Мстиславский Сергей. Грач - птица весенняя

   Он вытащил малюсенький листок тонкой бумаги, сложенный узенькой ленточкой. Полковник поспешно развернул его:
   - Шифр.
   Медников нагнулся, в свою очередь, и подтвердил:
   - Шифр.
   Сверху записки была нешифрованная пометка:
   "14 октября. Женева".
   Полковник посмотрел на Медникова; во взгляде было все, кроме ласки. Тюремщик был безусловно прав: записка из Женевы могла попасть в тюрьму только с воли. Медников прошляпил вполне очевидно.
   Он, впрочем, и не пробовал отрицать.
   - Такие вещи не обнаруживаются без постоянной внутренней секретной агентуры. Я не скрою: пока у нас нет надежного осведомителя среди большевиков, работать приходится не с постоянным сотрудником, а со штучниками. Это не так надежно. А наружное наблюдение полных результатов, как известно, по самой природе своей не может дать. Но раз в тюрьме обнаружены передачи...-Медников кивнул на шифровальную записку, которую все еще крутил в руках полковник,- тем самым - есть уже нить...
   - Черта с два!-перебил, наморщив нос, полковник.-Надо им воздать должное: они не такие разгильдяи, как наши агенты. Никаких нитей-с! Конечно, догадаться можно, что передача идет через уголовников. Никому из политиков мы не давали еще свиданий и не допускали передач. Значит-уголовники...
   - Уборщики, наверно,- убежденно сказал Медников.
   Таганский вздохнул:
   - В уборщики назначаем исключительно из принявших на себя служебные обязанности по охранному, как вам известно. Вернее, на прогулке как-нибудь...
   - А как же этот документ?
   - Взят во дворе - видимо, кто-то обронил. От него следов нет: гуляла в этот день вся политическая тюрьма.
   - Обронили? - недоверчиво переспросил Медников.-Что-то я по сю пору не слыхивал, чтобы политики такие документы "роняли". Смотрите, может быть, они нарочно подбросили: балуются,
   Мысль, видимо, понравилась полковнику; он поднял вопросительно глаза на тюремщика. Тот мотнул головою уныло:
   - Едва ли... А впрочем, от них всякого можно ждать. Вы себе представить не можете, что это за народ! Поскольку мы здесь, так сказать, между своими и обсуждаем общую, так сказать, беду - тут и моя и ваша доля,- я откровенно сознаюсь: у меня даже энергия упала. Никак не предусмотришь, какую выкинут штуку... Например, захожу к этому самому Бауману, о котором изволили вспоминать. Смотрю: свежепобритые щеки, безусловно-бритва, а парикмахера не было. У заключенных же персонально не только что бритвы, но вообще острых предметов в камере не допускается. А выбрит чисто. "Брились?" - говорю. Смеется: "Брился".- "Чем?" - "Бритвой".- "Где она?" Опять смеется: "Здесь"."Не может быть".- "Честное слово!" Натурально, командую сейчас же надзирателю: обыск. Три четверти часа, не поверите, лазили по камере, самого его обшарили до нитки. Нигде нет.
   - Я так и подумал,- кивнул Медников.- Он нарочно сказал, в издевку. А бритву кто-нибудь принес и унес.
   - Ежели б!-воскликнул тюремный.-У меня та же разумная мысль, естественно, явилась, что и у вас. Высказал и попрекнул в том, что он дал зря честное слово, чего от политического нельзя было ждать. "Я, дескать, понимаю, что вам забавно было заставить нас без малого час дураков валять, но в смысле моральном, так сказать, неудобно". Так что вы думаете! Нахмурился и говорит: "Честное слово я верно дал, а просто вы - идиоты! Бритва здесь".- "Не может быть! Покажите".- "А вы,- говорит,- вернете?" Меня, знаете, до того забрало не утерпеть. "Верну".- "Честное слово?" - говорит и, знаете, в глаза смотрит. "Честное слово офицера,- говорю.- Вот все они - свидетели".- "Ладно,говорит.- Выйдите все на минуту и к двери не подходите, пока я не стукну. А если глазок откроете, пеняйте на себя: за дальнейшее я не отвечаю". Вышли мы...
   - И глазка не открыли? - насмешливо спросил жандарм.
   - Не открыли.- Начальник скорбно опустил голову.- Вы не знаете этого Баумана: он отчаянный, от него всякого, даже самого страшного можно ждать. Минуты не прошло - стукнул. Вошли: бритва у него на ладошке. Взял, попробовал: отточена, хоть сейчас опять брейся.
   Жандарм присвистнул тихонько:
   - Действительно, здорово! Вы что ж, так и отдали обратно?
   - Что вы! - с испугом отмахнулся начальник.- Конечное дело - нет.
   - А он что?
   Начальник отвел глаза:
   - Да ничего, собственно... Так вообще... Бот я и говорю: в таких условиях прямо руки спускаются! Что ни делай - все равно они найдут средства. Собственно, единственно верное - как можно больше свободы дать: при свободе, знаете, наблюдение за собой они слабей держат, нет-нет и случится промашка. А тогда, при удаче, можно много чего узнать. Я поэтому и давал волю. Хотя мне еще три месяца назад надзиратели доносили, что у Баумана - переписка. И у других. И в женском корпусе.
   - Действительно, много узнали! - съязвил Медников.-Переписка и дальше будет, очевидно, идти.
   - Не думаю,- качнул бородой своей тюремный начальник.- Баумана я давно уже перевел в изолятор. Оттуда-ни постукать, ни поговорить: могила! Прогулок нет. И уборка через два дня в третий, при надзирателе. Опять же - уборщиков, что политических обслуживали, я арестовал.
   - Вот это дело,- щурясь, проговорил Медников.- За нами их записали? Я их сам допрошу...
   -Уже допрошены!-досадливо перебил полковник.-Я этим самолично занялся. Уперлись. Знать не знаем. Ничего из них не выбьешь.
   Медников погладил левую ладонь правой:
   - У меня скажут-с.
   - С пристрастием, думаешь? - фыркнул полковник.-А я, по-твоему, что мармеладом угощал?.. Я говорю, ничего от них не узнаешь: варнаки. С него шкуру сдери - раз уж он уперся, не пикнет.
   Глава XXIV
   БУЛОЧНИКИ
   По Тверской вниз опрометью вроссыпь бежали люди. Издали, от Страстной площади, доносилась оружейная трескотня.
   Козуба ухватил за плечо бежавшего навстречу рабочего:
   - Что там?
   Рабочий задохся от бега. Не сразу ответил:
   - У Филиппова булочники бунтуют...
   - Забастовка, знаю,- перебил Козуба.
   Но парень махнул рукой:
   - Бунт, говорю. Стреляют пекаря-то. В доме заперлись и лупят... Страсти. Войск нагнано! Кровь по всей улице...
   Козуба выпустил плечо. Парень пошел дальше успокоенным, но все еще вздрагивающим шагом.
   Шедший с Козубой приземистый черноволосый рабочий спросил тревожно:
   - Филипповцы?.. Никак, Иринин район?
   Козуба кивнул хмуро:
   -Я и то подумал. Давно не терпится девке... Сказано было: выжидать... А ну, ходу!
   Они быстро пошли по улице вверх. Навстречу все еще бежали прохожие. Вдогонку им неслись крики, свистки, улюлюканье...
   - Куда?.. Стреляют, слышишь!..
   Глуша ревом сигнальной трубы, громом колес тяжелого обоза, промчалась, в обгон Козубы и рядом с ним шагавшего рабочего, пожарная часть. Вынырнул из переулка жандармский конный разъезд. Офицер, скривясь в седле, придерживал рукой в лопнувшей белой замшевой перчатке рассеченную щеку. Впереди грянул залп.
   - Царские! - прошептал на бегу Козуба.- Ровно стреляют. Наши так еще не умеют. Наши - каждый по себе...
   И, словно в подтверждение, застучали одиночные перебойные выстрелы.
   Поперек улицы, зыбясь штыками, перекинулась солдатская цепь. Она надвигалась бегущим вслед. Перед нею, блистая лаковыми сапогами, подгибая колени, метался щеголеватый околоточный:
   - Осаживай!.. Стрелять будут!..
   Козуба и рабочий прижались к ближайшему дому, в темную впадину ворот. Впадина была уже до отказа набита людьми: отсюда виден был как на ладони весь огромный филипповский дом.
   Вдоль стен медленно поднимались вверх штурмовые пожарные лестницы. С крыши на медные начищенные пожарные каски летели кирпичи, палки и гремучие железные листы. Сквозь разбитые стекла верхнего этажа стреляли порывистым и редким огнем. Посреди мостовой офицер - шашка наголо, охрипший от командного крика, в смятом мундире, словно он только что вырвался из рукопашного боя,-кричал рассыпавшимся по улице солдатам:
   - Пачки!.. Чаще огонь!.. Охотники, к лестницам! К штурму!
   Горнист заиграл сигнал к атаке. Под убыстрившимся - до урагана - огнем сыпалась оспинами отбитая штукатурка. По штурмовым ступеням, неуклюже и боязливо ступая тяжелыми сапогами, потянулись "охотники". Сбившись в кучу, солдаты молотили бессильно прикладами в запертые сплошные высокие железные створы ворот.
   Камни полетели чаще, и чаще застучали выстрелы. Чей-то голос, высокий и звонкий, донесся сверху - с крыши или с верхнего этажа. Слов было не разобрать, но гудевшая за спиной у Козубы, вместе с ним из воротной впадины вплотную к цепи застыла придвинувшаяся толпа. И сразу вверх, на голос, поднялись головы.
   Мелькнуло в воздухе тело. С лестницы, с крыши?.. Кто?.. Козуба не успел разобрать: тотчас сбилась над павшим тесная кучка, и от угла, от аптеки, заспешили санитары в белых халатах, с красными крестами на рукавах. Черный рабочий, навалившись на спину Козубы, жарко дышал ему в затылок, и по прерывистому этому дыханию Козуба чувствовал, что черный думает о том же и боится того же, чего и он, Козуба.
   - Ура-а!..- крикнул неистово чей-то голос над самым ухом.
   Солдаты, в цепи, растерянно и поспешно выбросили ружья наизготовку. Крик подхватили. Он понесся вниз по Тверской, перебросился на крышу филипповского дома. Солдаты отхлынули от ворот, по панели поволокли горластого офицера с запрокинутой головой: с лестниц вниз, во весь дух, катились вдогон отходившей в беспорядке роте охотники-штурмовики.
   - Ура-а!..
   Но снова взвизгом прорезал воздух горн: от Страстной подходила свежая гренадерская колонна. По команде она перешла в бег, размыкаясь на ходу.
   - Ура-а!..
   Теперь кричали солдаты - у лестниц, у ворот, опять загудевших под частыми ударами. Ефрейтор-юркий остроусый-переметнулся, обрывая полы шинели о копья запертых ворот. Прогрохотал сбитый замок. Визгнули ржавые петли, и, цепляя штыком за штык, толкаясь плечами, во двор хлынул солдатский поток.
   -Полтавский бой!-хихикнул мещанин в чуйке, с Козубою рядом. Оглянулся вокруг и испуганно замолчал.
   На минуту наступило затишье. Затем в доме, внутри, захлопали глухо выстрелы, ударил протяжным гулом тяжелый взрыв.
   - Бомба? - прошептал черный.
   Козуба чуть заметно кивнул. Он знал, что у рабочих-дружинников были бомбы.
   Гул смолк, смолкла и стрельба. Из подъезда дома напротив булочной вышел толстый полицейский полковник. Он глянул осторожно, скривив негнущуюся, бычью свою шею, на крышу и шагнул уже уверенным шагом вперед. Снял фуражку и вытер запотевшую, несмотря на сентябрьский холод, лысину.
   Глава XXV
   ЧУТЬ БЫЛО...
   Из подъезда выносили тела. Их складывали поленницами на дожидавшиеся военные подводы. Толпа, нажимая на цепь, смотрела, затаив дыхание.
   Всхлипнула женщина:
   - Господи, сколько!.. За всю жизнь столько покойников не видела.
   Козуба сказал сквозь зубы:
   - Дай срок, больше увидишь. За рабочим, брат, не пропадет. Рабочий, брат, счет помнит. Сполна уплатим!
   - Женщина! Гляди!..
   На полицейских руках, платком накрытое,- ее, Ирининым платком, не обознаться!- легкое тело. Козуба не сдержался:
   - Она!
   Шепотом вырвалось. Только чуть слышно. Но тотчас на плечи легла тяжелая рука:
   - Знакомая?
   Обернулся. Высокий, грудастый, усатый, бачки жандармские, мешком висит, явственно не со своего плеча, пальто. Переодетый.
   И раньше чем Козуба успел ответить и разъяснить, трелью залился свисток, толпа вкруг попятилась испуганно и злобно, черный - товарищ - отошел, беззаботно оправив на макушке картуз, около Козубы засуетились какие-то люди. Глянуло в лицо дуло.
   - А ну-ка, пожалуйте!
   Солдат в цепи посторонился. Кучкою подошли к подъезду.
   - Стой, не закладывай эту...
   Полицейские опустили на панель уже взброшенный было на руки труп: он должен был лечь поверх той, убитой, вторым рядом. Толстый полковник выслушал торопливый доклад, ткнул Козубу пальцем в плечо:
   - Опознал? Кто такая?
   - Вы о чем?-хмуро спросил Козуба,-Не понимаю, извините, вашего вопроса.
   - Опять докладаю...- Усатый поднял руку к шашке и отдернул спохватившись.Сам слышал, как они крикнули: "Она!" Стало быть, знакомая. Имею свидетелей вот...
   Справа и слева вывернулись агентские подлые рожи.
   - "Знакомая"! - передразнил Козуба.- То всё мужиков несли, а вдруг женщина. Я и удивился. А ты уж рад стараться... Хватать-то с разумом надо, любезный. Понимать надо, кого берешь.
   - А ты кто такой, чтобы тебя понимать? - насмешливо спросил полковник и протянул руку.- Паспорт при себе?
   - Обязательно,- с высшим спокойствием произнес Козуба и расстегнул пальтецо.- Почетный гражданин города Сердобска Николай Никифорович Кашкин.
   Он протянул полицейскому паспортную книжку. Тот послюнявил палец, полистал: участковые отметки были на месте, пестрели гербовые погашенные марки прописки.
   - Ладно. Паспорт пока при мне останется,- кивнул пристав.-Проверим. Пока-можешь идти.-Он обернулся к полицейским: - Клади!
   Труп подняли с панели. В тот же миг острый, пронзительный крик заставил дрогнуть всю улицу. На телеге платком укрытый труп шевельнулся. К голове поднялась узкая бледная рука.
   Ближайшие люди шарахнулись в стороны. Сам пристав попятился в подъезд.
   Козуба рванулся вперед:
   - Жива!..
   Рука откинула платок. Открылось лицо. Черные под спекшейся кровью волосы, круглое, полное загорелое лицо.
   Не Иринино.
   Булочница, наверно.
   Женщина приподнялась. Со всех сторон к ней бросились люди. Козуба отступил, повернулся, уверенным шагом прошел сквозь цепь.
   - Скажи на милость, чуть было живую не похоронили!..
   До первого переулка и - влево. Быстрым шагом, затем и вовсе бегом. На следующем, дальнем углу перед афишной доской ждал черный. Он укоризненно качнул головой:
   - Эк тебя угораздило!
   - Что я, бревно? - сердито отозвался Козуба.- Она меня, прямо сказать, по складам читать учила. Я у нее в кружке свет увидел. Легкое дело: думал ведьнаповал. А вышло - не она.
   - Не она?!-радостно выкрикнул черный и даже схватил Козубу за грудь.- Не она. говоришь?
   - Не она... Впрочем, ежели ее взяли, тоже дело не легкое. За стрельбу-на виселицу упекут, как пить дать.
   - На!-осклабился черный.- Не посмеют. Теперь, брат, и до полного расчета небось не долго ждать. Уж ежели пекаря заместо булок бомбы печь стали... Пошли однако. Что мы, в самом деле, как дураки стоим!
   Они шли некоторое время молча. Потом черный спросил:
   - Как выкрутился?
   Козуба поморщился:
   - Что говорить? Паспорт только пропал. Он, конечное дело, фальшивый, сделать новый недолго. А вот жена заругается: только что в комнату въехали опять съезжать.
   Глава XXVI
   СОБСТВЕННЫМИ ПРОКУРОРСКИМИ РУКАМИ
   Ключ проскрежетал в замке двойным поворотом так подхалимски торопливо, что Бауман, не обернув головы, определил: в камеру входит начальство. Он не ошибся: в распахнувшуюся тяжелую дверь вошел молодой еще, но уже с "генеральскими" петлицами на форменном сюртуке, с золотым лицейским орлом на правой стороне груди, высокий и красивый человек.
   Он поклонился учтиво, небрежно качнув набок расчесанным старательно, волосок к волоску, пробором:
   - Прокурор судебной палаты. Ваше дело чуть ли не полтора года находится у нас в производстве. И вы столько месяцев в изоляторе... Я счел долгом посетить...
   Полтора года? Не меньше? Здесь, в глухом этом затворе, Бауман потерял точный счет времени. У него отобрали карманные часы, и время слилось в одну бесконечную ленту в полумгле глухой каморки этой, где сквозь частую решетку высокого, под самым потолком, окна не видно было даже неба и нельзя было определить - ночь ли спустилась или туча нашла, весна наступила или просто солнце особенно ярко напряглось морозным светом зимних полудней. Лампочка горела день и ночь. Отсчитывать сутки можно было только по еде; но поскольку ужин не отличался ничем от утренней трапезы, гнетущей была монотонность дней, и Бауман бросил считать их. Он неделями не слышал человеческой речи. Он отвык от своего голоса и, когда заговаривал с надзирателем, собственный голос казался глухим, хриплым и неприятным. На стуки не отвечали - ни вправо, ни влево, ни вверх, ни вниз. Ему даже не мешали стучать: надзиратель, улыбаясь, смотрел в фортку. Явно, стуки были безнадежны. И за все время - никакой передачи. Хорошо еще, книги дают. Не сообразили лишить и этого, последнего...
   Значит, полтора года?
   Бауман продолжал сидеть, неподвижный. Прокурор шагнул к столу. Надзиратель бесшумно скользнул в камеру, подставил его превосходительству стул. Прокурор сел.
   - Не находите ли вы, что пора дать делу движение? Едва ли вы чувствуете себя хорошо в том совершенном уединении, которое вам создано. Может быть, отчасти тут и наша вина, что дело стоит на месте. Мой предшественник, очевидно, не нашел в разговорах с вами должной почвы. Я хочу исправить это. Давайте поговорим по-человечески.
   Бауман повел плечом:
   - Такого языка пока нет в природе. У вас - один язык, у меня-другой. Нам не о чем разговаривать.
   - Зачем этот тон? - вкрадчиво сказал прокурор.- Зачем понапрасну осложнять положение, и без того достаточно сложное?
   Он открыл портфель, достал аккуратненькое, в синей обложке "дело" и демонстративно медленно стал перелистывать его. Бауман следил глазами.
   Ордер охранного на арест, препроводительная в тюрьму, краткая справка из охранного, протокол допроса 2 июля 1904 года.
   - Первый-и единственный!-Прокурор сокрушенно покачал головой.- За пятнадцать месяцев! Зачем вы это делаете?
   - Я?
   Прокурор провел ногтем по строчкам:
   - "...где проживал и когда приехал в Москву, сказать отказался. На вопрос о виновности или невиновности отвечать отказался, равно отказался вообще от дачи показаний". Всё.
   - По-моему, вполне достаточно.
   - Но как же в таких условиях можно двинуть вперед следствие? Под протоколом даже подписи вашей нет.
   - Никакого участия в следствии я и не собираюсь принимать. Подпись-это уже участие.
   - Но ведь вы сами себе создаете невыносимые трудности. Своим упорством вы затягиваете дело.
   Бауман не ответил. Прокурор прикусил губу, но все же продолжал.
   - Ваша тактика только вам и вредит. Нам все равно все превосходно известно: и о вашей роли на втором съезде партии, и на съезде Лиги, и в Северном бюро, и в Московском комитете... За точность сведений смею поручиться. Показания, стало быть, могут только облегчить вашу участь, хотя бы в том смысле, что,- прокурорский голос стал предельно мягким,- я немедленно удовлетворил бы ходатайство об освобождении вас на поруки.
   Брови Баумана дрогнули еле заметно:
   - Ходатайство на поруки? Кто возбудил его? Прокурор ответил не глядя:
   - Ваша... супруга. Надежда Константиновна. На этот раз Бауман не сдержал движения:
   - Надежда Константиновна? Каким образом? Она же здесь, в Таганке, за решеткою, и...
   Он оборвал на полуслове и нахмурился: прокурор усмехнулся - прямо в лицо наглой и холодной усмешкой:
   - Вы плохо осведомлены. Это вполне понятно в условиях строгой изоляции, к которой мы вынуждены были прибегнуть. Ваша супруга- на свободе. Да. Мы нашли возможным освободить ее под залог.
   Брови Баумана сдвинулись теснее:
   - Почему?
   Прокурор развел слегка руками:
   - Имели основания, очевидно. Бауман вспыхнул:
   - Вы хотите сказать, что госпожа Кузьмина дала показания?
   - Я ни-че-го не хочу сказать, поскольку вы упорствуете. Я только сообщаю факт...- Он наклонился ближе, и голос его стал тихим и задушевным: - И сообщаю его как живое свидетельство нашей способности именно по-человечески (хотя вы и отрицаете это слово) подходить к людям, повинным даже в тяжких нарушениях существующих установлений. Конечно, государственное преступление есть государственное преступление, закон обязан его покарать, но карать мы стремимся, памятуя, что перед нами не только преступник, но и человек. В этом - смысл судейского нашего служения. Вот почему мы не остановились даже перед тем, чтобы освободить вашу супругу - хотя обвинение, тяготеющее над ней, велико,- когда мы узнали, что у вас создалось чрезвычайно скорбное семейное положение... Я не рискнул бы вас огорчать таким сообщением - в тюремных условиях всякое огорчение особо тягостно,- но ваша супруга уполномочила меня на это...
   Семейное положение? Надя уполномочила этого фертика? Что за вздор! Бауман повел плечами брезгливо:
   - Вы полагаете, что я поверю, будто Надежда Константиновна на свободе? И будто она называет себя моею женой?..
   Прокурор вздохнул. Вздох прозвучал искренне.
   - Д-да, действительно, трудный вы человек. По счастью, у меня документ. Вы, конечно, хорошо помните почерк вашей... почерк Надежды Константиновны, хочу я сказать.
   Он достал из кармана аккуратно сложенный листок, развернул и показал издали. Бауман порывисто протянул руку: он узнал всегдашний неровный почерк Нади.
   "Коля, милый. Я на свободе. Пишу только о семейных делах, потому что только о них разрешили. Отец опасно болен, предстоит операция, могущая иметь смертельный исход. Твое присутствие необходимо,- домашние совсем с ног сбились, хлопот столько, что рук никаких не хватает. Мама здорова, легкий был флюс, но корень зуба цел абсолютно, так что не беспокойся. Тебя жду - не сказать. Иди на всё, чтобы вернуться ко мне. Целую крепко, крепко. Надя".
   Прокурор зорко следил за выражением лица Баумана, пока тот читал.
   - Вы видите, я не уклонился от истины ни на йоту. Без всякого преувеличения смею сказать: ваша супруга, как вы видите, всемерно поддерживает мои настояния. "Иди на все". Из этого вы должны же понять, насколько действительно необходимо ваше присутствие в семье...- Он осторожно потянул записку из рук Баумана.- К крайнему моему сожалению, я не вправе оставить вам этот документ. По содержанию своему он совершенно невинен, конечно, но кто поручится, что между строк нет еще каких-либо добавлений?.. Надежда Константиновна не только ваша супруга, но и политическая ваша сообщница, а подпольная техника в смысле химического письма достигла большого совершенства: это нам достаточно известно.
   Бауман пожал плечами равнодушно:
   - Пожалуйста. То, что меня интересует, я уже знаю.
   Прокурор выждал, затем пододвинул портфель:
   - Ну что ж, Николай Эрнестович, приступим? Мы нетребовательны: всего несколько слов, хотя бы даже без вашей подписи, поскольку вы не признаете формальностей. И потом - вольный воздух, воссоединение с вашей семьей... Разрешите?
   Портфель раскрылся, лист бумаги, походная с позолотой, чернильница. Бауман снова взял книгу. Но пальцы его дрожали. Он ответил не сразу:
   - Завтра. Я дам знать через администрацию.
   Прокурор пошевелил губами. Казалось, он проговорил какие-то не услышанные Бауманом слова. Он уложил обратно бумагу, поднялся и пошел к двери. Она беззвучно распахнулась перед ним: надзиратель явно подслушивал. На пороге прокурор остановился:
   - Вы не заслуживаете, конечно, но я обещал вашей жене...- Он вынул из портфеля паспарту с наклеенной на нем репродукцией "Сикстинской мадонны" и протянул Бауману.- Сюжет - действительно...- улыбнулся он, заметив удивление Баумана.-Но, по закону, мы вправе пропускать только божественные изображения.
   Бауман взял мадонну. На щеке у нее жирным круглым пятном лиловела разрешительная прокурорская печать.
   Глава XXVII
   НАКАНУНЕ
   Прокурор вышел. И тотчас прильнул к дверному глазку надзиратель. Потаращился, мигнул и скрылся.
   На волю? Любой ценой?
   А что значит мадонна?
   Он повертел в руках толстый, плотный картон. Присмотрелся - и резким движением отодвинулся в угол у внутренней, коридорной стены: "мертвый угол", потому что его нельзя было обстрелять глазом из дверной фортки или глазка. Торопливо, до крови надрывая ногтя, он расщепил картон. Забелела папиросная, тонкая бумага. Он рванул, забыв всякую осторожность; перед глазами развернулась тетрадка печатных-газетных трехстолбцовых листков:
   ПРОЛЕТАРИИ
   Ленин! Он, наверно! Иначе бы не прислали.
   Руки дрожали небывалым, неодолимым волнением.
   Заговорил! Значит, все хорошо.
   Передовица: "Извещение о III съезде Российской социал-демократической рабочей партии". За подписью Центрального Комитета. И с первой же строчки-родные, знакомые, простые и сильные слова. Слова Ленина.
   Значит-победа! Победа Ленина-в партии. Но это же значит - победа революции!..
   Буквы, мелкие, газетные, дрожали в глазах. И на первых же строчках сдавило дыхание. Он перечитал, не поверив:
   "Революция вспыхнула и разгорается все шире, охватывая новые местности и новые слои населения. Пролетариат стоит во главе боевых сил революции".
   Строчка бежала за строчкой. Бауман читал жадно. Все ушло из сознания, кроме этих слов, каждой буквой, каждым знаком вливавших новую и новую бодрость и силу.
   Глазок в двери откинулся, надзирательский глаз пошарил по пустой камере: заключенный в "мертвом углу". Это не допускается. Но надзиратель сегодня не придерживался инструкции. Он опустил глазок и отошел. Бесшумно, как бесшумно подкрался.
   Бауман читал:
   "III съезд был созван Бюро, выбранным большинством комитетов, работающих в России, и ЦК партии".
   Заставили-таки и ЦК!
   "На съезд были приглашены все комитеты, отделившиеся группы и недовольные комитетами периферии, и громадное большинство их, в том числе почти все комитеты и организации меньшинства, выбрали своих делегатов и послали их на съезд за границу. Таким образом было достигнуто все, осуществимое при наших полицейских условиях, для созыва общепартийного съезда, и только отказ трех заграничных членов бывшего совета партии повлек за собой бойкот съезда всем меньшинством партии. III съезд, как видно из приводимой ниже резолюции его, возлагает на этих трех членов всю ответственность за раскол партии".