Страница:
Я был изолирован в своей кабине над залом, где проходил международный конгресс по туризму – такой же далекий для меня, как жизни отдельных людей для космонавта, видящего из своей капсулы лишь синие пятна континентов. Я чувствовал себя более незаметным и отчужденным, чем когда бы то ни было, потому что в тот день был мертв и переводил, будто печатая на машинке, не глядя на клавиатуру и бумагу. Пока мой голос дублировал другой, мои глаза выбирали вдалеке женщин: размытые черты ассистенток, темные или белокурые шевелюры, блестящие под лампами, профили, дорисованные воображением, скрещенные ноги. Я искал и выбирал без желания и, слыша в наушниках женский голос, пытался угадать, какому лицу он принадлежал. Потом, во время перерыва, бродил по коридорам и вестибюлю, и голова кружилась от бесконечного разнообразия и в то же время одинаковости лиц, которую они всегда приобретают в зданиях международных организаций. Я обращал внимание на всех, особенно на женщин: дам в деловых костюмах, с кожаными портфелями и начесанными волосами, высоких белых скандинавок, индианок с красным кружочком на лбу и плеером, прикрепленным к поясу сари, южноамериканок с низкими бедрами и широкими скулами, длинноногих ассистенток в темных колготках, с платками на шее и в туфлях на шпильках, говоривших со снисходительным носовым произношением квартала Сала-манка, широкоплечих женщин-фотографов, с презрительным выражением лица и сигаретой во рту. Я смотрел на всех женщин, а они проходили мимо, не замечая меня или лишь на секунду задерживая на мне взгляд. Наверное, это единственно, в чем я неутомимо упорствовал всю свою жизнь: смотреть на женщин, вдыхать аромат их духов, наблюдать, как они одеты или обуты, как держат бокалы или сигареты, как кладут ногу на ногу или облокачиваются на барную стойку, в какой цвет выкрашены их ногти или волосы. Я смотрю на женщин, сидящих рядом со мной в автобусе, врывающихся за секунду до того, как водитель закрыл дверь и отъехал от остановки, женщин, проходящих мимо по тротуару, улыбающихся с цветных обложек журналов и рекламных снимков, спешащих рано утром к лифтам офисов, лениво глядящих в окно такси, остановившегося рядом с моим на светофоре. Женщин, влезающих босиком на витрину магазина, чтобы заменить одежду на манекене, и улыбающихся мне, когда я поднимаюсь по трапу в самолет, как будто они действительно рады меня видеть.
Я взглянул на блондинку в темно-зеленом габардиновом плаще, с короткими растрепанными волосами с тем же быстрым и пристальным вниманием, с каким смотрю на всех женщин, спрашивая себя: не она ли – женщина всей моей жизни? Привычка смотреть и выбирать стала инстинктивной, и в то утро тоже не оставила меня: страстная влюбленность, не длящаяся и трех минут песни, внезапный восторг, уничтожаемый чрезмерной твердостью походки или жестким выражением рта. Но я не уверен, что обратил на эту блондинку особое внимание и она понравилась мне с первого взгляда: она не казалась эффектной или более высокой, чем остальные женщины, и в ее лице не было легкой бледности, привлекавшей меня уже с одиннадцати-двенадцати лет. Но она выделялась издалека своей ленивой походкой: не медленной – потому что я видел, как быстро она вышла из зала для журналистов, словно куда-то опаздывая, – а небрежной, словно она была уверена, что место не исчезнет, если человек появится там на четверть часа позже, а поезда не уходят на полминуты раньше только для того, чтобы вероломно оставить человека на перроне. Она не была одной из тех женщин, которые оставляют за собой оскорбленный след мужских взглядов, по крайней мере не тогда, с лицом, самоуверенно предупреждавшим, что человек, однажды взглянувший, уже никогда не сможет ее забыть. Она шла с независимым видом и небрежной быстротой, опустив голову и засунув руки в карманы мужских брюк; полы плаща летели вслед за ней, как будто развеваясь от скорости ее движения, и, возможно, единственным, почему я ее выделил, было то, что она посмотрела на меня. Она шла, разговаривая с фотографом и улыбаясь его словам, и глядела на меня задолго до того, как поравнялась со мной. Это было потом самое отчетливое воспоминание: улыбающиеся красные губы, преображенное смехом лицо, повернутое к спутнику, и взгляд, устремленный на меня, живые карие глаза под темными бровями. Когда она проходила мимо, не сводя с меня глаз, словно собираясь спросить, не знакомы ли мы, я прочитал на ламинированной карточке ее имя – Эллисон. Ее улыбка отыскала меня через несколько часов в кафе, когда она прошла между столов с пластмассовым подносом в руках, ища свободное место. Бесполезно: столовая была полна дисциплинированных и прожорливых участников конгресса, размеренно двигавших челюстями, не размыкая губ, и обращавшихся с ножами и вилками как с асептическими пинцетами. Эллисон пришла слишком поздно, самой последней, за минуту до закрытия самообслуживания. Однако обстоятельства, враждебные ко мне даже в мелочах, подчинялись ей, и, едва она принялась искать место, директор шведского туристического агентства, обедавший напротив меня, поднялся. Эллисон несла в руках не только поднос: под одним локтем она зажимала короткую черную шаль и сложенный плащ, под другим – папку, полную фотокопий, а в складках плаща в ненадежном равновесии лежали крошечный диктофон и американский журнал. Однако ничто не падало. Я бы уронил все это и покраснел от стыда, глядя на лежащие под ногами осколки тарелок и бутылок, а участники конгресса, перестав есть, оборачивались бы, чтобы взглянуть на меня. Я встал и спросил по-английски, могу ли ей помочь, а она, не выпуская из рук подноса, указала мне на папку и плащ, уже выскальзывавшие из-под ее прижатых локтей. Наклонившись к ней, я почувствовал запах туалетной воды и помады и заметил черный бюстгальтер под серым полосатым пиджаком с большими подплечниками. Разве я не видел на ней раньше белую рубашку и галстук? Я назвал ее по имени, чтобы показать, что еще раньше обратил на нее внимание, и она очень удивилась. Эллисон спросила мое имя и профессию. Она говорила по-английски с американским акцентом Восточного побережья, однако в ее произношении сквозила какая-то двойственность, помешавшая мне точно определить место ее происхождения. Периодически она работала на издание, специализировавшееся на элитном туризме, но не считала, что может с полным правом называть себя журналистом. Пожав плечами, Эллисон сказала, что в действительности вообще не может с точностью определить, кто она. Я решил, что ей чуть больше тридцати, но иногда, особенно когда она пристально смотрела на меня или улыбалась, будто забыв про вилку или стакан пива в руке, она казалась намного моложе – может быть, из-за напряженности своего внимания. Несомненно, она была не англичанкой, по крайней мере на это указывали ее глаза и акцент. Ее волосы, подстриженные горизонтально над бровями и на уровне подбородка, обрамляли лицо. Очень густые и слегка растрепанные, они иногда закрывали скулы, отчего черты казались более тонкими. Эллисон расспрашивала, откуда я родом, где живу, какая у меня работа, сколько времени я собираюсь пробыть в Мадриде, и слушала очень серьезно, кивая головой и без аппетита ковыряя вилкой салат, как нервная и много курящая женщина. Выражение ее лица быстро менялось: она на секунду задумывалась, вытирая губы, глядя в тарелку или на кончик вилки, и внимательный блеск ее глаз исчезал, однако она тотчас откидывала волосы и снова улыбалась, будто предыдущего выражения вовсе и не было. В Эллисон почти одновременно сочетались энергия и леность, скука и интерес, два лица – усталая, рефлектирующая женщина, с безукоризненной добросовестностью выполняющая свою работу, и девушка, готовая удивляться. У нее были накрашены глаза и губы, но не ногти – короткие и розовые. Она пила кофе, курила предложенную мной сигарету и слушала меня, слегка откинувшись на стуле и прикрывая глаза, словно мы были одни в тишине, а не в огромной столовой, где звучали разговоры на разных языках, стучали тарелки и приборы. Обед, вино, тепло, присутствие и взгляд этой женщины, с которой я познакомился меньше получаса назад, приглушали чувство изолированности и отчужденности, но не порожденную близостью смерти ирреальность всего вокруг и меня самого. Я что-то рассказывал Эллисон и слышал, что мой голос звучит так же, как когда я разговариваю в одиночестве. Я смотрел на ее губы или вышитый край бюстгальтера, видневшийся из-под пиджака, когда она наклонялась вперед, прикуривая от моей зажигалки, и находил ее очень привлекательной. Но меня не сводила с ума возможность обладать ею, и я не чувствовал стеснения в груди, возникающего, когда мужчина начинает осознавать, что его желает женщина, которую он еще даже не целовал.
За Эллисон пришел фотограф, и она попрощалась со мной, протянув руку – теплую, мягкую и энергичную, с тонкими пальцами и узкой ладонью. Я не могу без волнения дотрагиваться до женской руки, даже если это случайное и быстрое прикосновение кассирши, дающей мне сдачу в супермаркете, или незнакомой женщины, которой я помогаю подняться на подножку поезда. Горячее мгновение откровенной и в то же время невинной близости чужого тела, как будто ладонь содержит в себе крупицу нежности, условный знак, не нуждающийся в расшифровке, сам по себе являющийся обещанием и наградой. Эллисон старательно собрала весь свой арсенал: папку, сумку, шаль, плащ. Она чуть не забыла диктофон, вернулась за ним и уронила на пол фотокопии. Я помог ей собрать их, и она расхохоталась, когда мы встретились на корточках под столом, с пачками листов в руке. Я проводил Эллисон взглядом, когда она шла рядом с фотографом – очень высоким бородачом в безрукавке и с хвостиком, и поймал себя на том, что с досадой и почти враждебностью к нему размышлял, не любовники ли они. Мне не нужно быть влюбленным в женщину, чтобы ревновать ее: даже если она мне слегка нравится, я начинаю чувствовать себя оскорбленным и смотреть с предубеждением и злобой на любого идущего рядом с ней мужчину. Я больше не видел Эллисон ни в зале во время дневных заседаний, ни в вестибюле и кафе. Два-три раза я принял за нее другую блондинку, издалека походившую на нее. Уже вечером, оставляя Дворец конгрессов с затуманенным от сонливости сознанием, я думал, что хочу спать сильнее, чем встретиться с ней. Но Эллисон сказала, что остановилась в той же гостинице, что и я: поскорее уйти, съесть что-нибудь легкое в баре и выпить рюмку до того, как отправиться спать пораньше, по североевропейскому обычаю, – все это позволяло мне продолжать искать ее, не признаваясь себе открыто в желании увидеть. Я услышал ее смех, как только вошел в отель, когда поднимался по мраморной лестнице к стойке администратора. Эллисон окликнула меня по имени, я притворился сначала, будто не слышу, а потом поприветствовал ее жестом, тотчас показавшимся мне совершенно нелепым. С ней, конечно же, был фотограф, обнимавший ее за плечи своей мерзкой рукой и поспешно подносивший зажигалку каждый раз, когда она брала сигарету, хотя сам он не курил. С ними был еще толстяк с белыми волосами и солидными манерами, не снявший с отворота пиджака ламинированную карточку участника конгресса и оказавшийся знатоком американцев, путешествовавших по Испании, – от Вашингтона Ирвинга до Эрнеста Хемингуэя. Когда я пришел, они ужинали: Эллисон представила меня, и толстяк предложил мне сесть с ними. Через несколько минут я открыл две вещи: фотограф оказался гомосексуалистом, что было значительным облегчением, а толстяк, консультант или руководитель журнала, где работала Эллисон, не собирался умолкать весь вечер, по крайней мере пока не выплеснет на нас всю свою эрудицию, до последнего примечания внизу страницы. Он знал все, побывал повсюду, даже в Махине, и очень удивился, узнав, что я оттуда. Он объездил все дороги и мотели Испании, пожирая все местные блюда и участвуя во всех празднованиях Страстной недели, Дня святого Фермина, арабских и христианских праздниках, ни во что не вникая и выучив лишь два-три испанских слова, которые произносил с отвратительным акцентом. Толстяк рассказывал нам о своих женах – второй, третьей и четвертой – с гадким отсутствием стыдливости, называл Хемингуэя Папой и Стариком, как будто они были закадычными друзьями и не раз стояли плечом к плечу у барьера арен для боя
быков. Он пил вино, наливаясь кровью и задыхаясь, и хохотал с открытым ртом, развязно хлопая меня по спине. Я видел, как Эллисон, улыбаясь, слушала его вежливо и, возможно, с досадой, облокотившись о край стола, перед едва начатым блюдом. Она опиралась подбородком на руку, держа сигарету кончиками пальцев с ненакрашенными ногтями, и поглядывала на меня, склоняя голову набок и поднимая брови, будто извиняясь. Фотограф, порядком пьяный, надрывался от смеха над плоскими американскими шутками толстяка, теперь жевавшего во рту воображаемую сигару и говорившего сквозь зубы, подражая Хемингуэю. Я с отчаянием думал, что этот тип никогда не замолчит, что я измотан и слишком засиделся, а на следующее утро нужно работать, что я так просто попался в нелепый капкан, паутину слов, безделья, сигарет и выпивки.
Если бы я только мог негодующе подняться и сказать этому болтуну, чтобы он перестал молоть чепуху о моей стране, что мы не кровожадное экзотическое племя матадоров и не орда аборигенов, посвящающих свою жизнь отмечанию местных праздников. Я должен был уйти, но не уходил. Сидел, не в силах оторвать локти от скатерти, и представлял, как встану и пожелаю им спокойной ночи, воспользовавшись перерывом в абсурдной болтовне толстяка, и Эллисон, улыбаясь, попрощается со мной и останется с ними. Лучше уж так, лучше лечь спать и спокойно отказаться от любовного приключения, которое, вполне возможно, было и не очень-то вероятным. Я набрался храбрости, отказался от предложения выпить очередную рюмку, посмотрел на часы и, злясь на самого себя и улыбаясь, сказал, что мне пора. Возможно, я бы даже поднялся, если бы Эллисон с обезоруживающей непринужденностью не положила свою руку на мою, сказав, чтобы я подождал еще немного. Она тотчас убрала руку, но нежное прикосновение ее ладони и подушечек пальцев распространилось горячей волной по всему моему телу, ожившему впервые после прошлой ночи. Как ни странно, толстяк и фотограф, казалось, ничего не заметили, и Эллисон уже на меня не смотрела, с сонным вниманием слушая шутки двух других мужчин, но рука, украдкой пожавшая мою, все еще лежала на скатерти, как тайный подарок. Она тянулась, чтобы взять сигарету, сжимала мое запястье, когда я подносил ей горящую зажигалку, тонкие нервные пальцы касались крошек хлеба или табака – незаметно для нее самой, а лишь для меня одного. Эллисон попросила меня подождать, но, может быть, сделала это лишь из вежливости. Я снова сомневался и нервничал: если мы встанем из-за стола все вместе, вероятнее всего, вместе и поднимемся на лифте, а у них номера на одном этаже. Вежливое gооd night [13], горечь одиночества и разочарования, и я – один в коридоре, с ключом в руке. Еще одна пустая ночь, как почти всегда, утро с сонливостью и головной болью, скука на работе и ненасытный поиск женщин – не столько по настойчивому требованию желания, сколько просто из привычки воображать и выбирать, из страха вернуться в одиночество своей комнаты. Я не мог поверить: толстяк звал официанта и напыщенно доставал из бумажника кредитную карточку, отмахиваясь от предлагаемых нами денег. Значит, он живет не в этом отеле, иначе ему следовало просто подписать счет. Однако оставался еще фотограф: может, он не уйдет и предложит еще выпить. «Ни за что», – поклялся я себе. А если они оба уйдут – что мне делать с ней? Нужно было решаться в считанные секунды. Если мы поедем на лифте – я пропал, у меня не хватит смелости предложить ей пойти со мной. Времени почти не оставалось, через несколько минут все могло стать непоправимым. Толстяк тряс мою руку, а я приглашал его, с горячей и нелепой искренностью, снова посетить Махину и даже дал телефон своих родителей. Фотограф попрощался со мной, зевая, и оба пожелали доброй ночи Эллисон. Через несколько секунд мы должны были остаться одни, а я до сих пор не решил, как действовать дальше. Толстяк обнял Эллисон, словно белый медведь, со своим неизменным американским энтузиазмом, так что ее ноги, обутые в полусапожки, оторвались от земли. Увидев сквозь автоматические двери, как толстяк и фотограф садятся в такси, она провела рукой по волосам и сказала, что уже решила, они никогда не уйдут. «Она очень устала, – подумал я, – и попрощается со мной с любезным английским равнодушием, а может, даже и ничего не значащим поцелуем в губы». Я сказал себе, что вовсе не расстроюсь, если мне не удастся провести с ней ночь, и пригласил ее выпить по последнему бокалу в гостиничном баре. Я произнес это так уныло, будто уже получил отказ, и меня удивило, с какой легкостью Эллисон согласилась. Но когда мы вернулись в бар, официант уже гасил свет. Стоило ли предложить ей отправиться на неспокойные и неприветливые улицы Мадрида в бессмысленных поисках баров – уже закрытых или закрывавшихся? Не сказав ни слова, мы подошли к стойке администратора за ключами. По дороге к лифту Эллисон машинально покачивала бирку своего ключа. Чтобы не молчать, я заметил, что толстяк очень приятный человек, но, кажется, чересчур разговорчивый. Она ответила, что он ужасный тип, и удивительно похоже спародировала одно из его высказываний об Испании. Мы рассмеялись: ее смех и взгляд, брошенный на меня, когда я посторонился, пропуская ее в лифт, подействовали как прикосновение ее пальцев или случайное касание наших ног во время ужина. Она говорила мне что-то, но я не слушал, и мы стояли неподвижно, далеко друг от друга между зеркалами лифта, стараясь, чтобы наши глаза не встречались в них, и глядя на загоравшиеся красные цифры, приближавшие нас к окончанию передышки. Я смотрел на вырез ее пиджака, темное пространство между грудями, не смея поверить, что мне, возможно, достаточно сказать лишь одно слово, чтобы ласкать и целовать их, и жадно кусать ее увлажненные слюной соски. Напряженный и смущенный, я закрывал глаза и сжимал зубы, прося, чтобы мое возбуждение не стало слишком очевидным. Я должен был выходить раньше: дверь, как мне показалось, открылась слишком резко, и я увидел перед собой коридор с ковровым покрытием и акварель, изображавшую парусники у пристани. На этот раз посторонилась Эллисон, давая мне пройти. Стеснение в груди, невесомость в желудке, острое осознание каждой секунды нерешимости и молчания. Уже в коридоре, когда она прислонялась к стеклянной стенке лифта, с ослепительно сверкавшими от ламп дневного света волосами, я сказал, не обдумывая и не надеясь, что мне бы хотелось, чтобы она осталась со мной. В этот момент дверь вздрогнула, собираясь закрыться, и я быстро протянул руку, предотвращая не только катастрофу, но и нелепость. Эллисон склонила голову набок, с медленной улыбкой на накрашенных губах сказала «да» и вышла из лифта, пожав плечами.
Итак, мое желание должно было невероятным образом осуществиться. Я постарался сдержать дрожь руки, вставляя ключ в замочную скважину. Теперь мы говорили оба – нервно и нетерпеливо, притворяясь, будто ситуация все еще нейтральна. Лежавший на телевизоре пакет из прачечной, взятый мной в Гранаду, мгновенно напомнил, что двадцать четыре часа назад я едва не погиб. Я открыл мини-бар, напевая с беззаботным видом, и Эллисон за моей спиной тотчас узнала ее и вполголоса повторила припев:
– My girl.
Я повернулся к ней с двумя стаканами пенистого пива: Эллисон разулась и сидела на кровати, положив ногу на ногу. Она отпила пива, вытерла с губ пену и продолжала спокойно рассказывать мне какую-то историю про толстяка, начатую еще в лифте. Я подумал с нетерпением, почти ужасом, что, если один из нас что-то не предпримет, мы вежливо проговорим до самого рассвета. Я сел рядом, и ее ступни уперлись в мой бок: на ней были короткие яркие носки с рисунком, казавшиеся несовместимыми с ее образом, как и короткие ненакрашенные ногти. Эллисон замолчала, смутившись, держа в руке стакан и не глядя на меня, и, слегка раскачиваясь на кровати, замурлыкала, не разжимая губ, песню Отиса Реддинга. Ее лицо переменилось, когда я наклонился, чтобы поцеловать ее: она вся преобразилась. После поцелуя она отстранила меня и резким движением откинула назад волосы. Черты ее заострились, она смотрела на меня без улыбки, с безоружной серьезностью, походившей на беспомощность и страх. Когда она легла на спину и волосы перестали падать ей на лоб и скулы, мне показалось, будто я открываю черты другой женщины – менее молодой, но намного более желанной, испуганной, с неподвижным взглядом, с выражением страсти и покорности на приоткрытых губах, с лицом, испачканным слюной и помадой, напрягавшимся от мучительного ожидания, когда она поднимала голову, чтобы посмотреть, как я ее раздеваю. Мы уже не говорили, не прятались под фальшивым покровом слов. Наши легкие жадно поглощали воздух, разрежавшийся между нами, лишенными прошлого, имен, гордости и стыда. Мы были не в Мадриде и не в каком другом уголке земли, а в конвульсии наших слившихся тел, обливавшихся потом, незнакомых, с единым дыханием. Я покрывал поцелуями ее губы, нос, веки, она кусала меня, изнемогая, и обвивала ноги вокруг моих бедер, прижимая пятки к моей спине. Даже в самом конце она не закрыла глаза, и ее тревожные, испуганные зрачки продолжали смотреть на меня. Я сдерживался изо всех сил и видел в глубине своей памяти фары грузовика и белые линии шоссе, но я был жив, и меня увлекал одинокий порыв наслаждения и кульминации. Я не хотел сдаваться, не хотел, чтобы желание прекращалось. Эллисон выгнулась подо мной, как лук, и подняла меня, издавая стоны, будто во сне, но не закрывая глаз: но вот она снова согнула ноги, обвила их вокруг моих бедер и опять начала медленные круговые движения. Я опирался руками о подушку, отрывался от ее тела, и тогда она пыталась посмотреть на ту влажную тень, где сталкивались наши животы. Волосы на ее висках намокли, широкий лоб, который я видел впервые, изменил форму лица, а шейные сухожилия и ключицы резко выступили под кожей.
– Сейчас, – страстно шептала она, – сейчас, сейчас… – И кости ее бедер сталкивались с моими.
Ее пальцы впивались в мою спину, я подчинял ее своему ритму, открывал глаза, а она все еще смотрела на меня, я утыкался лицом в ее шею, чтобы не видеть страдания жизни, о которой ничего не знал и не хотел знать.
– Сейчас, – повторяла она мне на ухо и произнесла мое имя: – Мануэль.
А назвав ее по имени – много раз подряд, не узнавая своего голоса, – я ощутил радость и страх оттого, что судьба свела меня с незнакомкой, в точности похожей на меня, может быть, даже в самых затаенных и необузданных чертах. Возможно, я был мертв и мое тело лежало кровавым месивом среди обломков машины, раздавленной грузовиком. Но эта женщина все равно была со мной, обнимая меня, растрепанная, обнаженная, стоящая на коленях между моих ног, возвышенная знанием и страданием, бесстыдная и убирающая кудрявый волосок с губ, мудрая и ранимая, отдающаяся без остатка и недоступная. Женщина, прикрывшаяся рукой с куском мыла, когда я отдернул занавеску и снова обнял ее среди горячего пара. Женщина, ушедшая до рассвета и вернувшаяся в другую страну и другую жизнь, совершенно неизвестную мне, и внезапно появившаяся в кафе нью-йоркской гостиницы, преображенная, в своем мужском костюме и темно-зеленом плаще, с красным пятном улыбки на лице, обрамленном завитками волос. Но и теперь, в Нью-Йорке, она была другая: я могу всю жизнь смотреть на нее, и она никогда не будет такой же, как несколькими минутами раньше. Теперь она не была блондинкой, говорила на испанском Мадрида и уже не звалась Эллисон: она не обманула меня, запротестовала Надя, смеясь надо мной. Когда мы познакомились, я не спросил, как ее зовут, а сама она никогда мне не говорила, что ее имя Эллисон.
*****
Надя отдернула занавески и, повернувшись к Мануэлю, звонко рассмеялась, увидев, что он все еще неподвижно стоит в прихожей, возможно, пытаясь привыкнуть к тому невероятному факту, что находится в том самом месте, куда столько раз звонил по телефону. Он держал в руке шапку и отрясал снег с полупальто в красную и черную клетку, задыхаясь от жары после холода улицы. Как будто до сих пор не решаясь остаться, Мануэль стоял перед чемоданом и дорожной сумкой, все еще парализованный сделанным при встрече открытием, что он не знал, кто она, и был в нее влюблен. Он приехал в Америку в поисках светловолосой женщины по имени Эллисон, с которой провел одну ночь два месяца назад и чье лицо не мог представить все это время, помня лишь яркие пятна волос и рта, ощущение дрожащей теплоты ее кожи на подушечках пальцев и вкус тела и губ. А сейчас к неизбежному удивлению новой встречи и поправкам памяти добавилось внезапное осознание перемены, превращавшей в прошлое и, возможно даже, в вымысел ту женщину, которую он знал, – не потому, что она – по крайней мере сначала – решила спрятаться, а потому, что он сам предпочел не видеть ее и придумывать образ в соответствии со своими желаниями и причудами. Мануэль пришел в замешательство от ее рыжих волос и испанского, казавшегося архаичным в своей правильности. Но больше всего он был поражен своим собственным отношением к ней, безграничной нежностью, с какой смотрел на нее, вспоминая забытые детали, превращавшиеся для него в знаки любви: ее руки, манеру пожимать плечами с выражением иронии или скромности, ободрения и беззащитности. Она появлялась рядом с ним, не требуя для себя безраздельного господства, предпочитая оставаться с краю.