Мстиславский Сергей. Грач - птица весенняя

   - И мы вертели - с шести утра до восьми вечера, без смены. В день надо было сдать тринадцать пудов. За невыработку-пороли. Там и порют особо... Рассказать? Не надо?.. Верно. Скучно рассказывать. Да и помню я плохо. При порке, знаете, помнишь только до тридцатого удара или двадцать пятого даже, а потом-туман, и все забываешь. А порция обычная была-девяносто девять. Почему такое число, а не круглое сто? Потому что, по закону, начальник тюрьмы собственной властью может назначать только до ста розог: на сто и больше требуется уже министерское разрешение. Стоит ли из-за одного удара заводить переписку?..
   Я, кажется, сказал, что на нас не было расхода. Это неверно, я случайно наклеветал на централ. Нам платили за работу. Нам платили целых десять копеек в месяц. За двадцать лет каторги можно было, значит, заработать чуть не двадцать пять рублей... даже больше, так как за особое усердие и сверхурочные прибавляли еще две копейки в месяц. Впрочем, заработать их было трудно, эти две копейки, так как побои сбивали, так сказать с рабочего темпа. Но не провиниться и не попасть под экзекуцию даже опытнейшему каторжнику было почти что невозможно, потому что правил на каторге больше, чем во всей математике, а фронтовая выправка требуется больше, чем в гвардейском полку. На поверку, например, в одиночках надо было за четверть часа до срока становиться перед глазком навытяжку и не шевелиться. Боже избави пошевелиться! Надо было замереть и стоять, потому что никто не мог знать, когда именно подойдет к глазку начальник. Он в мягких валенках ходил, чтобы не слышно было. И если он увидит- шевелится... И шапку надо было снимать перед надзирателем за пятнадцать шагов ровно - не больше, не меньше. Попробуй дай просчет... А ведь рассчитать надо было и то, какими шагами будет проверять расстояние господин надзиратель...
   Но я отвлекся опять: очень трудно не отвлекаться. Надо было бы рассказать, как мы чесали хлопок. Но это - в другой раз. Пойдемте прямо к концу, на сегодня я устал. Да!.. Нас было на хлопке шестьдесят человек. Заведующим хлопком был Ветров,- фамилия-то настоящая тюремная, специально, да? Там, в централе, все звери, но Ветров был зверь исключительный. Ходил он всегда с нагайкой особой, с узлами. От легкого даже удара такой нагайкой - всегда кровь. Но Ветров ею так орудовал... описать нельзя, какое получалось мучительство! Ну вы сразу поймете, что это был за человек, когда я вам скажу: мы терпели его до того самого часа, когда узнали, что его от нас переводят и завтра он у нас будет на хлопке в последний раз. Как только мы это узнали, все шестьдесят человек сказали в голос: "Уйдет? Он? Разве может быть, чтоб мы ему дали уйти?" Вы понимаете?..
   - Понимаю,- глухо сказал Бауман.- Вы убили его.
   - Убили. Да, конечно,- кивнул Шуйский и опять стал похож на сумасшедшего, до того страшно похож, что открывший было глазок надзиратель тотчас прихлопнул его опять.- Он пришел под навес потешиться в передний раз. Он так и сказал сам: "потешиться". Но раньше чем он ударил первого - этот первый, к которому он подошел...
   - Вы?
   - ...ударил его по голове тем, что подвернулось под руку... Первым, что подвернулось, потому что мы не готовились: шестидесяти человекам нельзя готовиться, а выбрать одного было бы неверно, потому что хотели убить все шестьдесят, и если б я убил один - это было бы убийство, террор, преступление вообще, а не суд.
   Мы не готовились, потому что все были равны перец его судьбой: я-политический и они-уголовные. Случай решил, что он подошел к тому, а не к другому... и случай решил, что у того под рукой оказалось не что-нибудь другое, как топор. Топор - это значит, что он убил Ветрова сразу, с одного удара, и пятидесяти девяти другим судьям уже нечего было делать, если бы с Ветровым не было еще двух надзирателей. Это было для них так неожиданно, что они не могли даже потом вспомнить, кто именно ударил Ветрова топором. Они бросились бежать. Но один товарищ уже вытащил из кобуры ветровский револьвер, выстрелил и попал второму надзирателю в шею, и этот упал. А третьему, с винтовкой, порезали топором руки - раньше чем он выстрелил. Но окружить его не успели. Он выскочил и побежал с криком. И вот тут случилось... Я и сейчас не пойму, почему от этого крика все мы, сколько нас было, бросились в стороны, прятаться, кто куда... за тюки с хлопком, за мешки с кострою... Только трое остались! Они взяли револьверы у тех, упавших, и винтовку, и их поэтому убили с первого же залпа, когда под навес ворвались солдаты. И еще двух застрелили, которые не очень хорошо спрятались...
   - А те, что спрятались?
   - Нас не искали - потому, наверное, что они боялись нас, как мы боялись их. Они стояли все вместе, большой толпой, с винтовками, и кричали, чтобы мы выходили по одному. Кричали долго, потому что каждый из нас думал: "Зачем я пойду первый? Первому сейчас будет хуже всех, хуже даже, гораздо хуже, чем тем, что убиты..." И только когда мы услышали, как кричит первый, кто вышел: "А-а-а..." (я и сейчас еще слышу этот крик, этого никогда не забыть), только тогда, на этот крик, мы выползли. Я верно говорю: по-пол-зли...
   - Довольно!-сказал Бауман и встал.-Вы совсем разволновались. Вам это вредно.
   - Ерунда!-оборвал Шуйский.-Тем более, что и рассказывать больше нечего. Очнулся я, конечно, в больнице. Потом допрашивали "с пристрастием": был в старину чудесный такой термин для застенков. Здесь я потерял последние зубы. Наконец меня осенило. Я потребовал к себе главного прокурора для сообщения важнейшей государственной тайны. Он приехал. Я ему открыл, что я - Бланки. Он собственноручно разбил мне нос, предполагая шарлатанство. Меня исстегали плетьми. Но раз я нашел точку зрения, ясно, ничего уже со мной нельзя было поделать. Я стоял на своем: Бланки. Пришлось в конце концов привлечь докторов. Ну этих нетрудно вокруг пальца обернуть. Их испытание было пустяком по сравнению с орловским. Тем более что они меня посадили с буйными: мне оставалось только наблюдать, что делают другие. Я гонялся вместе с другими за надзирателями, не давал себя мыть и стричь, проявлял нечувствительность к их уколам... Идиоты! После ветровских упражнений их уколы ощущались, как ласка. В итоге - признали. Дело с профессорским заключением пошло в окружной, а меня до суда перевели в Таганскую, где я и блаженствую. Хотя, как я уже докладывал, они продолжают подсылать ко мне...
   Он обернулся к двери, за которой скрежетал в замочной скважине ключ, и лицо приняло сразу высокомерное и безумное выражение. Надзиратель остановился на пороге. Шуйский крикнул бешено:
   - Опять без звонка?! Если это повторится еще раз, я не останусь ни минуты больше в вашей паршивой гостинице!
   Надзиратель обошел его взглядом и сказал Бауману:
   - Пожалуйте. И вещи захватите с собой.
   Вещи? Стало быть, не на допрос. И в самом деле - спустились только этажом ниже.
   Новая камера. И на этот раз-одиночка.
   Глава XX
   БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ
   "В. И. ЛЕНИНУ и Н. К. КРУПСКОЙ
   4 сентября 1904 года
   Пишет Кол из тюрьмы. Дорогие друзья, после разных мытарств вся наша компания собралась в Таганке. Оглядевшись здесь, мы решили продолжать свою борьбу с меньшинством и со слизняками. Участие примет Кол, Рубен, Полетаев, Соломон Черномордик (настоящее имя), Абсолют. Слышали мы о знаменитом "манифесте" ЦК и его совещании с меньшинством, кончившимся решением кооптировать последнее. Теперь, следовательно, руки у нас развязаны, и политическая дрянность нашего ЦК станет наконец ясной для всех... Мы уверены, что в России теперь начнется настоящее восстание против наших фальшивых центральных учреждений. Стоит только поднять знамя восстания. И мы хотим это сделать, дольше терпеть нет уже сил. Надо наконец сказать им правду в глаза. Мы вполне уверены, что все мало-мальски сознательные элементы, дорожащие честью Партии, с восторгом примкнут к нам, когда мы выведем на чистую воду политику этой заграничной клоаки, успевшей заразить атмосферу вокруг себя своей затхлой кружковщиной и подлым стремлением улаживать партийный конфликт "по-домашнему", под сурдинку, за бутылкой пива и чашкой чая... Прежде всего мы обратимся к комитетам с призывом стать под наше знамя, причем мы постараемся выяснить им создавшеюся положение в Партии. Это воззвание на днях у нас будет готово... Кроме того, мы проектируем выпустить характеристику деятельности меньшинства, изменнической подлости Плеханова, тряпичности нашего ЦК, который похоронил себя своей абсолютной бездеятельностью и последним своим поведением изрек себе приговор. Мы надеемся, что сможем так или иначе напечатать все это и распространить по России".
   На секунду задержалось перо. Сможем ли? Связь, безусловно, установилась достаточно широко и крепко-и между одиночками здесь, и с волей. Но техника... С листовкой, что Бауман писал на прошлой неделе по просьбе Козубы, и то вышла заминка. Типографию по сю пору так и не удалось поставить, хотя техника и цела. Никак не устроиться с квартирой: ни денег нет, ни людей.
   "Нам нужна только помощь в отношении людей. Пусть едет опять сюда Август для разъездов. Если есть возможность, двиньте сюда еще людей. Вы ведь знаете, какая масса у нас народу провалилась... По нашему мнению, Старику нужно во что бы то ни стало организовать литературную группу для систематической атаки на вымирающую "Искру". Без этого мы ничего не можем здесь сделать. Теперь, когда принципы пошли с молотка, смешно останавливаться перед созданием нового органа... Теперь настал момент, когда только решительность и самый необузданный натиск могут поправить наши дела, иначе все пропало надолго. Надо воспользоваться брожением в России, через год опять все затянется плесенью, и тогда не скоро разбудишь матушку Россию".
   На этой строке опять задержалось перо. Улыбка тронула губы. Поймет Старик, что про плесень он написал так, специально, чтобы "поддать жару", а на самом деле, конечно же, и мысли нет, что опять может заплесневеть Россия. Путиловцы бастуют, бастуют сормовцы, а мелких стачек и не сосчитать... И либералы зашевелились: в ноябре собирается съезд "земских и городских деятелей". Открыто об этом в газетах печатают,-значит, уверены, что не запретят. А либеральная буржуазия храбра, когда на подъеме рабочее и крестьянское движение, потому что своей силы у нее нет. И если она заговорила басом, значит... Да и в тюрьме свободнее стал режим. Это тоже признак...
   Заскрежетал замок. Едва успел прикрыть листок книгой.
   Надзиратель сказал с порога:
   - Пожалуйте на допрос.
   - Не поеду.
   Надзиратель переступил с ноги на ногу:
   - Шутить изволите.
   - Какие там шутки! Показаний я все равно не даю. А погода - посмотрите за решеткой: дождь, слякоть. Не поеду.
   - Дождь - что! В карете ведь повезут.
   - Сказано. Крепко.
   Ладонь пристукнула по столу. Надзиратель покачал створкой двери в нерешительности:
   - Так и прикажете доложить?
   - Так и доложите. Мне некогда.
   Замок щелкнул. Надзиратель ушел. Рука дописала:
   "Отвечай скорее. Адрес для писем сюда годен прежний. Горячий привет всем друзьям. Кум".
   За дверью было тихо.
   Глава XXI
   НА КЛАДБИЩЕ
   Кивая султанами катафалка из шести траурных коней, в ваганьковские кладбищенские ворота въехала погребальная колесница. Козуба посторонился, пропуская ее, и, щурясь, прочитал на обвисших с фарфоровых дребезжащих венков черно-белых лентах:
   НЕЗАМЕНИМОМУ РАБОТНИКУ АКЦИЗНОГО ВЕДОМСТВА
   КОЛЛЕЖСКОМУ АСЕССОРУ
   ВИКЕНТИЮ ПАВЛОВИЧУ ТРИРОГОМУ
   безутешные сослуживцы
   "Сослуживцы" реденькой стайкой толпились за гробом. Люди большею частью в теле, багровоносые: акциз - водочное ведомство.
   УСНИ ВО ХРИСТЕ!
   служащие 1-го спиртоочистительного завода
   Козуба усмехнулся, подмигнул шедшему с ним рабочему и замешался в ряды акцизных, с негодованием и недоумением оглянувшихся на рабочих.
   Полицейские в воротах, сняв фуражки, крестились. В сущности, для революции неплохо, что полиция в бога верует.
   Мысль эта должна была быть смешной, но Козуба ее не додумал. Колесница за воротами пошла шибче, хор голосил "Царю небесный", акцизные демонстративно поглядывали, что за люди увязались с ними.- Козуба стал отставать от провожающих и сошел с товарищем на боковую дорожку.
   По дорожке - вглубь. Миновали тусклоголовую, меж деревьев притулившуюся церковь. Козуба, нахмурясь, кивнул головой вправо:
   - А ну-ка, свернем, Петра.
   - Рано ж?--удивился Петр.- Сворачивать нам вот откуда... где колбасника Варсонофьева усыпальница. А здесь - только зря ноги трудить.
   - Иди! - строго крикнул Козуба.- Когда старшой говорит, слушаться надо. Тут, видишь ли, встреча может случиться. Михальчук, стерва, на могилке...
   - Кто-о? - протянул Петр и посмотрел в направлении взгляда Козубы.
   Неподалеку от большой дорожки, у белого деревянного креста, виднелась кучка парней вкруг священника, помахивавшего кадилом: очевидно, шла панихида.
   - Какой такой Михальчук?
   - Был у нас на Прошинской фабрике фрукт такой. В девятьсот втором, когда там стачка была, выперли его рабочие: хозяйский прихвостень, подхалим, а главное дело - с охранным путался. Куда-то нырнул... А нынче выплыл. Не иначе как охранные и вытащили... Опознает еще - ерунда получиться может. А сейчас мне на провал идти расчету нет.
   Они свернули и далеким обходом вышли на боковую дорожку, уводившую в глухой кладбищенский угол. Там, под березами, между заброшенными, покривившимися, забытыми крестами, сидела на могильных камнях небольшая кучка рабочих.
   - Здорово, товарищи! Ирины нет?-осведомился, подойдя, Козуба.- Видал ее эти дни кто?
   Никто не отозвался. Козуба качнул головой озабоченно:
   - Не застукали ль девушку? Пошла на одно, как бы сказать, дело, да так и не видно с тех пор... Подождем малость, что ли.
   - Нельзя,- возразил голос.- Нам в ночную смену. И так опоздали вы. Давно б надо начать. Большое дело-то?
   - Дело-то большое,- раздумчиво сказал Козуба.- Главное, ни с кем из старших договориться не пришлось: своим умом будем решать, ребятки. Получили мы из-за рубежа бумажку. Читать я ее не буду, да и нет у меня ее с собой, поопасался нести... Так вот, товарищи. Я уж сам доложу, как разумею... Что у нас в партии давно неладно, об этом не раз говорено, да и вы сами по своим заводам знаете: не первый месяц меньшевики пакостят. Но нынче-из-за границы пишут-и вовсе не стало никакой возможности терпеть, такую там меньшевики склоку развели. Вся работа стала, только смута одна. А между прочим, с войной от месяца к месяцу хуже, и голод в стране пуще, безработица-опять же вы знаете по своим заводам - от недели к неделе злее. На фабриках...
   - Ворочаться стал народ на фабриках - это безусловно.
   - Революция идет, товарищи. Кому ее вести, кому дорогу показывать, как не партии? На то она и есть партия. Но чтобы такое дело поднять, дружно надо идти, без склоки, всем вместе, плечо к плечу. И руководство должно быть настоящее...
   Петр фыркнул:
   - Не так, чтобы как в Маньчжурии.
   - Именно! - поддержал Козуба.- Руководство - в каждой войне первое дело. Солдат может быть красота одна, но, если генерал дурак, никакого толку не будет. Разве у нас солдаты и матросы плохи? А ведь их бьют. Оттого, что в штабах - дураки да жулики. У нас с царем и капиталом тоже война. Как ее вести? Второй съезд точно и правильно указал, и по тому плану руководство работу развернуло тоже точно и правильно. Однако меньшевики работе ходу не дали. Как дело было - как меньшевики "Искру" и совет партии в свои руки забрали,- это еще Грач разъяснил. А нынче и Центральный Комитет на меньшевистскую сторону перешел.
   Под березами, над могилами прошло движение.
   - Все, стало быть, против Ленина?
   - Все? - усмехнулся пренебрежительно Козуба.- Это кто ж такие все. В Центральном из тех, кто на съезде выбран был, вовсе почти никто, я так слышал, и не остался. Кого арестовали, а кто и сам ушел, меньшевистской вонью запахло. Так или иначе, факт: такую декларацию ЦК опубликовал, что остается только плюнуть да нехорошее слово сказать... А с меньшевистской головкой нам хуже будет, чем солдатам там, на японской.
   - Не допускать, о чем разговор! - решительно сказал Владимир, железнодорожник.- Мы тут, в Москве, с меньшевиками разговор кончили. Будем, стало быть, и с Центральным кончать, ежели он к меньшевикам перекинулся.
   - И то сказать: что мы от него видали, от Центрального? Уж месяцев восемь, никак, ни денег от него, ни литературы. Только что "Искру" действительно слали... так ее теперь рабочему читать не дашь - один вред.
   Козуба поднял руку;
   - Вот! О том я и доложить хотел. Так как Центральный за меньшевиков - в Женеве, у Ленина, собрались большевики и из русского подполья, от комитетов, двадцать два представителя.
   - Двадцать два? Так это ж от всей России, выходит!
   - Двадцать два комитета, я говорю, объединились вкруг Ленина и решили, поскольку изменил Центральный Комитет, образовать свой центр: бюро комитетов большинства...
   - Правильно!
   - ...и объединить руководство работой в этом бюро, требуя в то же время немедленного созыва третьего съезда. А съезд уже наведет порядок: подполье работники на местах-в решающем большинстве за Ленина. Так вот, я говорю, от бюро бумажку мы получили - требуется заключить...
   - Чего ж заключать? Ясно. Постановить о присоединении. Каждый из нас от своего района подпишет.
   - Зачем? Непорядок. Поставим на районных собраниях, резолюцию проведем, так крепче будет. Чтобы ясно было: Москва рабочая-за Ленина. Ты только резолюцией озаботься, Козуба.
   Козуба крякнул:
   - Вот уж и не знаю... Это дело такое... Не управиться мне.
   - А у таганских нельзя получить?
   - Да я, признаться,-усмехнулся Козуба,-до времени решил было в тюрьму о двадцати двух вести не давать.
   - Почему?
   Все удивились искренне. Козуба вздохнул:
   - Так мне представляется: когда узнают, очень трудно станет в тюрьме, за решеткой сидеть. Пусть лучше думают: на воле тихо, особых дел нет. А мы пока что, может, и сообразим насчет выручки...
   - Из Таганки?.. Ну это, брат, не пройдет дело. Крепко!
   - И крепости берут,-подмигнул Козуба.-Стало быть, порешили? Резолюцию мы с Ириной приготовим, ежели не погибла девушка.
   Петр поглядел вдаль, меж памятников:
   - Зачем ей гибнуть? Вот она, легка на помине! Идет. Фу ты, и не узнать ее: во вдовьем...
   Ирина подошла, отбрасывая на ходу креповую длинную вуаль, и проговорила, слегка задыхаясь от ходьбы:
   - Все благополучно. Нашла, что надо, Козуба.
   Глава XXII
   ОТВЕТ
   Ответ таганцам из-за границы пришел скоро. Месяца не прошло, как убиравший баумановскую камеру уголовник, исполнявший обязанности почтаря между камерами, занес Грачу шифрованное письмо из Женевы. О получении этого письма Бауман был уже предупрежден: перестукивание шло и по этажам и по камерам. Бауман знал не только, что письмо получено, но что шифровано оно шифром Абсолюта. Шифр этот был ему известен раньше, так что в переданном ему тексте он разобрался довольно быстро, хотя письмо было немаленькое.
   "23 сентября 1904 г. Женева
   Дорогие друзья! Нас бесконечно обрадовало Ваше письмо, оно дышит такой бодростью, что придало и нам всем энергии. Ваш план осуществите непременно. Он прекрасен и будет иметь громадное значение... Ждем от вас с нетерпением дальнейших писем. Ваш совет об издательстве уже наполовину осуществлен. Литературные силы есть, готового материала масса. Вообще, настроение теперь у всех нас бодрое, масса планов, Старик тоже принялся за работу, переписка с Россией и за границей оживилась, и теперь, надеюсь, скоро публика начнет группироваться... Подробности об издательстве большинства Вам сообщат общие знакомые, которым подробно пишем об этом... Экспедиция сдана ЦК. Ну вот, кажись, и всё. Крепко вас обнимаю, дорогие, желаем здоровья и сил.
   Старик и К°".
   И в тот же день Таганка ответила, что листовка от имени девятнадцати таганцев, в том самом смысле, о котором сообщалось в первом письме Кола, написана и передана на волю; что Московский комитет пополнился, наладил технику и листовка отпечатана уже "по-настоящему", типографским шрифтом; что агитация за третий съезд ведется; что о совещании двадцати двух и бюро комитетов большинства они, хотя и с опозданием, оповещены и московская организация примкнула к бюро даже без всякого их, таганцев, воздействия; впрочем. Грач, по существу, и не прекращал руководства москвичами, так как благодаря налаженности связи его запрашивают по каждому делу, и он имеет возможность высказать свое мнение и решение по каждому вопросу.
   Нужно было бы еще сообщить, что Московский комитет принимает меры и к освобождению таганцев; что Ирина подыскала близ тюрьмы дом, из которого на этих днях начнут подкоп под тюрьму; нужные ориентировочные чертежи из тюрьмы уже переданы. Но письменно, хотя бы и шифром, такое сообщение нельзя было передавать.
   Письмо было написано, зашифровано и направлено обычным "каналом", как говорят дипломаты о путях своей переписки.
   Глава XXIII
   ШТУЧНИКИ
   Ровно в полночь, как всегда, Медников Евстратий вошел в низкий зал охранного отделения, где его ожидали филеры - "Евстраткина школа", как выражались в охранном быту не только Москвы, но и Питера, потому что медниковская школа филеров была известна на всю империю. И слава ее была заслуженная, так как действительно она давала первоклассных агентов. Не случайно и Москва считалась - в подполье - самым провальным местом. Дольше трех месяцев здесь ни один комитет не выдерживал - "проваливался", то есть попадал в тюрьму.
   Филеры, как всегда, стояли в ряд вдоль зала, в "уставной", так сказать, всегдашней шпиковской позе - несколько расставив ноги, руки запрятав назад. И, как всегда, обычным порядком начались занятия по тактике наружного наблюдения. Евстратий пошел по фронту, от шпика к шпику; каждый докладывал о ходе своей дневной слежки; Медников делал оценку и тактический разбор филерских действий, если к тому был повод.
   И сейчас перед Медниковым форменно извивался в неукротимом служебном рвении чернявый и сухопарый филер, очередной по докладу.
   - Очень, душевно прошу - перемените объект. С Заклепкой интереса нет. За ним ходя, совсем квалификацию потеряешь. Как заяц бегает, ничего не видит; никакой конспирации, совсем глупый.
   - Вы ему Летучего дайте, Евстратий Петрович.- ехидно подсказал сосед. Вот это орел! Ни разу еще никому не дал слежку до конца довести: обязательно собьет. И выход свой проверяет и за каждым углом обязательно проверит. До чего тертый! Арестовать бы его, Евстратий Петрович, а то, ей-богу, месяц бегаем, кроме него самого - никого не видали. И квартиры ни одной не указал. Только и людям и деньгам расход.
   Евстратий хмыкнул, но ничего не сказал. Он думал о другом, и явственно-его не волновала сейчас нимало судьба ни того "государственного преступника", который заслужил у филеров почетную кличку Летучий, ни того растяпы, которого они же прозвали Заклепкой.
   Он переступил на шаг влево, к следующему филеру; тот заговорил, в свою очередь, с должным старанием и пылом. Но Медников смотрел на него мутным и отсутствующим взглядом: он думал.
   Думать, правда, было о чем: уже третью неделю по заводам опять пошли чуть не каждый день листовки и прокламации самого возмутительного содержания, с роковой пометкой внизу последней полосы:
   ТИПОГРАФИЯ МОСКОВСКОГО КОМИТЕТА РСДРП
   Три недели! А следа до сих пор нет, хотя вся "Евстраткина школа" брошена была на это дело и сбилась с ног, рыская по городу.
   Ничего! Ровно. Хоть бы какая зацепочка. В медниковской практике это был первый случай.
   По делу о типографии приказано было докладывать вне всякой очереди. Внеочередных не было. Медников поэтому без интереса шел по филерскому фронту: что слушать, о чем говорить, когда глазного-нет!
   Он еще не обошел половины, когда позвали к начальству. И уже с порога начальнического кабинета по лицу полковника Евстратий понял, что надвинулась гроза.
   В кабинете, кроме начальника, был еще худощавый, изможденный человек в мундире тюремного ведомства. Он был растерян и красен лицом, что с худосочными бывает редко. Разговор шел, очевидно, до крайности неприятный.
   - А, господин Медников! - воскликнул издевательски радостно полковник и потер руки.- Наконец-то! Как я счастлив вас видеть! Вы знакомы? Господин начальник Таганской тюрьмы - мой помощник, господин Медников. Можете сочувственно пожать друг другу руки...
   Медников пожал исхудалую потную руку тюремного штаб-офицера. Несомненно, случилась крупнейшая неприятность.
   - Вот,- полковник поклонялся в сторону офицера,- господин начальник обвиняет вас, господин Медников, что вы как руководитель политического сыска в Москве проморгали тот факт, что здешнее большевистское подполье уже три месяца... три месяца, вы слышите!..-Полковничий палец затрясся в воздухе,-...держит постоянную связь с заключенными Таганской тюрьмы, и в частности-с небезызвестным всем нам Николаем Бауманом. Он утверждает даже, что оригиналы всех большевистских прокламаций, отпечатанных за это время в Москве, получены из Таганки...
   Медников вскипел:
   - Обвиняет меня? Я виноват в том, что тюремная администрация не видит, что у нее творится под носом?..
   - Нос и у вас, насколько я могу заметить, есть,- окрысился внезапно таганский штаб-офицер.- Все дело идет отсюда-с, с воли. Без воли за решеткою ничего не могут сделать. К примеру, откуда эта вот бумажка? Не с воли?