Страница:
– Фашист Отто Краузе, обер-штурмфюрер СС, диверсант и убийца, занимавший год назад пост товарища председателя смешанного ирано-германского торгового общества «Ковер-Экспорт», а на самом деле немецкий шпион, присланный сюда Гиммлером по согласованию с бывшим Шахом-Резою для руководства шпионско-диверсантскими группами, перебрасываемыми в советское Закавказье.
– Неправда, я – Стив Норман…
– …шпион, которого этим именем хотел кое-кто прикрыть и сохранить для своих целей.
– Вы не… можете этого… доказать, – ослабевшим голосом сказал «Норман».
– А нам и не надо доказывать, – ответил следователь. – Мы сегодня ответили вашему генералу, что дезертира капельмейстера Стива Нормана в нашей зоне не обнаружено, но что пытавшийся прикрыться этим именем фашист и убийца, военный преступник и шпион эсэсовец Отто Краузе нами захвачен на месте преступления при попытке взрыва тоннеля Фирузкух и отослан для суда в СССР. Сегодня вы будете вывезены в Россию, – вставая, сказал следователь. – Увести арестованного! – приказал он конвойным, даже не глядя на опустившего голову, потрясенного катастрофой Краузе.
Сегодня «большой день меджлиса», как говорят на своем журналистском жаргоне европейские и американские корреспонденты. Их здесь не менее пятидесяти человек: шведов, датчан, австралийцев, бразильцев, американцев, турок, французов, англичан, словом, представителей самых разнообразных газет мира.
«Большой день» – важное заседание меджлиса, на котором в присутствии шаха будет обсуждаться вопрос о вовлечении Ирана во вторую мировую войну и об объявлении им войны фашистской Германии.
Ничего существенного это заседание не решит, но для газетчиков с их шумихой и погоней за эффектными заголовками и статьями это действительно «большой день».
Зал меджлиса и его коридоры переполнены представителями всех иранских партий. На площади теснится сдерживаемый полицией народ. Европейцы в большом количестве заполнили ложи, отведенные для посольств и корреспондентов.
Я и генерал находимся в числе приглашенных гостей в одной из лож бельэтажа. Прямого отношения мы к этому событию не имеем, но и отказаться от посещения нельзя, тем более, что пригласительные именные билеты присланы незадолго до этого дня.
Пока довольно скучно. Я всматриваюсь в сидящих на скамьях депутатов. Перевожу взгляд на дипломатические ложи. В американской ложе советник посольства, атташе и генерал Шварцкопф, бывший начальник полиции штата Нью-Джерси, а ныне глава всей иранской жандармерии. За ними ложа, в которой сидит «советник» иранской армии генерал-майор Ридли, с ним на центральном месте сам Мильспо, окруженный группой офицеров.
Перевожу взор на богато убранную золотом и коврами шахскую ложу.
Красивое, худощавое, несколько равнодушное лицо молодого шаха выделяется на фоне полупустой ложи. За ним виднеется чья-то скрытая полумраком фигура.
Следующая ложа премьер-министра Кавама эс-Салтанэ. Породистое, с несколько насмешливым взглядом, утомленно-надменное лицо Кавама эс-Салтанэ.
За спиной Кавама видна голова министра иностранных дел Саеда.
В зале возникает шум. Большая часть депутатов встает и низко кланяется небольшому старичку, судя по одежде, духовному лицу. Американцы раздельно хлопают в ладоши. Это означает одобрение.
Старичок, не обращая внимания на возгласы и шум, спокойно и с достоинством проходит к трибуне.
– Это Кашани. Знаменитый великий мулла Ирана и ярый враг англичан. Сейчас он начнет громить их, – шепчет мне Крошкин.
Я смотрю на ложу корреспондентов. В ней мелькает красивое улыбающееся лицо мистрис Барк.
Мистрис Барк приветливо кивает головой и делает рукой приглашающий жест. Когда же она появилась здесь?
Шум стихает. Старичок молча и спокойно смотрит вперед. Становится тихо. Проходит минута, и Кашани говорит.
Голос его невелик, но тишина, хорошая акустика и отличная дикция позволяют прекрасно слышать его слова.
– Наша задача состоит из двух половин. Первая – это восстановить единство мусульман всего мира и спасти их от вовлечения в войну. Империалисты и колонизаторы разъединили нас, они пытаются втянуть в войну мусульманские государства. Германия тянет в огонь войны турок, а недавно хотела втянуть и нас. Англия и Америка против воли народов хотят поднять против немцев все арабские страны. А для чего? Как те, так и другие – колонизаторы и империалисты. И те, и другие не любят нас, они презирают нас, считают людьми второго сорта, и нам, понимая это, следует сказать и одним, и другим: «Воюйте сами, оставьте в покое нас, нашу землю и наши богатства».
Часть депутатов хлопает в ладоши, другие молча смотрят на оратора, третьи, озираясь, наблюдают за шахом и Кавамом. На губах премьера вялая полуулыбка, лицо шаха не выражает ничего. Генерал Мильспо, повернувшись вполоборота, слушает Шварцкопфа, что-то шепчущего ему.
– Вторая половина нашей задачи – это вернуть наши богатства. Нефть, которую выкачивает сотни лет Англия, – иранская. Довольно богатеть англичанам и держать в нищете и невежестве иранцев! Прекратить грабеж наших богатств, сделать их достоянием иранского народа, извлекать пользу и прибыли от торговли со всеми странами мира, накормить, одеть свой народ, – вот вторая половина нашей задачи. А воевать иранцам за интересы тех или других колонизаторов – глупо и не нужно.
Маленький, сухощавый Кашани – высшее духовное лицо Ирана. Это, собственно говоря, один из немногих государственных деятелей, которые произвели на меня хорошее впечатление. Человек честный, чуждый подкупам и коррупции, разъедающим парламент, он выступает одним из последних ораторов. Его короткая, горя чая и смелая речь заставляет всех замолчать и вслушаться. Даже бесцеремонные господа, вроде полковника Ньюворса, смолкают, перестав жевать свою резинку, и внимательно прислушиваются к страстным словам великого муллы.
Повелитель Ирана оживился, на его лице появилось выражение ожидания, и несколько раз он благосклонно кивает головой. На неподвижном лице Кавама улыбка, но кому предназначена она, понять трудно. И англичане, и американцы одинаково могут считать ее своей. Кашани продолжает речь. Когда он приводит цифры, факты и доказательства жестокой, беспощадной колонизаторской деятельности англичан, его бледное, тонкое, одухотворенное лицо, лицо проповедника и мудреца, загорается гневом, закинутая кверху голова трясется, а маленькая, седая бородка дрожит.
– Мы хотим мирно сотрудничать со всеми народами, кто бы они ни были. В нашей стране много нефти, она наша. Мы хотим и пользоваться, и торговать ею, но мы не желаем, чтобы хищные руки империалистов держали ее. Сотни лет они высасывают из нашей земли богатства, но теперь пришел этому конец.
Сидящие в ложе англичане, военные и штатские, неподвижны, как изваяния.
– Время деспотической колонизации прошло, и всякий, кто этого не понимает, лишний на нашей земле. Американцы, которые пришли к нам, как гости…
Движение и шум слышатся в английской ложе.
– Внимание, внимание! – шепчет генерал, чуть подталкивая меня ногой.
– Повторяю, как гости, – продолжает Кашани, – должны это понять и не уподобляться хищным английским империалистам.
Сидящие в ложе Мильспо военные переглядываются.
– Наш великий мулла говорит языком ваших газет… Кстати, знаете ли вы, что в недавней газетной полемике с римским папой Пием XII на вопрос папы, почему духовное лицо Кашани не борется против коммунизма, он ответил: «А почему папа не борется против империализма и фашистов?» – говорит мне сопровождающий нас депутат меджлиса Ахави.
– Вот как! Однако, какой милый и разумный этот Кашани, – говорю я.
Великий мулла заканчивает свою речь и под одобрение некоторых, смущение других и молчание третьих сходит с трибуны.
– А вот и доктор Хоссейн, друг и единомышленник имама Кашани, – снова шепчет Ахави.
Хоссейна я тоже вижу впервые. Это оживленный человек с лысым черепом, энергичным лицом, настороженным, проницательным и наблюдающим взглядом. Он сразу же захватывает внимание зала, хотя и по-разному реагирующего на его слова. Хоссейн поднимает вверх обе руки и несколько театрально восклицает:
– Мы должны обрубить руки Англо-Иранской нефтяной компании. И мы этого добьемся. Весь народ встанет на защиту этого святого дела.
– Старый фигляр! – довольно громко доносится до нас из ложи англичан.
– Мы скорее прекратим добычу нефти, нежели будем отдавать ее англичанам…
– Слова, одни слова! Этим он хочет пробраться к власти, – поднимаясь с места, вопит один из депутатов.
– Хоссейн говорит верно! Долой грабительскую компанию! – кричит кто-то внизу.
– Не давать ему слова!.. Вон болтуна!.. – неожиданно кричат справа. Шум, топот ног, вопли заполняют зал меджлиса. Некоторые депутаты вскакивают с мест, другие, сдерживаемые полицейскими, порываются к трибуне, откуда, пытаясь пробиться сквозь невообразимый шум, надрываясь, что-то кричит Хоссейн. Звонок председателя тонет в общем гаме. Один из членов меджлиса бросается к Хоссейну, желая стащить его с трибуны: другой, по-видимому, сторонник оратора, перехватив члена меджлиса, отвешивает ему оглушительную пощечину. Начинается свалка, в которую вмешивается и администрация и дежурившие в меджлисе полицейские.
– Куликовское побоище! – говорит генерал.
Шаха уже нет. Его величество, по-видимому, ушел сейчас же после речи Кашани. Кавам эс-Салтанэ с небрежной улыбкой на утомленном лице равнодушно взирает на дерущихся парламентариев, усердно угощающих друг друга затрещинами и оплеухами. Американцы во главе с Мильспо смотрят из своих лож, что-то покрикивая дерущимся. Англичане, довольные концовкой спектакля, щедро оплаченного Нефтяной компанией, щелкают аппаратами. Наконец полиция выдворяет вон дерущихся, и заседание меджлиса продолжается. Не дожидаясь его конца и оставив Ахави в зале, мы выходим из здания к ожидающей нас машине.
В фойе, опершись о перила мраморной лестницы, стоит мистрис Барк и оживленно беседует с двумя шведскими корреспондентами. Завидя меня, она делает движение. Я останавливаюсь. Генерал, проходя мимо, молча наклоняет голову.
– Это ваш генерал? – спрашивает она. – Настоящий военный. Строгий, подтянутый, вежливый!..
– Да, он именно такой! Как ваше здоровье? Как сердце? Вы тогда очень испугали меня! – озабоченно говорю я.
– Все прошло. Просто – спазмы. Это бывает со мной. Скажите лучше, как вам понравился этот фарс, устроенный Англо-Иранской компанией? «Меджлис», – презрительно говорит мистрис Барк. – Как далеки эти господа от истинной демократии и парламентаризма! Прав был Реза-Шах, когда сказал, что Ирану нужен просвещенный абсолютизм.
– Ирану прежде всего нужно быть хозяином своей земли, свободы, жизни.
Госпожа Барк смеется:
– А ведь вы сейчас повторяете слова великого муллы, которому лично я симпатизирую, как наивному, честному и примитивному старичку. Когда он бормотал об империализме и колонизаторах, он был ужасно смешон и напоминал мне начинающего, только вчера вступившего в партию, лейбориста. Уйдемте отсюда, походим пешком по улицам, – вдруг предлагает она.
– А заседание? А информация в вашу газету?
– Пустяки! Заметка о драке, речах Хоссейна и Кашани уже отослана. Я набросала ее, сидя в корреспондентской ложе. Остальное неинтересно. Вопрос этот уже разрешен, – она насмешливо глянула на меня, делая паузу, – …союзниками, то есть вами, нами и Англией, а оставаться в этом бедламе и наблюдать за очередной азиатской дракой – скучно. Согласны?
– Прошу извинить, но обстоятельства не позволяют мне… Генерал ожидает меня в машине.
– Тогда мы встретимся через день. Надеюсь, вы будете послезавтра на традиционном футбольном состязании между янки и «Томми Аткинс»?
– Да, приглашение я получил и, вероятно, буду, – отвечаю я.
– Итак, до послезавтра!
В воскресенье генерал уехал для инспектирования частей, расположенных на шоссейных путях нашей зоны.
Пригласительный билет на футбольное состязание между англичанами и американцами был на три человека. Взяв с собою советника Арсеньева и майора Крошкина, я в пять часов выехал в Амир-Абад. Это был военный городок, в котором разместилась часть американских войск.
По дороге время от времени встречались дощечки и стрелки с указанием частей, расквартированных на данном участке. Большинство надписей были картинно-напыщенными, так, например, уличка, на которой разместилась танковая бригада, именовалась «Ад на колесах», пулеметная рота – «Огненные тигры», а мирная хлебопекарня и интендантское управление – «Дикий кабан Аризоны». Попадались и стрелки с надписями – «Бар «Белая лошадь», «Танцевальный зал», «Кинотеатр», «Пивная»… Кресты из перекрещенных мечей, взрывающийся аэростат, летящая лошадь со стрелой на шее и прочие символические рисунки перемежались с рекламой висконсинского табака и жевательной резинки «Олд Патрик».
Мы ехали в колонне автомашин, тянувшейся к западным отрогам Демавенда. По этой шумной, веселой, бесцеремонно и свободно державшейся колонне из «джипов», «виллисов», штабных и частных машин можно было бы безошибочно определить место, где находился стадион американцев.
Вскоре показался и он. Это был большой пустырь с деревянным, раскрашенным в три цвета въездом и тремя двухъярусными ложами с куполом и резной крышей, над которой развевались четыре флага – Ирана, США, Англии и СССР. От лож вправо и влево тянулось несколько отделенных пространством низких, неглубоких лож, дальше раскинулись в несколько рядов скамьи. Пустырь был обнесен высокими столбами и обтянут колючей проволокой. У входа шумела толпа военных, подъезжали и останавливались машины, сновали иранские жандармы и союзные полицейские, наблюдая за порядком, не допуская любопытных к центральной ложе, богато и безвкусно убранной дорогими коврами и букетами цветов.
Сойдя с машины, мы направились к входу, у которого стояли американские офицеры и рослый иранский капитан, проверявшие пригласительные билеты. В проходе я столкнулся с госпожой Барк.
– А я только что хотела попросить кого-нибудь проводить меня сквозь эту толпу к моей ложе. – Она взяла меня под руку, и мы вошли на стадион. – А где ваши места? – спросила госпожа Барк.
– Вон там, где размещаются мои спутники, – сказал я, видя, как Крошкин и Арсеньев рассаживаются в одной из лож с советским флажком. – За кого вы болеете? – спросил я.
– Не понимаю вас! – ответила журналистка.
– Простите, это наш московский термин. Проще говоря, кому вы желаете победы?
– Мне трудно ответить на это. По рождению я – англичанка, выросла в Америке. В Лондоне у меня много родных, и порой я очень скучаю по Англии. Ну, а вы кому желаете победы?
– Сильнейшим!
Мистрис Барк окинула взглядом стадион.
– Я космополитка. У меня нет определенной любви или неприязни к расам и народам, я терпимо отношусь и к цвету кожи, и к разным ступеням развития культуры и цивилизации народов, и все же я с трудом выношу этих забавных иранцев.
– Вы говорите о драке в меджлисе?
– Не только. Это один из штришков. Я говорю вообще об отрицательных национальных свойствах этого народа…
– Я не разделяю вашего взгляда.
– Конечно! Вы, русские, считаете братьями всех, я тоже, но с той лишь разницей, что этому «брату» следует еще долгое время вариться в котле цивилизации. Ну, взгляните, пожалуйста, на этих упитанных дам, грузно восседающих около своих не в меру похотливых, невежественных, подобострастных, но в тайниках своей души презирающих нас, мужей.
– Невежественных и похотливых людей можно встретить всюду. И среди европейцев и среди американцев их не меньше, чем на Востоке.
– А дам? – с усмешкой спросила Барк.
– Полнота не всегда безобразит женщину.
– Бедная! Значит, чтобы понравиться вам, мне следует пополнеть хотя бы до размеров вот этой пестро разряженной особы… – продолжала мистрис Барк, глазами показывая на полную, средних лет, красивую иранку, в ушах которой горели крупные бриллианты. – Кстати, вы знаете, кто она?
– Не знаю!
– Это супруга министра водных, шоссейных и железнодорожных путей Ирана. Вам следовало бы знать «Усладу ночи», – многозначительно сказала журналистка.
– Какую усладу? – спросил я.
Мистрис Барк рассмеялась.
– Вот и моя ложа, а «Услада ночи» – это титул госпожи министерши. Вы, вероятно, слышали, какие пышные наименования носят многие из этих господ. На днях я перечитывала кое-какие книги об Иране и узнала из них о том, что шах Наср эд-Дин, дед свергнутого Резою Ахмеда Каджара, прекрасно использовал непреоборимую любовь к титулам своих подданных, заведя специальную шкатулку – «ящик дураков», как называл он ее. В эту шкатулку он клал деньги, полученные за разрешение носить тот или иной титул.
– Это интересно, – улыбнулся я.
– Я даже выписала кое-что из книг об Иране на эту тему. Это настолько забавно, что я непременно использую в своих корреспонденциях.
Мистрис Барк достала уже знакомую мне книжечку.
– Теперь я не потеряю ее. Вот что пишет некий профессор Вуд, – она перелистала страницы и прочла:
– …И каких только не было там пышных названий. И «Меч правосудия», и «Опора государства», и «Блеск правительства», и даже «Загир эд-доуле», что означает «Спина государства», а человек, носивший пышный титул «Нур эд Дин», то есть «Светоч религии», был редким пьяницей и атеистом. Титулы раздаются за деньги и женщинам, а так как называть даже за глаза даму по имени считается в высшей степени неприличным, то все женщины, могущие купить себе титул, носят вот такие наименования: «Мелекее Иран», то есть «Царица Персии», или «Мунир ос-Салтанэ» – «Освещающая царство», «Нейр уль-Мулюк» – «Свет царства», причем ни одна из этих женщин со столь пышным титулом не принцесса, не принадлежит к придворным дамам, а просто богатая женщина, имеющая возможность купить себе титул. Я обязательно воспользуюсь этими полуанекдотическими сведениями. Советую и вам внимательно почитать мемуары француза, доктора Де Толозана, придворного врача шаха Наср эд-Дина, а также отличную книгу англичанина Уильса «Картинки современной Персии». Хотите, я дам вам прочесть их? – спросила мистрис Барк.
– Благодарю! Буду признателен, – ответил я.
– Как, однако, похожи эти милые персы на своего уморительного Хаджи-Бабу Исфагани. Надеюсь, вы знаете эту очаровательную книжку Мориера.
– Да, она забавно написана, – согласился я.
– »Забавно». Не только «забавно», но удивительно верно изображает нравы Ирана.
– Но ведь Реза-Шахом эти пышные титулы были отменены и, как мне известно, заменены фамилиями, – сказал я.
– О-ля-ля! – засмеялся Барк. – Титулы эти ожили после изгнания Резы, как и многое другое. И, глядя на этих в своем большинстве далеких от государственных дел и власти людей, силою одних лишь денег приобретших такие роскошные титулы, мне становится поневоле смешно, видя, как «Блеск царства» или «Тень шахского величия» смиренно кланяется вон хотя бы тому английскому сержанту или этому американскому лейтенанту и, прижимаясь к забору, проходит на отведенные им места, – с усмешкой продолжала журналистка.
В центре, прямо над входом, высится шахская ложа, рядом с нею американская и английская, за ними полукругом идет ряд лож, в которых размещаются офицеры союзных армий, чиновники посольств, сотрудники различных англо-американских и советских обществ.
Две последние ложи отведены иранским министрам и знатным фамилиям, вроде Бахтиари, Амир Афшари…
Я усаживаю Барк на место и иду к своей ложе.
– Мы еще увидимся, – говорит она, – в перерыве обязательно зайдите ко мне.
Я возвращаюсь в ложу, над которой развевается советский флаг. Арсеньев и Крошкин беседуют между собой. За ложами тянутся деревянные трибуны, уже наполовину заполненные солдатами и офицерами английских и американских частей. Южная сторона предназначена зрителям-иранцам.
Жарко, шумно, празднично. Раздаются голоса продавцов холодной воды, лоточники с мороженым и просто кусками льда снуют между трибунами. Несмотря на то, что уже седьмой час вечера, воздух все еще жарок. Накалившаяся за день земля дышит знойно, словно гигантские меха навевают издалека тепло. По футбольному полю цепью проходят сакка – это водоносы, из кожаных бурдюков поливающие землю. Она слегка дымится, и движущийся парок поднимается над полем. Новые водоносы опять цепью проходят по полю. Земля жадно впитывает влагу, но уже чувствуется приближение вечера. Прохлада густеет, медленно сползая с отрогов Шемрана, со снеговой шапки Демавенда, этого уснувшего вулкана.
Ложи уже заполнены. Слышится музыка. Это приехал шах. Гудки автомашин сливаются со звуками духового оркестра, раздаются слова военной команды. Сарбазы берут на караул.
– Здравствуйте! – слышу я медовый голос нашего хозяина Таги-Заде. Он стоит под самой ложей, рядом с ним – пожилой, представительный иранец в хорошем сером костюме.
– Здравствуйте, уважаемый Таги-Заде. Рад вас видеть, как здоровье?
– Благодарю, пока хорошее.
– Где вы разместились? – спрашиваю я.
– Вот здесь, рядом с вашей ложей. Господин Шаегани был так любезен, что пригласил меня в ложу иранской прессы, – говорит Таги-Заде, указывая на своего спутника. – Вы не знакомы? Это – господин Шаегани, депутат меджлиса и один из самых уважаемых людей нашей столицы.
Мы раскланиваемся.
– Очень рад нашему знакомству, уважаемый полковник, – говорит Шаегани на отличном русском языке. – Я уже имел удовольствие видеть вас в субботу на этом шумном скандале в меджлисе.
Лицо его мне незнакомо.
Чувствуя это, господин Шаегани поясняет:
– Я был с госпожою Барк, когда вы проходили через вестибюль…
– …Господин Шаегани – поэт, журналист и владелец газеты «Ахбаре Кешвар» («Вестник страны»), – важно говорит Таги-Заде.
Они протискиваются сквозь толпу и занимают рядом с нами ложу. Нас отделяет только низенький барьер.
На поле появляются судьи. Двое американцев и один англичанин. Вдалеке, в окружении военных, вижу светлое платье мистрис Барк. Ветер треплет ее золотые волосы. Дальше ряд мужских и женских голов. В ложе шумно и весело. Иногда до нас долетают отдельные возгласы и смех «леди и джентльменов», заполнивших ложи.
Я вижу, как бинокль госпожи Барк на секунду останавливается на нас. Не отнимая бинокля от глаз, она приветственно машет нам и затем переводит бинокль дальше.
Трибуны и проходы заполнены. Американские солдаты свистом и топаньем выражают свое нетерпение. Ни присутствие самого шаха, ни Шварцкопфа и Мильспо не расхолаживает их. Иранцы терпеливо сидят на своих местах, с любопытством озираясь по сторонам. Фоторепортеры и два-три кинооператора наводят свои объективы на зрителей.
Один из журналистов, бесцеремонно расталкивая столпившихся внизу зрителей, пытается заснять шахскую ложу. На веснушчатом лице этого верзилы самое развязное и тупо-самодовольное выражение. Выбирая наиболее удобное положение, он все ближе подбирается к ложе шаха.
– Уберите этого болвана! – довольно звучно раздается из ложи господина Мильспо.
Журналист со своим фотоаппаратом под смех и свист зрителей уже оттиснут военной полицией за линию лож.
– Вы, вероятно, никого не знаете из нашей знати? – нагибаясь к моему уху, шепчет господин Таги-Заде, – вам это будет интересно. Поглядите в ложу его величества, шаха…
Я взглянул. У барьера, положив всю в перстнях ручку на красный бархат обивки, сидит темно-смуглая, красивая молодая девушка в светлом европейском платье.
– Это – ее высочество, принцесса Ашраф, или, как называют ее европейцы, «Смуглая принцесса», сестра его величества шаха, – шепчет Таги-Заде, – рядом с нею, та, что в розовом, ее сестра принцесса Шамс. Они обе только неделю назад прибыли из Америки и на возвратном пути заехали в Кейптаун за своей матерью, супругой Реза-Шаха, которая тоже возвратилась в Иран из Южной Африки. А вон та, что сидит позади Ашраф, это известная красавица, княжна Кашкаи, правда, хороша? «Лицо ее, как полная луна, а губы, как лепестки распустившейся розы, брови, словно две тетивы лука»…
– Хороша, но дама, что сидит во втором ряду, вон та, с лорнетом в руке, несравненно лучше, – отвечаю я.
Господин Таги-Заде тихо смеется.
– У вас прекрасный вкус, господин полковник. Да, она совершенная красавица.
Из глубины ложи показалось тонкое красивое лицо молодого шаха с большими, равнодушными глазами. Улыбнувшись кому-то из сидевших невдалеке англичан, он провел взором по трибунам и снова исчез в полутьме ложи.
Заиграли трубы, раздался звук горна. Все стихло, смолкли неугомонные американские фоторепортеры.
На футбольное поле выбежали команды: англичане в коротких оранжевых трусах и таких же майках и американцы в синих майках и белых трусах. Свист, аплодисменты и рев толпы встретили их.
Воздух был чист и ясен. Солнце уходило на запад, приближался вечер.
Уже произошла жеребьевка и вратари заняли свои места.
Я взглянул в сторону, где сидела госпожа Барк. Журналистка, откинувшись назад, что-то с жаром говорила офицеру. Я навел бинокль – сомнений не было. Госпожа Барк разговаривала с капитаном Хартли, тем самым Хартли, который совсем недавно был задержан нами в Фирузкухе.
– Неправда, я – Стив Норман…
– …шпион, которого этим именем хотел кое-кто прикрыть и сохранить для своих целей.
– Вы не… можете этого… доказать, – ослабевшим голосом сказал «Норман».
– А нам и не надо доказывать, – ответил следователь. – Мы сегодня ответили вашему генералу, что дезертира капельмейстера Стива Нормана в нашей зоне не обнаружено, но что пытавшийся прикрыться этим именем фашист и убийца, военный преступник и шпион эсэсовец Отто Краузе нами захвачен на месте преступления при попытке взрыва тоннеля Фирузкух и отослан для суда в СССР. Сегодня вы будете вывезены в Россию, – вставая, сказал следователь. – Увести арестованного! – приказал он конвойным, даже не глядя на опустившего голову, потрясенного катастрофой Краузе.
Сегодня «большой день меджлиса», как говорят на своем журналистском жаргоне европейские и американские корреспонденты. Их здесь не менее пятидесяти человек: шведов, датчан, австралийцев, бразильцев, американцев, турок, французов, англичан, словом, представителей самых разнообразных газет мира.
«Большой день» – важное заседание меджлиса, на котором в присутствии шаха будет обсуждаться вопрос о вовлечении Ирана во вторую мировую войну и об объявлении им войны фашистской Германии.
Ничего существенного это заседание не решит, но для газетчиков с их шумихой и погоней за эффектными заголовками и статьями это действительно «большой день».
Зал меджлиса и его коридоры переполнены представителями всех иранских партий. На площади теснится сдерживаемый полицией народ. Европейцы в большом количестве заполнили ложи, отведенные для посольств и корреспондентов.
Я и генерал находимся в числе приглашенных гостей в одной из лож бельэтажа. Прямого отношения мы к этому событию не имеем, но и отказаться от посещения нельзя, тем более, что пригласительные именные билеты присланы незадолго до этого дня.
Пока довольно скучно. Я всматриваюсь в сидящих на скамьях депутатов. Перевожу взгляд на дипломатические ложи. В американской ложе советник посольства, атташе и генерал Шварцкопф, бывший начальник полиции штата Нью-Джерси, а ныне глава всей иранской жандармерии. За ними ложа, в которой сидит «советник» иранской армии генерал-майор Ридли, с ним на центральном месте сам Мильспо, окруженный группой офицеров.
Перевожу взор на богато убранную золотом и коврами шахскую ложу.
Красивое, худощавое, несколько равнодушное лицо молодого шаха выделяется на фоне полупустой ложи. За ним виднеется чья-то скрытая полумраком фигура.
Следующая ложа премьер-министра Кавама эс-Салтанэ. Породистое, с несколько насмешливым взглядом, утомленно-надменное лицо Кавама эс-Салтанэ.
За спиной Кавама видна голова министра иностранных дел Саеда.
В зале возникает шум. Большая часть депутатов встает и низко кланяется небольшому старичку, судя по одежде, духовному лицу. Американцы раздельно хлопают в ладоши. Это означает одобрение.
Старичок, не обращая внимания на возгласы и шум, спокойно и с достоинством проходит к трибуне.
– Это Кашани. Знаменитый великий мулла Ирана и ярый враг англичан. Сейчас он начнет громить их, – шепчет мне Крошкин.
Я смотрю на ложу корреспондентов. В ней мелькает красивое улыбающееся лицо мистрис Барк.
Мистрис Барк приветливо кивает головой и делает рукой приглашающий жест. Когда же она появилась здесь?
Шум стихает. Старичок молча и спокойно смотрит вперед. Становится тихо. Проходит минута, и Кашани говорит.
Голос его невелик, но тишина, хорошая акустика и отличная дикция позволяют прекрасно слышать его слова.
– Наша задача состоит из двух половин. Первая – это восстановить единство мусульман всего мира и спасти их от вовлечения в войну. Империалисты и колонизаторы разъединили нас, они пытаются втянуть в войну мусульманские государства. Германия тянет в огонь войны турок, а недавно хотела втянуть и нас. Англия и Америка против воли народов хотят поднять против немцев все арабские страны. А для чего? Как те, так и другие – колонизаторы и империалисты. И те, и другие не любят нас, они презирают нас, считают людьми второго сорта, и нам, понимая это, следует сказать и одним, и другим: «Воюйте сами, оставьте в покое нас, нашу землю и наши богатства».
Часть депутатов хлопает в ладоши, другие молча смотрят на оратора, третьи, озираясь, наблюдают за шахом и Кавамом. На губах премьера вялая полуулыбка, лицо шаха не выражает ничего. Генерал Мильспо, повернувшись вполоборота, слушает Шварцкопфа, что-то шепчущего ему.
– Вторая половина нашей задачи – это вернуть наши богатства. Нефть, которую выкачивает сотни лет Англия, – иранская. Довольно богатеть англичанам и держать в нищете и невежестве иранцев! Прекратить грабеж наших богатств, сделать их достоянием иранского народа, извлекать пользу и прибыли от торговли со всеми странами мира, накормить, одеть свой народ, – вот вторая половина нашей задачи. А воевать иранцам за интересы тех или других колонизаторов – глупо и не нужно.
Маленький, сухощавый Кашани – высшее духовное лицо Ирана. Это, собственно говоря, один из немногих государственных деятелей, которые произвели на меня хорошее впечатление. Человек честный, чуждый подкупам и коррупции, разъедающим парламент, он выступает одним из последних ораторов. Его короткая, горя чая и смелая речь заставляет всех замолчать и вслушаться. Даже бесцеремонные господа, вроде полковника Ньюворса, смолкают, перестав жевать свою резинку, и внимательно прислушиваются к страстным словам великого муллы.
Повелитель Ирана оживился, на его лице появилось выражение ожидания, и несколько раз он благосклонно кивает головой. На неподвижном лице Кавама улыбка, но кому предназначена она, понять трудно. И англичане, и американцы одинаково могут считать ее своей. Кашани продолжает речь. Когда он приводит цифры, факты и доказательства жестокой, беспощадной колонизаторской деятельности англичан, его бледное, тонкое, одухотворенное лицо, лицо проповедника и мудреца, загорается гневом, закинутая кверху голова трясется, а маленькая, седая бородка дрожит.
– Мы хотим мирно сотрудничать со всеми народами, кто бы они ни были. В нашей стране много нефти, она наша. Мы хотим и пользоваться, и торговать ею, но мы не желаем, чтобы хищные руки империалистов держали ее. Сотни лет они высасывают из нашей земли богатства, но теперь пришел этому конец.
Сидящие в ложе англичане, военные и штатские, неподвижны, как изваяния.
– Время деспотической колонизации прошло, и всякий, кто этого не понимает, лишний на нашей земле. Американцы, которые пришли к нам, как гости…
Движение и шум слышатся в английской ложе.
– Внимание, внимание! – шепчет генерал, чуть подталкивая меня ногой.
– Повторяю, как гости, – продолжает Кашани, – должны это понять и не уподобляться хищным английским империалистам.
Сидящие в ложе Мильспо военные переглядываются.
– Наш великий мулла говорит языком ваших газет… Кстати, знаете ли вы, что в недавней газетной полемике с римским папой Пием XII на вопрос папы, почему духовное лицо Кашани не борется против коммунизма, он ответил: «А почему папа не борется против империализма и фашистов?» – говорит мне сопровождающий нас депутат меджлиса Ахави.
– Вот как! Однако, какой милый и разумный этот Кашани, – говорю я.
Великий мулла заканчивает свою речь и под одобрение некоторых, смущение других и молчание третьих сходит с трибуны.
– А вот и доктор Хоссейн, друг и единомышленник имама Кашани, – снова шепчет Ахави.
Хоссейна я тоже вижу впервые. Это оживленный человек с лысым черепом, энергичным лицом, настороженным, проницательным и наблюдающим взглядом. Он сразу же захватывает внимание зала, хотя и по-разному реагирующего на его слова. Хоссейн поднимает вверх обе руки и несколько театрально восклицает:
– Мы должны обрубить руки Англо-Иранской нефтяной компании. И мы этого добьемся. Весь народ встанет на защиту этого святого дела.
– Старый фигляр! – довольно громко доносится до нас из ложи англичан.
– Мы скорее прекратим добычу нефти, нежели будем отдавать ее англичанам…
– Слова, одни слова! Этим он хочет пробраться к власти, – поднимаясь с места, вопит один из депутатов.
– Хоссейн говорит верно! Долой грабительскую компанию! – кричит кто-то внизу.
– Не давать ему слова!.. Вон болтуна!.. – неожиданно кричат справа. Шум, топот ног, вопли заполняют зал меджлиса. Некоторые депутаты вскакивают с мест, другие, сдерживаемые полицейскими, порываются к трибуне, откуда, пытаясь пробиться сквозь невообразимый шум, надрываясь, что-то кричит Хоссейн. Звонок председателя тонет в общем гаме. Один из членов меджлиса бросается к Хоссейну, желая стащить его с трибуны: другой, по-видимому, сторонник оратора, перехватив члена меджлиса, отвешивает ему оглушительную пощечину. Начинается свалка, в которую вмешивается и администрация и дежурившие в меджлисе полицейские.
– Куликовское побоище! – говорит генерал.
Шаха уже нет. Его величество, по-видимому, ушел сейчас же после речи Кашани. Кавам эс-Салтанэ с небрежной улыбкой на утомленном лице равнодушно взирает на дерущихся парламентариев, усердно угощающих друг друга затрещинами и оплеухами. Американцы во главе с Мильспо смотрят из своих лож, что-то покрикивая дерущимся. Англичане, довольные концовкой спектакля, щедро оплаченного Нефтяной компанией, щелкают аппаратами. Наконец полиция выдворяет вон дерущихся, и заседание меджлиса продолжается. Не дожидаясь его конца и оставив Ахави в зале, мы выходим из здания к ожидающей нас машине.
В фойе, опершись о перила мраморной лестницы, стоит мистрис Барк и оживленно беседует с двумя шведскими корреспондентами. Завидя меня, она делает движение. Я останавливаюсь. Генерал, проходя мимо, молча наклоняет голову.
– Это ваш генерал? – спрашивает она. – Настоящий военный. Строгий, подтянутый, вежливый!..
– Да, он именно такой! Как ваше здоровье? Как сердце? Вы тогда очень испугали меня! – озабоченно говорю я.
– Все прошло. Просто – спазмы. Это бывает со мной. Скажите лучше, как вам понравился этот фарс, устроенный Англо-Иранской компанией? «Меджлис», – презрительно говорит мистрис Барк. – Как далеки эти господа от истинной демократии и парламентаризма! Прав был Реза-Шах, когда сказал, что Ирану нужен просвещенный абсолютизм.
– Ирану прежде всего нужно быть хозяином своей земли, свободы, жизни.
Госпожа Барк смеется:
– А ведь вы сейчас повторяете слова великого муллы, которому лично я симпатизирую, как наивному, честному и примитивному старичку. Когда он бормотал об империализме и колонизаторах, он был ужасно смешон и напоминал мне начинающего, только вчера вступившего в партию, лейбориста. Уйдемте отсюда, походим пешком по улицам, – вдруг предлагает она.
– А заседание? А информация в вашу газету?
– Пустяки! Заметка о драке, речах Хоссейна и Кашани уже отослана. Я набросала ее, сидя в корреспондентской ложе. Остальное неинтересно. Вопрос этот уже разрешен, – она насмешливо глянула на меня, делая паузу, – …союзниками, то есть вами, нами и Англией, а оставаться в этом бедламе и наблюдать за очередной азиатской дракой – скучно. Согласны?
– Прошу извинить, но обстоятельства не позволяют мне… Генерал ожидает меня в машине.
– Тогда мы встретимся через день. Надеюсь, вы будете послезавтра на традиционном футбольном состязании между янки и «Томми Аткинс»?
– Да, приглашение я получил и, вероятно, буду, – отвечаю я.
– Итак, до послезавтра!
В воскресенье генерал уехал для инспектирования частей, расположенных на шоссейных путях нашей зоны.
Пригласительный билет на футбольное состязание между англичанами и американцами был на три человека. Взяв с собою советника Арсеньева и майора Крошкина, я в пять часов выехал в Амир-Абад. Это был военный городок, в котором разместилась часть американских войск.
По дороге время от времени встречались дощечки и стрелки с указанием частей, расквартированных на данном участке. Большинство надписей были картинно-напыщенными, так, например, уличка, на которой разместилась танковая бригада, именовалась «Ад на колесах», пулеметная рота – «Огненные тигры», а мирная хлебопекарня и интендантское управление – «Дикий кабан Аризоны». Попадались и стрелки с надписями – «Бар «Белая лошадь», «Танцевальный зал», «Кинотеатр», «Пивная»… Кресты из перекрещенных мечей, взрывающийся аэростат, летящая лошадь со стрелой на шее и прочие символические рисунки перемежались с рекламой висконсинского табака и жевательной резинки «Олд Патрик».
Мы ехали в колонне автомашин, тянувшейся к западным отрогам Демавенда. По этой шумной, веселой, бесцеремонно и свободно державшейся колонне из «джипов», «виллисов», штабных и частных машин можно было бы безошибочно определить место, где находился стадион американцев.
Вскоре показался и он. Это был большой пустырь с деревянным, раскрашенным в три цвета въездом и тремя двухъярусными ложами с куполом и резной крышей, над которой развевались четыре флага – Ирана, США, Англии и СССР. От лож вправо и влево тянулось несколько отделенных пространством низких, неглубоких лож, дальше раскинулись в несколько рядов скамьи. Пустырь был обнесен высокими столбами и обтянут колючей проволокой. У входа шумела толпа военных, подъезжали и останавливались машины, сновали иранские жандармы и союзные полицейские, наблюдая за порядком, не допуская любопытных к центральной ложе, богато и безвкусно убранной дорогими коврами и букетами цветов.
Сойдя с машины, мы направились к входу, у которого стояли американские офицеры и рослый иранский капитан, проверявшие пригласительные билеты. В проходе я столкнулся с госпожой Барк.
– А я только что хотела попросить кого-нибудь проводить меня сквозь эту толпу к моей ложе. – Она взяла меня под руку, и мы вошли на стадион. – А где ваши места? – спросила госпожа Барк.
– Вон там, где размещаются мои спутники, – сказал я, видя, как Крошкин и Арсеньев рассаживаются в одной из лож с советским флажком. – За кого вы болеете? – спросил я.
– Не понимаю вас! – ответила журналистка.
– Простите, это наш московский термин. Проще говоря, кому вы желаете победы?
– Мне трудно ответить на это. По рождению я – англичанка, выросла в Америке. В Лондоне у меня много родных, и порой я очень скучаю по Англии. Ну, а вы кому желаете победы?
– Сильнейшим!
Мистрис Барк окинула взглядом стадион.
– Я космополитка. У меня нет определенной любви или неприязни к расам и народам, я терпимо отношусь и к цвету кожи, и к разным ступеням развития культуры и цивилизации народов, и все же я с трудом выношу этих забавных иранцев.
– Вы говорите о драке в меджлисе?
– Не только. Это один из штришков. Я говорю вообще об отрицательных национальных свойствах этого народа…
– Я не разделяю вашего взгляда.
– Конечно! Вы, русские, считаете братьями всех, я тоже, но с той лишь разницей, что этому «брату» следует еще долгое время вариться в котле цивилизации. Ну, взгляните, пожалуйста, на этих упитанных дам, грузно восседающих около своих не в меру похотливых, невежественных, подобострастных, но в тайниках своей души презирающих нас, мужей.
– Невежественных и похотливых людей можно встретить всюду. И среди европейцев и среди американцев их не меньше, чем на Востоке.
– А дам? – с усмешкой спросила Барк.
– Полнота не всегда безобразит женщину.
– Бедная! Значит, чтобы понравиться вам, мне следует пополнеть хотя бы до размеров вот этой пестро разряженной особы… – продолжала мистрис Барк, глазами показывая на полную, средних лет, красивую иранку, в ушах которой горели крупные бриллианты. – Кстати, вы знаете, кто она?
– Не знаю!
– Это супруга министра водных, шоссейных и железнодорожных путей Ирана. Вам следовало бы знать «Усладу ночи», – многозначительно сказала журналистка.
– Какую усладу? – спросил я.
Мистрис Барк рассмеялась.
– Вот и моя ложа, а «Услада ночи» – это титул госпожи министерши. Вы, вероятно, слышали, какие пышные наименования носят многие из этих господ. На днях я перечитывала кое-какие книги об Иране и узнала из них о том, что шах Наср эд-Дин, дед свергнутого Резою Ахмеда Каджара, прекрасно использовал непреоборимую любовь к титулам своих подданных, заведя специальную шкатулку – «ящик дураков», как называл он ее. В эту шкатулку он клал деньги, полученные за разрешение носить тот или иной титул.
– Это интересно, – улыбнулся я.
– Я даже выписала кое-что из книг об Иране на эту тему. Это настолько забавно, что я непременно использую в своих корреспонденциях.
Мистрис Барк достала уже знакомую мне книжечку.
– Теперь я не потеряю ее. Вот что пишет некий профессор Вуд, – она перелистала страницы и прочла:
– …И каких только не было там пышных названий. И «Меч правосудия», и «Опора государства», и «Блеск правительства», и даже «Загир эд-доуле», что означает «Спина государства», а человек, носивший пышный титул «Нур эд Дин», то есть «Светоч религии», был редким пьяницей и атеистом. Титулы раздаются за деньги и женщинам, а так как называть даже за глаза даму по имени считается в высшей степени неприличным, то все женщины, могущие купить себе титул, носят вот такие наименования: «Мелекее Иран», то есть «Царица Персии», или «Мунир ос-Салтанэ» – «Освещающая царство», «Нейр уль-Мулюк» – «Свет царства», причем ни одна из этих женщин со столь пышным титулом не принцесса, не принадлежит к придворным дамам, а просто богатая женщина, имеющая возможность купить себе титул. Я обязательно воспользуюсь этими полуанекдотическими сведениями. Советую и вам внимательно почитать мемуары француза, доктора Де Толозана, придворного врача шаха Наср эд-Дина, а также отличную книгу англичанина Уильса «Картинки современной Персии». Хотите, я дам вам прочесть их? – спросила мистрис Барк.
– Благодарю! Буду признателен, – ответил я.
– Как, однако, похожи эти милые персы на своего уморительного Хаджи-Бабу Исфагани. Надеюсь, вы знаете эту очаровательную книжку Мориера.
– Да, она забавно написана, – согласился я.
– »Забавно». Не только «забавно», но удивительно верно изображает нравы Ирана.
– Но ведь Реза-Шахом эти пышные титулы были отменены и, как мне известно, заменены фамилиями, – сказал я.
– О-ля-ля! – засмеялся Барк. – Титулы эти ожили после изгнания Резы, как и многое другое. И, глядя на этих в своем большинстве далеких от государственных дел и власти людей, силою одних лишь денег приобретших такие роскошные титулы, мне становится поневоле смешно, видя, как «Блеск царства» или «Тень шахского величия» смиренно кланяется вон хотя бы тому английскому сержанту или этому американскому лейтенанту и, прижимаясь к забору, проходит на отведенные им места, – с усмешкой продолжала журналистка.
В центре, прямо над входом, высится шахская ложа, рядом с нею американская и английская, за ними полукругом идет ряд лож, в которых размещаются офицеры союзных армий, чиновники посольств, сотрудники различных англо-американских и советских обществ.
Две последние ложи отведены иранским министрам и знатным фамилиям, вроде Бахтиари, Амир Афшари…
Я усаживаю Барк на место и иду к своей ложе.
– Мы еще увидимся, – говорит она, – в перерыве обязательно зайдите ко мне.
Я возвращаюсь в ложу, над которой развевается советский флаг. Арсеньев и Крошкин беседуют между собой. За ложами тянутся деревянные трибуны, уже наполовину заполненные солдатами и офицерами английских и американских частей. Южная сторона предназначена зрителям-иранцам.
Жарко, шумно, празднично. Раздаются голоса продавцов холодной воды, лоточники с мороженым и просто кусками льда снуют между трибунами. Несмотря на то, что уже седьмой час вечера, воздух все еще жарок. Накалившаяся за день земля дышит знойно, словно гигантские меха навевают издалека тепло. По футбольному полю цепью проходят сакка – это водоносы, из кожаных бурдюков поливающие землю. Она слегка дымится, и движущийся парок поднимается над полем. Новые водоносы опять цепью проходят по полю. Земля жадно впитывает влагу, но уже чувствуется приближение вечера. Прохлада густеет, медленно сползая с отрогов Шемрана, со снеговой шапки Демавенда, этого уснувшего вулкана.
Ложи уже заполнены. Слышится музыка. Это приехал шах. Гудки автомашин сливаются со звуками духового оркестра, раздаются слова военной команды. Сарбазы берут на караул.
– Здравствуйте! – слышу я медовый голос нашего хозяина Таги-Заде. Он стоит под самой ложей, рядом с ним – пожилой, представительный иранец в хорошем сером костюме.
– Здравствуйте, уважаемый Таги-Заде. Рад вас видеть, как здоровье?
– Благодарю, пока хорошее.
– Где вы разместились? – спрашиваю я.
– Вот здесь, рядом с вашей ложей. Господин Шаегани был так любезен, что пригласил меня в ложу иранской прессы, – говорит Таги-Заде, указывая на своего спутника. – Вы не знакомы? Это – господин Шаегани, депутат меджлиса и один из самых уважаемых людей нашей столицы.
Мы раскланиваемся.
– Очень рад нашему знакомству, уважаемый полковник, – говорит Шаегани на отличном русском языке. – Я уже имел удовольствие видеть вас в субботу на этом шумном скандале в меджлисе.
Лицо его мне незнакомо.
Чувствуя это, господин Шаегани поясняет:
– Я был с госпожою Барк, когда вы проходили через вестибюль…
– …Господин Шаегани – поэт, журналист и владелец газеты «Ахбаре Кешвар» («Вестник страны»), – важно говорит Таги-Заде.
Они протискиваются сквозь толпу и занимают рядом с нами ложу. Нас отделяет только низенький барьер.
На поле появляются судьи. Двое американцев и один англичанин. Вдалеке, в окружении военных, вижу светлое платье мистрис Барк. Ветер треплет ее золотые волосы. Дальше ряд мужских и женских голов. В ложе шумно и весело. Иногда до нас долетают отдельные возгласы и смех «леди и джентльменов», заполнивших ложи.
Я вижу, как бинокль госпожи Барк на секунду останавливается на нас. Не отнимая бинокля от глаз, она приветственно машет нам и затем переводит бинокль дальше.
Трибуны и проходы заполнены. Американские солдаты свистом и топаньем выражают свое нетерпение. Ни присутствие самого шаха, ни Шварцкопфа и Мильспо не расхолаживает их. Иранцы терпеливо сидят на своих местах, с любопытством озираясь по сторонам. Фоторепортеры и два-три кинооператора наводят свои объективы на зрителей.
Один из журналистов, бесцеремонно расталкивая столпившихся внизу зрителей, пытается заснять шахскую ложу. На веснушчатом лице этого верзилы самое развязное и тупо-самодовольное выражение. Выбирая наиболее удобное положение, он все ближе подбирается к ложе шаха.
– Уберите этого болвана! – довольно звучно раздается из ложи господина Мильспо.
Журналист со своим фотоаппаратом под смех и свист зрителей уже оттиснут военной полицией за линию лож.
– Вы, вероятно, никого не знаете из нашей знати? – нагибаясь к моему уху, шепчет господин Таги-Заде, – вам это будет интересно. Поглядите в ложу его величества, шаха…
Я взглянул. У барьера, положив всю в перстнях ручку на красный бархат обивки, сидит темно-смуглая, красивая молодая девушка в светлом европейском платье.
– Это – ее высочество, принцесса Ашраф, или, как называют ее европейцы, «Смуглая принцесса», сестра его величества шаха, – шепчет Таги-Заде, – рядом с нею, та, что в розовом, ее сестра принцесса Шамс. Они обе только неделю назад прибыли из Америки и на возвратном пути заехали в Кейптаун за своей матерью, супругой Реза-Шаха, которая тоже возвратилась в Иран из Южной Африки. А вон та, что сидит позади Ашраф, это известная красавица, княжна Кашкаи, правда, хороша? «Лицо ее, как полная луна, а губы, как лепестки распустившейся розы, брови, словно две тетивы лука»…
– Хороша, но дама, что сидит во втором ряду, вон та, с лорнетом в руке, несравненно лучше, – отвечаю я.
Господин Таги-Заде тихо смеется.
– У вас прекрасный вкус, господин полковник. Да, она совершенная красавица.
Из глубины ложи показалось тонкое красивое лицо молодого шаха с большими, равнодушными глазами. Улыбнувшись кому-то из сидевших невдалеке англичан, он провел взором по трибунам и снова исчез в полутьме ложи.
Заиграли трубы, раздался звук горна. Все стихло, смолкли неугомонные американские фоторепортеры.
На футбольное поле выбежали команды: англичане в коротких оранжевых трусах и таких же майках и американцы в синих майках и белых трусах. Свист, аплодисменты и рев толпы встретили их.
Воздух был чист и ясен. Солнце уходило на запад, приближался вечер.
Уже произошла жеребьевка и вратари заняли свои места.
Я взглянул в сторону, где сидела госпожа Барк. Журналистка, откинувшись назад, что-то с жаром говорила офицеру. Я навел бинокль – сомнений не было. Госпожа Барк разговаривала с капитаном Хартли, тем самым Хартли, который совсем недавно был задержан нами в Фирузкухе.