Мстиславский Сергей. Грач - птица весенняя

   Глава VI
   САМОЕ НАСТОЯЩЕЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ
   - Можно было бы рассказать,- задумчиво сказал рыжий.- Ведь с инспектором, с директором, с учителями у нас война каждый день, ни на один час не перестает... Но вы же сами знаете, если были в гимназии. Ведь всюду так, всюду одинаково...
   Белобрысый вздохнул и понурился:
   - И одинаково ничего не выходит: что ни делай, все остается по-старому.
   - А что вы делали? - спросил Василий.
   - Разное,- отозвались мальчики из всех углов.- Но вы лучше расскажите о себе: как у вас в гимназии было?
   - Я?..- Василий задумался на минуту.- Я не в счет.
   Мальчики насторожились.
   - Почему?
   - Потому что я совсем по-другому воевал со своими учителями. Конечно, и у нас было, как у вас теперь. Исключения ж и у вас есть... и, пожалуй, не так мало? - Он усмехнулся.- Много есть имен на is!.. Так вот, я подумал, крепко подумал: почему, собственно, это так?
   Гимназисты притихли совсем. Они прижались плечами. И голос, чуть слышный:
   - Ну, почему?
   - Потому что во всей жизни так,-сказал Василий.-Жизнь наша нынешняя так устроена. Вы читали когда-нибудь или рассказывал вам кто, как крестьянам живется, в какой они кабале у помещиков, у купцов?.. И рабочий в какой кабале у фабриканта?.. У нас в городе кожевенный завод был, на той улице, где я жил. Я, мальчиком, видел: рабочие голодные, больные, все руки в язвах, потому что работают они в сырости, в известке, по шестнадцать часов в сутки и при этой работе необходимы резиновые перчатки, а хозяин не дает, дороги они - три рубля пара. Человеческая жизнь дешевле хозяину... Что такое хозяину человеческая жизнь! Ну а рабочие сами, конечно, купить не могут, потому что весь их заработок в день - тридцать - сорок копеек. Ведь у каждого семья, дети...
   Он помолчал. В купе было тихо. Только стучали глухо, под полом, колеса.
   - И не только у кожевников - у всех так! Я встречал рабочих, у которых к двадцати годам уже ни одного зуба не было во рту, потому что им приходилось работать в разъедающих мясо и кость испарениях... типографщиков, которым свинцовая пыль отравила легкие, и они харкали кровью... Ну, одним словом, я увидел: то, что с нами в гимназии делают,- это детские шутки. А идет все - и в школах, и на фабриках, и в деревнях - от одного...
   - От чего? - спросил рыжий и засунул ладони крепко-крепко за ремень блузы.
   - От несправедливости жизни. От неравенства. От того, что всем заправляют богатые, а остальных заставляют работать на них, и все в жизни устроено на потребу богатым. И над всеми, кто небогат,- надсмотрщики, служащие богатеям и на фабриках, и в деревне, везде одинаково...
   - Это верно! - Рыжий в волнении вытащил руки из-за пояса и махнул ими.-Это верно! У нас в классе Малафеев. У его отца фабрика. Ему всегда пятерки ставили. Сейчас он в Петербург с отцом переехал.
   - И его не наказывали никогда... Даже когда весь класс... Наставник всегда говорил: "Ну, Малафеев этого не мог сделать. Это голытьба одна может".
   - Постой! - перебил рыжий.- Я спросить хочу. Вы... вы сами поняли... Или кто объяснил?
   Василий улыбнулся очень ласково:
   - Нет. Не сам. Верней, не совсем сам. Я прочел одну книгу. Чернышевского "Что делать?". Там написано, как надо честно жить.
   - "Что делать?"...- повторил рыжий.
   И дальше по купе - в проход, в сгрудившуюся у порога кучку - передалось шепотом:
   "ЧТО ДЕЛАТЬ?"
   - Вот когда мы (я не один читал, а с товарищем своим, самым близким) прочли эту книгу и потом еще много других - но лучше всех была именно она, книга Чернышевского,-мы решили жить так, как там рассказано: честной жизнью. Мы были тогда в седьмом классе...
   - Что вы сделали? - все больше и больше волнуясь, вскричал рыжий.
   Василий не сразу ответил.
   - Мы... ушли из гимназии.
   Гимназисты дрогнули.
   - Сами?
   У белобрысого задрожали губы. Он спросил совсем тихо:
   - Разве можно... без ученья?
   - Без ученья, конечно, нельзя. И я сам с тех пор все время учусь. Но ведь учат в гимназии совсем не тому, что надо.
   - Без гимназии в университет нельзя.
   Кругом закивали.
   -Я и не советую уходить,- улыбнулся Василии.- Я ведь о себе рассказываю только. Мы с товарищем решили народу служить.
   - Неученым тоже нехорошо,- пробормотал белобрысый.- Вот вы ушли, а что из вас вышло?.. Фокусник!
   - Фокусник,- подтвердил Василий.
   Но кругом никто не улыбнулся даже.
   - Вильна!..- гаркнул в коридоре звонко голос, и кучка гимназистов рассыпалась роем испуганных воробьев: надо собрать вещи.
   - Рано! - крикнул рыжий.- Еще у семафора стоять будем...
   Но уже шла по вагону та суетня, что всегда бывает перед высадкой: надевались шубы, натягивались варежки и перчатки, закручивались подушки в ремни. В соседнем купе, захлебываясь волненьем, в десятый раз пересчитывал вещи старушечий голос:
   - ...девять, десять... одиннадцать... Двенадцатое место где? Где двенадцатое?.. Сам видишь, одного места нет... Господи, куда ж оно делось?
   Мужской голос отвечал раскатом:
   - Да просчиталась, очевидное дело. Куда ему подеваться?.. Всё на глазах. И не выходили никуда.
   И опять, захлебываясь, начинала считать женщина:
   - ...девять... десять...
   Василий снял чемоданы. Гимназисты следили за ним пристальными, серьезными глазами. И только белобрысый вспомнил, может быть потому, что чемоданы были новые и красивые: а фокус как же?
   Он тронул ногой чемодан. Чемодан даже не шелохнулся - такой он был тяжелый. Белобрысый нажал сильнее. Нет, не сдвинуть! А высокий снял оба легко. точно это пуховые подушки. Не может он быть таким сильным. Он же совсем на вид обыкновенный. Наверно. берет как-нибудь по-особенному? Но если по-особенному, то...
   Он спросил, осмелев от этой до конца не додуманной мысли:
   - А фокус?.. Вы ж обещали...
   - Сейчас,- кивнул Василий, поднимая чемоданы.
   - Фокус! - крикнул белобрысый.
   Гимназисты ринулись к Василию. Они вышли все вместе. На два шага перед ними, оправляя фуражку с бархатным околышем и кокардою, солидно и грузно спустился с площадки инспектор. И тотчас отошел в глубь платформы, пропустил мимо себя Василия с толпой гимназистов и медленно пошел следом.
   - Выход с вокзала налево,- сказал рыжий.
   Но Василий продолжал идти вдоль вагонов. Гимназисты не отставали. В ту же сторону тянулся инспектор.
   Василий оглянулся. Рыжий спросил вполголоса:
   - Вы с ним, с инспектором, фокус покажете?
   - С ним! - весело крикнул Василий.- Сейчас будет чудо. Вот... Смотрите на него все сразу и пристально.
   Гимназисты повернули головы дружно. Инспектор рывком отвернул лицо под тремя десятками дерзко уставившихся на него глаз и остановился.
   Остановился. И всё. Больше ничего не произошло - ни с ним, ни вокруг. Как и секундою раньше, бежали носильщики, таща багаж, целовались приехавшие с встречавшими, жандарм рвал ухо попавшемуся карманному воришке, ведя его в контору, солдаты, отдавая честь, становились во фронт ковылявшему сизоносому генералу в сером с красными отворотами пальто.
   Все - самое обыкновенное, как было. Ни с инспектором, ни с кем другим ничего!
   Рыжий обернулся негодуя. Обернулся и остолбенел: высокого проезжего с чемоданами - не было.
   - Где?..
   Осмотрелись. В самом деле, даже следа нет. Нигде нет. Платформу видно далеко-далеко. Он-приметный: сразу же видно было бы, если бы где-нибудь он бежал. Только вор может полезть с чемоданами под вагон. А в вагон никак не успел бы зайти - ведь всего секунда прошла какая-нибудь... Ну, минутка, не больше... А у ступеней - толчея: выходят еще пассажиры и лезут новые... Да и билет... Он же при них отдал кондуктору: виленский был билет, все видели, а без билета не выедешь...
   - Ищи! - крикнул белобрысый.
   Мальчики рассыпались по платформе кто куда: к кассам, в буфет, вдоль поезда, заглядывая под вагоны. И опять собрались вместе, в кучку, к рыжему.
   - Нет нигде!
   - Вот какой! Ведь только-только отвернулись, а он уже - хоп!
   - Смотрите - инспектор...
   В самом деле, к ним, задыхаясь от быстрого бега, подошел инспектор. У него был растерянный вид. От прежней солидности и следа не осталось, фуражка сбилась на ухо, и он вообще не похож уже был на инспектора. Он остановился перед белобрысым и спросил хрипловатым и дрожащим, тоже совсем не инспекторским голоском:
   - Где тот... с чемоданами... что с вами шел?
   Белобрысый уже раскрыл было с полной готовностью рот, но рыжий не дал ответить. Он выдвинулся, нахлобучив фуражку на нахмуренные, сдвинутые брови, глубоко засунув руки в карманы своего серого форменного пальто.
   - Он пьет чай в буфете,-сказал он отрывисто, многозначительно подмигнув.-Если, впрочем, не кончил... Его встретила дама в белой шляпке, меховой, с густой вуалью.
   - С вуалью, дама?-переспросил инспектор, и глаза его стали радостными и жадными.- Где? Я не видел.
   - Она стояла вон там,-показал рыжий на двери в буфет первого класса.-Я сразу обратил внимание. потому что у нее лицо было как в маске - такая была на ней густая вуаль. Он подошел, она приподняла вуаль, и они вошли вместе.
   Инспектор не дослушал-он быстро зашагал к дверям. Мальчики молча смотрели вслед. Рыжий презрительно толкнул плечом белобрысого:
   - А ты... хорош! Чуть было не распустил язык... Сразу же видно - шпион. Он его ловил.
   Полнощекий спросил потупясь:
   - Ты думаешь, он - как Дубровский или как те, что царя убили?
   - Молчи!-прошипел рыжий.-За такие слова знаешь что...
   - Пойдемте!-заторопился белобрысый.-Он же увидит в буфете, что никого нет и значит Вася налгал. Нас всех заберут тогда в тюрьму.
   - Ты трус и дурак,- скривился брезгливо рыжий.- Почем он может знать, был он там или нет? И даже если... Как он докажет, что я ему говорил?.. Мы же все скажем вместе, что он врет и мы его в глаза не видали. Нас тут пятнадцать-разве нас можно переспорить!
   - Это верно. Он не докажет.
   - А уходить нельзя,-продолжал рыжий.-Я все-таки думаю, что он в поезде: больше ему некуда было спрятаться. И этот, в фуражке, пожалуй, опять попробует за ним увязаться. Мы не должны его пустить.
   Белобрысый покачал головой и оглянулся на вокзал опасливо:
   - Легко сказать-не пустить! Не будешь же ты с ним драться.
   - Буду!-топнул ногою рыжий.-Если придется... Потому что я тоже придумал фокус, ребята. Слушайте!
   Гимназисты сбилось в кучу, и рыжий сказал шепотом, осматриваясь, не слушает ли кто посторонний:
   - Если он сунется к вагонам, я крикну: "Вор!"- и все вы бросайтесь к нему, окружите, кричите... Володя, возьми на всякий случай мой кошелек... Я буду доказывать, что он украл у меня все деньги, какие были.
   - Ну кто поверит?.. У него ж, наверно, бумага есть от полиции. Он докажет.
   - Пока будет доказывать, поезд уйдет. Уже второй звонок был... Вот-третий... Следите: не идет?
   Инспектор не вышел. Гимназисты жадно заглядывали в мелькавшие мимо них всё скорее и скорее окна вагонов: не покажется ли в котором-нибудь молодое бородатое, ясноглазое, смеющееся лицо...
   Но Василий, конечно, не показался. Он лежал на багажной полке в третьем ярусе, глубоко закатившись, так что увидеть его можно было, только поднявшись на вторую полку. И даже чемоданы, выставленные ребром, с налепленными на них безобразными, грязными бумажными наклейками, которых не было до Вильны, никто, самый зоркий инспектор, не признал бы за те, что поймал в потайной фотографический аппарат свой на виленской платформе "инспектор".
   Второй билет-до Москвы-пригодился, иначе б в вагон не пройти: при входе проверка особо строгая. А теперь можно спать спокойно до самой белокаменной: так зовут Москву коренные москвичи, гордые своим городом.
   Глава VII
   МЕДВЕДЬ В САРАФАНЕ
   Пассажирский разговор в местном, пригородном поезде за Москвою был поэтому особенным: о чем ни заговорят, о чем ни заспорят-через несколько слов обязательно скажет каждый гордо:
   - А у нас в Москве...
   И какой бы ни был яростный спор, все кивнут, улыбнутся и сразу станут друзьями: все ж свои люди-москвичи.
   Все ли?
   Спорят-то не все: кое-кто и помалкивает. Вот, к примеру, тот, ясноглазый, высокий, с бородкой; ежели присмотреться хорошенечко, отметинка-шрам на носу. Этот рта не раскрыл, даже когда завязался самый горячий разговор по поводу бумажек, найденных на лавках в вагоне.
   Бумажки были печатные, но явно секретные, подметные, потому что на них не было, как полагается на каждом объявлении, печатного разрешения полиции. Да и говорилось в них о том, как рабочие Обуховского казенного завода в Питере в прошлом году весною проводили забастовку, прогнали камнями полицию и оказали войскам сопротивление. И хотя войска в конце концов одолели, и участников выступления царское правительство отдало под суд, но события обуховские доказали, что с царской опричниной можно с успехом померяться силой даже в открытом бою; рабочая партия призывает поэтому рабочих во всех случаях стойко стоять за свои права, по примеру обуховцев.
   По верхнему краю листка напечатано было курсивом:
   Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
   а в конце стояла подпись:
   МОСКОВСКИЙ КОМИТЕТ РОССИЙСКОЙ СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РАБОЧЕЙ ПАРТИИ
   Из-за подписи главным образом и шел спор. Что такое пролетарий и социал-демократ-никто из споривших объяснить толком не мог. Но листок все-таки явно был крамольным, и потому в подлинность подписи на нем никто не хотел верить. Ну, в Питере фабричные бунтуют - это куда ни шло,- но чтобы у нас, в Москве... Недаром в ней церквей сорок сороков. О крамоле здесь не слыхать: ни в городе самом, ни в подмосковном районе текстильном, сквозь который тянется сейчас потихонечку поезд. Была, правда, на Морозовской мануфактуре стачка, да ка-акая... но было это в 1885 году, а нынче- 1902 год, январь.
   - Листки-то на ткачей рассчитаны, не иначе. День нынче воскресный, базарный. В Орехово на базар народ за покупками едет. Вот они и насовали по вагонам.
   "Они"! А кто "они"-так никто и не ответил. Кто его знает, что такие слова значат: пролетарий, социал-демократ?
   Неудивительно, что не знали этого спорящие: это были лавочники, ехавшие в Орехово на базар закупать товары. Но удивительно, что не знали таких слов ни рабочие, сидевшие рядом и слушавшие молча, пряча губы в густые, спутанные бороды свои, ни тот, образованного вида, ясноглазый. Его прямо спросили, но он только головой покачал. Впрочем, он не дождался конца спора, так как вышел на промежуточной остановке, захватив большой черный, с блестящей оковкой, не русской работы чемодан.
   Опять грязный, загаженный полустанок, ветхая, в проломах и провалах, деревянная платформа. И рвет морозный, свежий, бодрящий воздух визгливый и радостный частый колокольный звон.
   Воскресенье. Базар и здесь.
   Визгливо и радостно бил уже с утра нетрезвой рукой в медные колокола-перезвоном-плешивый пономарь, в сладком предвкушении предстоящего дележа церковного сбора: много набрал клир за отошедшую только что обедню. Церковка здесь бедная, потому что и весь-то фабричный городок-только слава, что город, а на деле-лачуга к лачуге, плетень к плетню. Камнем замощена всего одна улица, а на других-по весне и по осени-ни в сапогах не пройти, ни в калошах. Но в субботние и воскресные, праздничные и предпраздничные дни всегда полным-полна церковка. А сегодня-особенно. И с особым усердием клали ткачи и ткачихи трудовые свои семишники и даже пятаки на посеребренное блюдо, с которым обходил прихожан церковный староста, купец из именитых, с золотою медалью на шее. Клали с особым усердием потому, что день сегодня особенный: после обедни приказано всем собраться на фабричном дворе - зачем-то хозяин потребовал. Сам приедет, из Москвы, и сам будет с рабочими говорить. Стало быть, дело важное, первостепенное какое-то дело, потому что по пустякам не станет его степенство себя беспокоить. Для обычных дел управляющий есть на фабрике.
   Фабрика от городка неподалеку: двух верст не будет. За высокой оградой, крепкой, каменной - крепостной, тюремной - кладки, у самых ворот железных, сейчас широко распахнутых (толпой валит на фабричный двор народ), упирается золотым венчиком в снежное, серое небо большая икона Сергия Радонежского. Старец суровый, седобородый, борода до самой земли; не то благословением, не то угрозою сложены темные, коричневой краской крашенные пальцы вознесенной руки.
   Теплится перед иконой в тусклом, давно не мытом и не чищенном фонаре день и ночь горящая лампада. И под нею ржавой цепью прикручена железная кружка-для доброхотных пожертвований.
   Над воротами - надпись славянской причудливой вязью на сквозной, ажуром, вывеске:
   Мануфактура
   потомственного почетного гражданина СЕРГЕЯ ПОРФИРЬЕВИЧА ПРОШИНА
   А повыше, над вязью,- фабричная марка, не только в империи известная, но и за границею, в Персии:
   МЕДВЕДЬ В САРАФАНЕ
   На вывеске-Сергей, и на иконе Сергей. В честь Радонежского святого, от которого пошла Троице-Сергиева лавра, крестил сына Порфирий Прошин, гильдейский купец. Так-то удобнее: икона у самой стены; в воротах уже, под медведем, приходится рабочему скидывать шапку для "крестного знамения".
   Как всегда, так и сегодня: скидывают шапки в воротах, крестятся, тянутся непрерывной вереницей. Рабочих у Прошина-без малого полторы тысячи. На дворе уже черным-черно от народа, а всё идут и идут.
   Через двор, осторожно, обходя толпящиеся кучки, вежливо раскланиваясь со встречными, прошагал к воротам, на выход, невысокий, худощавый, скромно, но добротно одетый человек с пачкой синих "дел" и большими счетами под мышкой. Вид у него был унылый.
   Кто-то окликнул вдогонку:
   - Господин бухгалтер! Густылев! Иван Ефимович!
   Иван Ефимович не обернулся: он сделал вид, что не слышит. Вышел на шоссе, свернул влево, вдоль высокой чугунной решетки-ограды. И тотчас дорогу ему заступила подошедшая торопливо девушка в короткой шубейке, в теплом ковровом темном платке.
   - В чем дело, Иван Ефимович? Почему рабочих собрали?
   Бухгалтер не без удовольствия посмотрел на разрумянившееся от мороза и волнения красивое девичье лицо и пожал плечами:
   - Вполне точно не смогу сказать. Но, по-видимому, дело идет о снижении платы. У Коншиных и Морозовых уже снизили - очевидно, и Прошин снизит.
   - Снизит! - гневно воскликнула девушка.- Куда же еще снижать? И так люди еле перебиваются, впроголодь.
   Иван Ефимович опять пожал плечами:
   - Трудно, конечно. Потому, наверно, он сам и приезжает. На отеческое внушение рассчитывает...
   Девушка перебила:
   - А мы?
   - Что "мы"? - Бухгалтер насупился.- Кстати: я нахожу не слишком удобным так вот, на самом виду и юру, разговаривать. Неконспиративно.
   - Э, вздор какой!-Девушка досадливо отмахнулась.- Бухгалтер фабрики и учительница школы в такой дыре, как здесь, разве могут быть незнакомы? Удивительное дело, что мы разговариваем... "на юру"! - поддразнила она брезгливо.- Мы даже влюблены может быть друг в друга, какое кому дело. Конспирация!..
   Бухгалтер покраснел и засопел обидчиво. Он хотел сказать что-то, но девушка перебила опять:
   - Я спрашиваю: если вы предполагаете, что фабрикант задумал сбить еще плату, отчего вы нас не собрали?.. Ведь надо же организовать отпор.
   Бухгалтер оглянулся по сторонам тревожно. Нет никого поблизости. Никто не слышит. Он скривил губы недоброй усмешкой:
   - Отпор? С здешним народом? Что, вы не знаете здешних, Ирина Дмитриевна? Это вам не обуховцы. Только звание, что рабочие: из десяти девять и посейчас с деревней связаны крепче всякого мужика, даром что иные третьим поколением у Прошина работают. Разве их раскачаешь?
   - Они голодают,- повторила Ирина.- Я была позавчера в фабричных казармах, у семейных. Дети - без слез смотреть нельзя, личики восковые у всех... краше в гроб кладут. Половину ребят на пол спустить нельзя - обуви нет. Так и сидят... лежат - в духоте, без воздуха. Если отцам еще хоть копейку сбросят...
   - Выдержат,- холодно и резко сказал Густылев и поднял воротник пальто.Человек... вы себе представить не можете, до чего это выносливое существо человек. Если бы не так, на свете бы не было ни одной живой души.
   Он дотронулся до шапки и двинулся дальше. Но девушка остановила его:
   - Нет, постойте! Нельзя же так... Что ж мы... так и вправду будем... сложа руки? Вы организатором партийным считаетесь... Да не шарахайтесь, никто тут не слушает, никому до вас дела нет!.. Вы обязаны были принять меры.
   - Какие прикажете? - Густылев устало повел плечом и поправил сползавшие из-под руки счеты и "дела".- И с кем прикажете? С вашим кружком самообразования... точнее сказать - с вашим кружочком самообразования, потому что и сам он маленький и люди в нем маленькие?.. Или с анархиствующими молодцами вроде Василия Миленкина?.. Или с пресловутым вашим Козубой, вожаком здешнего народа?..
   - Как вы можете так разговаривать!-Девушка блеснула глазами.-Козуба действительно первый среди рабочих человек. Если бы у вас был такой авторитет, как у него, вы могли бы поднять фабрику одним единственным словом. А вы не сумели. Он не только вне организации, но даже...- Она прикусила губу.
   Густылев усмехнулся:
   - Скажите прямо: был бы врагом социал-демократии, если бы имел дело только со мной и не было бы в организации товарища Ирины. Ну что ж! Честь и место... Вот и он сам... со своими приспешниками.
   Он кивнул в сторону ворот, к которым подходила группа рабочих, теснившихся в жарком разговоре к шедшему впереди немолодому, седоватому уже, коренастому человеку, поджал губы и быстро пошел вдоль ограды, в направлении к фабричному поселку.
   Седоватый дружески махнул рукой Ирине:
   - Доброго здоровья, учительша!.. Дела-то какие, слышала?
   - Здравствуй, Козуба!
   Они сошлись, крепко пожали друг другу руки. Козуба продолжал, весело и грозно усмехаясь глазами из-под густых насупленных бровей:
   - Приказал собраться хозяин-то. Не иначе как пакость какую задумал. Василий, видишь ты, предлагает: ежели нажим - заарестовать купца. На питерский манер. Читала листовку об обуховских? Хороша! Не Густылев писал, видать...
   Кругом засмеялись. Василий, молодой совсем еще парень, в картузе и курточке, длинноногий, нескладный, подтвердил:
   - А почему не арестовать? Обуховцы что!.. А я вот читал...
   Его перебили:
   - Мастер идет. Гайда, ребята, в сторонку - от греха подальше.
   Они отошли. Из ворот действительно вышел мастер, в богатой шубе, в каракулевой высокой шапке. С ним рядом, забегая сбочку, семеня, шаркая почтительно опорками по снегу,- низколобый, рукастый, как обезьяна, рабочий.
   - Петр Иваныч, христом-богом прошу, замолвите словечко хозяину... Вам же человека вознести - один раз плюнуть, ей же бог!
   Чуть шевельнул бритой дородной щекой мастер. Рукастый продолжал вдохновенно:
   - Петр Иваныч, заставьте бога по гроб жизни молить! Чтоб меня - хожалым. Как бог свят, заслужу... Так и скажите его высокостепенству: ежели Михальчука хожалым - будет на фабрике порядок. Что ж мне эдак-то, по своей способности, у станка пропадать? У станка, видишь ты, баба - и та, ежели допустить, управляется. Еще раз прошу, Петр Иваныч, а!
   Мастер кивнул равнодушно и лениво:
   - Да ладно, скажу... А пристав, к слову, о тебе откуда знает?
   Михальчук оскалился радостно:
   - Гы-ы-ы... Говорил вам обо мне, стало быть, пристав-то?.. Как же! Я к нему тут кое по каким делам забегал... Забочусь, Петр Иваныч, о государственном...
   Мастер покосился назад, на двор:
   - Смотри, однако, чтобы чисто. Рабочие прознают - как бы ребра не поломали. Возись тогда с тобой...
   - Что вы! - подхватил Михальчук и снял зачем-то обеими своими тяжелыми и длинными руками картуз.- Что я, обращения не понимаю? Сам себе враг?
   Мастер протянул руку и поймал за ухо вертевшегося у ворот мальчонку:
   - На перекресток ступай, оголец! Во-он туда... За углом стань. Как хозяйскую упряжку завидишь, гони сюда духом, оповести. Да не прозевай смотри! Тут до поворота-два шага: честью встретить не поспеем.
   Михальчук почтительно показал в глубь двора, за кирпичные насупленные корпуса:
   - Хозяин же всегда по той дороге.
   - Там махальные давно стоят,- сказал мастер.- А здесь я так, на крайний случай...
   - Крестный! Петр Иваныч! Почтеннейший!
   С гармоникой через плечо, оборванный, в пробитых валенках, подходил к воротам, гогоча, парень. Мастер, завидя его, круто повернул прочь.
   - Постой, погоди... Ты ж меня крестила жизнь вечную, тар-раканья душа!.. С фабрики согнал... Сорок копеек в конечный расчет - и те зажулил, собачья лопатка!
   Но мастер был уже далеко. Под охраной Михальчука, не отстававшего ни на пядь, он шагал к главному зданию, к высокому крыльцу, на котором постлан был ковер, расставлены кресла. "Лобное место". Отсюда объявляется купеческая, хозяйская воля.
   Парень с гармоникой улюлюкнул вслед и пошел к группе Козубы, снимая затасканную, засаленную, рваную шапчонку.
   Ирина покачала укоризненно головой:
   - Опять пьян, Матвей!
   - Обязательно,-ответил с полным убеждением гармонист.-А и сама скажи: ежели человека жизни решили, к работе не допускают, что еще человеку рабочему делать, как не пить? - Он подмигнул на гудящий народом двор:-Это что ж? Против хозяина, Сергей Порфирыча, что ли, воевать собрались?
   - Воевать?-медленно проговорила, пристально глядя на толпу, Ирина.- Если бы да воевать!
   - А что? За чем дело стало?
   Матвей выставил ногу рваным носком вверх, качнул гармонику к рукам и взял аккорд, зловещий и призывный.
   - Поддать ткачам жару? Под песню всяк в драку полезет!
   - Морозовскую! - крикнул Василий.- Про стачку морозовскую...- И, готовясь запеть, сбил круче картуз на ухо.
   Матвей, качая прорванным носком, заиграл камаринскую и затянул простуженным, но далеко слышным голосом:
   Э-э-эх, и прост же ты, рабочий человек!
   На богатых гнешь ты спину целый век.