Страница:
Доминго Гонсалес, перепуганный насмерть – несмотря на то, что таким храбрецом держался, когда просил для несчастного высшей меры (деду Мануэлю очень нравилось это выражение), – упал на колени перед незнакомцем и умолял, чтобы тот не убивал его.
– Не беспокойся, пока я не собираюсь тебя убивать, но я покажу тебе, что такое страх смерти, и вернусь, когда ты меньше всего будешь этого ожидать.
Он вскинул ружье, выстрелил два раза, и соль сожгла Доминго Гонсалесу глаза. Он провел остаток своей жизни в ужасающей темноте, слыша шаги и голос человека, вернувшегося, чтобы довершить свое мщение.
– Интересно, что стало с ним? – говорит Мануэль Наде, прижимаясь к ее обнаженной спине и бедрам под теплотой стеганого одеяла, сливаясь с ее тенью в темной спальне, где светятся лишь красные цифры будильника. – Что стало с человеком, выстрелившим ему солью в глаза? Может, он успокоился со временем или уехал из Махины и забыл про Доминго Гонсалеса? Где сейчас Рамиро Портретист? Скорее всего уже умер, старый и одинокий, в мадридском пансионе или приюте для престарелых. Что происходит с людьми, когда они исчезают, когда о них забывают и от их существования не остается даже свидетельства фотографии?
Мануэль зажигает свет, просит Надю повернуться к нему, убирает с ее лица волосы, откидывает их назад, чтобы открыть лоб, касается пальцами подбородка и губ, улыбающихся с сонным блаженством. Он стремится запомнить эти черты так прочно и детально, чтобы никогда уже не забыть их, хочет запечатлеть в своем собственном взгляде и памяти форму ее рта, носа и подбородка, цвет глаз – так же как отпечатывается лицо на белой карточке фотографии,
– Мы не можем исчезнуть, – говорит он Наде, – не можем потеряться, как все эти люди.
Внезапно Мануэль чувствует страх и отчаянную потребность смотреть на нее не отрываясь, прижимать к себе ее тело и никогда не расставаться, как будто достаточно закрыть глаза или остаться одному на несколько минут – пока Надя в ванной или вышла купить что-нибудь, – чтобы она больше не вернулась, затерявшись среди толпы в Нью-Йорке. Так же как Рамиро Портретист в Мадриде или его друг Дональд в пригороде африканской столицы, как безымянные незнакомцы, случайно появляющиеся на заднем плане фотографии, мимолетно схваченные на их неведомом пути к небытию, с биографиями и воспоминаниями, которые никто не сохранит в своей памяти. Мануэль не спит, обнимая Надю, когда она уже заснула; он хочет беречь ее и в то же время ищет защиты под покровом ее смелости и нежности – сильный и ранимый, гордый ею и самим собой и одновременно хрупкий и робкий, легко впадающий в уныние. Мануэль выключает свет и слышит, как Надя дышит с приоткрытым ртом и что-то неясно бормочет, она шевелится во сне, сильнее прижимаясь к нему, и теперь ее спокойное теплое дыхание ласкает его лицо. Он не может, не хочет еще спать, но чувствует, что начинает медленно соскальзывать в сгущающуюся темноту, где уже не видно ни красноватых цифр будильника, ни белого силуэта польского всадника. Мануэль тихо погружается в сон, как во время ночного перелета, когда самолет снижается и внизу, пока еще вдалеке, видны огни города. Внезапно он падает, чувствуя головокружение, будто оступившись на темной лестнице, и с удивлением обнаруживает, что чуть не заснул и сердце бешено бьется, но он не один и Надя по-прежнему обнимает его. Мануэль снова плавно поднимается вверх, различая в глубине огни, мимолетные образы, сменяющие и стирающие друг друга, ночные улицы городов, здания Рокфеллеровского центра, освещенные прожекторами сквозь желтый туман, темные небоскребы Буэнос-Айреса, озаряемые вспышкой молнии в грозовую ночь, светящуюся вывеску «Чикаго трибюн», мигающую на уровне тридцатого этажа, на башне с готическими гребнями, белый купол Капитолия и бесконечную горизонтальную протяженность огней Вашингтона, Лос-Анджелеса или Лондона. Города быстро сменяются, он проносится над ними, не задерживаясь, оставляя позади и очень скоро снова различая перед собой далекие огни над изогнутой темнотой мира, в конце океана, на краю Европы, за горами и равнинами, разрезаемыми фарами автомобилей, исчезающими и снова вспыхивающими среди рядов оливковых деревьев. Город вдали, на вершине холма, огни, дрожащие над белыми домами на насыпях, под фиолетовым, но еще не ночным небом, площадь с тремя тополями, где звучат голоса и металлические удары дверных молотков, где проходит женщина с белыми волосами, прячущая брусчатку под платком, куда направляется человек, вернувшийся после двухлетнего заключения, откуда убегает подросток, мечтающий реализовать придуманную им жизнь где-нибудь далеко. Потом, через полжизни, он возвращается и останавливается перед закрытым домом, стучит дверным молотком, дверь отворяется, но в прихожей никого нет. Пусто и на кухне, и во внутреннем дворике, и в комнатах, где стоит та же мебель, какую он видел в детстве: стол из темного дерева и шесть стульев с обивкой, куда никто никогда не садился, кровати с железными спинками и бронзовой отделкой, где никто не спит, шкафы и комоды, до сих пор заполненные одеждой мертвых, их письмами и фотографиями, на которых они все еще улыбаются, будто не были окончательно вычеркнуты из жизни. Мануэль открывает глаза: Надя зажгла свет и наклоняется над ним, спрашивая, что ему снилось, почему он так сильно мотал головой, будто неистово говоря «нет», но он ничего не помнит, до сих пор испытывает страх и сам не знает почему.
Я не могу привыкнуть, не могу измерять расстояние, отделяющее меня от тебя, подсчитывать время, остающееся до нашей новой встречи или проведенное с тобой – сто лет или десять дней. Сколько часов мы были вместе, сколько слов сказали друг другу, сколько раз я изливался в тебя или на твои груди, и слышал, как ты стонала с открытыми глазами, будто в агонии. Я не хочу ничего забывать, не хочу путать дни между собой и сводить к одному объятию неповторимость каждого из них, потому что забывать и обобщать – означает терять. Я должен помнить все слова и ласки, все преображения твоего лица от боли или грусти, смеха или перемены освещения, каждую твою улыбку и взгляд, все модуляции твоего голоса. Я хочу постоянно видеть все, во всех деталях: фасад твоего дома, зеркала в прихожей, металлический блеск лифта, кухонную плиту, столовые приборы в ящиках, тарелки и стаканы в шкафу над раковиной. Мне хочется навсегда запомнить расположение мебели и каждого предмета на полках из ивовых прутьев в ванной, твои флаконы с туалетной водой, пакеты бумажных носовых платков и тампонов, твой шелковый халат с цветочным рисунком, тюбики помады и пудреницы, которые ты кладешь в сумку перед выходом, маленькую щеточку для туши и контурный карандаш для глаз. Я не хочу забывать, во что ты была одета в каждый из этих дней. Красные туфли и красное облегающее платье, надетое тобой, как будто уже апрель и мы могли поужинать на открытой террасе. Темно-зеленый плащ нашей первой встречи, мужской костюм и широкий, свободно повязанный галстук, убедительно придающие тебе обманчивый вид американской энергичности. Я хочу помнить легкую беззаботность твоих движений, кажущуюся небрежность, с какой ты наводишь порядок на кухне или расставляешь диски, манеру устраиваться во времени, не глядя на часы, как будто они сами должны приспосабливаться к твоему ритму или ты намерена посвящать всю жизнь любому своему действию – беседе или любви, тщательному подкрашиванию губ или написанию своих статей и переводов. Ты не даешь мне их читать и делаешь вид, будто тебе важны лишь получаемые за них деньги, но я не верю в это. Я привык присматриваться к тебе с большим вниманием, чем к любой другой женщине, любимой мной прежде, и обнаруживаю, что ты обладаешь удивительной способностью быть такой, какой не кажешься, и казаться такой, какой не являешься, и можешь невероятно преображаться всего за две минуты. Я узнал это в первую ночь в Мадриде, когда мы начали целоваться и твое лицо изменилось. Ты, казавшаяся до этого такой молодой, будто никогда не знавшей страданий, превратилась в одинокую ранимую женщину, вверявшуюся незнакомцу. Ты кажешься бесстыдной и таишь в себе неистощимый запас стыдливости, под хрупкостью инстинктивно скрываешь свою смелость, выглядишь сильной, когда на самом деле слаба, а в отчаянии предпочитаешь улыбнуться и пожать плечами. Ты никогда не смотришь на часы и никуда не опаздываешь. Но, я уверен, ты не притворяешься: в тебе – всё и все женщины, которыми ты кажешься, Эллисон и Надя. Я всегда был знаком с тобой и ничего о тебе не знаю, я провел с тобой одну ночь без прошлого и будущего и целую жизнь. Я умираю от ревности, потому что ты принадлежала другим мужчинам и некоторым из них дарила те же ласки, что и мне, но я вижу в твоих глазах восторг и удивление, как в первый раз, умудренность и в то же время наивность, уверенность и страх, осторожность и дерзость.
Прощаясь со мной в аэропорту, ты обнимала меня так, как будто мы расставались навсегда, а потом улыбалась с такой безмятежностью, словно мы должны были встретиться через несколько часов. Я боюсь незаметного разрушения памяти, но для меня невозможно не помнить тебя, не чувствовать в воздухе запах твоего тела, не ощущать твоей кожи, когда я дотрагиваюсь до своей, ставшей более упругой и нежной, намного более чувствительной, будто это ты прикасаешься ко мне моими руками. Я не «твой», как говорят влюбленные: иногда я с удивлением обнаруживаю, что я – это ты, когда употребляю выражение или слово, перенятое от тебя, когда вижу мир твоими глазами или вспоминаю что-то, рассказанное тобой, и думаю, что это воспоминание принадлежит мне самому. Неосознанно я зажигаю сигарету так, как это сделала бы ты, и прошу стюардессу принести американское пиво твоей любимой марки. Невольные напоминания присутствуют почти во всех моих действиях, газетных новостях, песнях по радио, в том, как я смотрю на проходящих мимо людей. Я обращаю внимание даже на детей, которых раньше не замечал, и спрашиваю себя, старше они или младше твоего сына, о чем они думают, когда идут с таким серьезным видом за руку со своими матерями, когда смотрят на меня широко раскрытыми глазами – пугливо или вызывающе. Глядя на них, я вспоминаю себя в этом возрасте, тебя и то, что ты рассказывала мне о своем отце. Мне кажется, будто я слышу, как дед Мануэль и лейтенант Чаморро разговаривают о майоре Галасе, и в моем сознании перепутываются нити воображения и памяти. Невозможно, чтобы эта фамилия, слышанная мной в детстве, была также и твоей, чтобы эта женщина на фотографии, которую ты дала мне перед моим отъездом, была его дочерью. Невероятно, что она влюбилась в меня и вспоминает сейчас обо мне так же, как я о ней в фантастических коридорах и пустых залах ожидания аэропорта Кеннеди, после того как я в последний раз помахал ей рукой, прошел паспортный контроль, был опрошен и обыскан огромным служащим в темных очках и ультрамариновом пиджаке, оттопыривавшемся ниже плеча от кобуры пистолета. Потом меня с головы до ног осмотрел полицейский в черной форме, черной бейсбольной кепке, с автоматом и в сапогах, которому, очевидно, пришелся не по душе цвет моих волос и глаз. Вот я и пересек границу, вышел из убежища, где войны не существовало. Я вхожу в узкий коридор с резиновым полом, доставляющим меня к трапу самолета, и постепенно начинаю погружаться в безграничное пространство, где нет тебя. Я смотрю вокруг и впервые за много дней не встречаю твоего лица. Я не могу привыкнуть ни к форме, ни к враждебной огромности мира, и уже не узнаю себя в этом опытном и одиноком путешественнике. Я провожу пальцами по губам, чтобы ощутить еще недавний запах твоих рук, ищу между страницами книги взятые мной фотографии и неторопливо рассматриваю их, в то время как начинают вибрировать двигатели и почти пустой самолет, набрав скорость на взлетной полосе, отрывается от земли. Стоит солнечный и прозрачный зимний день, и внизу, далеко позади, остается наклонная протяженность домиков с садами квартала Куинс. Я вижу вдалеке очертания Манхэттена, среди туманной синевы и металлических бликов над неподвижной водой, и думаю, что в этот момент ты возвращаешься в город, вспоминая меня, и продолжаешь существовать в какой-то определенной точке пространства среди толп, снующих по вестибюлям небоскребов и станциям, и потока машин, проезжающих под металлическими мостами, въезжающих в туннели и направляющихся на юг по шоссе у берега Ист-Ривер. Может быть, ты видишь сейчас свое лицо в зеркале такси так же отчетливо, как я вижу его на фотографии, или представляешь себе мое, или вспоминаешь своего сына, сгорая от нетерпения встретиться с ним. Ты едешь на полной скорости в пяти тысячах метров подо мной и на расстоянии бог знает скольких километров. Эта дистанция катастрофически увеличивается с каждой минутой, хотя я совершенно не чувствую движения, откинувшись в тесном кресле самолета и глядя, как ты улыбаешься на скамейке в Центральном парке, на фоне недавно зазеленевших деревьев, за которыми едва различимы под белым пасмурным небом голубоватые силуэты зданий. Солнечный свет делает рыжими твои волосы – каштановые и почти черные в полумраке, а над резко очерченным подбородком сверкает неукротимая, задорная улыбка. Но я убираю фотографию: не хочу, чтобы она поблекла для меня – так же, как теряет свое очарование песня, когда слишком много ее слушаешь. Во мне пробуждается ревность при мысли о том, кто фотографировал тебя, кому ты улыбалась в то утро в Центральном парке и где был я в тот момент, в апреле прошлого года. Кто его знает – я ничего не помню, но это не имеет значения. Где ты находишься сейчас, когда почти пустой огромный самолет летит над темнотой Атлантического океана и я, перебирая черно-белые фотографии своего детства и молодости своих родителей, пытаюсь вспомнить, что мы делали вчера вечером в это время. Последняя ночь, непреодолимая горечь расставания, время, неподвижное прежде, а теперь неумолимо соскальзывающее к черте прощания. Долгие минуты молчания, внезапная ирреальность всего вокруг и ожесточенное неистовство от осознания, что все происходит в последний раз. Невозможность поддаться сну и потратить на него последние часы, бесконечность желания, держащегося уже не на инстинкте, а исключительно на упорстве воли. Завтрак и обсуждение воинственных газетных заголовков – как ни в чем не бывало, будто ничего не должно произойти с нами с минуты на минуту. Я снова стал нервным: всего за неделю разучился уезжать и забыл о своем мнимом призвании бродяги. Комок подступал к горлу, когда я забирал одежду из твоего шкафа, и меня снова преследовали прежние страхи нервного путешественника: все, как всегда, потеряно – паспорт, кредитные карточки, билет на самолет, наличные деньги, дорожные чеки. Это похоже на преследование маленьких зверьков, прячущихся под мебелью и снова ускользающих, когда ты уже уверен, что они попались в ловушку. Ты смотрела на меня спокойно и серьезно, отпивая кофе и листая газету, или, улыбаясь, появлялась с моим паспортом в руке, когда я уже считал его потерянным.
Твоя безмятежность успокаивает меня, защищает от спешки и отчаяния, как будто ты окружена горячим облаком иронии и спокойствия, теперь окутывающим и меня и остающимся со мной, несмотря на то что я сейчас так далеко от тебя. Я дремлю в темном салоне самолета, лежа на ряду кресел и укрывшись одеялом, и перед моими глазами проходят, как тени, все лица, виденные нами в архиве Рамиро Портретиста. Я смутно вижу какие-то уголки Махины, уже не зная, где они находятся, комнаты с балками под высокими потолками, где я спал в детстве, кладовки и погреба с запахом оливкового масла и сырости, переулки, где ночью раздаются чьи-то шаги. Я возвращаюсь почти к реальности, как ныряльщик, поднимающийся, оттолкнувшись ногой, в менее темные и глубокие воды, и оказываюсь в недавнем прошлом, в твоей нью-йоркской квартире. Меня волнуют воспоминания, становящиеся еще более яркими, превращаясь во фрагменты снов. Я закрываю глаза и вижу себя сидящим на краю твоей кровати: ты стоишь, обнаженная, на коленях между моих ног, и я погружаю пальцы в твои густые волосы, ты поднимаешь голову, чтобы улыбнуться мне влажными губами, а потом снова наклоняешься. Ты ложишься на спину и раздвигаешь ноги, а я очень медленно или, наоборот, резко вхожу в тебя: неожиданная вспышка пронзает нас обоих, и мы лежим ошеломленные и неподвижные. Независимо от воли моя рука, превратившись в твою или направляемая тобой, осторожно проникает под рубашку и ремень, я просыпаюсь: уже зажгли свет, и неприятный гнусавый голос объявляет немногочисленным пассажирам, что осталось два часа полета и сейчас нам подадут завтрак. «Какой еще завтрак? – думаю я со злостью, возникающей, когда мне не дают поспать. – Ведь совсем недавно была полночь». Но мои часы показывают неправильное время: сейчас шесть утра. Мы с тобой на разных континентах, и меня заставляют жить на шесть часов позже и включают свет, чтобы заставить есть, как курицу на образцовой птицеферме. Окончательно проснувшись, я встречаю абсурдное и враждебное утро и вижу вокруг яркие лампы и помятые сонные лица. Растрепанные толстые женщины идут по направлению к туалету со своими несессерами, опираясь, все еще в полусне, на спинки кресел, небритые мужчины зевают, как и я, утомленные бессонной ночью и перелетом, и с недоумением смотрят на свет утренней зари, проникающий внутрь, когда поднимаются пластиковые шторки на окнах. Чувствуется угрюмая солидарность, обычная для ночных полетов и усиливающаяся оттого, что нас так мало в этом большом самолете и все мы объединены смелым решением отправиться в Европу в военное время. Какая тоска, как не хочется возвращаться и снова попасть в сеть расписаний и обязанностей! Голова болит от табака и снотворного, и во рту чувствуется горький вкус. Я смотрю на свое отражение в зеркале туалета, пошатываясь от тряски в хвосте самолета, и мне кажется, что я уже не тот, каким был с тобой, что снова становлюсь человеком, летевшим в Америку пятнадцать дней назад. Но я не сдаюсь, не хочу, не могу позволить, чтобы мной завладело обычное для поездок уныние. Я умываюсь, чищу зубы и бреюсь, как будто, выйдя из этой дрожащей алюминиевой кабины, встречусь с тобой. Меня бодрит запах мыла на руках и одеколона на лице. Отныне я должен беречь свою любовь со всей проницательностью ума и всеми силами воли, как священный огонь, который может погаснуть, если не бодрствовать рядом с ним. Я должен защищать любовь, ее восторг и гордость не от расстояния и забвения, а от себя самого, от своего уныния, малодушия и ядовитой жажды скитаний, от чудовищной многолетней глупости и инертности стольких влюбленностей, заведомо обреченных на неудачу. Все было ложью, и я был отравлен ею: я не хочу быть одиночкой и апатридом [14], не хочу, дожив до сорока лет, искать женщин по ночным барам или засыпать перед телевизором. Может, я тебя потеряю, или никогда больше не увижу, или самолет загорится через пятнадцать минут на посадочной полосе Брюсселя, но мне все равно. Дог, Элохим, Браузен, смилуйся надо мной: если мне суждено умереть, я хочу умереть живым, а не заранее мертвым, не зря ведь мне исполнилось на твоих глазах тридцать пять лет и я храню в своем сознании и крови всю любовь, страдание и жажду жизни, переданные мне моими предками. Я не один – теперь я знаю это, и мы с тобой тоже не одни, когда отдаемся друг другу с такой страстью, что внешний мир исчезает. Я не тень, которая может затеряться среди миллиардов теней и лиц – толпящихся или рассеянных, шевелящихся в этот самый момент под океаном белого тумана, куда погрузился нос самолета. Я смотрю на твою фотографию, прежде чем положить ее в сумку, нервно проверяю, не оставил ли чего-нибудь, и убеждаюсь, что индикаторы разрешают мне снять ремень безопасности. Я иду по коридорам аэропорта, слушая в плеере песни, записанные тобой для меня. Они нравились нам обоим, хотя я этого не знал, и никогда не узнал бы, если бы ты не открыла их для меня. В залах ожидания нет путешественников, а лишь протяженность голого линолеума, освещенные табло объявлений, вооруженные солдаты и полицейские с автоматами в руках, наблюдающие за каждым из нас. Кажется, это и есть война: вездесущая холодная настороженность и фантастическое растяжение пространства и времени. Полицейские внимательно изучают паспорта, стоят, вооруженные, в отдаленных концах коридоров, отводят в сторону группу пассажиров, похожих на арабов. Буквы стучат, как фишки домино, на табло расписаний, и нет почти ни одного человека, ожидающего отправления или прибытия самолета. Словно переворачиваемые ветром, за несколько секунд меняются названия городов: Карачи превращается в Лос-Анджелес, Мадрид – в Дели, Рабат – в Москву. Красный огонек мигает рядом с объявлением о скором отправлении самолета в Нью-Йорк. Меня всегда гипнотизируют эти табло, словно я путешествую по городам, глядя на их названия, как в детстве, когда двигал стрелку настройки вдоль освещенной полосы радиоприемника: Андорра, Бухарест, Белград, Афины, Стамбул. Иностранные голоса и всплески музыки, заглушающиеся гудками и шумом, похожим на слышный в ракушках гул моря, голоса, говорящие по телефону с другого конца земли и оставляющие на автоответчике сообщения терпящих кораблекрушение.
– Мануэль, это я, звоню тебе из гостиницы «Найроби».
– Эллисон, это я, призрак из отеля «Минданао», я в Нью-Йорке… Я только что приехал в свою квартиру в Брюсселе.
Я открыл дверь, предварительно перерыв все карманы в поисках ключей, и вся моя бодрость обрушилась – прямо к стоявшему на полу чемодану и дорожной сумке: в неуютной прихожей меня встретил, как назойливый верный пес, запах пыли, грязной кухни и запертого дома. Я вынул из почтового ящика пачку банковских документов и рекламных проспектов. Как археолог, освещающий фонарем ветхий склеп, я обнаружил в своем доме окаменевший беспорядок, оставленный мной пятнадцать дней назад. Сейчас я видел в нем след жизни другого человека – меня самого, моего непосредственного предшественника, одинокого лентяя и скорее даже аутиста, не потрудившегося убрать пустую банку из-под пива, выбросить окурки из пепельницы и вымыть чашку, оставшуюся от последнего завтрака: теперь на дне ее была затвердевшая масса землистого цвета. «Ну и неряха», – подумала бы ты: воскресное приложение к газете, валяющееся рядом с незаправленной кроватью, высокий мутный стакан с желтоватым остатком виски, запах кислого молока и резины в холодильнике, зубная паста, вытекшая на раковину из незавинченного тюбика, – неряшливость человека, живущего одиноко и не принимающего гостей. Сырой и неприятный холод комнат, преждевременно наступившее пасмурное утро – первое неуютное утро после возвращения. Хочется уйти, хлопнув дверью и ничего не взяв с собой, выбросить ключи в ближайший канализационный люк, набрать твой нью-йоркский номер и, разбудив тебя в два часа ночи, просить о помощи. Обессиленный и нервный, я ложусь на диван, отодвинув газеты за прошлый месяц, и смотрю на моросящий дождик и низкое серое небо. Раздается телефонный звонок, и у меня подпрыгивает желудок, пострадавший от еды в самолете и кофе в аэропорту. Наверное, это ты, но, прежде чем моя рука дотягивается до трубки телефона, срабатывает автоответчик. Меня вызывают для срочной работы: я слушаю голос директора агентства, сдерживая дыхание и не двигаясь, словно в укрытии. Похоже, она разъярена: требует подать признаки жизни или сообщить адрес монастыря, в который я удалился. Называет меня «прелестью» – это значит, что ей очень хочется меня придушить. Наконец она кладет трубку, я набираюсь храбрости и возвращаю на начало ленту автоответчика, приготовившись услышать поток угроз и предупреждений о катастрофах, возможно, произошедших в мое отсутствие. Голоса, звучащие по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, люди, привычные до совсем недавнего времени и ставшие теперь незнакомыми или далекими. Директор агентства переходит от обычной любезности к недоверию и, в конце концов, гневу, какая-то немка, которую я даже не помню, приглашает меня в бар, кто-то предлагает подписать манифест на пяти языках в защиту мира – в эти-то времена! Я твердо решаю разобрать багаж, но в результате лишь ставлю перед книгами твою фотографию. По крайней мере хоть ты на ней остаешься неизменной: улыбаешься в Центральном парке, как на скамейке в раю, в джинсах и красной рубашке с вырезом – улыбаешься мне, а не кому-то, фотографировавшему тебя.
Продолжают звучать голоса в автоответчике, но я уже не обращаю на них внимания. По мне – пусть хоть начнется всемирный потоп. Пусть гибнет Самсон со всеми филистимлянами. Я достаю одежду из чемодана и вдыхаю сохранившийся на рубашке аромат твоего тела. Ты надевала ее иногда, поднявшись с постели, застегивая лишь одну-две пуговицы. Рубашка распахивалась внизу живота, а когда ты наклонялась, чтобы поднять что-то, раскрывалась на твоих грудях – белых и тяжелых, как эти грозди, о которых говорится в «Песни песней»: «Стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти». Кажется невероятным, что все это происходило со мной: я лежал, откинувшись на подушку, а ты читала мне протестантскую Библию, которую дон Меркурио оставил в наследство Рамиро Портретисту, фотограф – твоему отцу, а он – тебе, нам двоим, не ведая этого. Ты лежала, обнаженная, передо мной, а я восхвалял тебя прекрасными и бесстыдными испанскими словами, завещанными нам монахом-еретиком XVI века: их, несомненно, слышала и женщина, замурованная в Доме с башнями. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, о дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье… живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои как два козленка, двойни серны».
– Не беспокойся, пока я не собираюсь тебя убивать, но я покажу тебе, что такое страх смерти, и вернусь, когда ты меньше всего будешь этого ожидать.
Он вскинул ружье, выстрелил два раза, и соль сожгла Доминго Гонсалесу глаза. Он провел остаток своей жизни в ужасающей темноте, слыша шаги и голос человека, вернувшегося, чтобы довершить свое мщение.
– Интересно, что стало с ним? – говорит Мануэль Наде, прижимаясь к ее обнаженной спине и бедрам под теплотой стеганого одеяла, сливаясь с ее тенью в темной спальне, где светятся лишь красные цифры будильника. – Что стало с человеком, выстрелившим ему солью в глаза? Может, он успокоился со временем или уехал из Махины и забыл про Доминго Гонсалеса? Где сейчас Рамиро Портретист? Скорее всего уже умер, старый и одинокий, в мадридском пансионе или приюте для престарелых. Что происходит с людьми, когда они исчезают, когда о них забывают и от их существования не остается даже свидетельства фотографии?
* *
Мануэль зажигает свет, просит Надю повернуться к нему, убирает с ее лица волосы, откидывает их назад, чтобы открыть лоб, касается пальцами подбородка и губ, улыбающихся с сонным блаженством. Он стремится запомнить эти черты так прочно и детально, чтобы никогда уже не забыть их, хочет запечатлеть в своем собственном взгляде и памяти форму ее рта, носа и подбородка, цвет глаз – так же как отпечатывается лицо на белой карточке фотографии,
– Мы не можем исчезнуть, – говорит он Наде, – не можем потеряться, как все эти люди.
Внезапно Мануэль чувствует страх и отчаянную потребность смотреть на нее не отрываясь, прижимать к себе ее тело и никогда не расставаться, как будто достаточно закрыть глаза или остаться одному на несколько минут – пока Надя в ванной или вышла купить что-нибудь, – чтобы она больше не вернулась, затерявшись среди толпы в Нью-Йорке. Так же как Рамиро Портретист в Мадриде или его друг Дональд в пригороде африканской столицы, как безымянные незнакомцы, случайно появляющиеся на заднем плане фотографии, мимолетно схваченные на их неведомом пути к небытию, с биографиями и воспоминаниями, которые никто не сохранит в своей памяти. Мануэль не спит, обнимая Надю, когда она уже заснула; он хочет беречь ее и в то же время ищет защиты под покровом ее смелости и нежности – сильный и ранимый, гордый ею и самим собой и одновременно хрупкий и робкий, легко впадающий в уныние. Мануэль выключает свет и слышит, как Надя дышит с приоткрытым ртом и что-то неясно бормочет, она шевелится во сне, сильнее прижимаясь к нему, и теперь ее спокойное теплое дыхание ласкает его лицо. Он не может, не хочет еще спать, но чувствует, что начинает медленно соскальзывать в сгущающуюся темноту, где уже не видно ни красноватых цифр будильника, ни белого силуэта польского всадника. Мануэль тихо погружается в сон, как во время ночного перелета, когда самолет снижается и внизу, пока еще вдалеке, видны огни города. Внезапно он падает, чувствуя головокружение, будто оступившись на темной лестнице, и с удивлением обнаруживает, что чуть не заснул и сердце бешено бьется, но он не один и Надя по-прежнему обнимает его. Мануэль снова плавно поднимается вверх, различая в глубине огни, мимолетные образы, сменяющие и стирающие друг друга, ночные улицы городов, здания Рокфеллеровского центра, освещенные прожекторами сквозь желтый туман, темные небоскребы Буэнос-Айреса, озаряемые вспышкой молнии в грозовую ночь, светящуюся вывеску «Чикаго трибюн», мигающую на уровне тридцатого этажа, на башне с готическими гребнями, белый купол Капитолия и бесконечную горизонтальную протяженность огней Вашингтона, Лос-Анджелеса или Лондона. Города быстро сменяются, он проносится над ними, не задерживаясь, оставляя позади и очень скоро снова различая перед собой далекие огни над изогнутой темнотой мира, в конце океана, на краю Европы, за горами и равнинами, разрезаемыми фарами автомобилей, исчезающими и снова вспыхивающими среди рядов оливковых деревьев. Город вдали, на вершине холма, огни, дрожащие над белыми домами на насыпях, под фиолетовым, но еще не ночным небом, площадь с тремя тополями, где звучат голоса и металлические удары дверных молотков, где проходит женщина с белыми волосами, прячущая брусчатку под платком, куда направляется человек, вернувшийся после двухлетнего заключения, откуда убегает подросток, мечтающий реализовать придуманную им жизнь где-нибудь далеко. Потом, через полжизни, он возвращается и останавливается перед закрытым домом, стучит дверным молотком, дверь отворяется, но в прихожей никого нет. Пусто и на кухне, и во внутреннем дворике, и в комнатах, где стоит та же мебель, какую он видел в детстве: стол из темного дерева и шесть стульев с обивкой, куда никто никогда не садился, кровати с железными спинками и бронзовой отделкой, где никто не спит, шкафы и комоды, до сих пор заполненные одеждой мертвых, их письмами и фотографиями, на которых они все еще улыбаются, будто не были окончательно вычеркнуты из жизни. Мануэль открывает глаза: Надя зажгла свет и наклоняется над ним, спрашивая, что ему снилось, почему он так сильно мотал головой, будто неистово говоря «нет», но он ничего не помнит, до сих пор испытывает страх и сам не знает почему.
*****
Я не могу привыкнуть, не могу измерять расстояние, отделяющее меня от тебя, подсчитывать время, остающееся до нашей новой встречи или проведенное с тобой – сто лет или десять дней. Сколько часов мы были вместе, сколько слов сказали друг другу, сколько раз я изливался в тебя или на твои груди, и слышал, как ты стонала с открытыми глазами, будто в агонии. Я не хочу ничего забывать, не хочу путать дни между собой и сводить к одному объятию неповторимость каждого из них, потому что забывать и обобщать – означает терять. Я должен помнить все слова и ласки, все преображения твоего лица от боли или грусти, смеха или перемены освещения, каждую твою улыбку и взгляд, все модуляции твоего голоса. Я хочу постоянно видеть все, во всех деталях: фасад твоего дома, зеркала в прихожей, металлический блеск лифта, кухонную плиту, столовые приборы в ящиках, тарелки и стаканы в шкафу над раковиной. Мне хочется навсегда запомнить расположение мебели и каждого предмета на полках из ивовых прутьев в ванной, твои флаконы с туалетной водой, пакеты бумажных носовых платков и тампонов, твой шелковый халат с цветочным рисунком, тюбики помады и пудреницы, которые ты кладешь в сумку перед выходом, маленькую щеточку для туши и контурный карандаш для глаз. Я не хочу забывать, во что ты была одета в каждый из этих дней. Красные туфли и красное облегающее платье, надетое тобой, как будто уже апрель и мы могли поужинать на открытой террасе. Темно-зеленый плащ нашей первой встречи, мужской костюм и широкий, свободно повязанный галстук, убедительно придающие тебе обманчивый вид американской энергичности. Я хочу помнить легкую беззаботность твоих движений, кажущуюся небрежность, с какой ты наводишь порядок на кухне или расставляешь диски, манеру устраиваться во времени, не глядя на часы, как будто они сами должны приспосабливаться к твоему ритму или ты намерена посвящать всю жизнь любому своему действию – беседе или любви, тщательному подкрашиванию губ или написанию своих статей и переводов. Ты не даешь мне их читать и делаешь вид, будто тебе важны лишь получаемые за них деньги, но я не верю в это. Я привык присматриваться к тебе с большим вниманием, чем к любой другой женщине, любимой мной прежде, и обнаруживаю, что ты обладаешь удивительной способностью быть такой, какой не кажешься, и казаться такой, какой не являешься, и можешь невероятно преображаться всего за две минуты. Я узнал это в первую ночь в Мадриде, когда мы начали целоваться и твое лицо изменилось. Ты, казавшаяся до этого такой молодой, будто никогда не знавшей страданий, превратилась в одинокую ранимую женщину, вверявшуюся незнакомцу. Ты кажешься бесстыдной и таишь в себе неистощимый запас стыдливости, под хрупкостью инстинктивно скрываешь свою смелость, выглядишь сильной, когда на самом деле слаба, а в отчаянии предпочитаешь улыбнуться и пожать плечами. Ты никогда не смотришь на часы и никуда не опаздываешь. Но, я уверен, ты не притворяешься: в тебе – всё и все женщины, которыми ты кажешься, Эллисон и Надя. Я всегда был знаком с тобой и ничего о тебе не знаю, я провел с тобой одну ночь без прошлого и будущего и целую жизнь. Я умираю от ревности, потому что ты принадлежала другим мужчинам и некоторым из них дарила те же ласки, что и мне, но я вижу в твоих глазах восторг и удивление, как в первый раз, умудренность и в то же время наивность, уверенность и страх, осторожность и дерзость.
Прощаясь со мной в аэропорту, ты обнимала меня так, как будто мы расставались навсегда, а потом улыбалась с такой безмятежностью, словно мы должны были встретиться через несколько часов. Я боюсь незаметного разрушения памяти, но для меня невозможно не помнить тебя, не чувствовать в воздухе запах твоего тела, не ощущать твоей кожи, когда я дотрагиваюсь до своей, ставшей более упругой и нежной, намного более чувствительной, будто это ты прикасаешься ко мне моими руками. Я не «твой», как говорят влюбленные: иногда я с удивлением обнаруживаю, что я – это ты, когда употребляю выражение или слово, перенятое от тебя, когда вижу мир твоими глазами или вспоминаю что-то, рассказанное тобой, и думаю, что это воспоминание принадлежит мне самому. Неосознанно я зажигаю сигарету так, как это сделала бы ты, и прошу стюардессу принести американское пиво твоей любимой марки. Невольные напоминания присутствуют почти во всех моих действиях, газетных новостях, песнях по радио, в том, как я смотрю на проходящих мимо людей. Я обращаю внимание даже на детей, которых раньше не замечал, и спрашиваю себя, старше они или младше твоего сына, о чем они думают, когда идут с таким серьезным видом за руку со своими матерями, когда смотрят на меня широко раскрытыми глазами – пугливо или вызывающе. Глядя на них, я вспоминаю себя в этом возрасте, тебя и то, что ты рассказывала мне о своем отце. Мне кажется, будто я слышу, как дед Мануэль и лейтенант Чаморро разговаривают о майоре Галасе, и в моем сознании перепутываются нити воображения и памяти. Невозможно, чтобы эта фамилия, слышанная мной в детстве, была также и твоей, чтобы эта женщина на фотографии, которую ты дала мне перед моим отъездом, была его дочерью. Невероятно, что она влюбилась в меня и вспоминает сейчас обо мне так же, как я о ней в фантастических коридорах и пустых залах ожидания аэропорта Кеннеди, после того как я в последний раз помахал ей рукой, прошел паспортный контроль, был опрошен и обыскан огромным служащим в темных очках и ультрамариновом пиджаке, оттопыривавшемся ниже плеча от кобуры пистолета. Потом меня с головы до ног осмотрел полицейский в черной форме, черной бейсбольной кепке, с автоматом и в сапогах, которому, очевидно, пришелся не по душе цвет моих волос и глаз. Вот я и пересек границу, вышел из убежища, где войны не существовало. Я вхожу в узкий коридор с резиновым полом, доставляющим меня к трапу самолета, и постепенно начинаю погружаться в безграничное пространство, где нет тебя. Я смотрю вокруг и впервые за много дней не встречаю твоего лица. Я не могу привыкнуть ни к форме, ни к враждебной огромности мира, и уже не узнаю себя в этом опытном и одиноком путешественнике. Я провожу пальцами по губам, чтобы ощутить еще недавний запах твоих рук, ищу между страницами книги взятые мной фотографии и неторопливо рассматриваю их, в то время как начинают вибрировать двигатели и почти пустой самолет, набрав скорость на взлетной полосе, отрывается от земли. Стоит солнечный и прозрачный зимний день, и внизу, далеко позади, остается наклонная протяженность домиков с садами квартала Куинс. Я вижу вдалеке очертания Манхэттена, среди туманной синевы и металлических бликов над неподвижной водой, и думаю, что в этот момент ты возвращаешься в город, вспоминая меня, и продолжаешь существовать в какой-то определенной точке пространства среди толп, снующих по вестибюлям небоскребов и станциям, и потока машин, проезжающих под металлическими мостами, въезжающих в туннели и направляющихся на юг по шоссе у берега Ист-Ривер. Может быть, ты видишь сейчас свое лицо в зеркале такси так же отчетливо, как я вижу его на фотографии, или представляешь себе мое, или вспоминаешь своего сына, сгорая от нетерпения встретиться с ним. Ты едешь на полной скорости в пяти тысячах метров подо мной и на расстоянии бог знает скольких километров. Эта дистанция катастрофически увеличивается с каждой минутой, хотя я совершенно не чувствую движения, откинувшись в тесном кресле самолета и глядя, как ты улыбаешься на скамейке в Центральном парке, на фоне недавно зазеленевших деревьев, за которыми едва различимы под белым пасмурным небом голубоватые силуэты зданий. Солнечный свет делает рыжими твои волосы – каштановые и почти черные в полумраке, а над резко очерченным подбородком сверкает неукротимая, задорная улыбка. Но я убираю фотографию: не хочу, чтобы она поблекла для меня – так же, как теряет свое очарование песня, когда слишком много ее слушаешь. Во мне пробуждается ревность при мысли о том, кто фотографировал тебя, кому ты улыбалась в то утро в Центральном парке и где был я в тот момент, в апреле прошлого года. Кто его знает – я ничего не помню, но это не имеет значения. Где ты находишься сейчас, когда почти пустой огромный самолет летит над темнотой Атлантического океана и я, перебирая черно-белые фотографии своего детства и молодости своих родителей, пытаюсь вспомнить, что мы делали вчера вечером в это время. Последняя ночь, непреодолимая горечь расставания, время, неподвижное прежде, а теперь неумолимо соскальзывающее к черте прощания. Долгие минуты молчания, внезапная ирреальность всего вокруг и ожесточенное неистовство от осознания, что все происходит в последний раз. Невозможность поддаться сну и потратить на него последние часы, бесконечность желания, держащегося уже не на инстинкте, а исключительно на упорстве воли. Завтрак и обсуждение воинственных газетных заголовков – как ни в чем не бывало, будто ничего не должно произойти с нами с минуты на минуту. Я снова стал нервным: всего за неделю разучился уезжать и забыл о своем мнимом призвании бродяги. Комок подступал к горлу, когда я забирал одежду из твоего шкафа, и меня снова преследовали прежние страхи нервного путешественника: все, как всегда, потеряно – паспорт, кредитные карточки, билет на самолет, наличные деньги, дорожные чеки. Это похоже на преследование маленьких зверьков, прячущихся под мебелью и снова ускользающих, когда ты уже уверен, что они попались в ловушку. Ты смотрела на меня спокойно и серьезно, отпивая кофе и листая газету, или, улыбаясь, появлялась с моим паспортом в руке, когда я уже считал его потерянным.
Твоя безмятежность успокаивает меня, защищает от спешки и отчаяния, как будто ты окружена горячим облаком иронии и спокойствия, теперь окутывающим и меня и остающимся со мной, несмотря на то что я сейчас так далеко от тебя. Я дремлю в темном салоне самолета, лежа на ряду кресел и укрывшись одеялом, и перед моими глазами проходят, как тени, все лица, виденные нами в архиве Рамиро Портретиста. Я смутно вижу какие-то уголки Махины, уже не зная, где они находятся, комнаты с балками под высокими потолками, где я спал в детстве, кладовки и погреба с запахом оливкового масла и сырости, переулки, где ночью раздаются чьи-то шаги. Я возвращаюсь почти к реальности, как ныряльщик, поднимающийся, оттолкнувшись ногой, в менее темные и глубокие воды, и оказываюсь в недавнем прошлом, в твоей нью-йоркской квартире. Меня волнуют воспоминания, становящиеся еще более яркими, превращаясь во фрагменты снов. Я закрываю глаза и вижу себя сидящим на краю твоей кровати: ты стоишь, обнаженная, на коленях между моих ног, и я погружаю пальцы в твои густые волосы, ты поднимаешь голову, чтобы улыбнуться мне влажными губами, а потом снова наклоняешься. Ты ложишься на спину и раздвигаешь ноги, а я очень медленно или, наоборот, резко вхожу в тебя: неожиданная вспышка пронзает нас обоих, и мы лежим ошеломленные и неподвижные. Независимо от воли моя рука, превратившись в твою или направляемая тобой, осторожно проникает под рубашку и ремень, я просыпаюсь: уже зажгли свет, и неприятный гнусавый голос объявляет немногочисленным пассажирам, что осталось два часа полета и сейчас нам подадут завтрак. «Какой еще завтрак? – думаю я со злостью, возникающей, когда мне не дают поспать. – Ведь совсем недавно была полночь». Но мои часы показывают неправильное время: сейчас шесть утра. Мы с тобой на разных континентах, и меня заставляют жить на шесть часов позже и включают свет, чтобы заставить есть, как курицу на образцовой птицеферме. Окончательно проснувшись, я встречаю абсурдное и враждебное утро и вижу вокруг яркие лампы и помятые сонные лица. Растрепанные толстые женщины идут по направлению к туалету со своими несессерами, опираясь, все еще в полусне, на спинки кресел, небритые мужчины зевают, как и я, утомленные бессонной ночью и перелетом, и с недоумением смотрят на свет утренней зари, проникающий внутрь, когда поднимаются пластиковые шторки на окнах. Чувствуется угрюмая солидарность, обычная для ночных полетов и усиливающаяся оттого, что нас так мало в этом большом самолете и все мы объединены смелым решением отправиться в Европу в военное время. Какая тоска, как не хочется возвращаться и снова попасть в сеть расписаний и обязанностей! Голова болит от табака и снотворного, и во рту чувствуется горький вкус. Я смотрю на свое отражение в зеркале туалета, пошатываясь от тряски в хвосте самолета, и мне кажется, что я уже не тот, каким был с тобой, что снова становлюсь человеком, летевшим в Америку пятнадцать дней назад. Но я не сдаюсь, не хочу, не могу позволить, чтобы мной завладело обычное для поездок уныние. Я умываюсь, чищу зубы и бреюсь, как будто, выйдя из этой дрожащей алюминиевой кабины, встречусь с тобой. Меня бодрит запах мыла на руках и одеколона на лице. Отныне я должен беречь свою любовь со всей проницательностью ума и всеми силами воли, как священный огонь, который может погаснуть, если не бодрствовать рядом с ним. Я должен защищать любовь, ее восторг и гордость не от расстояния и забвения, а от себя самого, от своего уныния, малодушия и ядовитой жажды скитаний, от чудовищной многолетней глупости и инертности стольких влюбленностей, заведомо обреченных на неудачу. Все было ложью, и я был отравлен ею: я не хочу быть одиночкой и апатридом [14], не хочу, дожив до сорока лет, искать женщин по ночным барам или засыпать перед телевизором. Может, я тебя потеряю, или никогда больше не увижу, или самолет загорится через пятнадцать минут на посадочной полосе Брюсселя, но мне все равно. Дог, Элохим, Браузен, смилуйся надо мной: если мне суждено умереть, я хочу умереть живым, а не заранее мертвым, не зря ведь мне исполнилось на твоих глазах тридцать пять лет и я храню в своем сознании и крови всю любовь, страдание и жажду жизни, переданные мне моими предками. Я не один – теперь я знаю это, и мы с тобой тоже не одни, когда отдаемся друг другу с такой страстью, что внешний мир исчезает. Я не тень, которая может затеряться среди миллиардов теней и лиц – толпящихся или рассеянных, шевелящихся в этот самый момент под океаном белого тумана, куда погрузился нос самолета. Я смотрю на твою фотографию, прежде чем положить ее в сумку, нервно проверяю, не оставил ли чего-нибудь, и убеждаюсь, что индикаторы разрешают мне снять ремень безопасности. Я иду по коридорам аэропорта, слушая в плеере песни, записанные тобой для меня. Они нравились нам обоим, хотя я этого не знал, и никогда не узнал бы, если бы ты не открыла их для меня. В залах ожидания нет путешественников, а лишь протяженность голого линолеума, освещенные табло объявлений, вооруженные солдаты и полицейские с автоматами в руках, наблюдающие за каждым из нас. Кажется, это и есть война: вездесущая холодная настороженность и фантастическое растяжение пространства и времени. Полицейские внимательно изучают паспорта, стоят, вооруженные, в отдаленных концах коридоров, отводят в сторону группу пассажиров, похожих на арабов. Буквы стучат, как фишки домино, на табло расписаний, и нет почти ни одного человека, ожидающего отправления или прибытия самолета. Словно переворачиваемые ветром, за несколько секунд меняются названия городов: Карачи превращается в Лос-Анджелес, Мадрид – в Дели, Рабат – в Москву. Красный огонек мигает рядом с объявлением о скором отправлении самолета в Нью-Йорк. Меня всегда гипнотизируют эти табло, словно я путешествую по городам, глядя на их названия, как в детстве, когда двигал стрелку настройки вдоль освещенной полосы радиоприемника: Андорра, Бухарест, Белград, Афины, Стамбул. Иностранные голоса и всплески музыки, заглушающиеся гудками и шумом, похожим на слышный в ракушках гул моря, голоса, говорящие по телефону с другого конца земли и оставляющие на автоответчике сообщения терпящих кораблекрушение.
– Мануэль, это я, звоню тебе из гостиницы «Найроби».
– Эллисон, это я, призрак из отеля «Минданао», я в Нью-Йорке… Я только что приехал в свою квартиру в Брюсселе.
Я открыл дверь, предварительно перерыв все карманы в поисках ключей, и вся моя бодрость обрушилась – прямо к стоявшему на полу чемодану и дорожной сумке: в неуютной прихожей меня встретил, как назойливый верный пес, запах пыли, грязной кухни и запертого дома. Я вынул из почтового ящика пачку банковских документов и рекламных проспектов. Как археолог, освещающий фонарем ветхий склеп, я обнаружил в своем доме окаменевший беспорядок, оставленный мной пятнадцать дней назад. Сейчас я видел в нем след жизни другого человека – меня самого, моего непосредственного предшественника, одинокого лентяя и скорее даже аутиста, не потрудившегося убрать пустую банку из-под пива, выбросить окурки из пепельницы и вымыть чашку, оставшуюся от последнего завтрака: теперь на дне ее была затвердевшая масса землистого цвета. «Ну и неряха», – подумала бы ты: воскресное приложение к газете, валяющееся рядом с незаправленной кроватью, высокий мутный стакан с желтоватым остатком виски, запах кислого молока и резины в холодильнике, зубная паста, вытекшая на раковину из незавинченного тюбика, – неряшливость человека, живущего одиноко и не принимающего гостей. Сырой и неприятный холод комнат, преждевременно наступившее пасмурное утро – первое неуютное утро после возвращения. Хочется уйти, хлопнув дверью и ничего не взяв с собой, выбросить ключи в ближайший канализационный люк, набрать твой нью-йоркский номер и, разбудив тебя в два часа ночи, просить о помощи. Обессиленный и нервный, я ложусь на диван, отодвинув газеты за прошлый месяц, и смотрю на моросящий дождик и низкое серое небо. Раздается телефонный звонок, и у меня подпрыгивает желудок, пострадавший от еды в самолете и кофе в аэропорту. Наверное, это ты, но, прежде чем моя рука дотягивается до трубки телефона, срабатывает автоответчик. Меня вызывают для срочной работы: я слушаю голос директора агентства, сдерживая дыхание и не двигаясь, словно в укрытии. Похоже, она разъярена: требует подать признаки жизни или сообщить адрес монастыря, в который я удалился. Называет меня «прелестью» – это значит, что ей очень хочется меня придушить. Наконец она кладет трубку, я набираюсь храбрости и возвращаю на начало ленту автоответчика, приготовившись услышать поток угроз и предупреждений о катастрофах, возможно, произошедших в мое отсутствие. Голоса, звучащие по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, люди, привычные до совсем недавнего времени и ставшие теперь незнакомыми или далекими. Директор агентства переходит от обычной любезности к недоверию и, в конце концов, гневу, какая-то немка, которую я даже не помню, приглашает меня в бар, кто-то предлагает подписать манифест на пяти языках в защиту мира – в эти-то времена! Я твердо решаю разобрать багаж, но в результате лишь ставлю перед книгами твою фотографию. По крайней мере хоть ты на ней остаешься неизменной: улыбаешься в Центральном парке, как на скамейке в раю, в джинсах и красной рубашке с вырезом – улыбаешься мне, а не кому-то, фотографировавшему тебя.
Продолжают звучать голоса в автоответчике, но я уже не обращаю на них внимания. По мне – пусть хоть начнется всемирный потоп. Пусть гибнет Самсон со всеми филистимлянами. Я достаю одежду из чемодана и вдыхаю сохранившийся на рубашке аромат твоего тела. Ты надевала ее иногда, поднявшись с постели, застегивая лишь одну-две пуговицы. Рубашка распахивалась внизу живота, а когда ты наклонялась, чтобы поднять что-то, раскрывалась на твоих грудях – белых и тяжелых, как эти грозди, о которых говорится в «Песни песней»: «Стан твой похож на пальму, и груди твои – на виноградные кисти». Кажется невероятным, что все это происходило со мной: я лежал, откинувшись на подушку, а ты читала мне протестантскую Библию, которую дон Меркурио оставил в наследство Рамиро Портретисту, фотограф – твоему отцу, а он – тебе, нам двоим, не ведая этого. Ты лежала, обнаженная, передо мной, а я восхвалял тебя прекрасными и бесстыдными испанскими словами, завещанными нам монахом-еретиком XVI века: их, несомненно, слышала и женщина, замурованная в Доме с башнями. «О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, о дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье… живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое – ворох пшеницы, обставленный лилиями; два сосца твои как два козленка, двойни серны».