Мстиславский Сергей. Грач - птица весенняя

   У Морозова у Саввушки завод,
   Обирают там без жалости народ.
   Все рабочие в убогости,
   А на них большие строгости...
   На голос, на звук гармоники, по-особому как-то гудевшей басами на январском морозе, рабочие потянулись к воротам поближе. Еще круче наддал Матвей:
   Служим потом, служим кровию
   Мы купецкому сословию,
   А уж эти-то купцы, купцы, купцы
   Обиратели они и подлецы...
   Василий подхватил; загорланил, придерживаясь за его плечо, сосед-высокий парень в отставной солдатской, гренадерской бескозырке без кокарды; вступили еще два-три...
   На купце стоит теперича земля,
   Нету силы против батюшки-рубля.
   Э-эх, ребятушки фабричные,
   К обирательству привычные!
   Вы найдите-ка управушку
   На Морозова на Саввушку...
   Толпа у ворот густела. Но она стояла тихо и хмуро, молча сжимаясь, плечо к плечу - женщины, старики, мужчины. Только кое-где в рядах отзывались на запев молодые, задорные голоса. Матвей оборвал, как начал, зло и резко:
   - Найдешь с такими!.. У, мужичье постылое!
   Сплюнул, повернулся и пошел не оглядываясь. У Ирины темным гневом вспыхнули глаза: чуть не крикнула вдогонку: "К Густылеву зайди... побратайтесь! С разных ног сапоги, а пара".
   - Едет!
   Крик с перекрестка - мальчишеский, дикий, истошный - эхом отдался в толпе.
   - Сам едет!
   Заметался по двору Михальчук. От крыльца побежал, придерживая полы богатой своей шубы, мастер. Волной хлынула к воротам, толкаясь, толпа. Рабочий в гренадерской фуражке, весело ежась, заскочил вперед, махнул жилистой и тощей рукой:
   - Ребята! Стройся! Встречай начальство по-уставному: почетный караул называется.
   - Чем встречать? - отозвался задорный голос.- Штыков нету.
   "Гренадер" указал на сваленные грудой у стены - после сегодняшней дворовой парадной уборки - лопаты и метлы:
   - В ружье!
   Молодежь ринулась с гоготом, смяв вывернувшегося было навстречу им, на оборону хозяйского склада, Михальчука.
   Михальчук визжал, растопырив руки, как наседка крылья над цыплячьим выводком:
   - Тар-рас! Тар-рас! Что делаете?.. Брось!.. Брось, Родионов, я говорю!..
   Но лопаты и метлы пошли уже по рукам, парни выбегали на дорогу, торопливо строясь в шеренгу. Неистово махал рукавицей с перекрестка, приседая и крутясь от чрезвычайного волнения, шустрый мальчонка - махальный.
   - Равняйсь! - "Гренадер" Тарас совсем вошел в азарт.-Перенимай живо, ребята: на-краул вот как держат.- Он лихо взмахнул лопату солдатским, артикульным приемом.- Повтори... Правильно! А ну еще! Ать, два... Правильно... Отставить!.. Как подъедет,-он дернул грудью вперед,-во фрунт!.. Эх, Матвей ушел! Музыку бы... "Как мыши кота хоронили".
   Мальчонка на углу махнул еще раз, высунул язык и побежал опрометью прочь от фабрики. Из-за будки, торчавшей на самом завороте дороги, показалась лошадиная морда.
   "Гренадер" заорал по-офицерски:
   - Смир-рна! На-кра-ул!
   Лопаты взметнулись. И тотчас же опустились вразнобой. Вместо призового орловского, серого в яблоках, хозяйского рысака, с кучером - толстенным, в три обхвата, в бобровой шапке с парчовым верхом, шарахнулась с углового ухаба понурая извозчичья клячонка. Извозчик-бочком на облучке, в потертом армячишке, и за спиной у него-молодое, удивленное нежданной шумной встречей лицо седока под мягкой шляпой.
   Извозчик проехал, свернул за угол, к поселку.
   "Гренадер" выругался сумрачно, погрозил кулаком в сторону, куда убежал мальчуган:
   - Ах, постреленок, язви его душу!.. Махальный называется! Под какой конфуз подвел перед сторонним человеком... Ну, погоди, попадись!..
   Василий заступился:
   - Не в адрес пишешь, Тарас. Как говорится: кто правого винит, тот сам себя язвит. Мальчонка при чем? Он же не тобой, - мастером ставлен. Под мастера и ход. У Петра Ивановича небось и сейчас еще душа из пяток не выбралась...
   Частым боем зазвонил у крыльца, в глубине двора, колокол. Толпа обернула головы и ахнула в голос:
   - Хозяин!
   Глава VIII
   ЕГО ВЫСОКОСТЕПЕНСТВО
   И впрямь: хозяин.
   Он стоял на каменном помосте крыльца, на дорогом персидском ковре, оглаживая выпростанную поверх енотовой шубы седую бороду, кивая приветно, но степенно на поклоны рабочих, поспешно снимавших картузы с лохматых голов. Рядом с ним, в шинельке с красными отворотами и золотыми погонами, с багровым лицом, переминался с ноги на ногу генерал. А позади, отступя, толпились, стараясь занять как можно меньше места, управляющий, мастер, становой пристав, еще какие-то форменные, в шинелях, при шашках и кобурах, казенные люди.
   Василий даже присвистнул:
   - Эн-на! Самого губернатора приволок благодетель-то наш! Будет, стало быть, дело... Эдакие иконы чудотворные только в престольный праздник подымают... да еще на войну разве, на большое убийство...
   Запыхавшись, юркнул с дороги мальчишка. Тот самый, что знак давал. И шепотом ближнему:
   - Казаки едут!
   "Гренадер" ухватил на ходу мальчишку:
   - Опять врешь? Голову оторву!
   - Разрази меня бог! Глянь за ворота: видно.
   Но и глядеть не пришлось: только прислушались, сразу же слышен стал мягкий стук неторопливых копыт по рыхлому снегу боковой, непроезжей дороги, перезвон бунчука, стук медных тарелок, залихватская, заливистая казачья песня.
   - Эх, глотки луженые! Опричнина!
   Сотня поравнялась с воротами. Два офицера, трубач, песенники. Еще офицер с фланга сотни, кивающей чубами из-под уральских - мохнатых, огромных - папах. Косят казаки глаза на рабочих. Качаются за спиною винтовки, позванивают шашки о стремена, играют в пальцах ременные нагайки.
   Гарцуя, горяча коней, казаки - шеренга за шеренгой - заворачивали за угол. Не иначе как к тем воротам, что на заднем дворе.
   Козуба, щурясь, словно под ветром, смотрел им вслед.
   - Так, так...- проговорил он медленно.- Где губернатор, там и казачки; где казачки, там и плеточки. Хорошо еще, ребятки, мы по-зимнему-в тулупчиках да шубейках. Ежели по случаю и смажут, не столь обиду почуешь.
   Опять прозвонил под старательной, торопливой холопской рукой фабричный колокол. Фабрикант снял меховую шапку и перекрестился. По молитвенному этому знаку, не обнажив головы, помотал крестным знамением себя по животу губернатор, закрестились позади него мундирные, и в толпе, запрудившей двор, опять поснимали шапки, закивали поясными, истовыми поклонами бабьи головные платки.
   "Гренадер" положил крест, выворачивая фигурно руку, и подмигнул Василию:
   - Я креститься: что не спится? Погляжу - ан не ужинавши лежу. А ты что не молишься? Еще кабы один спас, а то весь иконостас... Забыл, что ли, как крест кладут?
   Василий ответил прибауткой на прибаутку:
   - И того не помню, как поп крестил, а как родился - совсем позабыл.
   На шутку - шуткой. Но глаза у Василия были острые и беспокойные, он не сводил их со старика Прошина, хозяина.
   - Православные! - Голос купца был тих, говорил он будто у себя в столовой, за самоваром, ничуть не напрягаясь, но слова доходили до самых дальних закраин двора: такая налегла на толпу жуткая, темная, мерзлая тишина.- С недоброю я нынче к вам вестью. Не знаю уж, как и сказать. И слова такого на языке нашем, богоданном, святоотческом, нет,- немецким словом говорить приходится, как не было еще у нас такой на людей напасти. Настал на Руси, попущением божиим, кризис.- Он поднял угрожающе палец.- В торговле - застой. Товары на складах лежат, никто не берет. Банки денег не дают фабриканту под текстиль, и слова им против, по совести чистой, не скажешь, действительно, расчету им нет. От мануфактуры здешней мне нынче не то что убыток, а прямо сказать: разорение. Как ни думал, с кем совет ни держал - один ход мне только и выходит правильный закрыть фабрику.
   Волна прошла по рядам. Колыхнулась толпа и опять застыла. Купец вздохнул, опустил голову, развел руками:
   - Расчет так велит, а по христианству своему, как о вас подумаю, скорблю, православные... У меня ведь по старине, не как у немца какого или - казне не в обиду будь сказано - казенный какой завод. Деды ваши от нашей фабрики кормились, отцы и матери кормились, вы сами сколько лет кормитесь. Век душа в душу жили... Как тут вас на улицу? Куда вы поденетесь с детишками малыми?..
   В толпе-ни шороха. Бабы, самые крикливые, и те застыли на месте; чего хочешь ждали, но чтобы фабрику вовсе на замок... Даже Козуба, видимо, врасплох взят-не отозвался, когда зашептал ему на ухо Василий:
   - Это он что ж, а, Козуба?.. Стукнуть его, ирода, а?..
   Фабрикант повел по-коршуньи глазами вокруг, по толпе. И на тихость ее усмехнулся в бороду едва заметной ухмылкой.
   - Бога я чту, на счастье на ваше,- сказал он неожиданно громко, протодьяконским каким-то голосом, и приосанился.-Христа ради решил претерпеть. Может, он и взыскует меня, господь бог, за добротолюбие, не попустит вконец разориться... Работу я вам по-прежнему дам. Будем солдатикам пока что впрок на рубашечки и прочее готовить... Ежели уж на убыток идти, то для-ради отечества. Но, конечное дело, расценок снизить придется...
   - Вот к чему гнул, палачья душа! - облегченно пробормотал Василий.- Наружу фокус-то.
   Голос фабриканта стал еще жестче и властней:
   - По старому расценку нипочем мне не выдержать: сам с сумой пойду и вас по миру пущу. Хоть по пятаку в день, а скинуть придется.
   Толпа дрогнула. Но лица, растерянные, потемнели гневом. Сразу исчезло ошеломление, которое нашло было от одной мысли, что фабрику закроют. Куда, в самом деле, пойдешь с семьями, да еще в январе, после святок тотчас, когда последние деньги прожиты?! Была под ногами земля - не стало земли: пусто. В пустоте закачались даже самые крепкие. Ну а ежели только о плате идет разговор - это уж дело спорное.
   Василий крикнул сразу же, едва договорил купец. Крикнул во весь голос:
   - С чего скидывать-то? И то с голоду пухнем! По шестнадцать часов в день работаем, а платишь по восемь целковых в месяц. На хлеб не хватает...
   - Правильно! - подхватил "гренадер" и полез вперед, к крыльцу, буравя толпу.-Это что ж будет? Последнюю кровь из грудей отсосешь, вурдалак!
   Ряды сдвинулись, затопотали и взорвались сотнями криков:
   - Правильно! Никаких сил нет!..
   - С вычетами - и восьми целковых не наберешь...
   - Бабам и поденным по пятиалтынному в день платишь...
   -Да и те не деньгами платят - из твоей же лавки товаром...
   - А цены там против прочих-вдвое...
   - Еще пятак скинешь - чего останется?..
   Задние напирали. Вкруг крыльца прибоем забушевала толпа. Над головами, как дымки выстрелов, взлетали от вскриков белые облачка пара. Губернатор чуть отступил на полшага назад, побагровел еще пуще, и из-за его спины бочком, придерживая шашку, выдвинулся становой пристав.
   Тарас стоял уже на приступках. Он кричал, задрав вверх рыжим волосом поросший, не бритый давно подбородок:
   - Уток гнилой! Кровью харкаем с утка твоего! На, держи!
   Прямо под ноги купцу легло клейкое, черной кровью расцвеченное пятно.
   Генерал дернул брезгливо шеей, скосил глаза - и тотчас пристав выгнул сутулую, толстую свою спину, как старый ожиревший кот перед мышью, а из заднего, самого заднего ряда толпившихся на крыльце мундирных людей соскочили тяжким и неуклюжим прыжком прямо в подметенный к крыльцу с боков снег, увязая в нем по колено, городовые в черных шинелях.
   Но купец благодушно поднял пухлую старческую свою ладонь. И пристав разогнулся, вопросительно и испуганно оглядываясь на начальство.
   - Это как же, стало быть, понять, милый? - щурясь, сказал Прошин, глядя не на Тараса, а мимо него.- Выходит, ты как будто не согласен...
   - На новый расценок?-Тарас оглянулся на толпу. В двух шагах увидел он напряженное и буйное лицо Василия.-Это, то есть, чтобы совсем без цены, задарма на толстое твое брюхо работать?.. Ясное дело - не согласен.
   - Что ж, я не неволю,- кротко вздохнул фабрикант и посмотрел на губернатора.-Храни бог неволить. Несогласен - получи расчет и иди себе на все на четыре стороны... Иван Захарович...
   Управляющий и так стоял под самым локтем купца, на случай он пододвинулся вплотную. Прошин показал, усмехнувшись, на "гренадера":
   - Утрудите себя, пройдите в контору, выдайте немедленно Анике-воину этому (улыбка стала шире и ласковее) в окончательный расчет... ежели что причитается.
   Управляющий сошел по ступенькам. Следом за ним заторопился пристав. Под крыльцом уже дожидались, оправляя портупеи и шинели, городовые.
   "Гренадер", брезгливо сжав бледные губы, двинулся в направлении к флигелю, где помещалась контора. Но ступил два шага всего: Василий придержал его за руку:
   - Нет, погоди! В одиночку такие дела не делаются... Не за себя-за всех говорил. И отвечать не тебе одному.
   Управляющий пробормотал, опасливо поглядывая на толпу:
   - Ты что, тоже не согласен? Сделай твое одолжение, иди получай расчет.
   Но Василий тряхнул головою насмешливо:
   - Еще бабушка надвое сказала, кому тут расчет получать. Мы тоже счет ведем, будьте покойны...
   Он оглянулся на соседей, снова тряхнул головой - и от передних рядов к задним, накатываясь и спадая, прошел гул. На крыльце задвигались перешептываясь. С генералом рядом, словно из земли, вырос высокий, как бойцовый петух,-в шпорах-офицер. Губернатор отдал какой-то приказ, приставив щитком ладонь ко рту. Офицер откозырял и беглым шагом заспешил к калитке в задней стене. По рядам прошло торопливым шелестом-шепотком:
   - Казаков... За казаками побег...
   Гул стих. Теснее сжались плечами люди. Кое-кто уже повернул голову к воротам: вот-вот с гиком въедут опричники царские, вставая на стременах для большей упористости взмаха, разминая плечи, задирая уздечками конские морды вверх - так легче коня на человека бросить.
   Прошин шагнул к самому краю крыльца. Он не улыбался больше. На лбу, под собольей шапкой, прорезались морщины, ощерился не видный до тех пор, желтый, как у колдуна в сказке, клык.
   - Это что ж такой пошел за разговор?.. Я - по-божьи, полюбовно, а тут прямо сказать, перед его превосходительством, господином губернатором бунт?.. Нам тут спорить не о чем: мое дело было-сказать, ваше дело - то ли принять, то ли нет. Силком я к себе никого не тащу. Неугодно - милости просим, получайте расчет. Чем боле рассчитаю, тем мне боле на пользу. Сергий преподобный - свидетель. Но только, в таком разе, из казарм моих фабричных выкидайтесь в одночасье, часу, говорю, не мешкая, со всем вашим порождением. Закон мне не дозволяет у себя на квартирах держать, которые суть злостно не работающие... Вот и его превосходительство подтвердят... Выкидайтесь, я говорю!
   - На мороз - голышом? Ребят - в снег головенками?.. Так, по-вашему?
   Голос рванулся из самой глубины толпы, но тотчас затонул, зачах в причитании баб.
   - Едут! - крикнули от ворот, и ближайшие к въезду торопливо стали отходить в сторону.
   - Бабы, тише! Хозяин говорит.
   Михальчук выскочил на самый перед неведомо откуда. Он махал длинными, огромными, цепкими, обезьяньими своими руками. Прокричал, обернулся к крыльцу. Шум действительно стих.
   Ряды сжались еще тесней.
   - Это что же... петля?
   - Зачем петля?.. Это кто же такое слово... неподходящее? - Прошин вытянул шею, точно и в самом деле хотел опознать в густой, тысячеголовой толпе говорившего. (И вслед за ним вытянули шеи и все стоявшие на крыльце.) - Зачем петля?.. Вольным воля. Вы, царской неизреченной милостью, не крепостные, не рабы какие нынче: сами себе, можно сказать, господа. Своей охотой в забастовщики идете.
   Испуганно проскулил кто-то, не разобрать - не то старик, не то баба:
   - Какие забастовщики! Христос с тобой!..
   Ответил на этот раз губернатор. Ему, очевидно, неловко стало стоять так, на виду у всех, бессловесным. Он заговорил. Голос - для всех неожиданно оказался скрипучим и тонким.
   - Да бросьте вы с ними канителиться, Сергей Порфирьевич! С ними, знаете, короткий должен быть разговор.
   - Действительно! - Фабрикант покачал головой.- Надо б на них рукою махнуть, да жалко, ваше превосходительство... Хороший ведь народ, только что темный. Ежели мы его не пожалеем, ему и бог не заступа... По вашему, однако, приказу покончим.
   Он опустил взгляд с высоты каменного помоста и нацелился рукой на худого оборванного ткача в первом ряду. И сейчас же испуганно попятились от него, словно от обреченного, соседи.
   - Твоя как фамилия?
   Ткач ответил глухо:
   - Бережной Михаил.
   - Принимаешь расценок?
   Бережной оглянулся исподлобья, но не поймал ничьих глаз в стихнувшей толпе: все стояли потупясь. И заплакала тихим плачем здесь же, рядом, рухнув коленями в снег, баба:
   - Миша... Миш... Ребяток пожалей! Пожалей ребяток, Михаила!.. Они ж махонькие...
   Еще раз оглянулся на ряды Михаил:
   - Братцы! Как же это будет?..
   Из толпы отозвались, не поднимая глаз:
   - Сам решай, как... по совести.
   - По совести...- выкрикнул ткач и рванул на груди лохмотья.- Ежели по совести, на!.. Пей нашу кровь, ирод!.. Не согласен!
   - Ми-хай-ла!..
   Вскрик подхватили бабы. В их вое потонул голос хозяина. Видно было только, как перевел он указующий палец с Бережного на ближнего к нему, неосторожно поднявшего глаза ткача. Что-то крикнул Василий...
   Рабочий, указанный фабрикантом, пошатываясь пошел к крыльцу. Но в обгон ему рванулся сквозь расступившиеся ряды другой, начальством не вызванный и вообще неведомый ткач. Городовой, ближайший, изловчившись, схватил его сзади за локти. И тотчас выпустил. Ткач, задыхаясь, крикнул:
   - Кончай мучительство! Твоя сила - гни! Кончай, говорю, не мотай душу! Согласны.
   Двор дрогнул опять, весь, от крыльца до ворот, от последнего человека и до первого; по рядам прошло глухо, не понять - вправду или нарочно, все или никто:
   - Согласны!
   Тарас взметнул руку:
   - Товарищи!..
   В толпе забурлило: кто-то пытался пробиться вперед, размахивая руками и что-то крича. Но все перекрыл отчаянно злобный, мысль глушащий, страшный в испуге своем, в безвыходности, бабий вой и вопль:
   - Все согласны!
   Шарахнулись на снежном шоссе, против ворот, выстроенные в ожидании кони казачьей сотни. Пристав толкнул Тараса в плечо:
   - Пошли! Отыграли свое. Теперь мы поиграем.
   Василий глянул на Тараса. Тарас показал глазами: "А ни-ни".
   Фабрикант перекрестился, уже не ломая шапки:
   - Вот и ладно. Сразу бы так... полюбовно. А то - ишь ты, на дыбки, как медведи! Порешили, стало быть. Расходись, ребятки, и так мы его превосходительство утрудили. Хорошо еще-погодка мягкая, не столь зазябли.
   И, поворачиваясь спиною к вновь смолкшей и сникшей толпе, движением безразличным, словно с этой секунды ее уже не было ни для него, ни для почетных его гостей, он пригласил, низко и приветно наклонив голову:
   - Пожалуйте, господа, закусить чем бог послал.
   "Кончено?.."
   Ирина, тяжело переводя дыхание, глядела на расходившихся молчаливо, вразброд, в одиночку рабочих. У распахнутых железных ворот, под глумливо стоявшим на дыбках медведем в сарафане, казаки еще горячили коней.
   Ирина искала глазами Козубу. Она видела его в толпе, видела, как сжались густые брови над потемневшими сразу глазами, когда вырвался вперед Василий, когда брали Тараса. Она ждала, что и он выйдет за первый ряд, позовет, крикнет... Его же вся фабрика знает и уважает... Нет, не вышел, не позвал.
   Она закрыла глаза.
   Козуба окликнул. Голос был спокоен, как всегда. И походка ровная.
   - Ты чего здесь? Нечего тебе здесь было делать. Возьмут на примету, чиниться не станут. Ты что хочешь: раньше времени из дела вон?
   Ирина посмотрела на Козубу, и - против воли - обидная прозвучала в голосе нотка:
   - Дела? Какого дела?.. Ты же видел, как они... как стадо...
   Она подняла руки к лицу.
   - Как стадо? - переспросил Козуба. Переспросил так сурово и сухо, что у Ирины захолонуло сердце.
   От одного звука голоса она поняла, что сделала сейчас что-то очень-очень плохое, может быть, даже вовсе непоправимое, отвратительное, н, вспыхнув, схватила Козубу за рукав:
   - Прости... Я ж-от боли... Я ж так не думаю... Ты сам понимаешь... Я знаю, какие на самом деле они... Но не ждала, что сдадут.
   - По-твоему, надо бы, чтоб казаки народ постегали? - жестко сказал, щурясь, Козуба.- Нет, брат, дела не так делают.
   - Василия и Тараса надо все-таки обязательно выручить,- торопливо сказала Ирина, стараясь перейти на спокойный и деловой тон.- Пойдем к Густылеву, товарищ Козуба. Надо посоветоваться и решить.
   Козуба поманил к себе проходившего неподалеку парня:
   - А ну-ка, Сема, собери ребят в сушилку, в обычное место. Через полчасика, что ли... А там и мы подойдем.
   Отпустил и обернулся к Ирине:
   - К Густылеву, значит, думаешь? - Он прижмурил насмешливо левый глаз, поднял густую бровь.- Что ж, можно и к Густылеву. Полчасика времени есть, а погодка - правду Прошин сказал - мягкая.
   Глава IX
   БЫВШИЕ ТОВАРИЩИ
   Густылев ждал. Он был уверен, что после собрания, на котором Прошин объявит о снижении платы, Ирина придет опять попрекать за "бездеятельность", как она выражается. И ему никак не удастся ее убедить, что это не только не бездеятельность, но именно самая правильная социал-демократическая политика.
   Он не случайно ушел раньше, чем начались переговоры с хозяином. Ясно, кажется, как день,- а поди объясни ей...
   Предстоящий разговор был неприятен Густылеву. Стычки с Ириной происходили теперь постоянно. Девушка совершенно, что называется, "отбилась" от организаторских его рук. Даже странно вспомнить, какая она была послушная и доверчивая раньше, когда вступила только что в организацию, как радостно, без спора принимала каждое слово. А теперь... на каждое слово у нее два.
   От ожидания неизбежных пререканий неуютной казалась даже привычная, обжитая комнатка, по которой раздраженно шагал Густылев. Комнатку свою он любил и гордился ею. Порядок в ней был действительно образцовый, и все было опрятно и добротно - от сборчатых, вишневого цвета штор до коврика у постели и книжной резной ореховой полки, на которой аккуратно, по росту, выстроены были раззолоченные корешки книг. О них любил говорить Густылев: "Немного, зато отборные".
   Стукнула входная дверь. По коридору затопали шаги. Подумалось: для Ирины слишком тяжела поступь, Ирина вся - быстрая, легкая. Или она в ботиках? Неужели все-таки так быстро кончили?
   В дверь постучали.
   - Войдите!
   Через порог шагнул, с чемоданом в руке, молодой человек в драповом пальто и мягкой шляпе.
   - Здорово, старина! Не забыл вятскую ссылку?
   Ясные, ласковые, радостные глаза, лоб открытый и высокий, небольшая бородка, отметинка - шрам на носу... Ну конечно же он!
   - Бауман!
   Имя вырвалось так непозволительно громко, что вошедший невольно обернулся к двери, метнув на Густылева укоризненным взглядом. Тот поспешил оправдаться:
   - Ничего: в квартире, собственно, нет посторонних. Здесь, кроме меня, еще фельдшер, но он очень милый человек и, в сущности, сочувствующий. Дома его сейчас, к тому же, нет... Ну, рассказывай: к нам какими судьбами? И где ты по сю пору пропадал? Кончил, стало быть, свой срок ссылки? Я, как видишь, после вятского года вполне и совсем восстановился.
   - Вижу,- усмехнулся Бауман и скользнул взглядом по занавесочкам, коврику у кровати, ореховой резной полке, письменному столу, на котором аккуратной пачечкой лежали прикрытые сверху счетами синие "дела".- А канарейки почему нет?
   - Ты все такой же: вечные шутки! - не то улыбнулся, не то покривился Густылев.- Снимай шубу, располагайся. Откуда ты?
   - Откуда? - Бауман повесил пальто, шляпу.- Из провинциального города Женевы.
   - Из эмиграции? - Щеки Густылева дрогнули, но он справился тотчас же.- Ты что же, может быть... нелегально?
   - Ну ясное дело,- весело кивнул Бауман.- Почему спрашиваешь? Я же при тебе из ссылки сбежал... Помыться можно?
   Не дожидаясь ответа, он отошел к умывальнику. Густылев пожевал губами:
   - Как ты меня разыскал?
   - Никак. В Москве спросил у товарищей о связи с текстильщиками. Ну и сказали.
   - Фамилию и адрес?-Густылев поднял плечи негодующе.- Черт знает что! Это у них называется конспирацией! Явка же у нас - в школе.
   - У Ирины Гзовской, знаю.- Бауман повернул к Густылеву намыленное лицо.Но ты на комитетских даром остервенился: я же от Марка Петровича Васильева.
   Три слова, подчеркнуто разделенные, с нарастающим к последнему слову ударением. Густылев высоко, удивленно поднял резкие свои брови:
   - Ого! Не от Марка и не от Марка Петровича, а от Марка Петровича Васильева... Третья степень доверия! От центра, стало быть?
   - От "Искры",- кивнул головой над умывальником Бауман.
   Густылев растерянно потрогал бородку:
   - Вот что... Да, да... Я уже слышал, когда последний раз был в Москве, что из-за границы было предупреждение о предстоящем прибытии ленинских агентов.
   - Ленинских? Партийных, ты хочешь сказать? - Бауман выпрямился и стал вытираться.- Прибыли, правильно. Пора кончать с кружковщиной. Ведь на подъем идем! Стачки множатся, ими руководить надо. Центр единый нужен, генеральный штаб! - Он засмеялся.- Революцией пахнет!.. А у вас, в Москве, как я поглядел, слякоть! Рабочедельцы засели, мокротные люди... На тормозах в царство небесное въехать собираются. Чтоб - без никакой политики.
   Не глядя на смущенного Густылева, он повесил полотенце, подошел к книжной полке.
   - Хорошая пословица: "Скажи мне, кто твои друзья, а я - кто ты таков".- Он повел весело пальцем по корешкам книг.-Молоховец. "Подарок молодым хозяйкам". Поваренная книжка? Ты что... женат или собираешься?
   - Нег,-ответил запинаясь Густылев.-Мы с фельдшером иногда сами... для разнообразия питания.
   - Струве?!-воскликнул Бауман, вытягивая из ряда тощую книжку.-Бернштейн, Прокопович, Туган-Барановский... Ого-го! Вся противомарксистская богадельня?