Мур Кристофер. Ящер страсти из бухты грусти

   – Скорее.
   – Иду, иду. – Сомик паучьи сполз с валуна и поспешил следом.
   Около машины, когда оба переводили дух, присев на бампер, а Сомик нашаривал в кармане ключи, они вдруг услышали рев. Рев тысячи туберкулезных львов – в нем было поровну громкости, ярости и мокроты. Ребра Эстелль задрожали, отзываясь на этот звук.
   – Господи! Что это такое?
   – Залезай в машину, девочка.
   Эстелль не успела захлопнуть за собой дверцу – Сомик уже возился с ключом зажигания. “Универсал” рванул с места, разбрасывая гравий.
   – Постой, у тебя ж ботинки на крыше остались.
   – Пусть подавится, – ответил Сомик. – Они получше тех, что он сожрал в прошлый раз.
   – Кто – он? Что это такое, к чертовой матери? Ты знаешь, что это было?
   – Расскажу, как только с инфарктом покончу.

ПЯТЬ

Морской Ящер

   Огромный Морской Ящер сделал передышку в погоне за восхитительным радиоактивным ароматом и отправил инфразвуковое послание серой китихе, проплывавшей в нескольких милях впереди. В грубом переводе послание звучало так:
   – Эй, крошка, как насчет пожрать вместе планктона и чуток побарахтаться?
   Китиха не остановилась в своем неуклонном стремлении к югу, но ответила инфразвуковым гулом:
   – Я знаю, что ты за пташка. Не лезь, а то напорешься.
   Морской Ящер поплыл дальше. По пути чудовище слопало гигантскую акулу, нескольких дельфинов и пару сотен тунцов. Теперь его занимал секс, а не пища. На подходе к Калифорнии радиоактивный запах почти совсем исчез. Утечку на атомной станции обнаружили и ликвидировали. Тварь оказалась примерно в миле от берега – с акулой в брюхе и совершенно не помня, что выманило ее из вулканического гнезда. До хищника донесся с берега сигнал – апатия безразличной ко всему добычи. Депрессия. Теплокровные жертвы – дельфины и киты – тоже иногда издавали его. Огромный косяк пищи просто умолял, чтобы его съели – причем, плескался он у самого берега. Ящер остановился за линией прибоя и всплыл на поверхность посреди зарослей морской травы. Его голова прорвала спутанные пряди водорослей, точно восстающий из могилы грузовик.
   И тут он услышал. Ненавистный звук. Вражеский. Прошло уже полвека с тех пор, как Морской Ящер в последний раз покидал глубины вод – суша не была его естественной средой обитания, – но инстинкт нападения перевесил чувство самосохранения. Он закинул голову и, тряхнув огромными лиловыми жабрами, торчавшими на шее, как кроны деревьев, изверг фонтаны воды из рудиментарных легких. Воздух обжег пещеру его гортани впервые за пять десятков лет, вырвавшись ужасающим ревом боли и ярости. Три защитных мембраны сползли с глаз, точно автомобильные стекла: он снова мог видеть в горьком воздухе. Зверь ударил по воде хвостом, взмахнул огромными перепончатыми лапами и торпедой ринулся к берегу.

Гейб

   Прошло почти десять лет с тех пор, как Гейб Фентон препарировал собаку, но теперь, в три часа ночи он всерьез подумывал о том, чтобы взять скальпель и сходить к своему лабрадору-трехлетке Живодеру, который бился в психотическом припадке лая. Днем Живодера выставили на веранду – он весь вывалялся в останках чаек и отказался приближаться к полосе прибоя или вставать под шланг, чтобы вымыться. Для Живодера дохлая птица пахла романтикой.
   Гейб выполз из постели и прошлепал в одних трусах к двери, прихватив по дороге походный сапог. Он был биологом – получил в Стэнфорде ученую степень по поведению животных, – поэтому со всем весом академического авторитета распахнул дверь и швырнул в пса сапогом, подкрепив воспитательный навык словесной командой:
   – Живодер, а ну заткнись на хер!
   Живодер сделал паузу ровно настолько, чтобы увернуться от летящего “Л. Л. Бина”, а затем, верный своей природе и хорошим манерам, выудил сапог из тазика, служившего ему чайной чашкой, и вернул хозяину. Причем аккуратно поставил мокрую обувь прямо на ноги биологу. Гейб захлопнул дверь перед его носом.
   Ревнует, подумал Живодер. Не удивительно, что никак не может раздобыть себе самку, пахнущую стиральным порошком и мылом. Кормилец бы так не чудил, если б иногда мог выходить из дому и нюхать дамские попки. (Живодер всегда называл Гейба Кормильцем.) Быстренько облизав себя и убедившись лишний раз, что он и в самом деле – Дон-Жуан всей собачьей породы, Живодер возобновил припадок. Ну как он не понимает, думал пес, – к нам приближается опасность. Тревога, Кормилец, тревога!
   Возвращаясь к кровати, Гейб Фентон глянул на монитор компьютера. Масса крохотных зеленых точек ползла по карте Хвойной Бухты. Биолог замер и протер глаза. Невозможно.
   Гейб подошел к компьютеру и набрал команду. Карта района развернулась в другом масштабе. Но точки все равно ползли одной линией. Он увеличил масштаб до нескольких миль – они продолжали перемещаться. Каждая зеленая точка на карте обозначала крысу: каждую Гейб в свое время поймал живьем, каждой ввел микрочип, после чего выпустил на свободу. Их местоположение отслеживал и наносил на карту спутник. И теперь эти крысы в радиусе десяти миль все как одна перлись на восток, подальше от побережья. Грызуны так себя не ведут.
   Гейб перемотал запись. Массовый исход крыс начался внезапно всего два часа назад, и большая часть популяции на целую милю мигрировала в глубь континента. Они неслись как угорелые и уже далеко вышли за границы привычного ареала. Крысы – спринтеры, на длинные дистанции бегать не умеют. Здесь что-то не так.
   Гейб нажал на клавишу, и около каждой зеленой точки появился номер. Вживленные микрочипы были уникальны, каждую крысу можно было опознать, как самолет на экране радара. Крыса 363 не выходила за пределы двухметрового радиуса уже пять дней. Гейб предполагал, что она либо рожает, либо заболела. Теперь 363-я удрала от своей обычной территории на полмили.
   Аномалии – и хлеб, и проклятье исследователей. Новые данные Гейба взбудоражили, но и встревожили. Такая аномалия может привести к научному открытию – или выставить его круглым идиотом. Он перепроверил данные тремя разными методами, затем подключился к метеостанции на крыше своего дома. В смысле погоды ничего особенного не происходило – все изменения атмосферного давления, влажности, силы ветра и температуры воздуха в пределах нормы. Он выглянул в окно: на побережье усаживался низкий туман, как полагается. В сотне ярдов он уже едва мог различить маяк. Его законсервировали двадцать лет назад и теперь использовали только как метеостанцию и базу биологических исследований.
   Он сдернул с кровати одеяло и завернулся в него, чтобы окончательно не замерзнуть, а потом вернулся к столу. Зеленые точки ползли дальше. Гейб набрал номер Лаборатории реактивных двигателей в Пасадене. Снаружи Живодер по-прежнему заливался лаем.
   – Живодер, заткнись к такой матери! – заорал Гейб в тот момент, когда автоответчик соединил его с сейсмолабораторией.
   Ответила женщина – голос молодой, наверное, практикантка:
   – Прошу прощения?
   – Простите, я разговаривал с собакой. Да, здравствуйте, это доктор Гейб Фентон с биостанции в Хвойной Бухте. Я просто хотел уточнить, не регистрируете ли вы какой-либо сейсмической активности.
   – Хвойная Бухта? Будьте добры, долготу и широту?
   Гейб продиктовал координаты.
   – Мне кажется, что-то происходит у берега.
   – Ничего нет. Вчера в девять утра зафиксирован небольшой толчок в эпицентре у Паркфилда. Ноль целых ноль пятьдесят три балла. Вы бы его даже не почувствовали. А у вас что-то инструменты показывают?
   – У меня нет сейсмографии, я потому вам и звоню. Здесь биологическая база и метеостанция.
   – Простите, доктор, я не знала. Я здесь новенькая. Вы что-то ощутили?
   – Нет. У меня крысы бегут. – Не успел он договорить, как пожалел, что вообще раскрыл рот.
   – Простите?
   – Не обращайте внимания, я просто проверяю. У некоторых моих подопытных образцов наблюдается аномальное поведение. Если вы что-то зафиксируете в течение ближайших дней, вы не могли бы мне перезвонить? – Он оставил ей номер.
   – Вам кажется, что ваши крысы предсказывают землетрясение, доктор?
   – Я этого не утверждал.
   – Вы же знаете, что животные, предсказывающие сейсмическую активность, – просто бабушкины сказки.
   – Знаю, знаю. Но я пытаюсь предусмотреть все, что можно.
   – А вам не приходило в голову, что их может пугать ваша собака?
   – Я приму к сведению этот фактор, – ответил Гейб. – Простите, что отнял у вас время. – Он положил трубку, чувствуя себя полным кретином.
   Ничего сейсмического, ничего метеорологического, а звонок в дорожно-патрульную службу подтвердил, что не происходит ни утечки химикатов, ни пожара. Он должен был проверить все данные. Может быть, что-то испортилось в спутниковом сигнале. Единственный выход – взять портативную антенну и отследить крыс в полевых условиях. Он быстро оделся и направился к грузовичку.
   – Живодер, кататься хочешь?
   Пес завилял хвостом и рванул к машине. Самое время, подумал он. Пора валить подальше от берега, Кормилец.
   А в доме некоторые зеленые точки оторвались от массы и направились в обратную сторону – к берегу.

Морской Ящер

   Морской Ящер выполз на берег и заревел – его ноги приняли на себя всю массу туши, и подводное течение перестало держать за ляжки. Жажда убить врага утихла, уступив место голоду: выход из океана требовал сил. Орган в основании мозга, исчезнувший у других биологических видов, еще в те времена, когда единственными предками человека могли считаться древесные землеройки, испустил электрический сигнал, который подманивал пищу. А пищи здесь навалом, чувствовал тот же самый орган.
   Морской Ящер подковылял к пятидесятифутовому утесу в конце пляжа, оперся на хвост и поднялся, помогая себе передними лапами. От носа до хвоста он вытягивался на сто футов, а если вставал во весь рост и выпрямлял массивную шею, то достигал двадцати пяти футов в высоту. На широких задних лапах имелись перепонки, на передних – когти: большой палец отстоял от трех остальных так, чтобы легко можно было хватать и убивать добычу.
   На вершине утеса его уже поджидали жертвы, которых он подманил. Еноты, суслики, несколько скунсов, лисица и две кошки кувыркались в сухой траве: кто-то спаривался, кто-то в блаженном самозабвении выискивал блох, другие просто валялись на спине, точно в пароксизме внезапной радости. Морской Ящер одним движением языка смел их себе в огромную пасть, хрустнув несколькими костями, но большинство заглотил не жуя. Потом рыгнул, наслаждаясь пряным букетом скунсов, и почмокал челюстями, словно двумя мокрыми матрацами. От удовольствия по его бокам заскользили неоновые вспышки.
   Ящер перевалил утес, миновал Прибрежное шоссе и вступил в спящий городок. Улицы были пусты, в деловых кварталах Кипарисовой улицы свет не горел. Густой туман плескался о стены наполовину деревянных строений, отдаленно напоминавших об эпохе Тюдоров, зелеными коронами нависал над уличными фонарями. Над городом сигнальным маяком торчала красная вывеска “Тексако”.
   Морской Ящер изменил цвет кожи на дымчато-серый оттенок тумана и двинулся по центральной улице змеевидной тучей. Он шел на низкий рык, доносившийся из-под красного маяка. Вот туман расступился, и он увидел Ее.
   Она урчала у опустевшей заправочной станции, маня и дразня его. Подойди-ка сюда, урчала она. Низко и соблазнительно. В ее серебристых боках зовуще отражались туман и красная вывеска – она просто умоляла его залезть на себя. Морской Ящер мигнул чередой разноцветных огней, явив свои великолепные мужские достоинства. Кроны его жабер на шее встопорщились, по их ветвям пронеслись ленты цветного света.
   Ящер послал ей сигнал, который в грубом переводе можно было понять только так:
   – Эй, крошка, а мы с тобой разве нигде раньше не встречались?
   Та лишь застенчиво мурлыкала в ответ, но он-то знал, что она его хочет. У нее были короткие черные ноги, тупой обрубок хвоста, и пахло от нее так, точно она недавно проглотила траулер, но устоять перед этими серебристыми боками было невозможно.
   Морской Ящер сам стал серебряным, чтобы она не испытывала никакой неловкости, потом вознесся на задние лапы и показал ей свой возбужденный член. Никакой реакции – одно робкое урчание. Он принял его за приглашение и зашагал по автомобильной стоянке, намереваясь трахнуть топливную цистерну.

Эстелль

   Эстелль поставила перед Сомиком кружку чая и сама села напротив. Сомик отхлебнул, скривился, вытащил из заднего кармана пинту и отвинтил крышку. Эстелль перехватила его руку.
   – Ты должен мне кое-что объяснить, мистер Блюзмен.
   Нервы художницы расходились – и это еще мягко сказано. Не успели они и на полмили отъехать от берега, как ею овладело внезапное желание вернуться. Она даже пыталась вырвать у Сомика руль. Совсем с ума сошла. Собственное поведение напугало Эстелль так же, как и неведомая тварь на берегу, и когда они добрались до ее дома, она немедленно проглотила таблетку “золофта”, хотя свою дневную дозу уже выпила.
   – Оставь меня в покое, женщина. Обещал – значит, расскажу. Мне требуется лекарство от нервов.
   Эстелль выпустила его руку.
   – Так что там было на пляже?
   Сомик сначала плеснул виски ей в чай, затем нацедил себе и ухмыльнулся:
   – Видишь ли, меня не всегда звали Сомиком. С рождения-то я – Мериуэзер Джефферсон. А Сомик появился гораздо позже.
   – Господи, Сомик, мне уже шестьдесят лет. Думаешь, я доживу до конца твоей истории? Что шевелилось сегодня в воде, к чертовой матери?
   Эстелль явно была не в себе, если ругалась такими словами.
   – Так ты хочешь знать или нет?
   Она отхлебнула чай.
   – Прости. Давай дальше.

ШЕСТЬ

История Сомика

   Тому лет полста это было. Я бродяжил по Дельте, шару сбивал в дорожных забегаловках со своим корешем Хохотунчиком. Его Хохотунчиком звали, потому что блюза никогда не догонял. То есть, лабать блюза-то он мог, да только не чувствовал ни шиша – ни секунды. И в кармане сквозняк, и ломает его с бодунища – а все равно скалится. Хоть ты тресни. Я ему говорю: “Хохотунчик, ты ж никогда не залабаешь лучше Глухого Хлопка, покуда нутром блюза не почуешь”.
   А Глухой Хлопок Дормайер – это дедуля такой был, мы с ним джемовали время от времени. Видишь ли, в те годы до хрена блюзменов слепыми были, их так и звали – Слепой Лимон Джефферсон, Слепой Вилли Джексон, вроде того. А старина Хлопок – тот глухой как пень был. Но так не очень музыку залабаешь, слепому-то – еще куда ни шло. Играем мы “Перекрестки”, к примеру, а Глухой Хлопок в сторонку отвалил и знай себе “Пешеходный Блюз” шпарит – да еще воет, что твой пес-недобиток. Мы закочумаем, сходим в лавку, возьмем прочуфанить себе, ко-колы там, а Глухой Хлопок все дальше заливается. Больше всех ему фартило, потому как не слыхал, насколько сам лажает. А у нас ни у кого духу не хватало ему об этом сказать.
   Ладно, чего там. Вот я и говорю ему, мол, никогда ты не залабаешь лучше Глухого Хлопка, покуда блюза в себя не примешь.
   А Хохотунчик мне: “Тогда ты мне должен помочь”.
   Вот, значит, а Хохотунчик же – кореш мой, еще по старым временам, партнер, можно сказать. Поэтому я ему говорю: я блюза-то на тебя напущу, только ты уж чур не злись на меня, как я это сделаю – мое дело. Он говорит: лады, и я говорю: лады, – и начинаю блюза на него спускать с цепи, чтоб можно было на пару в Чикагу рвануть и в Даллас, записать себе пластинок, да “кадиллаком” втариться и так дальше, как у других парней, вроде Мадди Уотерса или Джона Ли Хукера и прочих.
   А у Хохотунчика жена была, звали Ида Мэй, красотуля такая. И держал он ее в Кларксвилле. И постоянно хлестался: дескать, не болит у меня голова за Иду Мэй, когда я на гастроли уматываю, поскольку любит она меня единственно и страстенно. И вот как-то говорю я Хохотунчику: в Батон-Руже мужик один есть, сдает совсем новую банку “Мартин” всего за десять баксов – так не съездит ли он и не возьмет ли мне эту гитару, потому как у меня вдруг понос открылся, и на поезде мне ехать никак не возможно.
   И вот полдня не проходит, как Хохотунчик из города, а я беру какого-никакого пойла, цветочков-фигочков и прямым ходом к малютке Иде Мэй. А она молоденькая совсем, пить ни хрена не умеет, но уж как только я сказал ей, что старину Хохотунчика поездом переехало, она кинулась из горла хлестать, точно из мамкиной титьки. То есть, в перерывах между воплями да слезами – а я и сам всплакнул, признаться, все ж таки партнер мой Хохотунчик был и все такое, упокой Господи его душу. И тут – сам опомниться не успел, а уже Иду Мэй утешаю как полагается, любовью в ее скорбный час и прочая.
   Хохотунчик, значит, возвращается, и знаешь – ни слова мне, что я с Идой Мэй баловался, а говорит зато: прости, не нашел я мужика с гитарой, – отдает мне десятку и домой торопится, потому как Ида Мэй так рада его видеть, мол, что по особой программе его весь день обслуживает. А я ему: “Так и меня ведь она по особой программе обслуживала”, – а он говорит: это ничего, ей же одиноко было, а ты – мой лучший друг. В самые блюза, значит, парнишка вляпался, да только к нему ни хрена не прилипло.
   Поэтому я что – беру напрокат “форд” модели Т, еду к Хохотунчику и давлю там колесами его собаку, что на дворе привязана. А он мне: “Собака все равно старая уже. Я еще совсем пацаном ее себе завел. Так что самое время Иде Мэй щеночка подарить”.
   “И тебе не грустно?” – спрашиваю.
   “Не-а, ” – отвечает. – “Собака свое пожила уже”.
   “Ты, Хохотунчик, – безнадега. Мне надо мозгой пораскинуть”.
   И вот сижу, раскидываю. Два дня раскидывал, как блюза на старину Хохотунчика напустить. Но знаешь что – даже когда этот парень стоял и смотрел, как дымятся угольки от его дома, в одной руке – Ида Мэй, в другой – гитара, он все равно только Бога благодарил, что они успели из дому выскочить и не ошпарились.
   Мне проповедник как-то раз сказал, что есть такие люди – они до трагедии возносятся. Говорит, черномазые народы, они до трагедии должны вознестись, наподобие Иова в Библии, ежели хотят, чтобы воздалось им как полагается. И вот я прикинул – Хохотунчик как раз такой, до трагедии подымается, а сам только крепчает, когда пакость какая на него валится. Чтобы блюза себе схавать, есть много разных дорог. Не только ж пакости валятся, иногда и просто ничего хорошего не происходит – разочарование, слыхала такое слово, нет?
   И вот узнал я как-то, что под Билокси, в аккурат возле одного из соленых болот у Залива завелся сом – здоровый, со шлюпку, и никто его поймать не может. Даже белый там один есть, так он пятьсот долларов предлагает тому, кто сомика того отловит и ему принесет. А народы, они того сома ловят-ловят, да только никак не везет им. И вот я говорю Хохотунчику, дескать, есть у меня рецепт один секретный: мы с ним того сомика поймаем, бабки огребем, поедем в Чикагу и запишем себе пластинок.
   А я-то знаю, что не бывает сомиков со шлюпку, а если б и были, то их бы давно уже всех выловили. Но Хохотунчику – ему разочарование надобно, ежели хочет, чтобы блюза на него прыгнуло. И вот пока мы туда едем, я в него такие детские мечты вливаю: у этого сомика на спине уже “кадиллаки” растут и дома с усадьбами. Едем мы на этой трахоме – на “форде”, на модели Т, а сзади у нас двести футов веревки и крючки на акулу вместе с моим секретным рецептом для сомиков. Я прикидываю: наживки мы себе по дороге раздобудем, и точно – сшибаю случайно двух клушек, они, глупые, слишком близко к дороге вылезли.
   Стемнеть не успело, а мы уже к той протоке подъехали, где этот старый кошак вроде как живет. А в те дни примерно половина округов в Миссиссиппи была такими объявами утыкана: НИГГЕР, ЗАКАТ В ЭТОЙ ОКРУГЕ ТЫ НЕ ВСТРЕТИШЬ. Поэтому мы всегда себе планируем добраться куда надо до темноты.
   А секретный рецепт у меня такой: галлон куриного потроха, я его на заднем дворе на год в землю зарыл. Беру я эту банку, ковыряю в крышке дырок и в воду фигачу. “Сомик-то гнилой потрох нахнокает и как миленький сюда пришлендает, ” – говорю я Хохотунчику. Цепляем мы одну клушку глупую на крюк и тоже туда швыряем, а сами садимся, принимаем по глотку-другому, я же тем временем все время лабуду втираю про эти пятьсот баксов, а Хохотунчик знай себе скалится, по своему обычаю.
   Чуть погодя Хохотунчик на берегу закемарил. Пускай дрыхнет, думаю. Тем больше разочарование – оклемается, а сомика-то мы не поймали. И чтоб уж наверняка, я начинаю веревку-то вытягивать – десять футов не вытянул, как что-то в нее вцепилось. И веревка эта как пошла мне руку шпарить – точно на том конце лошадь бешеная понесла. Тут я наверно заорал, потому что Хохотунчик, гляжу, проснулся и совсем в другую сторону дернул. Я ему – ты чего делаешь? – а веревка мне руки жжет, как змея подпаленная.
   Ну, все, думаю и веревку отпускаю. Блюзмену ж руки беречь надо. И тут веревка до конца дошла, натянулась, будто струна ми, да как блямкнет. Мне всю рожу мхом и илом залепило. Я оборачиваюсь и вижу – Хохотунчик “форд” модети Т раскочегаривает. Он к бамперу веревку присобачил и теперь жмет на газ прочь от протоки и то, что в воде сидит, с собой тянет. А из воды оно лезет нелегко, “форд” аж благим матом визжит, колеса вхолостую, вот-вот взорвется. На берег же тем временем лезет рыбина таких размеров, что я сроду не видал, – и сом этот не очень счастливый, по всему видать. Потому что колотит его и крючит так, что меня чуть в грязи всего не похоронило.
   Хохотунчик по тормозам дал, сидит и смотрит на наш улов. И тут сомик так орать начинает, что рыбе вроде и не положено. Как баба прямо на крик исходит. Я и так едва не обделался, а тут еще с протоки такой вопль пошел, что, думаю, точно сам сатана домой вернулся.
   “Ну вот тебе и повезло, Хохотунчик, ” – говорю я. А он мне только:
   “Садись в машину.”
   А меня два раза приглашать не надо, потому как из протоки такое поперло – прямо локомотив зубастый, причем с такой же скоростью. Я уже в “форде” сижу, и мы оттуда рвем, что есть мочи, сом за нами телебенится, а тварь – по пятам.
   И вот мы дистанцию набрали, и я говорю Хохотунчику, мол, тормози. Вылезли мы, пошли посмотреть улов наш на пятьсот долларов. А тот уже сдох, утягали мы его до смерти, и выглядит не то что бы очень. Луна полная светит, и видно, что сомик-то – не совсем обычный. То есть, и плавники у него на месте, и хвост, да только на брюхе вроде как лапки растут.
   Хохотунчик говорит: “Это чё?”
   А я ему: “Хрен знает”.
   “А там, сзади – чё?” – спрашивает он.
   “А это, – говорю, – его мамочка. И она нами очень недовольна”.

СЕМЬ

   В этой ковбойской трагедии кантри-вестерна стенает больная душа блюза – вот что в ней стенает. Примерно так:
   Заплатишь по всем счетам, срок оттрубишь за баранкой, сверхурочные по тягомотине дорог, аж позвонки в гармошку и желудок прокиснет от крепкого кофе – и вот когда уже добьешься хорошей работы с приличной зарплатой и премиальными, и в конце тоннеля замерцает свет пенсии, когда в уши прольется дальняя песня сирен: лодка – на окуня ходить – и ящик “Миллера”, что манит к себе, точно официантка с автостанции по кличке Лапуся, – как раз тогда обязательно приползает какой-нибудь монстр и пердолит твой бензовоз. И вся жизнь коту под хвост. Вот что случилось с Элом.
   Эл себе кемарил в кабине своей цистерны, пока неэтилированные жидкие динозавры, пульсируя, стекали по большой черной трубе в подземные резервуары станции “Тексако” Хвойной Бухты. Заправка была закрыта, за прилавком никого, потрындеть не с кем, у него уже конец рейса, осталось только быстренько сгонять к побережью в мотель в Сан-Хуниперо. По радио Риба со знанием дела приглушенно подвывала о трудных временах – как и полагается косоглазой рыжей миллионерше.
   Когда бензовоз качнулся, Эл решил было, что в него задним ходом впоролся какой-нибудь датый турист, но потом тряска пошла такая, что ему показалось: он попал в самую середку лосиного землетрясения века – того самого, когда города корежило, а мосты ломало, что сухие веточки. Такое первым делом в голову приходит, когда сидишь на десяти тыщах галлонов взрывоопасной жидкости.
   В переднее стекло он видел вывеску “Тексако” – похоже, ее мотыляло, как былинку на ветру, да только все было наоборот. Мотыляло бензовоз. Нужно вылезти и перекрыть вентиль.
   Цистерну било и качало так, точно ее таранил носорог. Эл дернул за ручку и толкнул дверь. Она не подалась. Что-то ее не пускало – и все окно перекрыло. Дерево? Или козырек насосного участка свалился? Он глянул на пассажирскую дверь – ее тоже что-то подпирало. Не металл, не дерево. Там виднелась чешуя. В переднее стекло Эл увидел, как по бетонке расползается темное влажное пятно, и мочевой пузырь у него не выдержал.
   – Ох черт, ох черт, ох черт, ох черт.
   Эл потянулся под сиденье за монтировкой – выбить ветровое стекло – и в следующий миг пылающими кусочками и дымящимися лоскутками полетел над Тихим океаном.
   Гриб маслянистого пламени взметнулся ввысь на тысячу футов. Взрывной волной сравняло деревья в одном квартале и повышибало стекла еще в двух. В полумиле от станции, в центре Хвойной Бухты сработала вся сигнализация, настроенная на малейшее движение, и к реву пламени добавились ее сирены и клаксоны. Хвойная Бухта проснулась – и перепугалась.