Мстиславский Сергей. Грач - птица весенняя

   Теперь министр строго посмотрел на генерала.
   - С тем, что... упустили из текстильного района?.. Этот Бауман арестован, стало быть? Наконец! Но я не помню, чтобы мне об этом докладывали.
   - Он был обнаружен в Вильне,- пробормотал генерал, - но снова сбил со следа агентов. Это не имеет, впрочем, значения: он виделся с Крохмалем - это установлено - и обязательно будет в Киеве. Новицкий возьмет его. У генерала мертвая хватка.
   - Если Новицкий захватит конференцию,- задумчиво сказал министр,-я исходатайствую у его величества передачу Новицкому ведения всего дела "Искры". Его карьера будет, следовательно, обеспечена, потому что этому делу правительство придает совершенно исключительное значение. Учтите это, генерал, и действуйте. Эту заразу надо выжечь с корнем. На розыск мы не пожалеем денег: можно будет взять из секретного фонда-из так называемых сумм на известное его величеству употребление. Поскольку они не подлежат ни ревизии, ни отчету, стеснений не будет.
   В глазах генерала разгорелись радостные и жадные огоньки.
   - Деньги будут - все будет, ваше высокопревосходительство. А насчет Киева не извольте сомневаться: Новицкий не сплошает, да и я самолично за этим делом присмотрю. Капкан защелкнется вовремя.
   Глава XVI
   КИЕВСКОЕ ДЕЛО
   Капкан действительно защелкнулся. Подходя к дому, в котором должно было состояться очередное - четвертое - заседание конференции, запоздавший на полчаса Бауман сразу ощутил ту уличную суету, которая всегда предшествует оцеплению дома полицией: по панелям среди обычных, по своим делам спешивших пешеходов сновали типичные агентские фигуры; у ворот дежурили дворники в свежих фартуках, выкатив на грудь круглые медные бляхи с обозначением служебного их достоинства; в чрезмерном опять-таки для такой нелюдной улицы количестве стояли извозчики. И то, что они не зазывали пешеходов, а тоже явно ждали чего-то, свидетельствовало, что и они составляют часть полицейских сил, сосредоточенных здесь, в пункте очередного удара охранки.
   Бауман с первого взгляда оценил всю опасность положения. Противник был почти на виду, он раскрылся, как бывает только в самый последний момент, непосредственно перед тем, как вломиться в помещение, где собрались подлежащие аресту. Каждая секунда была на счету. Надо было любою ценою, не теряя мгновения, предупредить конференцию об опасности. Может быть, и удастся еще разойтись, хотя дом уже фактически оцеплен агентами. Во всяком случае, попытаться необходимо. Лучше рискованная попытка, чем безусловный и безнадежный провал.
   Бауман шел неторопливой, небрежной походкой, покачивая свертком.
   Сверток он нес не случайно. Сверток в подпольной практике играл далеко не безразличную роль: при слежке агенты особенно цепляются глазами за свертки, которые несет человек. И правильно: потому что очень часто то, что человек несет, служит в определеннейшей мере ключом к нему. Ведь очень не безразлично, что у человека в руках: детская лошадка, толстая пачка бумаги, которая может быть прокламациями, или, например, колбаса.
   В баумановском свертке была именно чайная колбаса, ее очертания были совершенно ясно видны сквозь обертку. Вид колбасы успокаивал колючие взгляды агентов, мимо которых шел Грач, Он поравнялся с домом. Шел, как требует конспирация, по противоположной стороне улицы, чтобы лучше видеть, что делается около дома и на месте ли сигнал безопасности. Сигнал был на месте: в окне второго этажа на подоконнике стояла верба в бутылке - знак, что можно входить. Собрание, стало быть, еще не арестовано, и больше того- товарищи не ждут налета: при малейшей опасности бутылка была бы снята с окна.
   Перейти на ту сторону, проскользнуть в подъезд... Это было самое трудное, так как агенты-те, что рассыпаны по мерзлым, не очищенным от снега тротуарам, и те, что сидят извозчиками на облучках,- конечно, обратят особое внимание на человека, переходящего улицу, и как раз в направлении к оцепленному дому. И все же...
   Бауман шагнул с тротуара. Но в этот самый момент из дверей дома выскочил опрометью городовой в черной шинели; придерживая шашку, побежал вдоль стены к припертым железным воротам, стукнул ножнами в железо; створка приотворилась как раз против места, с которого сошел Бауман. И Бауман увидел за воротами кучку черных шинелей, синюю фуражку жандарма, серое офицерское пальто. Он перевел глаза на окно: бутылки уже не было.
   - Проходите, господин, не задерживайтесь! Нечего тут смотреть.
   Бауман не заметил, как подошел этот басистый бородатый дворник. В первый миг он ждал - протянется рука, возьмет за плечо... Но дворник был сам, видимо, увлечен не испытанным раньше, небывалым на улице этой событием: он смотрел на подъезд, на ворота, на окна, в которых - так с улицы казалось - замелькали тени. Казалось, конечно. Ведь с улицы в дом, в глубь комнаты, во второй этаж не заглянешь.
   Да и видеть незачем. Ясно. Взяли. Хорошо еще, что поторопились: всего полчаса опоздания - наверно, не все собрались. Если б позднее - всех. А теперь сигнала нет, больше никто не войдет. Кроме особо небрежных по части конспирации. Мысли эти неслись на ходу. Бауман шагал уже далеко. Он не оборачивался. Оборачиваться на улице, переполненной шпиками и где оцеплена квартира и идет массовый арест,- нельзя. Он шел, покачивая сверток. В свертке, для всех вполне очевидно, была чайная колбаса.
   Сегодня же надо выбраться из Киева. И выбраться собственным тщанием. Ни на одну явку сейчас-до проверки - нельзя положиться. С вечерним же поездом выехать.
   Конференция не удалась. Крохмаль - не организатор; он не собрал и трети того, что можно было собрать. На первом заседании об этом сердитый был разговор. А вышло - к лучшему. Провал тяжелый, конечно, но мог быть еще тяжелей.
   Круговым обходом, по глухим улицам, Бауман выбрался на Крещатик и пошел тихим уже, фланирующим шагом к Купеческому саду, к своей гостинице. Торопиться некуда - поезд уходит вечером.
   В номере уложил вещи, написал несколько слов на листке, позвонил. Коридорный, войдя, оглянул чемодан:
   - Изволите ехать?
   - Да. Вот телеграмма. Отправьте. Сдачу возьмите себе. И предупредите в конторе, чтобы поторопились со счетом. Я еду одесским.
   Коридорный посмотрел на часы:
   - Одесский в восемь. Рано изволили собраться.
   - Мне еще по делу надо заехать.
   Коридорный побежал, на ходу читая телеграмму:
   "Одесса Торговый дом Ашкенази
   Закупку тридцати тысяч пудов пшеницы подтверждаю выезжаю для приемки погрузки международным сегодня Курилов".
   На Бибиковском бульваре Грач отпустил извозчика. Вернулся на Крещатик, зашел в парикмахерскую.
   Парикмахер услужливо наклонился:
   - Волосы подровнять?.. А бороду тоже прикажете?
   Грач задумчиво потрогал бородку, глядя в зеркало:
   - Можно... Надоела она мне, собственно, борода.
   - Надоела? Так снимем-с! - обрадованно воскликнул парикмахер.- В один момент. Действительно ж, старит она, борода!
   Бауман думал, скривив губы. Парикмахер в ожидании поводил гребенкой по окладистой баумановской бородке. Подстричь - одна цена, а снять вовсе - вдвое.
   - Если разрешите рекомендовать, мосье, сбрить- очень увлекательно будет.
   - Так думаете-снять?.. Ну ладно. Действуйте, так и быть.
   Бороды нет. Бауман вздохнул, оглядывая в зеркало бритые свои щеки:
   - Странно даже как-то... Сиротливые какие-то стали усы без бороды. Некрасиво.
   И опять радостно воскликнул парикмахер, откидывая назад свой корпус:
   - Совершенно справедливо изволили заметить! Разрешите уж и усики снять?
   Одесский отходил в восемь. Но Грач не выехал на Одессу, как пометил, выдавая ему паспорт в конторе, дежурный служащий. Он взял билет на харьковский поезд, отходивший на десять минут раньше одесского.
   Глава XVII
   ПУТЕМ-ДОРОГОЙ
   Киев - Харьков - Курск - Воронеж - Грязи - Елец-Тула... Дальним объездом, крутым зигзагом наметил себе обратную на Москву дорогу Грач, чтобы окончательно сбить погоню. Харьков, Курск-с пересадками - миновали благополучно. Поезд подходил уже к Воронежу.
   Не раз и не два за время пути тянулась по вагонам дозором - будто для контрольной проверки билетов- вереница людей в жандармских и железнодорожных шинелях, и по его, Баумана, лицу пристально и нагло шарили охранные, сыщицкие глазки. Но, пошарив, они прятались опять под облезлые нахлобученные шапки. И в самом деле, как было опознать быстрого и стройного, русобородого, пышнобрового, ясноглазого Грача в этом бритом военном чиновнике, сутулящем узкие свои плечи на мягком, серого сукна, диване в вагоне второго класса? Потому что купца Курилова уже нет, есть Освальд Мейзе, военный чиновник. Навис над безбровыми (брови сострижены еще на первом перегоне, в уборной) защуренными глазками лакированный черный козырек, пучится с красного околыша круглая кокарда - "царский плевок", как зовут ее в просторечье своем солдаты. Над головою, на плетеной багажной сетке, лежит на самом виду шпага, поблескивая свисшей с золоченого эфеса широкой серебряной тесьмой темляка. Чиновник военного-самого благонадежного, если, конечно, не считать департамента полиции - ведомства. По возрасту судя, по строгим поджатым губам - титулярный советник не ниже.
   Чиновник читает "Будильник" - журнал юмористический. Это тоже признак хороший: человек неблагонадежный не станет читать "Будильник". Потому что смеется смешливый этот журнал над тещами, кухарками, мастеровым людом, лапотниками, купцами мелкой руки, не гильдейскими. Но чиновника, помещика, дворянина касаться, конечно, нельзя - ни карандашом, ни пером. И в журнале о них - ни звука. Люди политически неблагонадежные не станут читать "Будильник".
   И потому, когда откатывается под сильной казенной рукой дверка отделения, контролер переступает порог и из-за его спины глядят, ощупывая, филерские и жандармские голодные зрачки - "Ваш билет!" - они сразу теряют беспокойный свой блеск, увидев "Будильник", фуражку и шпагу.
   Благонадежный.
   Мимо.
   Попутчиков трое: дама, разряженная, с дочерью - девочкой лет двенадцати и объемистый, рыхлый и благообразный поп.
   Дама заверещала, как только переступила порог; через полчаса Бауман знал уже о ней всю подноготную.
   Помещица. Имение - в Задонском уезде Воронежской губернии: наследственное, жалованное еще при Екатерине. Там же - винокуренный завод. Муж - уездный предводитель дворянства. Но в уезде, конечно, они не живут. Они не живут даже в Воронеже, хотя у них там собственный дом; они наезжают туда только время от времени, когда совершенно необходимо, вот как сейчас. Сейчас в Воронеже дворянское собрание.
   В имении у себя они бывают только весной, перед отъездом за границу, на воды: до сезона. И то не каждый год. Надо сказать прямо: жить помещику в деревне сейчас нет никакой радости. Это раньше, когда была - comment dit-on? < Как это говорится? (франц.) > - идиллия сельской жизни, когда мужики крепостные видели в барине отца... А теперь они с каждым днем становятся наглее и грубее... Еще недавно - едешь по деревне, встречные снимают шапки чуть не за полверсты, а сейчас совсем перестали кланяться. И даже хуже: в прошлом году камнем швырнули в коляску. Хорошо еще, что попали в спину. А если бы в голову!.. Ведь могли бы убить, правда?
   Бауман подтвердил с готовностью: правда. И баронесса понеслась дальше:
   - В России можно жить только в Петербурге, это безусловно. И только там можно дать образование детям. Клео, моя дочь...
   Клео сделала реверанс, присела, подогнув одну ногу, качнув косичками с бантами, сложив очень чинно руки, ладошка в ладошку, глазки книзу.
   Мамаша улыбнулась довольная: реверанс сделан был правильно, несмотря на то что вагон качало - поезд набирал ход.
   - Voila < Вот (франц). >. Невозможно же было отдать ее в какую-нибудь казенную гимназию, особенно в захолустном городишке, как Воронеж или какой-нибудь Курск... Конечно, я справедлива, я отдаю должное министерству народного просвещения - оно делает все, чтобы простонародье не лезло в образование... И все-таки нельзя ручаться, что рядом с Клео, дочерью барона, не окажется на школьной скамье какая-нибудь... кухаркина дочь. Потому что, несмотря на все меры, они все-таки умудряются пролезать. Даже дико! Зачем, когда все равно ни по военной, ни по гражданской службе их не пустят дальше самых низших должностей? О девочках я и не говорю, поскольку назначение женщины вообще - семья, а для этого совсем не нужна гимназия...
   - Вы, однако, отдали дочь в гимназию? - не сдержал усмешки Бауман.- Вы непоследовательны.
   - В гимназию?!-негодующе воскликнула баронесса.- В пансион! Единственный, где преподаются знания, действительно нужные порядочной девушке для жизни: в пансион мадам Труба.
   - Труба? - переспросил Бауман, стараясь не рассмеяться.- Мадам Труба? Это... фамилия такая?
   - Вы не слышали? - Баронесса сухо и подозрительно оглянула Баумана.- Очень странно для петербуржца!.. Впрочем... Вы... холостой? Ну, тогда это еще понятно. У вас нет детей, и вам не приходится проводить бессонные ночи, раздумывая, как их воспитывать. Но все же запомните на будущее: если вы захотите, чтобы ваша дочь стала настоящей, идеальной женщиной,- отдайте ребенка к мадам Труба. Это частный пансион, где все, все преподается строго согласно требованиям жизни... Там не вдалбливают девушкам какой-то геометрии, точно они собираются стать землемерами, или алгебры, которая называется очень учено, но - будем откровенны - никому и ни на что не нужна. Там учат только тому, что действительно нужно в жизни, и учат практически, вы понимаете... Например, там не просто объясняют, как надо садиться в карету. Нет: там в одном из классов стоит настоящая карета, и воспитанницы на практике учатся грациозно и скромно входить и выходить - в платье со шлейфом, в платье без шлейфа, в ротонде, в шубке. Или-искусство стола. Как кушать устриц, артишоки, кокиль, рыбу разных сортов, лангусту... Применение всех семнадцати сортов вилок, которые можно найти в тех или иных комбинациях в сервировке парадного обеда. Самое искусство сервировки. Затем - рукоделье, рисование по атласу. Музыка - фортепьяно, само собой, и кроме того - портативная...
   - Гитара? - осведомился Бауман.
   Дама в негодовании взмахнула руками:
   - Вы смеетесь, конечно! Девушка, играющая на гитаре-это же цыганка, испанка, вообще... (Клео, не слушай!) потерянная женщина. Нет конечно. Мандолина, да... концертино...
   - Цитра,- шепотом подсказала дочь и пошевелила пальчиками.
   - Да, цитра,- кивнула мать.- Что еще? Науки, конечно, преподаются тоже, но так, как это надо для causerie < Болтовня (франц.). >. Языки: французский, английский... Французский особенно. Все преподавание тая ведется на французском языке. Даже закон божий... Клео! Прочти наизусть что-нибудь возвышенное: из Корнеля или Расина...
   Клео читала "возвышенное" в нос, нараспев, сложив благонравно ручки, ладошка в ладошку, встряхивая на цезурах < Цезура - ритмическая остановка. > косицами с бантами, и поп, в уголке у окна, крякал весьма одобрительно, хотя не понимал ни слова.
   Он казался Бауману совершенно в пару этой разряженной, туго в корсет затянутой баронессе, хотя и отличен был от нее как будто решительно всем: и видом и складом. У дамы все было подтянуто, у попа - все распущено: и дорожная шелковая шуршащая ряса густого вишневого колера, и щеки, и окладистая, до полгруди, борода. Она была вертлява - он редко, будто лишь по самой крайней необходимости, двигал свое ожиревшее тело. Она трещала безумолку - он за весь многочасовой путь почти что не раскрыл рта. Ее голос был визглив и прерывист, его - гудел низкими, тягучими, приятными на слух переливами. Она была - явно и ясно - "голубой крови", аристократка, баронесса, светская женщина; он - столь же явно и ясно - вел родословное древо свое от дьячка к дьякону, от попа к попу. Словом, в них не было ни одной общей черты- и все же каким-то необъяснимым, но точным сходством они были родными друг другу, как брат и сестра.
   Бауман одинаково кратко отвечал поэтому, когда они обращались к нему; отвечал кратко, сдержанно и приветливо, потому что в подпольном обиходе простейшее и основное требование конспирации: не противопоставлять себя в обращении людям, с которыми сводит случай. Пусть думают, что ты такой же, как они. А лучше всего отмалчиваться и на вопросы отвечать коротко.
   Глава XVIII
   КАПКАН
   - Станция Воронеж!
   Бауман поспешил надеть краснооколышную свою фуражку и шубу, отсел к двери, прикрыв ее за ушедшими - без прощанья! - баронессами. Перед каждой большой станцией он приводил себя так "в боевую готовность" - на случай, если бы, по обстоятельствам, оказалось необходимым спешно покинуть вагон.
   Но и эта остановка благополучно подходила к концу. И только после второго звонка щелкнула - выстрелом - под неистовым нажимом чьей-то руки дверца и в купе не вошел - ворвался огромный, грузный мужчина в лохматой медвежьей шубе. Перевел дух, с хрипом и свистом разевая широко, по-карасьи, рот, швырнул на багажную сетку небольшой чемодан и бочком пододвинулся к окну. Он старался ступать уверенно и твердо, но именно по этой нарочитой уверенности и твердости опытный баумановский глаз определил без колебаний: этот человек от кого-то прячется; этот человек боится кого-то из тех, кто сейчас на вокзале.
   Бауман поднялся и из-за плеча незнакомца посмотрел на платформу.
   Жандармы. Прямо против вагона, лишь на несколько шагов отступя, чтоб не загораживать дороги входившим и выходившим пассажирам.
   Ротмистр. Три унтер-офицера, осанистых и большеусых, как полагается жандармским сверхсрочным унтер-офицерам. Перед ними переминался с ноги на ногу тощий мужчина в потертом осеннем пальтишке и котелке. Шпик. Ошибиться было нельзя: образцовый, типичный, хоть картину с него писать.
   Шпик говорил что-то с азартом, кивая головой на вагон, и Грачу на секунду почудилось, что он видел уже поганую эту физиономию не то на вокзале в Курске, не то при проверке билетов.
   Три медных удара. Заливистой трелью просвистал где-то далеко впереди обер-кондукторский свисток. Взревел ответно паровоз. Вагон дернуло. Дрогнула и потянулась назад платформа. Грач видел: волчком завертелся, как бесноватый, весь сразу взъерошившийся, как пес перед волком, шпик; жандармы заколыхали краснопогонные плечи; ротмистр махнул рукой в белой перчатке и крикнул паровозу вдогон... По губам, по мерзлым клубам дыхания, тремя дымками вылетевшим из-под ротмистрских усов, Бауман прочел:
   - Задержать!
   Качая шашкой, ринулся беглым шагом один из трех унтеров. Но поезд сильней и сильней набирал ход, торопливей и звонче гремели под колесами рельсовые стыки. Проплыла водокачка, качнулись назад-в бешеном уже беге - деревья. Человек в медвежьей шубе радостно прогудел - почти паровозным гудом - всей широченной своей, как у воронежского битюга, грудью. Он сбросил шубу, огладил брюшко, подрыгал короткой толстой ногой, блаженно прижмурился, разминаясь перед зеркалом, вправленным в дверку купе, и даже запел в высшей мере игриво, из оперетки:
   Если через дорогу,
   Ах, через дорогу
   Вдруг пробегает кот
   Это означает,
   Ах, обозначает,
   Что кто-нибудь помрет!
   - Не беспокоит?
   Бауман не успел ответить: внезапно отражение веселого, разрумяненного этого лица дрогнуло... И взамен его в просвет открывшегося входа вдвинулся худощавый и горбоносый, с крутыми, вверх вскрученными усами профиль. Синяя, красным окантованная фуражка, серое пальто, серебряные погоны, шпоры. Ротмистр, Жандармский. Тот самый-воронежский. С платформы.
   И сзади, из-под локтя,-вороватый и желтый глаз: шпик.
   Жандарм скользнул взглядом по купе, но не вошел. Не закрывая дверки, он отступил назад, в коридор, опустил откидное сиденье, сел, достал, неторопливо отбросив полу шинели, серебряный, с вензелем портсигар, повернулся всем корпусом к окну и закурил, являя всей фигурой своей совершенное безразличие.
   Положение становилось серьезным: по пустому делу охранники в поезд на ходу прыгать не станут, тем более - в ротмистрском чине.
   Бауман, прикрывшись газетным листом, внимательно следил за незнакомцем, при появлении жандарма опять опустившимся грузно на серый диван, рядом с попом. Незнакомец старался удержать на толстых своих губах улыбку, браво закинул ногу на ногу и даже продолжал напевать вполголоса:
   ...Вдруг пробегает кот...
   Но легкомысленный и веселый мотив звучал заупокойно, и предательски дрожал мелкой и зябкой дрожью лакированный носок взнесенного вверх беззаботным покачиваньем ботинка. Трусит. Явно, очевидно, бесспорно. И по щеке - судорога. Стало быть, знает, что погоня за ним. Кто такой? И почему за ним такая погоня? На подпольщика, на "политического" он ни капельки не похож: по виду-помещик средней руки, любитель поохотиться и выпить, может быть, пожалуй, коммерсант не из крупных. Но никак не революционер - уже потому, что сидит сейчас ни жив ни мертв. Вон и руки дрожат. Даже смотреть противно...
   Черт его угораздил именно в это купе! Как бы еще рикошетом и его, Баумана, не зацепило жандармское внимание...
   И опять показалось, что тощую шпиковскую рожу в котелке, сейчас опять шмыгнувшую по коридору, он где-то видел.
   Поп неожиданно встал, заторопился к выходу. Грач видел, с какой жадной надеждой посмотрел ему вслед незнакомец: может, прикроет дверь. Нет, не прикрыл. Ротмистр у окна даже не оглянулся, когда мимо нею протопал вправо, к уборной, поп; он сидел совершенно неподвижно, пуская колечки синего дыма.
   Толстый поднялся и, не спуская глаз с жандармской спины, подсел неслышно, с легкостью, неожиданной для столь объемистого тела, вплотную к Бауману. Он прошептал, еле шевеля губами:
   - Хотя вы и чиновник, даже военный, но по лицу сразу видно - порядочный человек. Поэтому - начистоту. Серо-синего заметили? За мной. Капкан-с.
   Жандармские плечи совсем перестали шевелиться. Предупредить этого типа? Нет, черт с ним. Но толстый заметил сам. И понял. Шепот стал еще быстрее и глуше:
   - Я, изволите видеть, земец. В управе уездной. Должен признаться: "красным" считаюсь. Действительно, не отрицаю: я - за конституцию. У нас все земство передовое - за конституцию. Месяц назад, на собрании, дернуло меня так и бабахнуть: "Со всем почтеньем к монарху, но - да здравствует конституция". Дело было после обеда: что греха таить - заложили за галстук, Конечно, в ту же ночь у меня обыск. Этот самый ротмистр и производил. Подписку взяли о невыезде. А я, изволите видеть, рискнул. И вот - влопался.
   Жандарм шевельнулся. Кажется, встанет... Встал. Но смотрит в окно по-прежнему. Земец захлебнулся слюной. Он вытащил из-под жилета вчетверо сложенную тощую тетрадку журнальчика - мелкой печати - и, прикрывая ее всем телом, сунул неожиданно и проворно в карман шубы Баумана. И тотчас отодвинулся.
   - Христа ради, выручите! На вас никто не подумает... Я б ее, проклятую, в уборную, да он не даст пройти... Вы не опасайтесь: это "Освобождение" - пустой журнальчик. Струве для либералов издает. Ничего противозаконного нет, только что за границей печатается - вот и считается нелегальным. А так - ерунда... И если б у меня не было только что обыска...
   Толстый замолк. В купе, переваливаясь по-гусиному, вошел поп и, следом за ним, круто перевернувшись на каблуках, переступил порог ротмистр.
   Глава XIX
   В "КОШКИ И МЫШКИ"
   Жандарм с изысканной вежливостью приложил палец к козырьку фуражки и сел. Он посмотрел на попа, на земца, обошел взглядом Баумана, и вороватое движение скользящих мимо глаз утвердило Грача в подозрении, нараставшем по мере того, как вытрясал перед ним свои страхи земец: капкан раскрыт, конечно, не на безвредного этого дурака. И даже неприятно стало: как мог он хоть на секунду поверить, что погоня идет за этим слюнтяем!
   И шпик. Бауман вспомнил теперь уже совершенно точно, что видел его в Курске, на перроне. Он еще жевал пирожок с вареньем, варенье капало на пальтишко; рядом с ним стояла нищая девочка в лохмотьях, смотрела ему в рот; у обоих были одинаково жадные глаза - наверное, поэтому и в голову не пришло о погоне: думалось совсем о другом... Повезло агенту! То-то у него сейчас, когда он шмыгнул мимо, была такая довольная рожа!
   А ну, проверим еще...
   Бауман поправил фуражку на голове, застегнул шубу и встал. В глазах жандарма дрогнуло беспокойство, он привстал тоже, торопливо засунув правую руку в карман. Револьвер? Или свисток, на взвизг которого выскочат запрятанные где-то здесь, по вагону, охранники?.. Ведь, наверно, не со шпиком одним пустился в дальнее плавание ротмистр.
   Бауман отошел к окну, сбросил фуражку для успокоения жандарма, сел, кутаясь в шубу.
   Сомневаться едва ли приходится: на ближайшей остановке возьмут.
   Расписание поездов валялось на диване. Грач взял, стал перелистывать - и опять тотчас почувствовал на себе наблюдающий из-под приспущенных, словно дремотою одолеваемых век ротмистрский пристальный взгляд.
   "Воронеж - Москва". Грач разыскал табличку.
   "Воронеж, Отрожка, Сомово, Тресвятское, Графская, Беляево, Усмань, Московка, Дрязги, Прибытково, Грязи... До Грязей - после Отрожки - ни одной остановки. Отрожку уже проехали. Стало быть, попытаются взять в Грязях..."
   До Грязей - два часа двенадцать минут. За это время надо найти выход.
   Он засунул руки в рукава, привалился поуютнее к диванной спинке и закрыл глаза, чтобы лучше, сосредоточеннее думать. Но думать не дали. Почти тотчас участливо, сладеньким голосом окликнул земец:
   - Что это вы?.. Тут натоплено-не продохнуть от жары, а вы в шубу кутаетесь...