Мстиславский Сергей. Грач - птица весенняя

   Грач дернул плечами зябко.
   - Болотная лихорадка,- ответил он глухо и отрывисто, точно припадок перебивал ему голос.- Я в Мерве служил, в Туркестане: там за год половина гарнизона вымирает от тропической лихорадки. Вот и я схватил. От хины оглох совершенно, а пользы - никакой.
   - От хины! - воскликнул земец и бурно прихлопнул ладонями.- Ну ясно! Какая же может быть при настоящей лихорадке польза от аптечных снадобий!.. А я вот вас в неделю вылечу. С ручательством. Народное средство. И притом самое простое: паутина.
   Бауман не отозвался. Он продолжал сидеть, откинувшись на спинку дивана.
   - Паутина? - звонким голосом переспросил ротмистр.
   Земец вздрогнул и нагнул толстую, бычью свою шею подобострастно. Поднять глаза на жандарма он все-таки не решился, хотя тон вопроса был благожелательный и даже, пожалуй, интимный.
   - Так точно,- поспешил он ответить.- Обыкновенная, с вашего разрешения, паучья паутинка-с, которая в каждой квартирке есть, сколько угодно. Очистить от пыли - ну и мушек, само собою, если запутались,- свернуть ее комочком эдак в орех и - утром натощак. Через неделю лихорадки и в помине нет. Изволите слышать?
   Вопрос относился явно к Бауману. Бауман ответил, не разжимая век:
   - Слышу. Паутину натощак. Но сейчас я думаю совсем о другом: в скором поезде должны быть врач, аптечка и койка в особом отделении - на случай заболеваний. Если припадок усилится, я надеюсь, вы не откажете проводить меня на эту койку?..
   - Вы, батенька...- начал земец, но его тотчас перебил жандармский уверенный и даже как будто обрадованный чем-то голос:
   - Конечно, сударь. За честь почту оказаться полезным... Может быть, пройдем сейчас? Зачем вам, собственно, томиться?..
   - Благодарю вас,- отозвался Бауман.- Я еще подожду. Профессор Захарьин, лечивший в свое время моего отца, утверждал, что самое главное-главнее всяких лекарств - это не поддаваться ощущению болезни: решить быть здоровым во что бы то ни стало, по его выражению. Мне это крепко запомнилось. Раньше чем сдаться и завалиться на больничную койку, надо попытаться отвлечься.
   - Браво! - воскликнул земец.- Золотое правило. Недаром Захарьин самого батюшку-царя лечил. Обязательно надо запомнить: "Решить быть здоровым". Удивительно! Так будем стараться отвлечься. Чтобы такое учинить? Лучше бы всего в картишки перекинуться - в банчок или макао. Или еще хорошая есть игра, волнительная: девятый вал... Вот только карт у меня с собой, к сожалению, нет.
   Поп неожиданно кашлянул:
   - У меня, собственно, найдутся.
   Земец хлопнул себя по коленям:
   - Велик бог земли русской! Умница вы, батюшка... Давайте, мы сейчас...
   Поп отвернул полу подрясника и достал из кармана полосатых, совсем не по-священническому пестрых штанов две завернутые в обрывок "Епархиальных ведомостей" колоды карт. Развернул бережно, передал земцу. Карты были игранные, засаленные и расшлепанные. Земец щелкнул ухарски колодой; его показная беззаботность была слишком явной.
   - Так как же? В макао по маленькой? Тащите карточку, ваше преподобие, кому метать.
   Опять - особенно четко и звонко - прозвучал ротмистрский голос:
   - Разрешите, батюшка, я на ваше место пересяду, к оконцу... Вам же все равно - не смотрите. А я, признаться, люблю зимний пейзаж. Снежок, елочки... "крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь"... По службе - редко приходится. Все больше... гм... в закрытом, так сказать, помещении.
   - Пожалуйте,- с готовностью закивал поп, и Бауман почувствовал у своего колена колени вплотную придвинувшегося к нему жандарма.- А вы, господин болящий, что же карточку-то?.. Ведь для вас, собственно, и затеяно...
   - Давайте,- слабым голосом ответил Бауман.- Может быть, и в самом деле отвлекусь.
   И тотчас блеснула мысль. План. Пожалуй, так можно вырваться. Наверное даже, если...
   Он протянул руку к распахнутой веером колоде, пальцы столкнулись с холеными пальцами ротмистра. Отставив мизинец с изумрудом в тонком кольце, офицер без приглашения, словно оно разумелось само собою, выдернул карту одновременно с Бауманом.
   - Девятка червей. Старше нет. Мне метать.
   Он держался хозяином, и тон у него был хозяйский:
   - На чем играть?
   Он пошарил глазами по полкам и безошибочно остановил их на баумановском чемодане. По губам скользнула усмешка:
   - Вот... очень удобно будет. Подставим, как говорится, на попа - получится совсем как стол. Это ваш, батюшка?
   Поп задрал голову, посмотрел и вздохнул сокрушенно и завистливо:
   - Где уж нам! Такой богатый чемодан! Это ихний.
   Жандармская усмешка стала еще уверенней и злорадней.
   - Разрешите...
   Он поднялся легким движением на носки тонких лакированных своих сапог, снял чемодан,- цепкие пальцы побарабанили по дну обыскным, привычным приемом.
   - Действительно, богатый, правильно отец протоиерей сказал. Словно бы даже заграничной работы.
   Земец поспешил подтвердить голосом и смешком:
   - Так точно, вполне очевидно - заграничный.
   Чемодан поставили торчком между диванами, перегородив проход. Офицер положил на него руки жестом уверенным и наглым, охватил ногами с боков и в первый раз посмотрел Бауману прямо в глаза.
   Глава XX
   ПО БАНКУ
   В чемодане двойное, потайное дно. Простукал его жандарм или нет? Впрочем, все равно теперь уж не выпустит: придется списать в расход. Хорошо еще, что литературы с собой нет. Только домашние вещи, белье, воротнички, галстуки... Если б ротмистр знал, его жилистые, в синих, туго натянутых рейтузах ноги не так цепко седлали бы чемодан. Он, наверное, думает, что схватил невесть что... А шинель он, между прочим, тоже не снял. Спросить, нет ли и у него лихорадки?
   Ротмистр небрежно тасовал колоду. Земец пристально и подобострастно смотрел на его белые пальцы, брезгливо перебиравшие липнущие друг к другу карты. Поп, выгрузив из кармана пригоршню меди и серебра (пригоршню и еще пригоршню,- бездонным показался Бауману поповский карман), аккуратненько разложил монеты стопками рядом с собой на диван, подостлав газетку. По полтиннику в стопке. Затем, движением живописным, перекинул с груди на спину висевший на золотой тяжелой цепи наперсный крест. Земец моргнул удивленно:
   - Зачем, ваше преподобие?
   - Неблаголепно,- вздохнул сокрушенно, словно скорбя о непристойном своем поведении, поп.- Спаситель на кресте - распятый, а в картах, извините, крести - козыри. Ежели ж его на спинку повернуть, ему как бы и не видно.
   Ротмистр сказал весело:
   - В банке- десять,- и дал попу срезать.
   Игра началась.
   Сроку, до Грязей, осталось час сорок две.
   Колеса стучали усердно и безучастно. Шелестели - шелестом азартным и глухим - распухшие, грязные карты. За окном бесконечной заснеженной зубчатой стеной высился лес. Поезд резко затормозил. Бауман прильнул к морозному, льдом перетянутому по нижней кромке стеклу. И тотчас туда обернулся всем корпусом ротмистр. Но за окном - ничего особенного: снег, лес, небо.
   - Что вы смотрите? Что там?
   Грач усмехнулся-так явно прорвалась в оклике жандармская тревога. Захотелось смальчишничать. Он ответил, подняв удивленно брови:
   - Вы разве не видели? Грачи полетели.
   -Грачи?!-воскликнул поп.-Быть не может! Вполне не ко времени.
   Бауман ссутулил плечи и обратился к земцу:
   - Меня опять зазнобило. Позвольте, я пересяду: от окна очень дует.
   - От двери еще хуже сквозит,-торопливо предупредил ротмистр.
   Но земец услужливо встал уже. Бауман передвинулся на его место. И с удовлетворением отметил: опять, как давеча было, дрогнули беспокойством тонкие ротмистрские губы.
   Мелькнула за окном, на ходу, станционная, черным по белому, вывеска: "Усмань". Меньше часу осталось. А положение все то же.
   Главное-не выйти до времени, до нужного момента, из игры. Весь план баумановский, возникший мгновенно, когда он протянул руку к карте, рухнет, если он проиграется раньше, чем наступит "момент". Это легко может случиться, потому что денег мало, слишком мало. После отъезда из Киева, за всеми экстренными расходами, осталось всего пять рублей. С такими деньгами не очень-то разыграешься, тем более когда партнеры ставят десятками. Только поп выручает: он тоже жмется по маленькой. Вздохнет, подвинет на чемодан стопочку - полтинник- и мусолит карты в раздумье.
   На-ко-нец!!
   В первый раз за всю игру банк завязался. До этого банки срывали по первой, второй, третьей руке, в первом, втором, самое большее - третьем круге. Сейчас жандарм метал уже седьмой круг.
   Он метал исступленно, вздыбив распущенные свои усы, дыша тяжело, жарко и плотоядно, и бил беспощадно и круто все карты партнеров подряд. На чемодане, поверх рассыпавшихся в единую груду поповских стопок, до последней перекочевавших с дивана на чемодан, топорщились мятые кредитки в пух и прах проигравшегося земца: в банке было уже около двухсот рублей.
   - Делайте игру!
   Земец, покачивая головой, положил две двадцатипятирублевки. Бауман сунул нарочито скрытым движением - последний свой желтенький рубль под пухлый, на самом виду лежавший бумажник, из которого - соблазном жандармскому глазу выдвинулась черным матерчатым уголком паспортная книжка.
   - Сыграю втемную: может, так повезет. Куш - под бумажником.
   Поп подумал, оттопырив губу, и сказал неожиданно и четко, уверенным и гулким амвонным голосом:
   - По банку. С входящими,- и выложил на чемодан три хрустящие радужные сторублевые бумажки, отделив их от толстой пачки, один вид которой заставил одинаково дрогнуть почтеньем и завистью глаза жандарма и земца.
   В купе стало тихо. Банкомет, прижмурив правый глаз, заглянул в свою карту, чуть приподняв ее уголок: авось девятка, восьмерка-это в макао старшая карта, бьет всех.
   Нет!
   Ротмистр вздохнул:
   - Даю прикупку.
   Земец купил, И задумался над прикупленной картой. Игра крупная: идти на риск-купить еще, третью, в надежде докупить до девятки, или так и остаться, как есть, на пяти?
   Поп, ерзая, поглаживал ладошкой растопыренную свою бороду.
   Бауман встал:
   -Я-на своей, прикупать не буду. Простите. Я отлучусь на минутку. Уборная направо?
   - Фуражечку возьмите,- протяжно сказал поп, следя за нервно затеребившими колоду пальцами ротмистра.- Очень там холодно.
   - Не стоит. Я на секунду. Не откажите открыть мою карту при розыгрыше, если я сам, паче чаяния, не поспею.
   Талия заметана: банкомет не может встать. Перерыв сейчас невозможен. На этом и был построен баумановский расчет. Прервать игру сейчас - это значит, по правилам игры, уступить банк без боя. Четыреста рублей? Жандарм скорее удавится, чем бросит такую сумму.
   Бауман шагнул к двери. Он не видел ротмистрского лица. За спиной голос земца сказал взволнованно и хрипло:
   - Дайте еще.
   И тотчас пискнул испуганно, испугом своим заставив взыграть жандармское сердце, амвонность свою потерявший перед выброшенной на стол пиковой дамой поп:
   - Прикупаю закрытую.
   Коридор был пуст. Бауман, неслышно ступая по ковровой дорожке, пошел вправо, миновал уборную. Площадка... Он рванул железную, тяжелую, обмерзлую дверь. Она не поддалась. Заперто?.. Выбираться на буфера?.. Он снова налег на ручку. От второго бешеного рывка дверь распахнулась взвизгнув. Дохнуло морозом, замельтешил перед глазами чахлый, снегом к болоту пригнутый лесок. Грач соскользнул на нижнюю ступеньку, оттолкнулся что было силы - и прыгнул...
   - Восьмерка? Ваше счастье, отец святой. Жандарм, играя в равнодушие, бросил трясущимися руками колоду на чемодан. Поп отгреб к себе кредитки и мелочь, жадно приподнял баумановский бумажник и хихикнул, брезгливо ткнув пухлым пальцем потертую, истрепанную рублевку:
   - Тоже- играть садится... А еще чиновник!
   Но ротмистр не слушал. Путаясь звенящими шпорами, он перешагнул через чемодан, разметывая полами шинели проигранный банк. И тотчас на звон его шпор в дальнем конце, у левого выхода, забряцали ответные шпоры: из служебного отделения поспешно вышли два жандармских унтера. За ними вывернулся вертлявый и обтрепанный филер, пряча в воротник воровское и испуганное свое лицо. Ротмистр нахмурился, дал им знак и повернул в противоположную сторону, к уборной. Уже на половине коридора догнал его лягавой рысцой, опередив солидно шагавших жандармов, охранник.
   Ротмистр нажал ручку.
   Дверь в уборную открылась. Пусто.
   Он обернулся. У агента от ужаса вылезли на лоб глаза.
   Офицер спросил коротко и глухо:
   - Где?
   И, не дожидаясь ответа, ударил шпика тяжелым и зверским ударом в зубы.
   Глава XXI
   КОЛОБОК
   Снег-глубокий, поверху пушистый и рыхлый, недавний - ослабил удар. Грач удачно скатился по откосу высокой насыпи в наметенный вдоль лесной болотистой опушки сугроб.
   Как только отстучал последними своими колесами поезд, он поднялся на ноги. Еще гудело глухим, напряженным гудом в висках, поламывало в колене, в плечах, груди и к горлу - от толчка, должно быть - подступала горькая, щекочущая тошнота. Но уже радостью яснело сознание: вывернулся!
   Как в "Колобке" сказ ведется:
   Я от бабушки ушел,
   Я от дедушки ушел,
   От тебя, серого волка, и подавно уйду.
   Вправо, влево, впереди, куда ни глянь - реденькие по болоту, безлистные, обхлестанные ветрами, кривились березки. Мороз жестоко хватал за голову и голые руки. Грач достал из кармана шубы мерлушковую круглую шапку.
   "Стой! Надо сообразить".
   Двери вагонов открыты все в эту, правую сторону. Если будут искать-или, лучше сказать когда будут искать - бросятся в эту сторону прежде всего, на этом перегоне. Надежнее, стало быть, перекинуться на ту сторону полотна. Тем более что... надо попробовать уйти совсем с этого направления, выйти к полотну Юго-Западной, проехать в Елец, а от Ельца до Москвы уже не так сложно добраться.
   Да, ведь денег нет. Ни гроша, кажется. Все, что было, просадил в вагоне себе на выкуп.
   Грач усмехнулся. В общем, все же недорого обошлось: всего пять рублей и было в бумажнике. Грач пошарил по карманам. Нет. Ничего. В кошельке и смотреть нечего, он хорошо помнит, двадцать пять копеек.
   Все равно. Надо идти. По дороге что-нибудь придумается.
   Вытряхнув из рукавов, из-за воротника набившийся при падении снег, уже растекавшийся холодными струйками по разгоряченному телу, он поднялся на насыпь. По ту сторону, как и по эту, тянулся лес. Но Грач не спустился: не надо оставлять лишних следов. Он зашагал по шпалам назад, в направлении на Воронеж. И шел до тех пор, пока справа от него не открылась к лесу еле заметная, темной змейкой нырявшая в снег, узенькая, в один след, тропка. Он свернул на эту тропу и пошел как можно быстрей, во весь мах, старательно ставя ноги в глубокие ямки, втоптанные чьими-то широкими и тяжелыми валенками. След был давний: не часто здесь, наверное, ходят. Тем лучше. При побеге нет ничего хуже, опаснее встреч. Надо идти безлюдьем - до последней крайности.
   Тропа все дальше и глубже уводила в лес. Низко свисали над головой инеем покрытые ветви. Нагло и голодно каркнула где-то ворона. Время учесть Бауман не мог: часы остановились. Наверно, от встряски при падении лопнула пружина. И это было, пожалуй, самое неприятное: довольно скверно в пути без денег, но еще хуже - без времени.
   Перекинулся через тропинку легкий, пугливый заячий след. Грач с улыбкой последил крюки и петли, наметанные мягкими торопкими лапками. Во-он там сметку дал; наверно, рядом где-нибудь и залег: всегда ж так бывает. Поднять?.. Грач хлопнул в ладоши. Воздух, недвижный, дрогнул выстрелом. Но под деревьями, за валежником, присыпанным снегом, не шевельнулся никто. Только опять далеко за деревьями каркнула ворона.
   Он прибавил шагу. Еще гуще стал лес, чаще и петлистее - заячьи следы.
   Час прошел, два?.. Лес тянулся по-прежнему. Кругом помрачнело - то ли потому, что стал падать на землю сумрак, то ли потому, что гуще и выше стал лес. Тропа вывела наконец на лесную проселочную дорогу. Вправо, влево?.. Грач давно уже потерял ориентировку, да и как удержать ее на лесной, вьющейся меж деревьев тропинке? Воронеж должен остаться определенно по левую руку. Надо, стало быть, держаться правее... Хотя, в конце концов, может быть, даже и проще выбираться на Воронеж? Тамошняя явка уцелела, надо надеяться. Да, ведь там еще новая знакомая у него! На крайний, "пожарный" случай. Баронесса.
   Вспомнилась так смешно, что Грач рассмеялся громко. Вот был бы анекдот, если бы действительно к ней заявиться "с визитом"! Грач представил себе, как он входит в гостиную предводителя дворянства. Гостиная обставлена, наверно, по последнему слову дворянского шика. Шик нынче у дворян дешевый - не кормят ведь дохленькие дворянские поместья: экономический конец подошел "первенствующему сословию" Российской империи. На окнах гостиной-тюлевые гардиночки белые, на гардиночках пастушки играют на дудочках и пасутся овечки с ленточками на шее. Вдоль стен выстроены, наверно, жиденькой цепочкой тонконогие золоченые стульчики; в углу золоченая клетка с зеленым попугаем, который хоть и не говорит, но - по Брэму - может научиться говорить.
   "Клео! Прочти что-нибудь возвышенное..."
   Бауман шел, посмеиваясь, в противоположную, как он думал, прочь от Воронежа, сторону, все же продолжая сочинять дальше эту будущую воронежскую встречу, в заключение которой он займет у предводителя (предводитель, наверно, с бакенбардами, и жилет у него бархатный) рублей пятьдесят. Меньше, очевидно, неудобно... хотя для того, чтоб добраться до Москвы, довольно и десяти рублей.
   Мороз крепчал, и крепчали сумерки, надвигавшиеся с неба на дорогу. Черными стали врезанные широкими полозьями дровней колеи. Как будто реже стали деревья; сквозь строй их засквозила темная пустошь простора. Бауман вышел на опушку.
   Вокруг холмились без конца и края снежные синие поля. На небе зажигались первые звезды. Дорога двоилась - вправо и влево, почти вдоль опушки, тянулись по ухабам санные и людские следы. Бауман взял влево без колебаний: надо было как можно дальше уйти от воронежского железнодорожного полотна.
   Неожиданно заломило в пояснице, и почти тотчас затем ощутилась протяжная и нудная боль в щиколотке левой ноги. Стало больно ступать. Через десяток шагов он и вовсе начал прихрамывать.
   Значит, не так просто сошел с рук прыжок, как показалось сначала. Так ведь часто бывает: сгоряча человек не почувствует - ходит, бегает даже, а потом оказывается - полом, перелом, трещина, сотрясение. Правда, времени очень много ушло с момента прыжка. Хотя часов нет, но и на глаз можно определить - по сгустившейся темноте, по упавшей на землю ночи - потому что соскочил он в два часа семнадцать: на этой минуте остановились черные стрелки. И боли, наверно, не почувствовал тогда потому, что повреждение было пустяковое - растянул, вероятно, немножечко сухожилие. И прошло бы без всякого осложнения, если б он поберегся, передохнул немного и вообще шел не торопясь, а не шагал бы словно на гонках, на приз. Ведь, наверное, за эти часы он отмерил не меньше двадцати, а то и двадцати пяти верст.
   И всего глупее, что хромота эта нашла на него, когда выбрался в поле, а не раньше, в лесу: там бы хоть палку выломал, удобней и легче было б идти. А теперь-скачи на одной ноге по пустому морозному полю. Но, по поговорке "Лучше хромать, чем сиднем сидеть", Бауман двинулся дальше, все чаще и чаще, резче и круче оступаясь на колдобинах.
   Мороз как будто бы полегчал, но вызвездившееся было небо затянулось темной, туманной пеленой. Подул ветер, и больно защипало щеки на самых скулах, где обморожено было в ночь, когда переходил границу. Неужто поднимется буран?
   Он вспомнил, что недавно читал в газетах: именно в этом районе на сутки целые остановились все поезда из-за лютых заносов, с которыми не могли справиться тысячи из окрестных деревень согнанных начальственными приказами крестьян с лопатами.
   Разбушуется буран, заметет дорогу - тогда, пожалуй, и вовсе не выкрутиться: здесь, может быть, на тридцать верст кругом жилья нет...
   А и в самом деле стал крепчать ветер; уже поднимались над ночным и сугробным полем белые прозрачные взметы. Бауман, одолевая боль, прибавил шагу.
   Замелькали в отдалении огоньки. Донесло ветряным, колким порывом собачий брех, потянуло как будто дымком. Деревня. Бауман почувствовал сразу, насколько он устал и насколько хочется есть. Но показаться, на ночь глядя, в деревне, да еще в барском виде, хромым, без денег-слишком опасно. Мужик подозрителен. Особенно в далеких, медвежьих углах. И всякий, кто по обличью барин, уже тем самым для него - враг. Своего мужик приютит, будь это даже последний бродяга, но барина "Христа ради" он к себе не пустит. Нипочем! Еще хорошо, если попросту захлопнет дверь перед носом... А если сведет к уряднику?..
   Нет. Заходить в деревню - не след. Можно пропасть ни за грош... Обойти кругом, опять вылезти на дорогу и продолжать путь до утра. Утро вечера мудренее.
   А сейчас, от усталости, даже и не придумать, пожалуй, ничего правдоподобного, не сочинить сказочку о том, как его занесло сюда, когда начнут расспрашивать. Без расспросов же никак дело не обойдется.
   Слышнее стал собачий лай. Ярче, в темноте, мигающая прожелть огней. Пора сворачивать.
   Опять, как тогда, в приграничную ночь,- по сугробам?
   Нет. На этот раз идти было легче: снег, смерзшись, держал хорошо. Бауман шел, неотступно следя за огоньками деревни, чтобы не отойти далеко. Внезапно слева, в темноте, зачернел непонятный огромный холм. Бауман даже вздрогнул в первый момент от неожиданности. Но тотчас понял и улыбнулся радостно: вот это, что называется, повезло! Стог. Лучше ночевки не придумать. И тепло и безопасно. Только бы на охрану не нарваться... если охрана есть.
   Бауман подошел к стогу осторожно, прислушиваясь. Нет. Никаких признаков человека. Чуть шуршат сухие травинки под налетами ветра. Грач раздвинул краешек стога и стал вгребаться внутрь сенной громады.
   Блаженство! На несколько часов можно ни о чем не беспокоиться, не думать, вытянуться во весь рост, расправить усталые, стонущие ломотою члены - и заснуть.
   Глава XXII
   ПОПУТЧИКИ
   Грач, выспавшись, проснулся голодным как волк,- втрое более голодным, чем был в момент, когда заползал в стог. Ему так неистово хотелось есть, что казалось даже: не поев, он не в состоянии будет двинуться с места.
   Но на месте ничего не было, кроме сена. В карманах - тоже ничего, кроме оторвавшейся пуговицы. В кошельке, правда, еще двадцать пять копеек: можно купить хлеба. Но для этого нужна лавка, а в красноватом свете забрезжившего утра, видно ведь, и лавки нет-такое маленькое, ничтожненькое поселеньице. Хат десятка полтора, и все крытые соломой; соломой же закрыты от стужи окна: голь и нищета плачутся в глаза. В такой деревушке, наверно, и своего хлеба уже нет (такие никогда не дотягивают до нового урожая, с ползимы сидят на лебеде да на шелухе картофельной), а покупного - тем более. Показываться в такое селенье только риск, а выгоды никакой и ни в чем ждать не приходится.
   Он пошел прочь, прячась за косогорами, торопясь миновать деревню раньше, чем начнет просыпаться в ней жизнь. И когда деревни не стало видно, выбрался опять на дорогу, зашагал опять прежним, ходким шагом: за ночь нога обошлась, хромоты не было. Дорога привела к реке, перебросилась через мост. Река была широкая. Бауман никак не мог припомнить, какая по Воронежской губернии протекает река. Латинские глаголы до сих пор в памяти, а вот своих, русских мест не знал и не знает, потому что ни в одном классе этого не учили. О Вятской губернии узнал, только когда попал туда в ссылку, а сейчас-в Воронежской-бредет, как слепой.
   Встречных до сих пор не попадалось. Только за мостом нагнал старика нищего. Тоже, наверно, в стогу ночевал, потому что спина была вся в сене.
   - Далеко ли бредешь, дед?
   Нищий недоуменно оглянул Грача: откуда такой взялся ни свет ни заря на глухой проселочной дороге - барин барином? И прошамкал:
   - В Задонск.
   Он жевал сухую хлебную корочку. Грача затошнило: как-то сразу вернулись и голод, и усталость.
   Задонск... Станции Задонск, кажется, нет. Должно быть, городишко этот отнесло в сторону, в самую глушь. Он спросил почти машинально:
   - А сколько еще до Задонска?
   Нищий посмотрел на снег, потом на небо. Небо было по-вчерашнему серое, затянутое снежными облаками.
   - Бог поможет, завтра к вечеру можно в городе быть. Сейчас, как на шоссе выйдем, к Дону, я говорю, дорога будет хорошая, ровная дорога.
   К Дону?! Эк куда занесло!.. Впрочем, так и быть должно. Задонск-стало быть, за Доном.
   - А Елец где, дед?
   Нищий дернул головой испуганно:
   - Елец? Что ты! Христос с тобой! Далеко Елец.
   Он пробормотал еще что-то и встряхнул на плечах мешок. В мешке хрустнуло. Корки хлебные? Корки ведь подают чаще всего в подаяние, в милостыню таким вот бродячим, когда они гнусят под окнами застуженными своими голосами: "Подайте Христа ради нищему, убогому!.."
   Затошнило опять. Словно кто выворачивал наизнанку желудок. Ведь всего сутки какие-нибудь не ел... Это всё оттого, очевидно, что на ходу, в движении. И воздух такой - мороз, поле, лес...
   - Хлеб есть, дед? Продай... на пятак.
   - Хлеба? - Нищий воззрился на Грача и внезапно выставил палку, словно обороняясь: - Уходи от греха, лихой человек! Уходи, говорю, душегуб! Кри-ичать буду! Вона мужики на поле... Прибегут.
   Он отодвинулся в сторону, прочь от дороги, в сугроб, и в самом деле разинул рот, широко, готовясь заорать благим матом, весь взъерошенный, колючий, патлатый.
   Мужиками он пугнул нарочно: мужиков не было видно - по сторонам на белых буграх чернели одни вороны. Березовый, крестами изрезанный посошок дрожал в дряхлой руке; ничего не стоило взять за шиворот этого старого бродягу и высыпать из мешка столько набранных корок, сколько рука захватит. Идти до Задонска и дальше на голодный желудок, конечно, было немыслимо.