Страница:
Я крепко пожал Аббасу руку.
– А это, дорогой хаким, примите от меня в виде платы за обучение и ваше потерянное время, – сказал я, передавая гостю пятьдесят риалов.
Минуту Аббас колебался, затем отстранил мою руку:
– Не надо, сагиб! Вы дали моему достоинству и сердцу больше, чем любые деньги. Вы принимали меня, как хозяин гостя, мы пили за вашим столом, как равные, беседовали, как друзья. Разве могу я после всего этого, сагиб, взять от вас деньги?
Он прижал к сердцу ладони, низко поклонился и со словами «селям» (будьте здоровы) ушел.
– Госпожи Барк нет дома, – изгибаясь передо мной в дугу, сообщил швейцар. – Но если его превосходительство подождет, я вызову ее горничную, – предложил он и, не дожидаясь ответа, позвонил.
– Господин полковник! – раздался сверху голосок Зоси, и она стремительно сбежала по лестнице ко мне. Глаза ее светились, сияли радостью и теплом. Подвижная, ласковая, живая, она была прежней Зосей, обаятельной и деликатной, доверчивой и желанной, той самой, какой я увидел ее в первый раз.
– Как хорошо, что вы заехали! Ведь госпожа Барк искала вас, хотела звонить вам. Если вы не торопитесь, поднимитесь, прошу вас, наверх, и я позвоню мадам, доложу о том, что вы приехали.
– Охотно, – сказал я, любуясь ею.
Зося улыбнулась и так доверчиво и светло глянула на меня, что я даже смутился.
Она легко взбежала по лестнице и, распахивая дверь, сказала:
– Прошу вас.
По ее лицу, по радостному возбуждению, по тому, как она бросилась ко мне, было видно, что мой приезд обрадовал ее. Она что-то хотела сказать, но я поднял предостерегающе палец.
– Позвоните, пожалуйста, госпоже Барк и передайте ей мой привет.
Девушка, несколько удивленная моей холодностью, недоумевающе посмотрела на меня.
– Сейчас позвоню, – растерянно сказала она и набрала нужный номер. Пока она звонила, я быстро написал карандашом:
«Зося! Ни звука, ни слова не говорите со мной ни о чем, кроме как о госпоже Барк. Я не доверяю даже стенам этого дома. Ваш брат уже вызван сюда и через несколько дней вы увидите его… Напишите, когда и где мы увидимся с вами… – Я подумал, помедлил и дописал: – Очень, очень хочу встретиться…»
– Госпожа Барк? Говорит Зося! Господин русский полковник приехал с визитом, хотел оставить карточку, но я, зная, что вы искали его, попросила его наверх… Он у телефона… – И, повернув ко мне свое милое личико, все с тем же недоумевающим видом, сказала: – Прошу, госпожа Барк ждет вас.
Я дал ей записку и взял трубку.
– Хелло! Это вы, мой милый полковник! – услышал я в аппарате знакомый голос. – Как хорошо сделала Зося, что соединила нас…
– Я очень признателен и благодарен ей за это, – сказал я.
– Какие счастливые ветры занесли вас ко мне? – снова зарокотало в трубке.
– Желание видеть вас…
– …и немного Зосю… Не так ли?
– Честное слово, верно! – рассмеялся я. – Прямо скажу, ваша очаровательная Зося не на шутку нравится мне.
– Что вы, что вы, пан полковник! – хватая меня за руку, прошептала девушка.
Я легко и нежно обнял ее свободною рукой и прикоснулся губами к ее лбу.
– Ради бога, не говорите этого при ней, а то вы вскружите голову бедной девочке, – сказала мистрис Барк.
– Нет, мадам, это не страшно!.. Ваша Зося холодна ко мне, несмотря на мои страданья, – сказал я, снова целуя неподвижно и покорно стоявшую девушку, – а главное, я…
– Хотите я закончу за вас? – весело прозвучал голос Барк. – Главное, что вы, как Парис…
– …запутался, встретив трех богинь, и вот я…
– …и вот вы просто не имеете яблока, чтобы выбрать свою богиню. При встрече я дам яблоко, а вы передайте его…
– …достойнейшей, – закончил я.
– Любовь слепа. Кто знает, какая женщина или какой мужчина является достойнейшим? К сожалению, мы это узнаем поздно. Иногда слишком поздно! – со вздохом закончила она. – Ну, да что мы с вами ведем такой скучный разговор. Я нахожусь сейчас у прелестной госпожи Янковецкой.
– Передайте ей мой привет.
– Приезжайте сюда и сделайте это сами. Скажите Зосе, чтобы она проводила вас… Как видите, я не ревнива, – засмеялась мистрис Барк.
– Вы просто умны и равнодушны, – сказал я.
– Кто знает, в чем заключается женский ум и где кончается равнодушие… Итак, передайте трубку Зосе, я сама скажу ей.
Я отдал трубку.
– Хорошо… я провожу, – тихо сказала Зося и, вешая трубку, прижалась ко мне. Затем, словно испугавшись своей смелости, бросилась в другую комнату. Спустя несколько минут уже в пальто она вышла ко мне.
– Идемте, пан полковник, – пропуская меня вперед, сказала она.
Мне стало тепло и солнечно от ее лучистых глаз, от нежного тембра голоса и от мягкого прикосновения маленькой руки к моей ладони.
Чтобы быть уверенными, что никто не подслушивает нас, мы пошли пешком.
– Зося, ваш брат скоро будет здесь. Он остановится у меня, вы тогда придете ко мне.
– Пан полковник, поклянитесь мне, что это правда…
– Клянусь!
– Нет, не так!.. А самым дорогим, что есть у вас…
– Клянусь, Зося, победой над врагом и своей солдатской честью!
– Хорошо!.. – медленно проговорила девушка. – Я приду! После нашего разговора я не спала целую ночь. Я задыхалась, мне было и душно, и зябко… Я несколько раз подходила к окну и все думала, думала и думала…
– О чем же, Зося? – тепло спросил я.
– О брате. Я не могу поверить вам, и в то же время не могу не верить. Ведь надежда, которую вы дали мне своим обещанием, единственное, что осталось у меня в жизни… Нет, нет, это не слова, господин полковник!.. Если Яна нет в живых, то незачем жить и мне. Что я сейчас представляю собой?.. Прислуга богатой и своенравной мистрис, девушка без родины, без близких, без семьи, заброшенная водоворотом войны на край земли… И вдруг это письмо о смерти Яна, – голос Зоси дрогнул, слезы побежали по лицу.
– Успокойтесь, моя девочка, – сказал я, – он жив. Вы скоро, очень скоро увидите его. Мы вызвали его сюда.
– Спасибо!.. – глотая слезы и тихо гладя мою руку, проговорила Зося. – Теперь я верю вам. Ведь ничего мне не остается, как верить… И когда я поняла это и переломила свою ненависть к вам, мне стало легко, и я стала ждать вашего приезда, – опустив глаза, договорила она.
– Зося, Ян жив, не верьте этим подлым и грязным людям. Когда вы встретитесь, он вам объяснит сам все это дело. Вы давно служите у мистрис Барк? – после некоторого молчания спросил я.
– Нет, всего два месяца. К ней я попала из миссии…
– Откуда?
– Из польского отделения Международного Красного Креста, или «миссии», как мы, беженцы, называем его. Оно объединило всех полек, бежавших через Румынию и Россию от немцев в тысяча девятьсот сороковом году.
– И давно вы в Иране?
– Как только армия Андерса и все польские гражданские организации пришли сюда… Но зачем вы спрашиваете это? – она удивленно взглянула на меня.
– Чтобы больше знать, ведь я так мало знаю о вас, Зосенька.
– Я не делаю тайны из моей жизни, она так невелика, что ее можно рассказать в двух словах, – грустно улыбнулась девушка. – Когда мы пришли сюда, англичане часть беженцев распределили по местам. Одни уехали в Индию и Ирак, другие пошли на работу, третьи были зачислены во вспомогательный корпус при вооруженных силах, а меня, как владеющую английским языком, назначили преподавательницей английского языка в школу для польских офицеров, но затем совершенно неожиданно послали к госпоже Барк, которой меня рекомендовало начальство из «Красного Креста».
– Где вы научились английскому языку?
– В Варшаве. Я с отличием окончила колледж «Святой Екатерины»… – не без гордости ответила Зося.
– Но… как же вы, учительница, интеллигентная девушка, согласились, извините меня, Зосенька, идти в услужение к мистрис Барк?
– Что же было делать? Занятия в школе прекратились, быть просто беженкой я не хотела, тем более, что особенно церемониться со мною не стали бы. Труда я не боюсь и, уверяю вас, что мне у госпожи Барк во много раз легче и спокойнее, чем было в офицерской школе. Госпожа Барк никогда не давала мне понять, что я ее горничная или камеристка. Она тактична, воспитанна и мила со мной, у меня есть и свободное время и, правда, небольшие, но свои деньги. У меня есть платья, госпожа Барк сразу же одела меня, ни разу не дав мне почувствовать этого великодушного жеста. Я должна прямо сказать, что при всех странностях, окружающих меня, я дорожу моим местом…
– Каких странностях, Зося? – спросил я.
Девушка опустила голову, и мы молча прошли добрых два десятка шагов.
– Не спрашивайте меня, я ничего не отвечу вам, пока не увижу Януся… Я не могу идти против своей совести…
– Ну, а когда Ян будет с нами?
– Тогда… тогда и я буду с вами, – взволнованно прошептала она.
Я взял ее под руку, и она доверчиво прижалась ко мне.
Навстречу шел толстый иранец в мягкой шляпе и накидкою в руках. Я нагнулся к самому уху девушки и довольно громко сказал:
– Но такой красотки, как вы, я не видывал… даю честное, благородное слово!
Прохожий был уже далеко, когда я с тем же развязно-ухажорским видом шепнул Зосе:
– Не подумайте, что я сошел с ума!
– Я понимаю вас, пан полковник, – отодвигаясь от меня и кокетливо улыбаясь, ответила она.
Так, шутя и смеясь, мы дошли до отеля «Англетер», в котором жила госпожа Янковецкая.
Номер, который занимала она, был хотя и двойной, с нишей и альковом, над которым пышно распростерся балдахин, но всем своим разнокалиберным убранством, типично отдельной обстановкой подчеркивал временное пребывание в нем своей жилички. И если, квартирка мистрис Барк была одновременно и изящным дамским будуаром и строгим деловым кабинетом журналиста, то жилище госпожи Янковецкой носило характер дорогого, но все-таки обыкновенного гостиничного номера.
Обе дамы любезно встретили меня. Зося хотела удалиться, но мистрис Барк удержала ее.
– Я имел удовольствие познакомиться с вашим волшебником, господином Го Жу-цином, – сказал я. – Оказывается, сеанс в прошлый раз не состоялся только потому, что некий сержант, кстати сказать, мой подчиненный, побил бедного волшебника. Я не без сочувствия говорю это, так как этот забияка – огромный мужчина атлетического сложения, а бедный китаец показался мне тщедушным и хилым человечком.
– Этот драчун ваш служащий? – поднимая брови, удивленно спросила мистрис Барк.
– Был им, так как после этого хулиганского поступка мы откомандируем его обратно в Россию. Между прочим, ваша Зося знакома с ним… Это ваш знакомый сержант Сеоев, – обращаясь к молчащей девушке, пояснил я.
Зося чуть опустила голову и слабо улыбнулась.
– Он хороший и не злой человек, – сказала Зося, – мне даже странно, что он мог так избить этого китайца.
– Безобразный скандал, о котором даже и не хочется вспоминать… Фокусник выздоровел, Сеоев изгнан, а на его место прибудет другой, менее драчливый солдат.
Спустя несколько минут Зося ушла.
Генриэтта Янковецкая готовила чай, а мы с мистрис Барк договаривались о будущем посещении Го Жу-цина.
В дверь постучали, вошли три офицера, один из них был тот самый юный и чопорный лейтенант, который сопровождал мистрис Барк на базаре. Мы раскланялись. Разговор стал живым и общим.
Офицеры были молоды, держались непринужденно и просто. Беседуя с мистрис Барк, они были не только внимательны, но и почтительны. Болтая же с Генриэттой Янковецкой, они держали себя свободно и фамильярно. Один только лейтенант был со всеми одинаково хмур, разговаривал коротко и односложно.
Выпив чашку чая, я стал прощаться с дамами.
– Я тоже иду домой, проводите меня! У меня разболелась голова, и, если вы ничего не имеете против, мы пойдем пешком, – сказала мистрис Барк.
Мы расстались с госпожой Янковецкой и ее офицерами и медленно пошли по улице. Пройдя несколько шагов, мистрис Барк взяла меня под руку.
– Вы позволите опереться о вашу руку?.. Я чувствую некоторую слабость…
– Может быть, позвать такси?
– Нет, нет, прогулка пешком освежит меня, – слабым голосом сказала она.
Я осторожно взял ее под локоть, и мы, тесно прижавшись один к другому, медленно шли по пустынной аллее Шахской улицы, напоминая собою нежную влюбленную пару.
Я тихо вел ее, в голове же неотступно была одна и та же мысль: «Что еще придумала эта опасная и коварная женщина?»
Я помог моей спутнице подняться по лестнице. Она тихими шагами вошла в гостиную.
– Зося! – негромко окликнула она.
Никто не отзывался. Госпожа Барк еще раз позвала девушку. Очевидно, Зося еще не вернулась.
– Если вы не очень торопитесь, то будьте любезны по… сидеть… и помочь мне… до прихода Зоси, – тяжело дыша, поднимая большие блестящие глаза, с трудом проговорила мистрис Барк.
– К вашим услугам, но… может быть, вызвать врача?..
– О нет! Это часто случается со мной… головная боль, спазмы в сердце… но потом все проходит мгновенно и вдруг… Посидите минутку здесь, я переоденусь, выпью капель, мне станет легче, затем выйду к вам.
Она вошла к себе в спальню, я остался в гостиной, разглядывая превосходную копию Фрагонара, висевшую на стене.
Вдруг я услышал слабый вскрик, стон и затем что-то похожее на падение тела.
– Что с вами? Вам плохо? – закричал я, бросаясь к дверям спальни.
Тяжелый вздох, более похожий на стон, был ответом на мои слова. Я отбросил шторы. На широкой софе лежала мистрис Барк, по-видимому, еле успев накинуть на себя длинный цветной халат. Лицо ее было бледно, глаза полузакрыты, грудь тяжело и судорожно дышала. На столике виднелась небольшая аптечка, из которой она не успела достать нужные ей капли. Я поддержал ее свисавшую с подушки голову и, схватив графин с водой, брызнул на бледное, казавшееся безжизненным, лицо женщины. Она вздрогнула, вздохнула и судорожно, крепко схватила меня за руку. Я брызнул еще раз. Лицо мистрис Барк стало оживать, дыхание сделалось ровней. Она глубоко вздохнула, открыла глаза и несколько мгновений молча и, может быть, мне это показалось, с нежной признательностью смотрела на меня, потом слабо и прерывисто прошептала:
– Капли… в левом уголке аптечки… Две капли нитроглицерина… сердце… болит сердце…
Я вздрогнул. Нитроглицерин. Значит, у нее стенокардия, грудная жаба… Опасная, тяжелая болезнь… Но другая мысль как молния пронзила мой мозг… Вздор, обман, быть начеку!
Слабый стон прервал мои размышления.
Голова Эвелины Барк в бессилии снова упала на подушку. Бросившись к аптечке, я схватил пузырек из левого уголка, накапал в стакан, долил воды и поднес стакан к губам госпожи Барк. Она жадно выпила. Несколько секунд голова ее неподвижно покоилась на подушке, затем она чуть приподнялась и, пытаясь лечь удобнее, полуобхватила меня за талию. При этом движении голова ее очутилась у меня на плече. Ее все еще бледное, но уже начинавшее оживать лицо, алые губы и большие, сверкающие глаза были возле меня. Я хотел приподняться, как вдруг портьеры распахнулись и в дверях показалась застывшая от изумления Зося.
Губы девушки сжались, лицо вспыхнуло, она резко повернула назад.
– О-о, как это хорошо, что вы пришли, Зося, – слабым голосом сказала мистрис Барк, – мне стало плохо, и господин полковник помог мне… Благодарю вас, – томно сказала она, отодвигаясь. – А теперь, мой дорогой, – нежно проговорила она, – я не могу задерживать вас. Зося дома, она поможет мне принять ванну и лечь в постель. Буду очень рада снова видеть вас у себя. Зося, проводите господина полковника.
В сопровождении девушки я пошел к выходу. Сойдя с лестницы, я остановился. Зося сухим, недобрым взглядом в упор смотрела на меня.
– Зося! – беря ее за руку, сказал я. – Мне надо объясниться… Мне кажется…
Девушка с силою вырвала свою руку и, резко повернувшись, бросилась бегом по лестнице назад.
Мне показалось, что плечи ее задрожали.
Я молча вышел.
Уже на улице я заметил, что что-то сжимаю в левой руке. Я остановился, разжал кулак и с удивлением увидел маленький пузырек, из которого капал госпоже Барк успокоительно действующие на сердце капли нитроглицерина.
Но что за черт!.. На этикетке, наклеенной на пузырьке, по-латыни и по-персидски было четко написано: «Ушные капли, по 3 – 5 капель в ухо».
Ушные капли!.. По 3 – 5 капель в ухо… Так вот оно что, значит, я впопыхах вместо нитроглицерина накапал разведчице безобидные ушные капли.
Я рассмеялся так громко, что шедшая навстречу персиянка поспешно перешла на другую сторону улицы.
«Но какая комедиантка! Как ловко разыграла она сцену обольщения! Бедная Зося!» – подумал я, вспомнив гневные, полные презрения глаза девушки и ее трясущиеся от рыдания плечи.
Я не очень верил в обещание хакима Аббаса. Дни проходили, а его не было.
– Жулик, – делая пренебрежительную гримасу, убежденно сказал Сеоев. – Ведь он какой человек? Нетрудящийся, обманывает народ, все равно как мулла! Если бы он рабочим был, другое дело, а это так… шалтай-болтай… – махнув рукой, закончил осетин.
Признаюсь, в душе я уже сам решил, что мой «лекарь» давно откочевал в другую часть Тегерана, посмеиваясь над доверчивостью русского.
– А я верю в искренность этого бедняги, – сказал генерал, когда я как-то обронил фразу об Аббасе. – Мало ли что может помешать ему встретиться с вами! В простом народе сильна тяга к нашей правде. Меня научила этому гражданская война.
– Мало ли что было! Та эпоха отошла.
– Нет! Нет, она и не отошла и не стала историей.
Когда я спускался по лестнице, меня нагнал Сеоев.
– Товарищ полковник, а ведь Аббас пришел. Выходит, ошибся я! – сокрушенно сказал он.
Удрученное лицо сержанта рассмешило меня.
– Оба мы ошиблись, дорогой Сеоев. Где он?
– В саду.
– Спасибо, что пришли! Я уже перестал надеяться, почтенный Аббас, – сказал я.
– Не мог, сагиб. Боялся… И сейчас боюсь, но если сказал приду, то должен прийти. Здесь можно разговаривать или нужно уйти в дом?
– Можно! Идемте только в беседку. – И мы вошли в самую гущу сада, окруженную кустами распустившихся цветов.
– Сагиб, мой больной еще не встал, – сказал Аббас, – но ему уже значительно лучше. – Аббас оглянулся и тихо зашептал: – Краузе-ага исчез. Как говорит Худадат, его схватили русские.
– Почему же русские?
– А он воевал против них, да и Худадат тоже получил от вас пулю. Не дай бог, чтобы кто-нибудь из наших друзей получил такой подарок, как этот худадат! Если б не я, давно бы отняли руку.
– Конечно, конечно! Я верю в ваше искусство, почтенный хаким, но при чем же здесь Краузе?
– Он теперь не Краузе. Его зовут, – тут Аббас вытащил из кармашка брюк бумажку и медленно прочел: – «Стив Норман»… Он теперь вроде музыканта.
– Стив Норман? Музыкант? – перебил я.
– Командует оркестром в американском шерабхане[29], но это пустяк, это сделано для того, чтобы все забыли, что он был Краузе…
– Понимаю, дорогой хаким. И куда же скрылся этот музыкант?
Аббас посмотрел на меня, засмеялся и махнул рукой.
– Ага! Это я вас мог бы спросить об этом, но по мне, пусть все такие люди, как этот Краузе, сгорят и погибнут… Мне до них нет дела. Я обещал вам в память своего отца и деда, я это сделал, и мы – квиты, а теперь, дорогой сагиб, я уйду. Я боюсь всего: и полиции, и инглизов, и американи, и наших жандармов… И не сердитесь на меня, если я где-нибудь на улице или базаре при встрече не узнаю или обойду вас… Я всего боюсь, ага.
Он поспешно встал, я едва успел пожать ему руку, как бедный хаким быстро направился к воротам и исчез за ними.
Только бумажка с надписью «Стив Норман» осталась у меня от бедняка Аббаса, которого больше я уже не встречал.
В продолжение почти трех недель рыжеватый на допросах упорно и тупо повторял одну и ту же версию. Он – иранец, крестьянин села Рудбар из Мазандерана и никакого отношения к убитому часовым диверсанту не имеет.
– Наведите справки в пятом полицейском участке Тегерана, и там подтвердят, что я то самое лицо, каким называюсь. Я прописан в этом доме и живу в нем давно.
– Верю, верю, – перебил его следователь, – но скажите, какая была у вас фамилия до того, как вы стали иранцем Хоссейном?
– Никакая. Я всегда был иранцем.
– Странно! А мы вчера получили отношение, в котором справляются, не попал ли случайно в расположение нашей зоны капельмейстер духового оркестра капрал Стив Норман и, если он задержан нами за какие-нибудь проступки, просят препроводить его под караулом и сдать американскому командованию, – пробегая глазами бумагу, продолжал следователь. – А-а, вот самое главное… Здесь описаны приметы этого капельмейстера и, как ни странно, все приметы его абсолютно схожи с вашими. «Широкое лицо, массивный подбородок, рыжеватые брови и волосы, на носу и руках веснушки». Все, как у вас, – сказал следователь, оглядывая притихшего, с радостной надеждой уставившегося на него «иранца», – «Рост, – продолжал он, – один метр восемьдесят сантиметров», абсолютно ваш рост «за левым ухом небольшая рыжеватая родинка», как и у вас, «говорит по-фарсидски и по-английски с явным немецким акцентом, что объясняется тем, что, будучи американским подданным немецкого происхождения, вырос в немецкой колонии германских эмигрантов, проживающих в штате Иллинойс, возле городка Тоун. По имеющимся в Бюро точным сведениям, означенный капрал Норман, совершив воинское преступление, переодевшись в одежду иранского крестьянина, дезертировал из американской армии и скрылся в советской зоне, намереваясь пробраться к портам Каспийского моря. Бюро просит вас произвести розыски бежавшего дезертира, капельмейстера Стива Нормана и, в случае задержания, передать его для суда и наказания военному коменданту американских войск, расположенных в районе Тегерана, генералу Кларку. Полковник Моррисон. Старший адъютант капитан Малхолл».
– Ну-с… вы и после этого будете утверждать, что вы иранский крестьянин из Мазандерана? Бросьте дурачиться, лучше сознайтесь, что вы дезертир Стив Норман, и мы сегодня же передадим вас американцам! У нас хватает своих дел, чтобы еще возиться с бежавшими от союзников музыкантами, – махнув рукой, устало сказал следователь.
По уже успевшему обрасти рыжеватой щетиной лицу «иранца» пробежала еле заметная усмешка.
– Что делать? – поднимаясь со стула, вздохнул он. – Да, я – Стив Норман, капельмейстер оркестра. Мне не повезло, – он махнул рукой, – передавайте меня генералу.
– Вот и отлично! – сказал следователь. – Сегодня же передадим. Теперь же спрашиваю просто из любопытства, если не хотите, можете не отвечать, это уже ваше дело, но объясните, зачем, из-за чего вы бежали от американцев? Может быть, как немец по рождению, не хотели быть в армии, воюющей с Германией?
– Ничего подобного! Я родился и вырос в Штатах и, хотя до войны не выезжал никуда дальше своего города, я был, есть и всегда буду американцем, а не «джерри»[30], будь они трижды прокляты! – с сердцем сказал Норман.
– Еще один вопрос, – сказал следователь, – вы стопроцентный американец?
Арестованный молча кивнул головой.
– …Но тогда чем вы объясните, что все пуговицы на вашем белье, кстати сказать очень тонком, пришиты не по-американски, а совершенно по-европейски?..
– Не понимаю вас, – вперив на следователя округлившиеся глаза, пробормотал «Стив Норман».
– Очень просто! Как чистокровный, стопроцентный американец вы должны знать, как пришиваются во всей Америке, решительно во всей, от Канады и до Мексики, пуговицы…
– Вы шутите? – приподнимаясь, сказал Норман.
– Наоборот! Говорю вполне серьезно. Вы знаете, как пришиваются в Америке пуговицы?
– Не имею ни малейшего понятия. Я солдат, а не швейка и получаю готовое обмундирование.
– Вот именно! Если бы вы сейчас были одеты в военную американскую форму или в любой сшитый в Америке костюм, то все пуговицы были бы пришиты продольными стежками, а на вашем белье пуговицы пришиты крест-накрест, так, как шьют в Европе.
– Ну и что же из этого? Я мог белье купить здесь, в Тегеране.
– Сомнительно, чтобы американский капрал тратил деньги на дорогое белье. Ответьте тогда еще на последний вопрос. На второй день после вашего задержания и после этого на допросах несколько раз вы мне и обследовавшему вас доктору заявляли, что больны, что у вас высокая температура и что в камере, в которой вы находились, слишком жарко…
– Да… заявляю это и сейчас. У меня в то время была температура не менее тридцати семи с половиной градусов, а в камере и сейчас не менее двадцати пяти градусов жары. Разве я не имел права говорить об этом?
– Имели, но дело в том, что в Америке, как и во всех странах, где говорят на английском языке, принят термометр Фаренгейта, а не Цельсия, как у немцев и французов. И, если бы вы были американцем, вы никогда не назвали бы температуру по Цельсию.
– Так кто же я, по-вашему? – вскакивая с места, воскликнул «Норман».
– А это, дорогой хаким, примите от меня в виде платы за обучение и ваше потерянное время, – сказал я, передавая гостю пятьдесят риалов.
Минуту Аббас колебался, затем отстранил мою руку:
– Не надо, сагиб! Вы дали моему достоинству и сердцу больше, чем любые деньги. Вы принимали меня, как хозяин гостя, мы пили за вашим столом, как равные, беседовали, как друзья. Разве могу я после всего этого, сагиб, взять от вас деньги?
Он прижал к сердцу ладони, низко поклонился и со словами «селям» (будьте здоровы) ушел.
– Госпожи Барк нет дома, – изгибаясь передо мной в дугу, сообщил швейцар. – Но если его превосходительство подождет, я вызову ее горничную, – предложил он и, не дожидаясь ответа, позвонил.
– Господин полковник! – раздался сверху голосок Зоси, и она стремительно сбежала по лестнице ко мне. Глаза ее светились, сияли радостью и теплом. Подвижная, ласковая, живая, она была прежней Зосей, обаятельной и деликатной, доверчивой и желанной, той самой, какой я увидел ее в первый раз.
– Как хорошо, что вы заехали! Ведь госпожа Барк искала вас, хотела звонить вам. Если вы не торопитесь, поднимитесь, прошу вас, наверх, и я позвоню мадам, доложу о том, что вы приехали.
– Охотно, – сказал я, любуясь ею.
Зося улыбнулась и так доверчиво и светло глянула на меня, что я даже смутился.
Она легко взбежала по лестнице и, распахивая дверь, сказала:
– Прошу вас.
По ее лицу, по радостному возбуждению, по тому, как она бросилась ко мне, было видно, что мой приезд обрадовал ее. Она что-то хотела сказать, но я поднял предостерегающе палец.
– Позвоните, пожалуйста, госпоже Барк и передайте ей мой привет.
Девушка, несколько удивленная моей холодностью, недоумевающе посмотрела на меня.
– Сейчас позвоню, – растерянно сказала она и набрала нужный номер. Пока она звонила, я быстро написал карандашом:
«Зося! Ни звука, ни слова не говорите со мной ни о чем, кроме как о госпоже Барк. Я не доверяю даже стенам этого дома. Ваш брат уже вызван сюда и через несколько дней вы увидите его… Напишите, когда и где мы увидимся с вами… – Я подумал, помедлил и дописал: – Очень, очень хочу встретиться…»
– Госпожа Барк? Говорит Зося! Господин русский полковник приехал с визитом, хотел оставить карточку, но я, зная, что вы искали его, попросила его наверх… Он у телефона… – И, повернув ко мне свое милое личико, все с тем же недоумевающим видом, сказала: – Прошу, госпожа Барк ждет вас.
Я дал ей записку и взял трубку.
– Хелло! Это вы, мой милый полковник! – услышал я в аппарате знакомый голос. – Как хорошо сделала Зося, что соединила нас…
– Я очень признателен и благодарен ей за это, – сказал я.
– Какие счастливые ветры занесли вас ко мне? – снова зарокотало в трубке.
– Желание видеть вас…
– …и немного Зосю… Не так ли?
– Честное слово, верно! – рассмеялся я. – Прямо скажу, ваша очаровательная Зося не на шутку нравится мне.
– Что вы, что вы, пан полковник! – хватая меня за руку, прошептала девушка.
Я легко и нежно обнял ее свободною рукой и прикоснулся губами к ее лбу.
– Ради бога, не говорите этого при ней, а то вы вскружите голову бедной девочке, – сказала мистрис Барк.
– Нет, мадам, это не страшно!.. Ваша Зося холодна ко мне, несмотря на мои страданья, – сказал я, снова целуя неподвижно и покорно стоявшую девушку, – а главное, я…
– Хотите я закончу за вас? – весело прозвучал голос Барк. – Главное, что вы, как Парис…
– …запутался, встретив трех богинь, и вот я…
– …и вот вы просто не имеете яблока, чтобы выбрать свою богиню. При встрече я дам яблоко, а вы передайте его…
– …достойнейшей, – закончил я.
– Любовь слепа. Кто знает, какая женщина или какой мужчина является достойнейшим? К сожалению, мы это узнаем поздно. Иногда слишком поздно! – со вздохом закончила она. – Ну, да что мы с вами ведем такой скучный разговор. Я нахожусь сейчас у прелестной госпожи Янковецкой.
– Передайте ей мой привет.
– Приезжайте сюда и сделайте это сами. Скажите Зосе, чтобы она проводила вас… Как видите, я не ревнива, – засмеялась мистрис Барк.
– Вы просто умны и равнодушны, – сказал я.
– Кто знает, в чем заключается женский ум и где кончается равнодушие… Итак, передайте трубку Зосе, я сама скажу ей.
Я отдал трубку.
– Хорошо… я провожу, – тихо сказала Зося и, вешая трубку, прижалась ко мне. Затем, словно испугавшись своей смелости, бросилась в другую комнату. Спустя несколько минут уже в пальто она вышла ко мне.
– Идемте, пан полковник, – пропуская меня вперед, сказала она.
Мне стало тепло и солнечно от ее лучистых глаз, от нежного тембра голоса и от мягкого прикосновения маленькой руки к моей ладони.
Чтобы быть уверенными, что никто не подслушивает нас, мы пошли пешком.
– Зося, ваш брат скоро будет здесь. Он остановится у меня, вы тогда придете ко мне.
– Пан полковник, поклянитесь мне, что это правда…
– Клянусь!
– Нет, не так!.. А самым дорогим, что есть у вас…
– Клянусь, Зося, победой над врагом и своей солдатской честью!
– Хорошо!.. – медленно проговорила девушка. – Я приду! После нашего разговора я не спала целую ночь. Я задыхалась, мне было и душно, и зябко… Я несколько раз подходила к окну и все думала, думала и думала…
– О чем же, Зося? – тепло спросил я.
– О брате. Я не могу поверить вам, и в то же время не могу не верить. Ведь надежда, которую вы дали мне своим обещанием, единственное, что осталось у меня в жизни… Нет, нет, это не слова, господин полковник!.. Если Яна нет в живых, то незачем жить и мне. Что я сейчас представляю собой?.. Прислуга богатой и своенравной мистрис, девушка без родины, без близких, без семьи, заброшенная водоворотом войны на край земли… И вдруг это письмо о смерти Яна, – голос Зоси дрогнул, слезы побежали по лицу.
– Успокойтесь, моя девочка, – сказал я, – он жив. Вы скоро, очень скоро увидите его. Мы вызвали его сюда.
– Спасибо!.. – глотая слезы и тихо гладя мою руку, проговорила Зося. – Теперь я верю вам. Ведь ничего мне не остается, как верить… И когда я поняла это и переломила свою ненависть к вам, мне стало легко, и я стала ждать вашего приезда, – опустив глаза, договорила она.
– Зося, Ян жив, не верьте этим подлым и грязным людям. Когда вы встретитесь, он вам объяснит сам все это дело. Вы давно служите у мистрис Барк? – после некоторого молчания спросил я.
– Нет, всего два месяца. К ней я попала из миссии…
– Откуда?
– Из польского отделения Международного Красного Креста, или «миссии», как мы, беженцы, называем его. Оно объединило всех полек, бежавших через Румынию и Россию от немцев в тысяча девятьсот сороковом году.
– И давно вы в Иране?
– Как только армия Андерса и все польские гражданские организации пришли сюда… Но зачем вы спрашиваете это? – она удивленно взглянула на меня.
– Чтобы больше знать, ведь я так мало знаю о вас, Зосенька.
– Я не делаю тайны из моей жизни, она так невелика, что ее можно рассказать в двух словах, – грустно улыбнулась девушка. – Когда мы пришли сюда, англичане часть беженцев распределили по местам. Одни уехали в Индию и Ирак, другие пошли на работу, третьи были зачислены во вспомогательный корпус при вооруженных силах, а меня, как владеющую английским языком, назначили преподавательницей английского языка в школу для польских офицеров, но затем совершенно неожиданно послали к госпоже Барк, которой меня рекомендовало начальство из «Красного Креста».
– Где вы научились английскому языку?
– В Варшаве. Я с отличием окончила колледж «Святой Екатерины»… – не без гордости ответила Зося.
– Но… как же вы, учительница, интеллигентная девушка, согласились, извините меня, Зосенька, идти в услужение к мистрис Барк?
– Что же было делать? Занятия в школе прекратились, быть просто беженкой я не хотела, тем более, что особенно церемониться со мною не стали бы. Труда я не боюсь и, уверяю вас, что мне у госпожи Барк во много раз легче и спокойнее, чем было в офицерской школе. Госпожа Барк никогда не давала мне понять, что я ее горничная или камеристка. Она тактична, воспитанна и мила со мной, у меня есть и свободное время и, правда, небольшие, но свои деньги. У меня есть платья, госпожа Барк сразу же одела меня, ни разу не дав мне почувствовать этого великодушного жеста. Я должна прямо сказать, что при всех странностях, окружающих меня, я дорожу моим местом…
– Каких странностях, Зося? – спросил я.
Девушка опустила голову, и мы молча прошли добрых два десятка шагов.
– Не спрашивайте меня, я ничего не отвечу вам, пока не увижу Януся… Я не могу идти против своей совести…
– Ну, а когда Ян будет с нами?
– Тогда… тогда и я буду с вами, – взволнованно прошептала она.
Я взял ее под руку, и она доверчиво прижалась ко мне.
Навстречу шел толстый иранец в мягкой шляпе и накидкою в руках. Я нагнулся к самому уху девушки и довольно громко сказал:
– Но такой красотки, как вы, я не видывал… даю честное, благородное слово!
Прохожий был уже далеко, когда я с тем же развязно-ухажорским видом шепнул Зосе:
– Не подумайте, что я сошел с ума!
– Я понимаю вас, пан полковник, – отодвигаясь от меня и кокетливо улыбаясь, ответила она.
Так, шутя и смеясь, мы дошли до отеля «Англетер», в котором жила госпожа Янковецкая.
Номер, который занимала она, был хотя и двойной, с нишей и альковом, над которым пышно распростерся балдахин, но всем своим разнокалиберным убранством, типично отдельной обстановкой подчеркивал временное пребывание в нем своей жилички. И если, квартирка мистрис Барк была одновременно и изящным дамским будуаром и строгим деловым кабинетом журналиста, то жилище госпожи Янковецкой носило характер дорогого, но все-таки обыкновенного гостиничного номера.
Обе дамы любезно встретили меня. Зося хотела удалиться, но мистрис Барк удержала ее.
– Я имел удовольствие познакомиться с вашим волшебником, господином Го Жу-цином, – сказал я. – Оказывается, сеанс в прошлый раз не состоялся только потому, что некий сержант, кстати сказать, мой подчиненный, побил бедного волшебника. Я не без сочувствия говорю это, так как этот забияка – огромный мужчина атлетического сложения, а бедный китаец показался мне тщедушным и хилым человечком.
– Этот драчун ваш служащий? – поднимая брови, удивленно спросила мистрис Барк.
– Был им, так как после этого хулиганского поступка мы откомандируем его обратно в Россию. Между прочим, ваша Зося знакома с ним… Это ваш знакомый сержант Сеоев, – обращаясь к молчащей девушке, пояснил я.
Зося чуть опустила голову и слабо улыбнулась.
– Он хороший и не злой человек, – сказала Зося, – мне даже странно, что он мог так избить этого китайца.
– Безобразный скандал, о котором даже и не хочется вспоминать… Фокусник выздоровел, Сеоев изгнан, а на его место прибудет другой, менее драчливый солдат.
Спустя несколько минут Зося ушла.
Генриэтта Янковецкая готовила чай, а мы с мистрис Барк договаривались о будущем посещении Го Жу-цина.
В дверь постучали, вошли три офицера, один из них был тот самый юный и чопорный лейтенант, который сопровождал мистрис Барк на базаре. Мы раскланялись. Разговор стал живым и общим.
Офицеры были молоды, держались непринужденно и просто. Беседуя с мистрис Барк, они были не только внимательны, но и почтительны. Болтая же с Генриэттой Янковецкой, они держали себя свободно и фамильярно. Один только лейтенант был со всеми одинаково хмур, разговаривал коротко и односложно.
Выпив чашку чая, я стал прощаться с дамами.
– Я тоже иду домой, проводите меня! У меня разболелась голова, и, если вы ничего не имеете против, мы пойдем пешком, – сказала мистрис Барк.
Мы расстались с госпожой Янковецкой и ее офицерами и медленно пошли по улице. Пройдя несколько шагов, мистрис Барк взяла меня под руку.
– Вы позволите опереться о вашу руку?.. Я чувствую некоторую слабость…
– Может быть, позвать такси?
– Нет, нет, прогулка пешком освежит меня, – слабым голосом сказала она.
Я осторожно взял ее под локоть, и мы, тесно прижавшись один к другому, медленно шли по пустынной аллее Шахской улицы, напоминая собою нежную влюбленную пару.
Я тихо вел ее, в голове же неотступно была одна и та же мысль: «Что еще придумала эта опасная и коварная женщина?»
Я помог моей спутнице подняться по лестнице. Она тихими шагами вошла в гостиную.
– Зося! – негромко окликнула она.
Никто не отзывался. Госпожа Барк еще раз позвала девушку. Очевидно, Зося еще не вернулась.
– Если вы не очень торопитесь, то будьте любезны по… сидеть… и помочь мне… до прихода Зоси, – тяжело дыша, поднимая большие блестящие глаза, с трудом проговорила мистрис Барк.
– К вашим услугам, но… может быть, вызвать врача?..
– О нет! Это часто случается со мной… головная боль, спазмы в сердце… но потом все проходит мгновенно и вдруг… Посидите минутку здесь, я переоденусь, выпью капель, мне станет легче, затем выйду к вам.
Она вошла к себе в спальню, я остался в гостиной, разглядывая превосходную копию Фрагонара, висевшую на стене.
Вдруг я услышал слабый вскрик, стон и затем что-то похожее на падение тела.
– Что с вами? Вам плохо? – закричал я, бросаясь к дверям спальни.
Тяжелый вздох, более похожий на стон, был ответом на мои слова. Я отбросил шторы. На широкой софе лежала мистрис Барк, по-видимому, еле успев накинуть на себя длинный цветной халат. Лицо ее было бледно, глаза полузакрыты, грудь тяжело и судорожно дышала. На столике виднелась небольшая аптечка, из которой она не успела достать нужные ей капли. Я поддержал ее свисавшую с подушки голову и, схватив графин с водой, брызнул на бледное, казавшееся безжизненным, лицо женщины. Она вздрогнула, вздохнула и судорожно, крепко схватила меня за руку. Я брызнул еще раз. Лицо мистрис Барк стало оживать, дыхание сделалось ровней. Она глубоко вздохнула, открыла глаза и несколько мгновений молча и, может быть, мне это показалось, с нежной признательностью смотрела на меня, потом слабо и прерывисто прошептала:
– Капли… в левом уголке аптечки… Две капли нитроглицерина… сердце… болит сердце…
Я вздрогнул. Нитроглицерин. Значит, у нее стенокардия, грудная жаба… Опасная, тяжелая болезнь… Но другая мысль как молния пронзила мой мозг… Вздор, обман, быть начеку!
Слабый стон прервал мои размышления.
Голова Эвелины Барк в бессилии снова упала на подушку. Бросившись к аптечке, я схватил пузырек из левого уголка, накапал в стакан, долил воды и поднес стакан к губам госпожи Барк. Она жадно выпила. Несколько секунд голова ее неподвижно покоилась на подушке, затем она чуть приподнялась и, пытаясь лечь удобнее, полуобхватила меня за талию. При этом движении голова ее очутилась у меня на плече. Ее все еще бледное, но уже начинавшее оживать лицо, алые губы и большие, сверкающие глаза были возле меня. Я хотел приподняться, как вдруг портьеры распахнулись и в дверях показалась застывшая от изумления Зося.
Губы девушки сжались, лицо вспыхнуло, она резко повернула назад.
– О-о, как это хорошо, что вы пришли, Зося, – слабым голосом сказала мистрис Барк, – мне стало плохо, и господин полковник помог мне… Благодарю вас, – томно сказала она, отодвигаясь. – А теперь, мой дорогой, – нежно проговорила она, – я не могу задерживать вас. Зося дома, она поможет мне принять ванну и лечь в постель. Буду очень рада снова видеть вас у себя. Зося, проводите господина полковника.
В сопровождении девушки я пошел к выходу. Сойдя с лестницы, я остановился. Зося сухим, недобрым взглядом в упор смотрела на меня.
– Зося! – беря ее за руку, сказал я. – Мне надо объясниться… Мне кажется…
Девушка с силою вырвала свою руку и, резко повернувшись, бросилась бегом по лестнице назад.
Мне показалось, что плечи ее задрожали.
Я молча вышел.
Уже на улице я заметил, что что-то сжимаю в левой руке. Я остановился, разжал кулак и с удивлением увидел маленький пузырек, из которого капал госпоже Барк успокоительно действующие на сердце капли нитроглицерина.
Но что за черт!.. На этикетке, наклеенной на пузырьке, по-латыни и по-персидски было четко написано: «Ушные капли, по 3 – 5 капель в ухо».
Ушные капли!.. По 3 – 5 капель в ухо… Так вот оно что, значит, я впопыхах вместо нитроглицерина накапал разведчице безобидные ушные капли.
Я рассмеялся так громко, что шедшая навстречу персиянка поспешно перешла на другую сторону улицы.
«Но какая комедиантка! Как ловко разыграла она сцену обольщения! Бедная Зося!» – подумал я, вспомнив гневные, полные презрения глаза девушки и ее трясущиеся от рыдания плечи.
Я не очень верил в обещание хакима Аббаса. Дни проходили, а его не было.
– Жулик, – делая пренебрежительную гримасу, убежденно сказал Сеоев. – Ведь он какой человек? Нетрудящийся, обманывает народ, все равно как мулла! Если бы он рабочим был, другое дело, а это так… шалтай-болтай… – махнув рукой, закончил осетин.
Признаюсь, в душе я уже сам решил, что мой «лекарь» давно откочевал в другую часть Тегерана, посмеиваясь над доверчивостью русского.
– А я верю в искренность этого бедняги, – сказал генерал, когда я как-то обронил фразу об Аббасе. – Мало ли что может помешать ему встретиться с вами! В простом народе сильна тяга к нашей правде. Меня научила этому гражданская война.
– Мало ли что было! Та эпоха отошла.
– Нет! Нет, она и не отошла и не стала историей.
Когда я спускался по лестнице, меня нагнал Сеоев.
– Товарищ полковник, а ведь Аббас пришел. Выходит, ошибся я! – сокрушенно сказал он.
Удрученное лицо сержанта рассмешило меня.
– Оба мы ошиблись, дорогой Сеоев. Где он?
– В саду.
– Спасибо, что пришли! Я уже перестал надеяться, почтенный Аббас, – сказал я.
– Не мог, сагиб. Боялся… И сейчас боюсь, но если сказал приду, то должен прийти. Здесь можно разговаривать или нужно уйти в дом?
– Можно! Идемте только в беседку. – И мы вошли в самую гущу сада, окруженную кустами распустившихся цветов.
– Сагиб, мой больной еще не встал, – сказал Аббас, – но ему уже значительно лучше. – Аббас оглянулся и тихо зашептал: – Краузе-ага исчез. Как говорит Худадат, его схватили русские.
– Почему же русские?
– А он воевал против них, да и Худадат тоже получил от вас пулю. Не дай бог, чтобы кто-нибудь из наших друзей получил такой подарок, как этот худадат! Если б не я, давно бы отняли руку.
– Конечно, конечно! Я верю в ваше искусство, почтенный хаким, но при чем же здесь Краузе?
– Он теперь не Краузе. Его зовут, – тут Аббас вытащил из кармашка брюк бумажку и медленно прочел: – «Стив Норман»… Он теперь вроде музыканта.
– Стив Норман? Музыкант? – перебил я.
– Командует оркестром в американском шерабхане[29], но это пустяк, это сделано для того, чтобы все забыли, что он был Краузе…
– Понимаю, дорогой хаким. И куда же скрылся этот музыкант?
Аббас посмотрел на меня, засмеялся и махнул рукой.
– Ага! Это я вас мог бы спросить об этом, но по мне, пусть все такие люди, как этот Краузе, сгорят и погибнут… Мне до них нет дела. Я обещал вам в память своего отца и деда, я это сделал, и мы – квиты, а теперь, дорогой сагиб, я уйду. Я боюсь всего: и полиции, и инглизов, и американи, и наших жандармов… И не сердитесь на меня, если я где-нибудь на улице или базаре при встрече не узнаю или обойду вас… Я всего боюсь, ага.
Он поспешно встал, я едва успел пожать ему руку, как бедный хаким быстро направился к воротам и исчез за ними.
Только бумажка с надписью «Стив Норман» осталась у меня от бедняка Аббаса, которого больше я уже не встречал.
В продолжение почти трех недель рыжеватый на допросах упорно и тупо повторял одну и ту же версию. Он – иранец, крестьянин села Рудбар из Мазандерана и никакого отношения к убитому часовым диверсанту не имеет.
– Наведите справки в пятом полицейском участке Тегерана, и там подтвердят, что я то самое лицо, каким называюсь. Я прописан в этом доме и живу в нем давно.
– Верю, верю, – перебил его следователь, – но скажите, какая была у вас фамилия до того, как вы стали иранцем Хоссейном?
– Никакая. Я всегда был иранцем.
– Странно! А мы вчера получили отношение, в котором справляются, не попал ли случайно в расположение нашей зоны капельмейстер духового оркестра капрал Стив Норман и, если он задержан нами за какие-нибудь проступки, просят препроводить его под караулом и сдать американскому командованию, – пробегая глазами бумагу, продолжал следователь. – А-а, вот самое главное… Здесь описаны приметы этого капельмейстера и, как ни странно, все приметы его абсолютно схожи с вашими. «Широкое лицо, массивный подбородок, рыжеватые брови и волосы, на носу и руках веснушки». Все, как у вас, – сказал следователь, оглядывая притихшего, с радостной надеждой уставившегося на него «иранца», – «Рост, – продолжал он, – один метр восемьдесят сантиметров», абсолютно ваш рост «за левым ухом небольшая рыжеватая родинка», как и у вас, «говорит по-фарсидски и по-английски с явным немецким акцентом, что объясняется тем, что, будучи американским подданным немецкого происхождения, вырос в немецкой колонии германских эмигрантов, проживающих в штате Иллинойс, возле городка Тоун. По имеющимся в Бюро точным сведениям, означенный капрал Норман, совершив воинское преступление, переодевшись в одежду иранского крестьянина, дезертировал из американской армии и скрылся в советской зоне, намереваясь пробраться к портам Каспийского моря. Бюро просит вас произвести розыски бежавшего дезертира, капельмейстера Стива Нормана и, в случае задержания, передать его для суда и наказания военному коменданту американских войск, расположенных в районе Тегерана, генералу Кларку. Полковник Моррисон. Старший адъютант капитан Малхолл».
– Ну-с… вы и после этого будете утверждать, что вы иранский крестьянин из Мазандерана? Бросьте дурачиться, лучше сознайтесь, что вы дезертир Стив Норман, и мы сегодня же передадим вас американцам! У нас хватает своих дел, чтобы еще возиться с бежавшими от союзников музыкантами, – махнув рукой, устало сказал следователь.
По уже успевшему обрасти рыжеватой щетиной лицу «иранца» пробежала еле заметная усмешка.
– Что делать? – поднимаясь со стула, вздохнул он. – Да, я – Стив Норман, капельмейстер оркестра. Мне не повезло, – он махнул рукой, – передавайте меня генералу.
– Вот и отлично! – сказал следователь. – Сегодня же передадим. Теперь же спрашиваю просто из любопытства, если не хотите, можете не отвечать, это уже ваше дело, но объясните, зачем, из-за чего вы бежали от американцев? Может быть, как немец по рождению, не хотели быть в армии, воюющей с Германией?
– Ничего подобного! Я родился и вырос в Штатах и, хотя до войны не выезжал никуда дальше своего города, я был, есть и всегда буду американцем, а не «джерри»[30], будь они трижды прокляты! – с сердцем сказал Норман.
– Еще один вопрос, – сказал следователь, – вы стопроцентный американец?
Арестованный молча кивнул головой.
– …Но тогда чем вы объясните, что все пуговицы на вашем белье, кстати сказать очень тонком, пришиты не по-американски, а совершенно по-европейски?..
– Не понимаю вас, – вперив на следователя округлившиеся глаза, пробормотал «Стив Норман».
– Очень просто! Как чистокровный, стопроцентный американец вы должны знать, как пришиваются во всей Америке, решительно во всей, от Канады и до Мексики, пуговицы…
– Вы шутите? – приподнимаясь, сказал Норман.
– Наоборот! Говорю вполне серьезно. Вы знаете, как пришиваются в Америке пуговицы?
– Не имею ни малейшего понятия. Я солдат, а не швейка и получаю готовое обмундирование.
– Вот именно! Если бы вы сейчас были одеты в военную американскую форму или в любой сшитый в Америке костюм, то все пуговицы были бы пришиты продольными стежками, а на вашем белье пуговицы пришиты крест-накрест, так, как шьют в Европе.
– Ну и что же из этого? Я мог белье купить здесь, в Тегеране.
– Сомнительно, чтобы американский капрал тратил деньги на дорогое белье. Ответьте тогда еще на последний вопрос. На второй день после вашего задержания и после этого на допросах несколько раз вы мне и обследовавшему вас доктору заявляли, что больны, что у вас высокая температура и что в камере, в которой вы находились, слишком жарко…
– Да… заявляю это и сейчас. У меня в то время была температура не менее тридцати семи с половиной градусов, а в камере и сейчас не менее двадцати пяти градусов жары. Разве я не имел права говорить об этом?
– Имели, но дело в том, что в Америке, как и во всех странах, где говорят на английском языке, принят термометр Фаренгейта, а не Цельсия, как у немцев и французов. И, если бы вы были американцем, вы никогда не назвали бы температуру по Цельсию.
– Так кто же я, по-вашему? – вскакивая с места, воскликнул «Норман».