– Кто, по-вашему, были они?
   – Точно сказать не могу, но, судя по всему, это была шайка из банды «Тудэ». Но, возможно, что я ошибаюсь. Скажите, полковник, когда вы отошлете меня в распоряжение моего командования?
   – Скоро, но вы, конечно, понимаете, что предварительно надо будет письменно повторить все то, что вы сейчас рассказали. И последний вопрос, хотя на него вы можете не отвечать, почему вы обругали капитана Лирайта и пообещали обрезать ему уши?
   – Это сгоряча, – засмеялся задержанный. – Сейчас я уже раскаиваюсь в этом, но, право, старина Лирайт должен был бы понять, что мне, боевому офицеру, неловко перед моими союзниками предстать в жалком рубище иранца.
   – »Боевому»! – с негодованием повторил молчавший все это время летчик. – Где, за какие бои получили вы вашу колодку орденов, капитан Хартли? Вы и одной пули не слышали над собою! «Боевой»!! Я, может быть, прост, не так хитер, как вы… но свои ордена я заработал честно, в боях с противником, а не создавая капканы и ловушки невинным людям. Нет, сколько бы вы ни распинались здесь, вряд ли вам поверят, «капитан Хартли», – с возмущением повторил Лирайт. – По-видимому, вы, всего десять лет назад принявший американское подданство немец Вилли Харт, остались таким же фашистом, как те, от которых приехали к нам в Америку. Теперь мне понятна и ваша двойная игра и ваше двойное подданство. Очень жаль, что в штабе экспедиционного корпуса еще не разобрались в этом. Честь имею кланяться, полковник, – откозырнул мне летчик.
   – Мы скоро закончим, поезд отойдет минут через двадцать, – ответил я.
   Американец вышел. Арестованный равнодушно глянул ему вслед.
   – Хороший, но сумасбродный человек этот Лирайт. Падение с высоты тысячи метров сделало его инвалидом. Я не обижаюсь на его бредовые речи.
   – Да, конечно, – согласился я. – Итак, капитан Хартли, хотя нам все ясно в этой досадной истории с вами, но придется еще немного задержать вас. Необходимые формальности, пустяковый допрос в штабе нашего командования, после чего вы будете переданы союзным американским властям. Человек вы военный и сами понимаете необходимость правильного ведения дела.
   «Любитель лекарственных трав» потемнел.
   – Я протестую!.. После того, как вы выяснили, кто я, все эти формальности оскорбительны и не нужны.
   – Возможно!.. Но я человек военный и обязан поступать по уставу, – сухо ответил я и, обращаясь к капитану Руденко, сказал по-русски:
   – Соблюдая осторожность и оказывая внимание офицеру союзной нам армии, капитану Хартли, доставить его под охраной в штаб группы наших войск.
   – Товарищ полковник! – обратился ко мне майор Крошкин. – Разрешите мне сопровождать задержанного в штаб.
   Лицо Хартли оставалось равнодушным, но я был уверен, что он отлично понял наши слова.
   – Хорошо! Берите двух солдат и выполняйте приказание.
   Мы пошли в помещение, где находился второй задержанный, «не похожий на иранца» диверсант. Да, даже с первого беглого взгляда было видно, что человек этот не иранец. Очень светлые, с рыжеватым оттенком волосы, холодные голубые глаза, крупные веснушки и квадратное лицо с резко обрубленным подбородком – все это как-то не вязалось с его рваной одеждой иранского крестьянина, стоптанными ичигами, веревочным поясом и котомкой, висевшей на нем.
   – Кто вы? – спросил я.
   – Бедняк из села Рудбар… – четко, но с легко уловимым немецким акцентом ответил арестованный, вскакивая с места.
   – В какой части Германии, в Баварии или в Силезии находится это село? – спросил я, разглядывая вытянувшегося в солдатскую стойку «бедняка».
   – В… Мазандеране, – отводя взгляд в сторону, ответил он.
   – Плохо разучили роль, герр… ну, как вас именовать дальше? – уже по-немецки спросил я.
   Арестованный молчал.
   – Так кто же вы?
   Рыжеволосый молча переступил с ноги на ногу и отвернулся.
   – Ну что ж, отвезем вас в штаб, там разберутся в этом. – И, повернувшись к Руденко, я сказал: – С первым же поездом отправить в штаб!
   Я пошел на вокзал. Бродившие по перрону люди, завидя меня, засуетились и бросились к вагонам.
   – Отправляйте поезд, – приказал я коменданту.
   Ударил колокол, раздался свисток, и поезд медленно отошел от станции.
   Я вернулся в здание, где лежал убитый диверсант. Это был рослый мужчина лет двадцати восьми, с низким лбом и широкими плечами. Сеоев, уже осмотревший убитого, коротко доложил:
   – Документов при убитом не найдено. В кармане штанов лежала табакерка, к руке привязан коран.
   Сержант протянул маленький коран, какой правоверные мусульмане носят привязанным к локтю так же, как верующие христиане носят на шее крест. Я быстро перелистал коран. Из него выпал клочок бумаги, на котором по-персидски было написано: «Стив Норман».
   Бережно сложив клочок вдвое, я положил его в полевую сумку. Больше в коране ничего не было. Прощупав швы одежды убитого и вскрыв подкладку его шапки, мы тщательно осмотрели их, но ничего не нашли.
   – Товарищ полковник, разрешите доложить! – сказал капитан Руденко. – При осмотре местности, кроме английских десятизарядок, нами найдена еще одна винтовка неизвестной мне системы, – он подал мне ружье, похожее на карабин или облегченную кавалерийскую винтовку. Я осмотрел его.
   – Это трехзарядная скорострельная французская винтовка системы «Лебель», стреляющая медными и никелированными коническими пулями, – сказал я. – Она давно снята с вооружения французской армии, но на Востоке и особенно среди курдов, луров и бахтиар Ирана ценится как лучшее ружье.
   – Так точно, – подтвердил мои слова Сеоев. – Шахсевены за одну винтовку Лебеля дают две английских или одну немецкую с придачей двух баранов.
   – Что ж, мена неплохая, – засмеялся я, одновременно размышляя о том, кому же могла принадлежать эта столь высоко ценимая и так легко брошенная на поле боя винтовка? Владельцем ее скорее всего мог быть курд, бахтиар или лур, то есть наемник из кочевых племен, пришедший со своим оружием. Но тогда почему он так легко расстался со своим, столь дорого ценимым, оружием?
   Руденко подал мне три или четыре трехзарядные обоймы.
   – Подобрали возле ружья, около него валялись и стреляные гильзы, – доложил он.
   – Хорошо бьет это ружье. Говорят, медные пули пробивают даже рельсы, – продолжал Сеоев. – Я знаю эту винтовку. Вот тут, с тыльной стороны приклада, находится винт, если его отвернуть, то внутри, в специально сделанном отверстии, должны находиться отвертка, сухая пакля и смазочное масло для винтовки…
   – А ну, сержант, отверните винт, – прервал его я.
   Сеоев взглянул на меня и, вдруг что-то сообразив, засмеялся. Он отвинтил широкий винт. В образовавшееся отверстие просунул палец и вытащил оттуда аккуратно сложенную кальку.
   Я развернул ее. На тонкой, глянцевитой бумаге был обозначен район Фирузкуха, отмечены тоннели, виадуки, указано время прохождения поездов, число и расположение постов, район патрулирования, рода войск, количество пулеметов. На кальку были точно нанесены защитные, опорные точки, проволочные заграждения и землянки бойцов. Сокращенные надписи на английском и иранском языках сопровождали каждое обозначение.
   – Точность указаний исключительна. Господа, снабжающие бандитов такими бумагами, прекрасно осведомлены о вашем хозяйстве, капитан, – свертывая бумагу, сказал я.
   В течение дня в сторону Тегерана через тоннель прошли три поезда. С одним из них были отправлены в штаб нашего командования оба задержанных диверсанта.
   Трое суток провел я на заставах и в расположениях охранного батальона, ночуя в землянках, знакомясь с организацией охраны и бытом солдат, после чего возвратился в Тегеран.
   Столица оживлена, всюду движение, суета.
   На углу площади на корточках сидит круглолицый, с плутовскими глазами человек. На его коленях – всклокоченная голова иранца. Хозяин этой головы полулежит на грязной циновке и тихо стонет. Это больной, у него болит голова, а человек, который сидит на корточках, – бродячий хаким («дохтур»), то есть доктор, как величают лекаря его пациенты. Этот хаким лечит ото всех болезней (он пускает кровь, рвет зубы, изгоняет бесов), уничтожает крыс и клопов, заговаривает от дурного глаза и прочего. Некоторые из его клиентов считают, что хаким – это «отец всех докторов» (то есть наилучший из них) и что против него иностранные врачи просто ослы и бездельники. Интеллигентные иранцы, конечно, иронически относятся к жульническим манипуляциям пройдохи и в случае заболевания идут к своим иранским или же европейским врачам, но здесь, в толще огромной, многотысячной базарной толпы, подобные «доктора» легко находят себе темных, не в меру доверчивых пациентов.
   Я всегда любил послушать, что говорят в толпе. Зайдя сбоку, останавливаюсь возле красноречивого эскулапа.
   – Итак, дружок, болит голова, весь свет стал противен, да? – спрашивает хаким. – Ничего, ничего, я полечу тебя, и все пройдет.
   Он снимает со своего живота ремешок и очень серьезно и внимательно несколько раз измеряет вдоль и поперек голову лежащего перед ним человека. Затем недовольно морщится, покачивает головой и, разводя руками, как бы про себя, говорит:
   – Не сходится… разошлась на три пальца.
   – Кто… разошлась? – переставая стонать, испуганно спрашивает больной.
   – Голова, – очень серьезно отвечает «доктор», – вот здесь, в этом месте, – и он довольно усердно постукивает по левому виску пациента. – Ничего, с помощью Алия и моих знаний мы быстро успокоим ее и вернем косточки на свои места.
   Он еще раз примеряет свой ремешок и вдруг начинает сильно трясти, тереть и массировать голову клиента.
   – О-ох! – стонет тот.
   – Ничего, потерпи немного, косточки еще сухие, сейчас их тронет благодатная свежесть мозга, – важно успокаивает «доктор», – и тогда станет легче.
   Захватив в обе ладони виски больного, он с удивительной быстротой трет и массирует голову, успевая одновременно с этим похлопывать по затылку и проглаживать рукой позвонки.
   – Ну, как? Легче? – спрашивает он.
   Пациент, открыв рот и испуганно вращая глазами, что-то бормочет.
   – Правильно, легче, – отвечает за него хаким и вдруг неожиданно сгибает набок голову больного и, делая еще несколько движений, усиленно массирует ему темя и виски. Пальцы шарлатана бегают по голове пациента, ладони гладят кожу, а вкрадчивый и баюкающий говорок журчит не переставая:
   – Ну, что? Проходит боль? Ну, конечно, это ведь старая арабская наука, не то что ножи и порошки ференги[24], – переставая, наконец, трясти голову больного, говорит врач. Тот тупо смотрит на него.
   – Сейчас проверим лечение, – говорит пройдоха и вновь тем же ремешком меряет в прежних направлениях голову. – А-а, так, так, правильно, – докторски уверенным тоном говорит он, – сошлась. Все косточки на месте. А теперь, дружок, прими вот эту пилюлю во имя пророка, плати деньги и ступай. Ты уже здоров, как богатырь Рустам.
   Пациент поднимается. Массаж головы, усиленная циркуляция крови и пилюля, обыкновеннейшая пилюля от головной боли, купленная предприимчивым хакимом в аптеке, излечили его. Может быть через полчаса у него снова заболит голова, но сейчас, оглушенный толчками, массажем, быстрыми поворотами головы, щипками и рывками «доктора», убаюканный вкрадчивыми уверениями о полном исцелении, он и вправду чувствует себя лучше. Он платит деньги и медленно исчезает в толпе. Зеваки и любопытные еще ближе придвигаются к гордому своей удачей хакиму.
   Так как «отец всех докторов» лечит от любых болезней, то у него, конечно, имеется несколько подставных «больных», которых он излечивает от самых невообразимых недугов и которые, не скупясь на похвалы, громко благодарят его за избавление от волчанки, сифилиса, чахотки и других болезней. На толпу весь этот балаган производит немалое впечатление, и дела хакима идут неплохо.
   Я подхожу к довольному удачей «доктору» и заговариваю с ним. Несколько секунд он тревожно смотрит на меня, затем спрашивает:
   – Вы, сагиб, инглизи или американи?
   – Нет, русский, – отвечаю я.
   – Урус, совет… – удовлетворенно подхватывают окружающие. Лицо хакима светлеет, он обрадованно кланяется и по-русски бормочет:
   – Издрасти!.. Издрасти, русский харашо!..
   Толпа с удовольствием глядит на нас. Ей приятно, что хаким свободно разговаривает с чужим человеком на его языке.
   Я люблю простой иранский народ. Мне давно известна его симпатия и тяга к России. Тысячи иранцев до революции уходили на заработки в Баку, Астрахань, Ленкорань, Закавказье и на Кавказ. Эти неутомимые труженики, возвращаясь обратно в Иран, уносили с собой теплые искренние воспоминания о русском народе, с которым они были связаны общим трудом и интересами.
   Бродя в толпе на площадях и базарах Тегерана, я внимательно прислушивался к разговорам, к высказываниям, отдельным репликам иранцев, щедро пересыпающих свою речь цитатами из Саади, Гафиза, Омара Хайяма, мудрыми народными поговорками.
   Я всегда находил что-то новое и полезное в беседах с простыми людьми Ирана, будь то сакао (водонос), кузнец, чарвадар (проводник каравана), сарбаз (солдат) или обыкновенный городской ремесленник, и поэтому я с удовольствием заговариваю с хакимом.
   Видя, что все его познания в русском языке исчерпаны, я произношу по-ирански:
   – Любезнейший доктор! Мне очень понравился ваш способ лечения. Вы так быстро избавили больного от болезни…
   «Доктор» хитро и недоверчиво улыбается.
   – Это от аллаха, сагиб. Мои познания и опыт, конечно, тоже имели значение, – скромно говорит он.
   – Аллах аллахом, но без точных знаний никто не излечит недуга, – говорю я, и вижу, как хаким кивает головой, горделиво озирая толпу. – Не смогли бы вы посетить меня вечером? Я охотно послушал бы вас, меня очень заинтересовали ваши методы лечения.
   Хаким минуту размышляет, потом любезно справляется об адресе, записывая его на клочке бумаги. Я не успеваю еще отойти в сторону, как слышу его слегка приглушенный голос:
   – Это мой знакомый доктор, он кое-что знает в медицине, – небрежно говорит хаким, – но вообще он – олух и осел, не умеет лечить и вот просит, чтобы я зашел к нему, посоветовал в одном важном вопросе. Придется помочь.
   Авторитет хакима растет, так как толпа видела сама, что я пригласил лекаря к себе.
 
 
   Вечером хаким пришел. Сначала не совсем доверчиво и настороженно он, извиняясь и кланяясь, присматривается ко мне, но затем, убедившись, что я не намерен смеяться над ним, рассказывает о методах своего лечения.
   За стаканом чая с добрым исфаганским вином я спрашиваю его:
   – Как вас зовут?
   – Хаким Аббас, с вашего позволения, ага, – учтиво говорит он. Сидя за моим столом, хаким Аббас уже не тот важный и самоуверенный «отец докторов», каким был сегодня на базаре. Теперь он посмеивается над своими пациентами, называет их дураками, но свою медицинскую арабскую науку отстаивает крепко, ссылаясь на Гиппократа и Абу-Сена[25].
   – Вот вы, уважаемый сагиб, да буду я вашей жертвой, улыбаетесь, слушая меня, а ведь и Абу-Сена и Афлотун[26], и отец всех хакимов – Пократ[27] сказали, что всякое тело состоит из четырех стихий – воздуха, воды, земли и огня. Ведь не станете же вы отрицать мудрость этих учителей? – спрашивает хаким, плутовато поглядывая на меня.
   – Нет, не отрицаю, хотя бы потому, что не читал этих уважаемых людей, – соглашаюсь я.
   – Вот, – удовлетворенно кивает «лекарь». – А, кроме того, наш шариат тоже очень помогает своими советами врачам. Например, где у вас, у ференги, имеются такие указания, как у нас? – Он приподнимается и, закатив глаза, нараспев говорит: – «Спать человеку следует сначала на правом, затем на левом боку и уже потом перевернуться на живот. Спать на спине – харам (запрещено). Это портит почки и вредит мозгу человека… – Хаким поднимает палец и важно смотрит на меня. – При перемене места следует съесть сырую луковицу, она предостерегает от вредного влияния перемены воды. При простуде и кашле нельзя пить воду с вишневым сиропом, соленая пища вредна для глаз»… Разве это не верно, сагиб? – спрашивает хаким, и глаза его сверкают от удовольствия, что он посрамил меня и убедил в своем превосходстве и учености. Он лукаво улыбается и, снижая голос, говорит:
   – А разве плохое советует шариат: «Если мужчину постигнет беда и жена окажется «нашезе»…
   – Что это такое «нашезе»? Я не знаю этого слова, почтенный хаким Аббас, – говорю я.
   Хаким доволен.
   – Да не уменьшится ваша тень, сагиб, и да сохранит вас аллах от «нашезе». «Нашезе» – это сварливые бабы, не подчиняющиеся мужу и устраивающие в доме ежедневный «шулюх» (шум, скандал). Это – ведьмы, которых шариат разрешает мужу изгнать из дома и не давать им денег на содержание.
   – Хорошее средство, – смеюсь я.
   – А как же! Ведь волнение крови из-за таких скверных баб может передаться мозгам, они воспламенятся, и кровь пойдет обратным ходом, а тогда лопается печень и – смерть! – очень серьезно говорит «лекарь». – Нам, врачам, часто приходится лечить мужей, заболевших от таких жен. Но все создано аллахом и все делается по его воле, – поднимая вверх руки, неожиданно заканчивает «лекарь».
   – И жены «нашезе» тоже?
   – Да, сагиб, ведь создал же аллах змей, скорпионов и тарантулов, отчего же не создать и «нашезе»? – смеется плут, с удовольствием потягивая вино. – В старых книгах лучше сказано о многих болезнях, чем в новых. Например, как бы вы лечили раны от пуль? – спрашивает он и сам же отвечает: – По-разному. Кого в живот ранят, того жидким навозом, кого в руку или в ногу – того сухим, но только обязательно овечьим, и поверх раны надо положить побольше паутины. Язвы и рубленые раны лечат кислым молоком и слежавшимися яйцами. К каждой ране следует подходить по-разному.
   Он отпивает глоток вина, вежливо кланяется и скромно продолжает:
   – Я – что? Я немного знаю, а вот мой учитель хаким Алекпер из благословенного города Кума, он все знал, все умел – и оспу, и лихорадку излечивал, и даже от бесплодия избавлял женщин.
   – Как же это? – спрашиваю я.
   – Очень просто! У кого лихорадка, тот должен лечь голым на спину и накрыться кожей черного барана и три раза в день выпить воды с дуа (бумажка с написанной на ней молитвой). Дуа сжечь, а золу выпить с водой. Здорово помогает.
   – А бесплодие?
   – А бесплодие надо лечить нефтью. Налить полстакана, ничем не разбавляя. Выпьет женщина с молитвой, – поможет, потому что нефть внутренности размягчает. Я сам лечил, некоторым помогло, – серьезно говорит хаким.
   – Наверно, молоденьким? – спрашиваю я.
   Лицо «доктора» расплывается в улыбке, глаза щурятся, подбородок дрожит.
   – Шутник вы, уважаемый ага, конечно, не без этого… врачи тоже люди, а женщины наши в большинстве дуры. А то есть еще верный способ, – переставая смеяться, говорит он. – В Хамадане, возле самого города, стоит памятник, каменный лев, которого поставил еще сам Искандер Зюль-Карнайи[28]. Так вот, если бесплодная женщина трижды проползет с молитвою под передними лапами этого зверя, то обязательно избавится от бесплодия. Это уж доказано, недаром памятник весь пропитан маслами, которыми благодарные женщины впоследствии поливают его. Правда, там возле памятника тоже имеются хакимы, и масло…
   – …разливается не по назначению…
   – Шутник вы, большой шутник, ага, – хохочет довольный Аббас.
   Мы беседуем на разные темы, но моя улыбка и иронические реплики, по-видимому, обижают его.
   – Я вижу, ага, что вы не очень доверяете моим словам, но, да буду я прахом у ваших ног, да перейдут на меня все болезни мира, если я говорю неправду. Многие из моих пациентов уже избавились от страданий…
   – Перешли в лучший мир, – сказал я.
   – Шутник вы, ага! Конечно, и это бывало. Разве можно вылечить всех? Тогда земля переполнилась бы людьми, подорожал бы лаваш, не хватало бы риса. Известная часть должна умирать, но излечиваем мы тоже немало. Я знаю, что иногда нужно лишать больного конечностей – ноги или руки, особенно когда она почернеет и от нее пойдет скверный запах, но у нас, сагиб, человек без руки или ноги вызывает сомнение…
   – Какое сомнение? – удивился я.
   – Видите ли, ага, по шариату и старому иранскому судопроизводству вору за первое воровство отрезают палец до сустава, за второе – отрубают руку, а если попадется в третий раз, то и ногу. Ну, вы сами понимаете, что… – он развел руками.
   – Но ведь это было по старому судопроизводству?
   – Эх ага, ага!.. Ведь его никто не упразднил… и губернаторы в провинциях часто наказывают по шариату. Есть у меня один больной… ну, не больной, а раненый. Его недавно где-то в районе Фирузкуха подстрелили в руку какие-то педер-сухте…
   «Фирузкуха. В зоне советской охраны», – подумал я.
   – …бандиты какие-то, да будут осквернены могилы их предков семь раз, – продолжал хаким. – Привезли его в Тегеран и, конечно, сначала докторов инглизи и амрикани позвали…
   – Когда произошло это событие, почтенный Аббас? – спросил я.
   – Какое, ага?
   – Нападение банды на вашего знакомого?
   – Сейчас вспомню… Десять… нет, двенадцать, э… нет, тоже неверно, ровно четырнадцать дней назад, сагиб… А что, вы слышали про это дело?
   – Нет, просто удивляюсь, что невдалеке от столицы шатаются банды.
   – Бродят, ага, разбойничают… Уважаемый Худадат-Мирза подробно рассказывал о них.
   – Это кто же такой Худадат-Мирза?
   – Раненый… Очень почтенный человек. Раньше он, при немцах, служил телохранителем у Краузе-сагиба, а потом… – хаким понизил голос и оглянулся, – после ухода Реза-Шаха перешел в жандармерию. Триста риалов получает в месяц. Солидный человек… – с уважением сказал «лекарь».
   «Четырнадцать дней… ровно две недели, то есть в тот самый день, когда произошла перестрелка железнодорожной охраны с бандой», – продолжал размышлять я.
   – Так вот, ага! И инглиз и амрикани в один голос сказали: резать надо руку Худадату-Мирзе. Только тогда родственники больного обратились ко мне. Я, конечно, сагиб, ничто, собака, пыль от ног почтенных иностранных хакимов, лечивших Худадата, однако с помощью пророка Алия, моих знаний и моего нуфуса («дыхания», то есть вдохновения) я излечил его в четыре дня.
   – Ну это уж вы перехватили, уважаемый Аббас, – сказал я, продолжая думать о «пациенте» моего гостя.
   – Клянусь бородою самого Мортаза-Али (зять пророка Магомета), да будет мир его душе, – заволновался Аббас. – Через неделю Худадат-Мирза сможет снова ходить в свою жандармерию.
   – Вы сказали, почтенный Аббас, что ваш больной служил у некоего Краузе-сахиба. Я не знаю здесь такого.
   – Теперь, ага, он уже не Краузе. Теперь он и не немец, – засмеялся Аббас. – Теперь он обучает музыке жандармов, дружит с амрикани и называется по-другому.
   – А как?
   Хаким озадаченно взглянул на меня, подумал и медленно произнес:
   – Ага! Я человек маленький, ничтожный. Меня любой полицейский может раздавить, как червяка, а гнев начальства сделать меня прахом…
   Мне стало жаль бедняка.
   – Не надо, почтенный хаким Аббас. Я случайно спросил вас про этого Краузе.
   Гость мой молчал, потом вздохнул и еще тише сказал:
   – Ага! Вы сами подошли ко мне, я вас вовсе не знал, и я случайно очутился в вашем доме. Поэтому вы должны поверить моим словам. Я бедняк, фагыр (нищий). И отец, и дед мои были из самой несчастной райи (бедноты), и никогда никто из них ни от кого не слышал ласковых, добрых слов, не видел правильных, хороших дел. От своих властей и помещиков – побои и ругань, ну, а уж об иностранцах и говорить нечего. Инглизы считают нас ниже собак и грязнее свиней. И вот, ага, вдумайтесь в то, что я скажу вам: первый раз в жизни добрые слова и дела отец мой и дед, да будет им тепло в раю аллаха, увидели, как вы думаете, от кого? От русских. Тридцать лет назад здесь шла, ага, большая война между турками и урусами. Инглизы воевали с османами у Багдада, а русские возле Хамадана. А у нас в Иране был в эти дни голод. Никто: ни шах, ни шейхи, ни богачи не помогали крестьянам… Люди умирали, как мухи, и кто же стал кормить несчастных? Вы, русские. И мой дед, и мой отец, и вся наша деревня выжили до нового урожая только благодаря русским. Это было еще тогда, когда у вас был свой падишах, а когда он провалился в джехеннем (в ад), то, – лекарь приподнялся с места и, стоя, продолжал, – Ленин сделал свою страну богатой и свободной. И хотя от нас скрывают многое, но правда доходит и до наших ушей, ага. Я боюсь, сагиб, говорить громко, но в своей душе я кричу: «Зендебад энглаби сорх, зендебад Совет, зендебад барадер урус!» (Да здравствует красная революция! Да здравствуют Советы! Да здравствуют русские братья!)
   – Садитесь, садитесь, пожалуйста, Аббас хаким! – сказал я, усаживая на стул гостя.
   – Мы, иранцы, очень внимательно наблюдаем за всеми, ага. Инглизов и американи мы отлично знаем и ничего не ждем от них хорошего, но с русских мы не спускаем глаз. А почему? Для того, чтобы проверить, такие ли они хорошие в жизни, как говорят о них. И народ радуется. Ваши солдаты просты, храбры и справедливы. В них нет английской надменности и американского презрения к нам. Разве я, простой и нищий человек, пошел бы в гости к амрикани или инглизу? Я бы и не посмел, и не поверил бы им, а к вам пришел без страха, потому что вы русский, советский человек. Я все это говорю, ага, к тому, что если чем-нибудь смогу заплатить хотя бы частицу долга моего отца и деда, то с радостью сделаю это. А теперь, ага, если вам не безразлично, отпустите вашего гостя, и он вскоре снова посетит ваш дом.