, не ожидая засады.
Деревенщина! Часть повязали тут же, остальных погнали обратно.
Здесь тоже всё заканчивалось. Группа русингов у мужского дома дожимала нескольких вооружённых смердов. Те отбивались, став в круг, но движения были уже вялыми. Усталость и безнадёжность вязали не хуже верёвки.
Ратай, потеряв своих, закрутил головой. И едва не упал, поскользнувшись на розово-серых кишках, протянувшихся по траве. Чуть дальше дёргался мос-латый мужик. Он тонко и однообразно выл, царапая землю в последнем пути к родной избёнке.
Ратай рванулся к месту схватки. Успел. Даже удалось отбить удар смер-довой дубинки. Противник подставился, и руки сами опустили секиру на его слипшиеся от пота волосы. «Нам нужны рабы», — промелькнуло, и Ратко успел повернуть клинок плашмя. Оглушённый смерд ткнулся носом в траву. Тут же его кто-то придавил коленом, выкручивая руки.
Когда всех связали, одноглазый Хрольв отметил удар, сказав, что тот решил битву.
Потерь не было. У двоих отшиблены руки, да Кетилю размозжили дубиной пальцы. Он шипел, мотая окровавленной тряпицей, но успокаивал, что кости-де целы. Остальное заживет. Особенно, если залить боль пивом.
Пиво принесли с лодей, в домах нашли мёд, так что удачу решили отметить прямо на месте, в покорённой веси.
Старикам разъяснили, что весь теперь — русская. То есть не хотят если повторения сегодняшнего, будут платить выходы им. Мужам Хрёрекра, то есть.
Старики смотрели исподлобья и, похоже, плохо соображали, о чём речь. Хотя Ратай переводил с русского на славянский вполне точно.
Сигурд сплюнул в сердцах, сунул им бересту с рунами конунга — пусть показывают, если нагрянет кто из других находников, — и пошли они на честной пир.
За Ратку со смехом выпили, как за «решившего всё дело» молодецким ударом. Потом налили с предложением не дуться на товарищей. Они-де подшучивают дружески, а удар и вправду был неплохим. Потом ещё добавили — отметить начало боевого пути славянина в русской дружине. Потом ещё пили. А потом хмельной мёд ударил в голову. И дальнейшее превратилось в набор рваных картинок, каждая без начала и без конца.
…Вот он, шатаясь, стоит с кубком в руках и говорит что-то невнятное, но прочувствованное…
…почему-то плачет… Потом его выворачивает. А земля всё время тупо бьёт его по коленкам…
…его рука держит секиру. И сильный удар, выбивающий оружие, и громкий хохот вокруг…
…он целуется с кем-то и просит считать сыном и братом кровным, только никак не сообразит, кто же это…
Что-то связное начало собираться в мозгу лишь когда он шёл вдоль связанных пленников, а Орм и Ульф выбирали для него награду. Собственно, никто ему не был нужен — крутило и в животе, и в голове. Но старшие товарищи были настойчивы, и вскоре вытащили почти совсем девочку, которая не прельстила никого из русингов, предпочитавших женщин по-сочнее. И он повел её, ревущую, подальше в кусты.
Там долго рвал с неё рубаху, никак не умея совладать с сопротивлением. В конце концов, показал нож, после чего её руки стали менее упорными. Крики её его совсем не трогали, но когда она прекратила сопротивляться, у Ратки вдруг ничего не получилось. И раз, и другой он пытался настроиться на нужный лад, но боги никак не давали ему силы.
Признаться в этом было стыдно, тем более, что девка больше не отрывала его руки от своих острых грудей, и ему, собственно, уже ничто не мешало. Но уже и расхотелось… Спасая честь, он заявил, что на самом деле добрый, что сам не любит насилие, а предыдущее его поведение объясняется тем, что он так же сильно не любит и женской непокорности.
Авторитетно так прозвучало.
Насколько поверила девчонка — было непонятно. Но лежала она теперь смирно. Потом попросилась одеться.
Острая хмельная дурь у Ратки прошла, осталось лишь тупое, оглушающее опьянение. Постепенно становилось стыдно — хотя он, убей Велес, не понимал, что может быть постыдного в овладении с бою незамужней девкой. Но что-то дружественное уже проснулось в нём. Девчонка перестала быть только добычей.
И он поступил неожиданно даже для самого себя. Приказал ей бежать. В конце концов, рабство хуже насилия. А он уже не мог себе представить, как это её повезут в какой-то золотой Булгар, как кто-то жадно доделает то, чего не сделал ныне он… Всё равно, как продать соседскую Нежку.
Девка сперва смотрела недоверчиво, но когда он вывел её к тыну и показал, где надо пройти, чтобы не напороться на русское охранение, она внезапно просияла, обняла его и поцеловала.
Подсадил её — почти перебросил на ту сторону, — и белая фигура скрылась в темени.
Русинги ещё шумели. К ним идти не хотелось. Да и за пропажу пленницы его по головке не погладят. И — пьяный, но хитрый — он шмыгнул обратно в кусты, приспустил на себе порты, да и притворился заснувшим.
А потом незаметно уснул.
И снилась ему девка, которой так и не овладел. Будто сидит она рядом, гладит его по щеке и говорит: «Мы ещё увидимся…»
И так хорошо было Ратке, что и не высказать! Одно только мешало — никак он разглядеть не мог лица её…
А затем он увидел над собою девичье лицо. Чужое. Но в то же время мучительно знакомое.
Ратай засуетил ногами, попробовал подняться. Девка удержала его, поднесла ковш воды. Через несколько вздохов между жадными глотками стало легче, густая каша в голове рассыпалась.
Солнце уже прошло полдень. Значит… Что значит?
Казалось, у него закрыты глаза. Он видел только какие-то тени, метавшиеся в звоне, слышал шумное дыхание, прорывающееся сквозь всё тот же звон.
А девка сидела рядом. И ничего вокруг. Только глаза её, её улыбка. Ничего, только…
Он вспомнил. Такой был сон однажды. Неясный сон мальчишки, который и понятия не имел о любви, о девках, о том, как это на самом деле соединяется в одно звенящее целое.
И теперь сон вернулся. Он увидел её же. И знал, что почему-то искал её всю жизнь. А теперь она сидела здесь. Девка из его сна. Та же девка.
Девка из той полузабытой славянской веси, из того незабываемого первого боя.
Он поднялся и сел перед нею. Она засмеялась, взяла его ладони и приложила к своим щекам. Глаза её лучились.
Но потом заплакала. «Зачем ты так надолго бросил меня?» — сквозь почти беззвучные всхлипы услышал он.
Ратай пытался рассказать, что в одиночку не мог до неё добраться. А на свой корабль и дружину тогда ещё не навоевал. Он пытался объяснить, как велик мир и как трудно в нём дважды пройти по одному и тому же пути. И что тем не менее через семь лет, уже став ярлом лодьи, завернул в ту — в её — весь. И узнал от испуганных смердов, что её после отбытия русов принесли в жертву. Велесу. По указу местного ведуна. Утопили во Влесовом омуте. И, дескать, правильно сделали — семь лет потом к ним никто не русил.
— Ты знаешь, как все тебя уважают, Ульф, — осторожничая, всё же настаивал Сигурд. — Только подумай: пока будем резать мужиков, бабы и девки убегут. Где их искать в этой чаще? Раз не сумели спрятаться, надо схитрить…
Ульф покатал язык за щекой, его клочкастая борода заходила ходуном.
— Нам не повезло, — согласился он. — Но и хитрить-то на чём? Товара нет, гостем не прикинешься…
Дальнейшего Ратай не слышал. Ярлы перешли на шёпот. Русинги помалкивали, ожидая, когда вожди закончат совет и изложат свой план.
А план был прост — чего уж раскидывать умом перед деревенщиной! Паре человек прикинуться больными. Пара других идут к веси в открытую, просят местных ведунов осмотреть страждущих. Даже предложить серебра. А пока ведуны разберутся, что их дурачат, и поднимут тревогу, надо успеть обойти весь, чтобы отсечь желающих бежать.
Ратая в нападающую группу не взяли. Мал, сказали, да первая русь… И присоединили к тем, кто должен был блокировать деревню со стороны леса.
Им повезло. Встретили только одного мальчонку, которого удалось убить прежде, чем он закричал.
С того места, где десятский оставил Ратая, видно было, как две фигурки воинов подошли к воротам. Через калитку к ним вышли четверо местных. Некоторое время препирались о чём-то, потом местные закрыли ворота. Долго не происходило ничего. Затем открылась калитка в воротах, вышли четверо и вместе с двумя русингами направились к лодьям.
Через некоторое время у тына появились трое русов и завели о чём-то новый торг с охранявшими калитку смердами.
Вдруг в пронизанной комариным писком тишине взвился крик. Что-то ярко блеснуло в закатном солнце, и у входа — завертелось…
Теперь нужно было не зевать и засадным. Ратай облизнул губы, вспомнил Ульфа: «Учти, нам не трупы нужны, нам рабы нужны, понял?» Секира не хотела вылезать из перевязи, пока он не догадался ослабить петли.
Ждать пришлось недолго. В направлении заросшей кустами лощинки рванули бабы с малышнёй, не ожидая засады.
Деревенщина! Часть повязали тут же, остальных погнали обратно.
Здесь тоже всё заканчивалось. Группа русингов у мужского дома дожимала нескольких вооружённых смердов. Те отбивались, став в круг, но движения были уже вялыми. Усталость и безнадёжность вязали не хуже верёвки.
Ратай, потеряв своих, закрутил головой. И едва не упал, поскользнувшись на розово-серых кишках, протянувшихся по траве. Чуть дальше дёргался мос-латый мужик. Он тонко и однообразно выл, царапая землю в последнем пути к родной избёнке.
Ратай рванулся к месту схватки. Успел. Даже удалось отбить удар смер-довой дубинки. Противник подставился, и руки сами опустили секиру на его слипшиеся от пота волосы. «Нам нужны рабы», — промелькнуло, и Ратко успел повернуть клинок плашмя. Оглушённый смерд ткнулся носом в траву. Тут же его кто-то придавил коленом, выкручивая руки.
Когда всех связали, одноглазый Хрольв отметил удар, сказав, что тот решил битву.
Потерь не было. У двоих отшиблены руки, да Кетилю размозжили дубиной пальцы. Он шипел, мотая окровавленной тряпицей, но успокаивал, что кости-де целы. Остальное заживет. Особенно, если залить боль пивом.
Пиво принесли с лодей, в домах нашли мёд, так что удачу решили отметить прямо на месте, в покорённой веси.
Старикам разъяснили, что весь теперь — русская. То есть не хотят если повторения сегодняшнего, будут платить выходы им. Мужам Хрёрекра, то есть.
Старики смотрели исподлобья и, похоже, плохо соображали, о чём речь. Хотя Ратай переводил с русского на славянский вполне точно.
Сигурд сплюнул в сердцах, сунул им бересту с рунами конунга — пусть показывают, если нагрянет кто из других находников, — и пошли они на честной пир.
За Ратку со смехом выпили, как за «решившего всё дело» молодецким ударом. Потом налили с предложением не дуться на товарищей. Они-де подшучивают дружески, а удар и вправду был неплохим. Потом ещё добавили — отметить начало боевого пути славянина в русской дружине. Потом ещё пили. А потом хмельной мёд ударил в голову. И дальнейшее превратилось в набор рваных картинок, каждая без начала и без конца.
…Вот он, шатаясь, стоит с кубком в руках и говорит что-то невнятное, но прочувствованное…
…почему-то плачет… Потом его выворачивает. А земля всё время тупо бьёт его по коленкам…
…его рука держит секиру. И сильный удар, выбивающий оружие, и громкий хохот вокруг…
…он целуется с кем-то и просит считать сыном и братом кровным, только никак не сообразит, кто же это…
Что-то связное начало собираться в мозгу лишь когда он шёл вдоль связанных пленников, а Орм и Ульф выбирали для него награду. Собственно, никто ему не был нужен — крутило и в животе, и в голове. Но старшие товарищи были настойчивы, и вскоре вытащили почти совсем девочку, которая не прельстила никого из русингов, предпочитавших женщин по-сочнее. И он повел её, ревущую, подальше в кусты.
Там долго рвал с неё рубаху, никак не умея совладать с сопротивлением. В конце концов, показал нож, после чего её руки стали менее упорными. Крики её его совсем не трогали, но когда она прекратила сопротивляться, у Ратки вдруг ничего не получилось. И раз, и другой он пытался настроиться на нужный лад, но боги никак не давали ему силы.
Признаться в этом было стыдно, тем более, что девка больше не отрывала его руки от своих острых грудей, и ему, собственно, уже ничто не мешало. Но уже и расхотелось… Спасая честь, он заявил, что на самом деле добрый, что сам не любит насилие, а предыдущее его поведение объясняется тем, что он так же сильно не любит и женской непокорности.
Авторитетно так прозвучало.
Насколько поверила девчонка — было непонятно. Но лежала она теперь смирно. Потом попросилась одеться.
Острая хмельная дурь у Ратки прошла, осталось лишь тупое, оглушающее опьянение. Постепенно становилось стыдно — хотя он, убей Велес, не понимал, что может быть постыдного в овладении с бою незамужней девкой. Но что-то дружественное уже проснулось в нём. Девчонка перестала быть только добычей.
И он поступил неожиданно даже для самого себя. Приказал ей бежать. В конце концов, рабство хуже насилия. А он уже не мог себе представить, как это её повезут в какой-то золотой Булгар, как кто-то жадно доделает то, чего не сделал ныне он… Всё равно, как продать соседскую Нежку.
Девка сперва смотрела недоверчиво, но когда он вывел её к тыну и показал, где надо пройти, чтобы не напороться на русское охранение, она внезапно просияла, обняла его и поцеловала.
Подсадил её — почти перебросил на ту сторону, — и белая фигура скрылась в темени.
Русинги ещё шумели. К ним идти не хотелось. Да и за пропажу пленницы его по головке не погладят. И — пьяный, но хитрый — он шмыгнул обратно в кусты, приспустил на себе порты, да и притворился заснувшим.
А потом незаметно уснул.
И снилась ему девка, которой так и не овладел. Будто сидит она рядом, гладит его по щеке и говорит: «Мы ещё увидимся…»
И так хорошо было Ратке, что и не высказать! Одно только мешало — никак он разглядеть не мог лица её…
* * *
Ратай не заметил, как пропустил удар. Но вдруг всё поплыло, морда хазарина, которого он достал-таки уже один раз, сдвинулась в сторону и наверх, а звон вокруг начал двоиться, троиться и уходить.А затем он увидел над собою девичье лицо. Чужое. Но в то же время мучительно знакомое.
Ратай засуетил ногами, попробовал подняться. Девка удержала его, поднесла ковш воды. Через несколько вздохов между жадными глотками стало легче, густая каша в голове рассыпалась.
Солнце уже прошло полдень. Значит… Что значит?
Казалось, у него закрыты глаза. Он видел только какие-то тени, метавшиеся в звоне, слышал шумное дыхание, прорывающееся сквозь всё тот же звон.
А девка сидела рядом. И ничего вокруг. Только глаза её, её улыбка. Ничего, только…
Он вспомнил. Такой был сон однажды. Неясный сон мальчишки, который и понятия не имел о любви, о девках, о том, как это на самом деле соединяется в одно звенящее целое.
И теперь сон вернулся. Он увидел её же. И знал, что почему-то искал её всю жизнь. А теперь она сидела здесь. Девка из его сна. Та же девка.
Девка из той полузабытой славянской веси, из того незабываемого первого боя.
Он поднялся и сел перед нею. Она засмеялась, взяла его ладони и приложила к своим щекам. Глаза её лучились.
Но потом заплакала. «Зачем ты так надолго бросил меня?» — сквозь почти беззвучные всхлипы услышал он.
Ратай пытался рассказать, что в одиночку не мог до неё добраться. А на свой корабль и дружину тогда ещё не навоевал. Он пытался объяснить, как велик мир и как трудно в нём дважды пройти по одному и тому же пути. И что тем не менее через семь лет, уже став ярлом лодьи, завернул в ту — в её — весь. И узнал от испуганных смердов, что её после отбытия русов принесли в жертву. Велесу. По указу местного ведуна. Утопили во Влесовом омуте. И, дескать, правильно сделали — семь лет потом к ним никто не русил.